Текст книги "Роскошь(рассказы)"

Автор книги: Виктор Ерофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Ой, как пахну-у-ут! – она приподняла стеклянную пробку. – Боже мой, легко-легко и в то же время как-то, знаешь… шикарно! Мне почему-то кажется, что вот такой примерно запах должен стоять в салонах иностранных посольств, смешанный с запахом дорогого табака… Я, конечно, дурочка, но как бы хотелось однажды в длинном платье до самого пола пойти куда-нибудь на настоящий прием! Это страшная глупость, не обращай внимания, – весело щебетала она, аккуратно поворачивая в руке флакон. – Я вообще не душусь, но твоими буду… для тебя!

Они вышли на улицу, держась за руки. Видимо, только что кончился дождь. Мостовые блестели, отражая свет фонарей и непотушенных вывесок магазинов. Машина вся была в крупных каплях. Пока Игорь ее открывал, Наденька баловалась, сбрызгивая капли с крыши.

– Смотри, Надюш, руки запачкаешь…

Они мчались по асфальтовым прериям Садового кольца, обсаженным чахоточными липами, у которых вот-вот начнется кровохарканье, через Брестскую улицу с молчаливыми подворотнями, влетели на покосившуюся, продавленную купеческим вокзалом площадь, и далее: вдоль по благородному проспекту, чья репутация была бы отменной, не подмочи ее блатные гитары веселой козлиной шпаны, прыгающей через скамейки, до самого конца, где вместо того, чтобы разбиться в лепешку о билдинг, что вырос на любвеобильном «Соколе», они исчезли в туннеле и, благополучно вынырнув с противоположной стороны, продолжали улепетывать от центра во все лопатки.

– А все-таки как хорошо, – бормотал он блаженно, – когда нет угрозы, что у твоей мамы разболится голова, или горло, или живот, и она бросит своих питомцев на произвол судьбы, недолечив им зубы, приедет домой… и застукает нас! Сегодня было иначе, куда лучше! Правда?

– А когда возвращается назад твоя?.. – Слово «твоя» повисло в воздухе, ни к чему не пристегнутое, не по злому умыслу, а из-за смутной, спорадически навещавшей ее боязни: назовешь все своим именем – и окажешься вдруг расколдованной замарашкой. Ее не могла не мучить развратная, дурными людьми выношенная кличка: любовница.

– У нас с тобой в запасе целых восемнадцать дней, Надюш! Надо будет подумать, как их провести с толком.

– Восемнадцать дней? Ведь это много…

– Конечно! Причем из них две субботы и два воскресенья, на которые ты бы могла переселиться ко мне, если бы…

– Я скажу маме, что ухожу в поход с институтом! Я скажу ей сегодня же. Восемнадцать дней! Так мало… – она заморгала, поспешно, беспомощно.

– Тебя смущает… – он замолк, подбирая слово, и выбрал неудачно, зато вполне искренне: – бесперспективность…

Она быстро, в ужасе, прижала ему рот ладошкой:

– Не надо!

Он молча поцеловал ее милую теплую ладонь.

– Не надо! – повторила она. – Ты хочешь испортить наш чудный вечер?

– Я просто хочу быть с тобой предельно честным. Ты пойми, я… ведь между нами – это не пустяк; может быть, да нет, я наверняка знаю: ни с кем в жизни мне не было так хорошо, как с тобой.

– Мне кажется, – задумчиво сказала Наденька, улыбаясь Игорю влажными блестящими глазами, – все мы совершенно не умеем относиться нормально ко времени… У нас с ним какие-то уродливые, запутанные связи. Наверное, это потому, что мы живем, торопя следующий день – так едят дети: не доев одного, они тянутся ко второму, от него – к третьему, к чужой тарелке, ничего в результате толком не успев распробовать и оставшись полуголодными. Мы с нетерпением ждем конца месяца, весну, лето, день рождения, праздники, Новый год – мы наполовину живем одними ожиданиями, нас здесь, в «сейчас» почти не существует – мы там, в будущем, то, что происходит с нами сегодня – именно сегодня, – нам даже трудно оценить. И только когда-нибудь потом вдруг задумаешься, поймешь и скажешь: ты была счастлива… так зачем же думать, что восемнадцать дней кончатся?., чтобы счастье нарочно немного горчило?!

