Текст книги "Роскошь(рассказы)"

Автор книги: Виктор Ерофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Это не гигиена, а чистоплюйство! – рявкнул взбешенный Игорь так, что даже улыбки исчезли с лиц студентов, и вечный, непрекращающийся шепоток на задних рядах стих. Игорь наставил тогда много «двоек», пообещав нажаловаться на группу в деканат, и ушел со звонком, даже не попрощавшись. День тяжелый – понедельник, решили студенты.

Игорь вышел на улицу, сел в «жигули» – кому пришло в голову назвать машину множественным числом?! – и поехал без большой надежды к «Ремонту сумок». Было без пяти шесть…

Наденька стояла у кромки тротуара… и от сердца тотчас отлегло, и позабылись парюгины и ничего он не чувствовал, кроме благодарности за то, что пришла.

Он, конечно, и вида не подал. Сидел, насупившись. Она села рядышком и примирительно улыбнулась:

– Ну не будь филином!

– Я не филин, – буркнул он.

– Филин!.. И ты, правда, не боишься смерти? – спросила она, заглядывая ему в лицо.

– У меня, собственно, нет времени ее бояться, – пожал он плечами, с нарочитой сосредоточенностью наблюдая в зеркальце за идущими сзади машинами. Улица была узкой, но очень оживленной, особенно в часы пик. Никак не удавалось отъехать от тротуара.

– Я знала, что ты так ответишь! – воскликнула Наденька. – Ты все спешишь, спешишь…

Он нажал на газ, быстро отпуская педаль сцепления; чертыхнулся, выехал. Теперь они плыли в общем потоке среди отяжелевших от пассажиров автобусов, нахальных такси и робких частников, боящихся ободраться.

– Кто не спешит, сказал бы герой боевика, тот остается сзади. И он, представь себе, прав… Вон, посмотри, – Игорь провел пальцем слева направо через все ветровое стекло, – сколько их там, на тротуарах, в магазинах, в квартирах, в автобусах! И все они спешат, лаются в очередях, несутся как угорелые, проглатывают куски не жуя… Это инстинкт: успеть, не пропустить, взять от жизни больше других

– Но это страшно! Я иногда смотрю в метро, в час пик, как врывается на станцию из туннеля поезд, вагоны, нафаршированы людьми, и в каждом вагоне люди подняли вверх кулаки, обхватив рейку над сидениями. Эти сотни кулаков кажутся массовым проклятием и угрозой кому-то за то, что люди давятся в роскошном чертовом подземелье каждый день ради чего? ради мало-мало сносной жизни… и я вхожу, втискиваюсь! в вагон, и тоже поднимаю кулак…

– Вот этого не нужно делать, – быстро и убежденно заговорил Игорь. – Это бесполезно. Пусть они ездят всю жизнь с поднятыми кулаками, Бог с ними, они ни черта не изменят. Их только со временем народится еще больше. Не нужно им уподобляться. Нужно, наоборот, найти верный способ оторваться от них и бежать впереди… бежать одному легче, чем в толпе, где скалят зубы и подставляют друг другу подножки.

– Ты вот очень сильный человек, – с грустью сказала Наденька. – В тебе есть какая-то необыкновенная сила… она засасывает, завораживает… и я не могу ей сопротивляться, сдаюсь. Нет, правда! – воскликнула она горячо, видя его протестующий жест.

– Нет, неправда! Если бы я был действительно сильным человеком, я бы… не приехал за тобой сегодня к «Ремонту».

– Я бы тоже не пришла… если бы у меня нашлось больше силы воли.

– Значит?

– Значит: да здравствует слабость! Игорь наклонился к Наденьке и легко

поцеловал ее в щеку.

– Ты говоришь ужасные вещи, – сказал он тихо, – но я с ними соглашаюсь на один вечер ради тебя, при условии, что это станет нашей тайной.

– Нет-нет, никаких тайн! – засмеялась Наденька. – Я сейчас же тебя продам первому попавшемуся милиционеру!

Так ехали они через город, на который опускался прохладный вечер с болезненно-ярким закатом, чей свет искажал до неузнаваемости знакомые с давних пор дома и улицы.

Москва! Москва! Вот и тебе, знать, приходит давно обещанная пора подернуться легким жирком, как подергиваются лужи неверным ноябрьским льдом: хватит, набегалась в оборванках, в беспризорницах, отмаршировала свое на «динамовских» парадах – другое время идет! Отведут тебя к модному портному, к парикмахеру-франту, «освежат» одеколончиком, и ты еще щегольнешь в своем лисьем воротнике. Но удел твой пока таков: карикатуриться в перебродной поре! В душном улье ГУМа давимся мы за махровыми полотенцами, и на лбах наморщен один вопрос: хватит ли?

Девушка, отпускайте по три!

По два! по два!