– Наденька! – с мукой воскликнул Игорь.

– Нет, я никогда не научусь об этом не думать… Надо будет искать другой выход. Ведь надо же когда-то будет его искать… Ничего! – попыталась она усмехнуться. – Я поеду летом в Палангу и постараюсь исцелиться под литовским солнышком с каким-нибудь голубоглазым литовцем с соломенными волосами.

«Исцелиться?» – подумал он с удивлением и нежностью, и у него защипало в носу. Предательски потакая немужской чувствительности, в голову ворвалась гениальная мысль и забилась большекрылой сумасшедшей птицей.

– Не спеши обзаводиться литовцем. Я тебе предлагаю: махнем куда-нибудь летом вместе! Я берусь все устроить. Я вырвусь! – «Что я говорю? Я ведь обещал тестю…» – Я обязательно вырвусь! – прикрикнул он на себя. – Я раздобуду путевки в приличный дом отдыха и поедем: море, тепло… Давай в Крым, а? Что мы, рыжие, что ли? Я возьму машину… Или нет! Лучше «дикарями»! Без дома отдыха! Снимем комнату на двоих с видом на море. Обязательно – на море, чтобы по ночам были волны и лунная дорожка на воде, и соленые поцелуи…

– Малосольные!

– Ну малосольные, – согласился он.

– Фантазер!.. Неужели это возможно?

– Конечно, возможно!

– Я никогда не путешествовала на машине, – призналась она.

– Разработаем такой маршрут, что только пальчики оближешь! Мы прокатимся по Украине, заедем в Киев, объездим весь Крым…

– Между прочим, я не была в Бахчисарае. Из-за ненависти к коллективным экскурсиям.

– Значит, в Бахчисарай поедем в первую очередь!

– Иногда я смотрю на тебя и думаю: может быть, ты принц из сказки?

– Ну что ты! – запротестовал Игорь, подделываясь под ее тон. – Я такой, как и все, нас таких миллионы! Простых, советских…

– Боже мой! Как же я всех вас люблю! – вскричала Наденька, с глубоким чувством сжимая руки на груди. – Только не забудь затормозить, мы уже приехали, – добавила она несколько более будничным тоном.

Он остановил машину. Ее дом был метрах в двухстах на другой стороне Ленинградского шоссе. Едва взглянув на бессмысленный для постороннего глаза пасьянс окон, она предсказала:

– Мама не спит. Будет крик, шум и запах валерьянки! – Стремительно чмокнула его в щеку: – Бегу!

– Значит, завтра утром, до занятий, – удерживал он ее за руку. – Жду, Надюш. Квартиру помнишь? Ну вот видишь! А как бы нашла? – Двадцать восьмая.

– Двадцать восьмая. Хорошо. Да, духи! – она схватила флакон, лежавший на сидении, сунула в сумку с книгами. – Спасибо огромное!., и за Бахчисарай тоже. Я ведь поверила.

– Правильно сделала!

– Я пораньше приду, – пообещала она, открывая дверцу. – Чтобы вместе доспать… Мне почему-то страшно хочется поспать у тебя на плече.

– На «поспать» не очень надейся! – засмеялся он.

– Ух ты, ненасытное создание! Тебе мало сегодняшнего?.. Ну привет! – она весело хлопнула дверцей.

– Спокойной ночи! Пока!

«Ты еще увидишь, на что я утром буду способен», – подумал он, махая ей рукой на прощание.

Чудесная перспектива, друзья! Лежишь себе утром, румяный и сонный, и чувствуешь, замирая, как сладкая кровь ровно пульсирует в отдохнувшем, окрепшем теле, и вот Наденька, сбросив одежду и на секунду зардевшись, забирается к тебе под одеяло, шаловливая, ласковая, полная любви…

В супружеское ложе!

Да ну, предрассудки!

ПРЕДРАССУДКИ!

И пошла Танька к черту!..

Он стал разгонять свой «жигулек», сосредоточенно твердя про себя: «Предрассудки-предрассудки-предрассудки-ссудки-пред-пред-рассудки, – пока слово не растеряло зерна первоначального смысла и не предстало скоплением разновеликих букв, над которыми господствовало сдвоенное „С“. – До разворота здесь далеко; неудобство всех выездных автострад; в Америке, говорят, ошибешься и будешь ехать пятьдесят – сто километров КАНАДА не свернешь… судки, предрассудки»… Отчаянный визг тормозов, там, сзади тебя. Так. Что это? Визг тормозов и: раз – медленно – два – медленно – три… четы… – удар. Сбили кого-то… сбили… кого-то… вдруг внутри похолодело сжалось не может быть ерунда похолодело сжалось теперь визжали его розовые воспаленные алые тормоза он бросил: Наденька! – маши… Нет! – ну на обочину выскочил, инстинкт не сработал: не захватил ключей. Наденька! – выскочил из машины, болтались ключики… и в голосе сидели занозой последние сдвоенные ССССССС.

Поперек той части шоссе, что вела к центру города, стояла бледно-зеленая «Волга» – такси, а там дальше, поближе к обочине при рассеянном свете фонарей: легкий туман – он увидел большой светло-серый комок…

Были секунды всеобщего оцепенения. Ни из «Волги», ни из двух машин, которые одновременно буквально уперлись в нее, ни откуда-нибудь еще – никто (ни единая душа!) не бежал. Все замерло, остолбенело, мир застыл – и только когда вдруг пулей в лошадиный рост величиной полетел к человеческому комку какой-то мужчина, в переливчатом вишнево-зеленом-зелено-вишневом плаще, первый очухавшийся, – все разом пришло в движение. Распахнулись дверцы машин. Игорь рванулся!

Вокруг Наденьки хлопотал мужчина в плаще. Игорь оттолкнул: не трожь! С размаху хлопнулся на колени… Надька, Надька!.. – залопотал: его лицо – перекошенное – было страшно от горя, страдания. Она лежала на животе, с неловко подвернутой рукой, лицом уткнувшись в мокрую мостовую. Плащ, и платье, и комбинация сбились к талии, виднелись голубые трусики под рваными колготками… Стесняясь посторонних, стал одергивать ей одежду. Одернул. А мужчина, переливчатый, опереточный, рядом, на корточках, пытался перевернуть ее, и отвалилось, открывшись, лицо: щека одна грязная и вся окровавленная, с содранной кожей, подбородок столкнут на сторону, кровь из носа сочилась; а голова как-то странно болталась на шее, словно на одной только коже держалась. «Надька!» – прохрипел Игорь. Жесточайший спазм перехватил горло. «Переливчатый» ощупывал ее, барахтаясь возле.

Надо было спешить. Могли прийти люди и ее захватить. Если Наденьку увезти домой, положить на диван, обмыть лицо и забинтовать шею, чтобы не болталась голова, чтобы укрепить голову – нужен гипс! – то еще ее можно спасти. Надеяться не на кого, «переливчатый» тоже доверия не внушает, он чужой, лишний… Надо только так, чтобы никто не заметил, скрыться, отползти к машине или – лучше! – схватить ее на руки и бежать; я добегу, она легонькая. Только сразу бежать.

Осторожно он подсунул руку под спину Наденьки. Изо рта ее послышались какие-то булькающие звуки… Ничего-ничего, подожди, я сейчас… знаю, что больно.

– Умерла сразу, – ляпнул «переливчатый», перестав ее ощупывать.

Ну и пусть так думают, пусть; значит, сейчас все уйдут, не будут нам мешать; мы сами сейчас уедем…

Наверху черная туша таксиста металась в хрипоте, заговаривалась, захлебывалась, а «переливчатый» схватил ее, вцепился в загривок…

– Что ж ты, братец, наделал?

Толпа стремительно росла, несмотря на поздний час. Из ближайших домов бежали, звали с собой соседей, спрыгивали с балконов, троллейбус остановился – и из него бежали; водитель первым бежал, из машин бежали… Игорь увидел лес ног: брюки, чулки, подолы платьев, пальто… не успел!., туфли, боты, ботинки в грязи… не успел!

– Вызывайте «скорую»!

– Побежали звонить.

– Кого задавило?

– Сейчас приедет.

Сквозь толпу пробивался случайный орудовец, ехавший себе на мотоцикле с коляской.

– «Скорую» вызвали? – спросил деловито.

– И в милицию тоже позвонили, – ответили с готовностью.

– Ей уже ничего не поможет, – авторитетно заявил «переливчатый», поднимаясь во весь рост с корточек. Игорь машинально поднялся вслед за ним.

– Вы врач? – спросил милиционер.

– Я биолог, – ответил тот с достоинством.

– Понятно… – неопределенно произнес милиционер. Игорь тронул биолога за рукав.

– Ее нужно унести, – шепнул он доверительно.

– Куда? – сощурился тот.

– Чтобы спасти. Ей нельзя тут лежать… ей больно!

– Она умерла, – мягко сказал биолог.

– Спасите ее, – тупо настаивал Игорь, на свои силы он перестал надеяться; толпа смущала и подавляла его.

– Я сказал: она умерла. – В голосе «переливчатого» зазвучало легкое раздражение, видимо, ему не нравилось, что к его словам относятся недостаточно серьезно.

– Тут же перехода нет! Товарищ старшина, перехода! – прорвало таксиста. Милиционер тяжелым взглядом смотрел на его тушу.

– Пассажира вез?

– Пустой ехал… в парк. Она сама под колеса бросилась, сама, сама! – уцепился таксист за соломинку. Игорь с тупым недоумением косился на него.

– Разберемся, – мрачно пообещал старшина. Его обещание не понравилось Игорю. Он надулся, побагровел и бросил шоферу:

– Врешь!

– Ты молчи! Ты-то что видел, – заревела на него чернеющая морда, сейчас убьет.

– Я свидетель. Я видел. – спокойно и твердо сказал «переливчатый», обращаясь к старшине. – Она поскользнулась, когда перебегала дорогу…

– Куда же бежала, если склизко?

– А сколько у тебя спидометр показывал? – рассерчал вдруг старшина, словно дошел до сути. – Неси документы, – сурово добавил он.

– В тюрьму сажать будешь? – Таксист посмотрел на него с ненавистью.

– А что думаешь, домой пойдешь? – Понуро выругавшись, таксист двинулся к своей «Волге» с зеленым хищным глазом, сел в нее и замер, руками охватив голову.

– Всех передавят, окаянные! – вслед ему раздался высокий женский голос, полный истерики. Вокруг сочувственно загудели.

Старшине подали Наденькину сумку, далеко отлетевшую в сторону.

– Одеколон какой-то… – пробормотал он.

Все внутренности сумки, тетрадки, учебники были облиты «одеколоном», запах которого обоняла любопытная толпа. Игоря замутило. Старшина раскрыл студенческий билет. Там фотокарточка была… Улыбчивая! Старшина откашлялся, прочищая луженую глотку.

– Студентка, – объявил он.

– Молоденькая совсем!

– Лет-то сколько?

– Тут не пишут…

– Бедненькая…

– Она раз десять перекувырнулась через себя, когда он ее ударил!

– Что вы говорите!!

– А голова-то не отскочила?

– Да вроде нет…

– Бедненькая!

– Одета во все импортное…

– Нет, десять раз она не могла перекувырнуться!

– Невеста…

– Ее кто-нибудь знал? – старшина оглянулся вокруг себя.

– Он ее, кажется, по имени звал, – донес «переливчатый», кивнул на Игоря.

– Да-да, – подтвердил Игорь, пытаясь сосредоточиться.

– Так, выходит дело, вы ее знаете? – с какой-то непонятной (неуместной вроде бы) грубостью спросил старшина, указав на труп, распростертый у его ног.

Игорь смотрел вниз, официально и недвусмысленно приглашенный к созерцанию Наденьки с последующей подачей свидетельства. Глаза отказывали… До него постепенно начинало доходить, что она умерла бесповоротно, навсегда. Его сознание, которое поначалу столь свирепо сопротивлялось этой мысли, что готово было подать в отставку, как проворовавшееся и публично уличенное во лжи правительство, теперь занимало выжидательную позицию и собиралось исподволь идти на компромиссы. Остаться одному! Но исполнение этого желания откладывалось на неопределенное время. Между тем событие, с которым, казалось, еще совсем недавно можно было в два счета расправиться, отказавшись в него верить по причине его чудовищности и властно потребовав проиграть что-нибудь другое, с иным финалом: в бесконечном ассортименте случайности нетрудно подобрать; затем уже, если угодно, и пожурить таксиста, сломя голову несущегося по скользкому шоссе в свой парк в нарушение всех правил, – затвердевало в зловещей однозначности; на него поставили гербовую печать милицейской кокарды, оно оформилось в документ, входило в силу… Игорь вздрогнул, прозрев: особенно не ее были широко раскрытые запрокинутые глаза. Он перевел взгляд на старшину, чье безлобое (лоб скрывала фуражка) незатейливое лицо выражало одновременно и служебную невозмутимость, и растерянность деревенского парня, которую тот не смог скрыть. В исповедники старшина не годился. Игорю словно пузырек нашатыря под нос: нюхни! – поднесли.

– Я не знаю ее, – чрезвычайно беспомощно и неуверенно пролепетал он, приходя в себя после обморока.

– То есть как? Не знаете, а звали по имени? – Старшина с большим подозрением всматривался в Игоря, и тот понял: сейчас потребует документы! Просто ради профилактики потребует, на всякий случай, мало ли что? – ради самоуспокоения и сознания выполненного долга. Даже странно, что старшина еще медлил. Секунда, вторая, третья… Игорь весь сжался, ожидая, казалось бы, неминуемого, и с виноватой улыбкой, которая на его ярко-белом лице выступила, как протез, попытался разъяснить:

– Я перепутал… мне померещилось… а не она…

Толпа примолкла, прислушалась, только в задних рядах пихались досадливо и шаркали обувью. За отдавленные ноги не извинялись; ни обиженные, ни обидчики не замечали этих мелочей: тянули головы.

– Это нервы, – добавил Игорь, непосредственно обращаясь к обступившим его людям, и те его поняли. Сейчас же из толпы кто-то произнес с пониманием дела:

– Нервы сдали!

Другой, сочувственно, послал вдогонку:

– Обознался… Бывает.

Правда, третий, невидимка, не преминул съязвить: «Психопат!» – но на него строго зашикали.

Снисходительность старшины станет со временем легендарной. В конце концов толпа вовсе не угрожала порвать его на куски, пусть он только попробует потребовать у Игоря документы. Тем не менее он всего-навсего лишь переспросил Игоря, очевидно, попадая под гипнотическое действие зевак, благоволящих Игорю, и заранее веря ему на слово:

– Значит, не знаете?

– Нет… не знаю.

«Переливчатый» промолчал. Общее внимание вновь стало переключаться на разглядывание трупа.

Собственно говоря, для завершения картины не хватало теперь только Надиной мамы, женщины полной и величественной, как всякий уважающий себя стоматолог, которая должна выбежать, полная смутных предчувствий, к месту происшествия, в кое-как натянутом на ночную рубашку пальто, броситься к телу дочери, заламывая руки, и забиться в судорогах. Любое ее действие толпа бы приняла со священным почтением, по достоинству оценила, и не будет преувеличением предположить, что у многих были бы выбиты слезы из глаз. Благодарные зеваки ушли бы, навсегда сохранив в сердцах воспоминание об этой достоверной душераздирающей сцене… Но картине суждено остаться незавершенной. Вместе с тем под маской непроницаемости (ведь непроницаемыми оставались почти все лица за исключением лиц нескольких сердобольных толстух, закоченевших в плаксивых гримасах), «под» чувством жалости к сбитой, умершей студенточке и страха перед трупом, «под» чувством подавленности: «и меня могло бы так…» – в собравшемся народе угадывался прилив новых освежающих жизненных сил (впоследствии не замедлящих вырваться наружу), который рожден ликованием по поводу того, что «не я лежу здесь под ногами!», что «я – живой, я – вот он!» – Этому приливу суждено будоражить рассудок и очищать душу от скверны каждодневной апатии…

– Неужели насмерть? – воскликнул кто-то неуверенным голосом. В толпе только снисходительно пожали плечами: «Новичок!»

Некоторые спрашивали себя: «Зачем я смотрю на такой ужас на ночь? Еще приснится…» Другие думали: «Вот жуть!.. Расскажу на работе завтра».

Старшина терял терпение. Сначала он уговаривал: «Ну посмотрели и отходите», – теперь же кричал: «Да отойдите ж, наконец, не цирк вам тут!» – и отпихивал людей самым бесцеремонным образом. «Переливчатый» помогал ему, защищая жизненное пространство тела от посягательств наиболее наглых зевак. Делал он это столь ревностно, словно уже приобрел труп в свою собственность и теперь ожидал только прибытия транспорта, чтобы погрузить его и отправить в лабораторию для своих мерзопакостных экспериментов. «Ишь, раскомандовался!» – кипел Игорь, а когда биолог, снова присев на корточки, прижал пальцами глаза Наденьки, Игоря передернуло: как он посмел?!

– А вам тут особенно нечего делать, раз слабонервный, – бросил мимоходом старшина, видя как дрожит Игорево лицо. Безо всякой симпатии бросил.

– В самом деле, идите лучше домой, – посоветовал ему биолог, поднимаясь на ноги.

– Заткнись! – отрезал Игорь.

– Что-о-о?

– Подонок ты! – выпалил Игорь.

– Слушай, я сейчас врежу, не посмотрю…

Угроза повисла в воздухе. Игорь сжал кулаки. Он готов был отомстить этому негодяю за все сразу. Он защитит честь Наденьки! Ненависть в его глазах была столь ощутима и безразмерна, что биолог даже невольно попятился, несмотря на то, что, судя по внешности, мог дать достойный отпор.

– Да что вы!.. Ну-ка, давай отсюда! – старшина грубо схватил Игоря за рукав плаща, предотвращая драку. – А то отправлю куда следует. Тоже мне, разошелся!

Игорь резко высвободил руку, взглянув еще раз на Наденьку, и стал пробивать себе путь сквозь толпу.

Нетвердым шагом он перешел через шоссе и обернулся. Надя была облеплена густым, черным, гудящим роем. «Отбили, сволочи», – пробормотал он.

Когда Игорь уже подходил к своей машине, его окликнули:

– Алло! Подожди!

Он оглянулся, в его воспаленной голове мелькнула мысль: «переливчатый» направил к нему своего посланца, чтобы условиться о месте неизбежной стычки. Игорь даже обрадовался: желание мстить саднило грудь. Итак, он поджидал гермеса, который быстрыми шажками, чуть не вприпрыжку, подошел к нему и остановился, с трудом переводя дух.

– Я слушаю вас, – произнес Игорь с такой изысканной надменностью, которая могла быть принята всерьез в прошлом столетии, но уж никак не на асфальте Ленинградского шоссе. Впрочем, он начал догадываться, что дал маху: перед ним стоял никакой не посланец, а этакая шваль, секретированная толпой, мужик – небольшого роста, щуплый, в кургузом пиджачке, в перекрученных, перекошенных брюках, весь какой-то полурасстегнутый, лет сорока с небольшим; голова – с грецкий орех, не больше, но зато на ней шляпа с опущенными вниз полями; выражение лица – нахальное, и шрам через переносицу. Он смахивал на алкашей, которые пристают к вам на улице и не просят, а требуют гривенник, и угрожающе матерятся, когда вы им отказываете, – алкашей, еще и не гнилых, не трухлявых телом и не совсем еще опустившихся, но к этому катящихся. У них есть свой гонор (шляпа ведь не случайно), свои запросы и свой счет к жизни, по которому та, мерзавка, не собирается платить. Мужик был не пьяным, но, верно, подвыпившим.

– Я за тобой следил! – выложил он одним махом, обдав Игоря винным перегаром, табачной изжогой и еще какой-то чесночно-луковой вонью. – Она из твоей машины вылезла, я видел. Я все видел, понял? Что же ты старшине не сказал?

– Тебе какое дело? – ощетинился Игорь.

– Как то есть какое? Человека задавило, а мне дело какое? – спросил он, юродствуя.

– Слушай ты, придурок, – зарычал Игорь, – поди-ка проспись! У тебя в голове все перемешалось.

– Чего это у меня перемешалось, когда ты еще с ней целовался в машине!

– Врешь! – У Игоря руки зачесались: расправиться с этой тварью, затащить в машину и там придушить. Мужик разгадал его мысли:

– Я живучий, – сказал он злорадно. – На куски разорвешь – я выживу, цепью бить будешь – не сдохну, отдышусь, тебя подзаложу; так что не думай! – Он цепко смотрел на Игоря, готовый в любой миг отскочить в сторону, побежать, заорать истошным голосом. Игорь понял это и не знал, что предпринять.

– Ты говоришь, что я вру? – продолжил мужик неожиданно почти примирительным тоном. – Так это проверить можно: вру я или не вру. Пусть вот старшина и проверит, понял? Дай-ка я только номер твой посмотрю, а то удерешь еще.

Он сделал шаг к машине, собираясь, видимо, совершить обещанное.

– Стой! – не выдержали нервы у Игоря. Мужик с явной охотой остановился, стоял, как вкопанный. Сирена «скорой помощи» взрезала воздух. Через несколько мгновений из микроавтобуса выскочили темные фигурки санитаров. «Скорая помощь» тотчас обросла толпой и сгинула в ней.

– Сейчас повезут красавицу…

– Молчи! – приказал Игорь, дрожа. – Не смей о ней!..

– А я и так знаю твой номер: 73–72,– похвастался мужик.

– Что ж ты сразу старшине не сказал? – прерывающимся голосом произнес Игорь.

Мужик противно жевал губами и не торопился с ответом. «Какой мерзавец!» – пронзило Игоря. Он еще раз взглянул в лицо мужика: сомнений не оставалось… Какой мерзавец!

– Тебе что надо?

Мужик сложил три пальца правой руки, словно собирался осенить себя крестным знамением, но вместо того заразительно помусолил их друг о дружку. Трясущейся от негодования рукой Игорь вынул бумажник, неловко раскрыл его и протянул мужику пять новеньких красных бумажек, которые всегда таскал с собой, на всякий случай.

– Вот… – сказал он, брезгливо морщась. – Все, что есть.

Деньги хрустнули сухим хрустом, исчезли.

– Ну и часы доложи, что ли…

Игорь снял с руки свой золоченый «Полет», отдал и, ни слова не говоря, пошел к машине. Мужик двинулся за ним.

– Уходи! – властно скомандовал Игорь.

– А может быть, еще чего-нибудь антиресненькое? – Глаза шарили по сиденьям машины. «Какая гадость!» – подумал Игорь. Вдалеке блеснула фотовспышка, еще раз, еще. Милицейский фотограф припечатал Наденьку к черному шоссе. Когда приехала милиция?

– Фотографируют на память, – усмехнулся мужик. Игорь зажмурился, его грабитель и думать не думал, что с размаху угодил в солнечное сплетение. Радужными кругами горячая боль растеклась по телу.

– Еще слово – убью на месте! – сдавленным голосом пообещал Игорь.

– Молчу, молчу… – покорно сказал мужик, – только вот…

– Что?

– Еще одна вещичка… и ухожу.

– Какая еще вещичка?

– Плащик. Уж больно хорош.

Секунду Игорь помедлил и вдруг решительно сорвал с себя кремовый плащ и швырнул тому прямо в лицо. Мужик схватил плащ обеими руками и, отпрыгнув назад, тут же принялся натягивать на себя обнову.

– Конечно, великоват… но ничего, ничего, – бормотал он, застегивая пуговицы. – В руке нести неудобно…

Из толпы отделилась «скорая помощь», мягко, бесшумно покатила она и, только когда набрала скорость, завизжала протяжно, припадочно, на весь город. Милиционеры сгоняли людей с проезжей части, машины еще не пускали, замеряли тормозной путь; губили таксиста. Заскучавшие водители время от времени зажигали слепящие фары и сигналили назойливо, подгоняя милицию – трагедия трагедией, но всем не терпелось вернуться домой, было поздно.

Мужик медлил уходить: не то еще чем поживиться хотел, не то имел другие намерения. Игорь посмотрел на него:

– Ты чего ждешь?

– Эх, жизнь хреновая! – вздохнул несчастный грабитель, хлопая по пустым накладным карманам необъятного плаща. У него был обескураженный вид…

Да он просто не сообразил, что же, собственно, произошло, и терялся в догадках, и хотел, наконец, знать! О, это ничуть не удивительно, напротив, это наша национальная особенность, отличительный знак, по которой распознается русский человек с той же легкостью, с какой беспомощность перед буквой «р» выдает француза, – мучительная жажда определенности. Отсюда ведь и проистекает наша известная любовь к тягуче-интимным выяснениям отношений с кем угодно: с женой, с властью, с народом, с Европой, с теплым течением Гольфстрим, с американским джазом, с русской классической литературой и непременно с Республикой Чад. Иные выяснения затягиваются на целые исторические периоды, от одного оледенения Земли до другого… так что скромные позывы мужика заслуживали к себе снисхождения.

– А как это ты ее под таксиста угораздил? – попробовал закинуть он удочку. Святая простота!

– Ты… ты… ты… – стал таращить глаза Игорь. Он не нашел слово – он кинулся на обидчика. Тот хотел отскочить в сторону, но запутался в полах плаща и упал на асфальт. Шляпа соскочила с головы.

– Я буду кричать! – испуганным голосом предупредил мужик и напомнил: – Я живучий.

Поеживаясь от негодования и гадливости, Игорь осторожно потрогал его тупым носком ботинка, словно убеждаясь в его реальности, а затем, примерясь, хорошенько пнул ногой в бок.

– Больно! – вскрикнул мужик встревоженно. Расходившиеся зеваки останавливались, оглядываясь на них. К ним могли подойти.

– Вот мразь… – выдохнул из себя Игорь, отходя от грабителя.

Мужик вскочил на ноги, подобрал, озираясь, шляпу и побежал в сторону шоссе.

Он исчез в темноте, будто вовсе его и не было.

В изнеможении Игорь плюхнулся на сиденье машины и захлопнул дверцу. Наступила тишина…

В машине тонко пахло духами.

И тотчас же, в одно мгновенье, запах помог воссоздать цепь сменяющих друг друга видений: мертвую Наденьку со свернутой челюстью, черную бесящуюся тушу таксиста, кокарду старшины, неугомонную толпу, лес ног, деятельного биолога, склоняющегося над ней, чтобы закрыть глаза… Над всем, над всем этим довлел торжествующий, приторный запах парижских духов, по поводу исчезновения которых еще предстоял разговор с подозрительной, сумрачной Танькой, за чьей спиной вырастали и разрастались в гневе самодержавные подбородки тестя; вся машина пропахла духами. Он поднес руки к лицу: от них разило духами, и от его пиджака, и от сиденья, где сидела она, разило. Запах был таким невыносимым, отвратительным, неискоренимым, что неожиданно он осознал совершенно отчетливо: «живучий» мужик – всего лишь робкое и неудачное воплощение этого запаха в человеческом облике, и ничего больше! – причем настолько неудачное, что можно просто обхохотаться, и его уже начинало трясти от беззвучного смеха, когда ему в лицо заглянуло смеющееся личико Наденьки, чистенькое, гладкокожее, навсегда дорогое, зовущее на юг, в Бахчисарай, к глупым малосольным поцелуям… Он уронил голову на руль и разрыдался глухими лающими рыданьями. «Наденька, радость моя…» – бормотали исковерканные плачем губы.

– Я бессмертна, – шепнула она ему в самое ушко.

1973 год

Виктор Владимирович Ерофеев