ПО ОДНОМУ! – и отходим с полотенцем, счастливые, словно первенец родился: домохозяйки, интеллигенты, дворничихи, милиционеры, спекулянты… А в гостях нас потчуют шотландским виски из «Елисеевского», и мы, представьте себе, – ничего, мы посасываем его, европейцы с татарскими скулами! По «Детским мирам», ошалев от столичной бестолочи, шарят мешочницы в сатине и телогрейках из деревень, где еще крепко помнят про голод, да и Москва все твердит по старинке: «Лишь бы не было войны!», оправдываясь за свою арбатскую бедность, воспетую поэтами, за свой черемушкинский «наспех», и, чуть что, кричит развязным голосом торговки: «Зажрались!» Но по улицам, высветленным неонами, уже бегают юркие «жигули», и Москва готовится втайне к тому, чтобы все мы сели за рули «жигулей», нахохлились и отчалили.

– У тебя новый плащ… – прервала молчание Наденька.

– Нравится?

– Красивый и цвет красивый: кремовый.

– Итальянский.

– Из какой-нибудь спецсекции ГУМа?

– Из нее, – усмехнулся он.

Наденька пощупала материал, одобрительно кивнула головой и неожиданно вздохнула, украдкой бросив на Игоря взгляд:

– А знаешь, все-таки жаль Евдокимова.

– Жаль, – согласился Игорь. – Но он сам виноват. Я не разделяю философии самоубийц.

– Почему самоубийц?

– А потому, что это самое натуральное самоубийство. У декана никто все равно «профессора» не отберет – хоть сто карикатур рисуй! А Евдокимов крепко получил по мозгам, что и следовало ожидать с самого начала. Так какой же смысл в его поступке? Он хотел сохранить инкогнито? Допустим. Он действительно стал сначала запираться, но ведь все на факультете знали, что только он рисует. У нас не Строгановка! Его ничего не стоило разоблачить. Нет, ты пойми, я вовсе не против борьбы, споров, даже вульгарных драк и готов в них участвовать, но надо знать, во имя чего ты дерешься. Евдокимов знал? Я не думаю: нарисовал он просто по дурости, повеселить дружков, похохмить, прославиться… И потом: все-таки следует быть более разборчивым в средствах. А то, видите ли, идет декан и нюхает свое дерьмо в ночном горшке. Это же просто омерзительно! И это называется «борьбой за справедливость»! Во всяком случае он так считает. Его спросили: «Вы раскаиваетесь?» Куда там! Он борец! Он мученик! Сначала струсил, а потом решил вдруг понести крест: «Я бы снова нарисовал!» Ну рисуй, милый, рисуй! А то, что из-за этой глупости, о которой послезавтра все позабудут, он себе, может быть, всю жизнь испортил, – этого он не понимает, на это ума не хватило! Кто он без диплома? Круглый ноль!

– В твоих словах есть своя логика, – подумав, произнесла Наденька, – но все-таки Евдокимов дискредитировал декана, и это немало.

– Его уже не однажды дискредитировали, – безнадежно махнул рукой Игорь.

– А помочь как-нибудь нельзя?

– Кому? Декану? – усмехнулся Игорь.

– Да нет, Евдокимову!

Игорь решительно покачал головой.

– Вот это меня и угнетает, – призналась Наденька. – Он, говорят, живет в коммуналке, в узкой отвратительной комнате, вместе с родителями, с сестрой.

– Я слышал, что он живет несладко, – перебил ее Игорь, – но тогда мне тем более непонятно. Ты пойми, во все времена одни люди жили хорошо, а другие – плохо. Все одинаково хорошо жить не могут. Уравниловка – это больная фантазия вот таких безграмотных утопистов, как Евдокимов, который считает при этом, явно противореча себе, что каждому человеку нужно воздать по заслугам.

– Конечно, по заслугам! Это правильно.

– Может быть, правильно, но где ты найдешь коллегию мудрецов, которые бы нашли удовлетворяющие всех критерии… Сущий бред!

– Зачем искать мудрецов? Достаточно порядочных людей.

– Это что за неклассовое понятие: порядочные люди? – весело спросил Игорь и рассмеялся.

– Да ну, хватит тебе! Это не семинар! – отмахнулась от него Наденька.

– Слушай, Надька, ты мне лучше вот что скажи: у меня, правда, очень скучно на семинарах?

– Ужасно! В этом, в общем, виноват не ты, а сама философия…

– Если серьезно – то нужно же какими-то общими принципами руководствоваться в жизни.

– Ну не знаю, может быть… Но во всяком случае Топорков сегодня всех здорово повеселил. Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гёте, – произнесла она, стараясь подражать акценту ширококепочных грузин из цветочного павильона Центрального рынка.

Игорь фыркнул:

– Топорков – болван!

– Это точно, – подтвердила Наденька, – но он болван с чувством юмора, за что ему многое прощается, потому что чувство юмора у нас – большая редкость. Просто мы привыкли ценить только людей серьезных, важных и невероятно правильных. – Наденька скорчила кислую мину: – Нужно воспитывать у трудящихся чувство юмора! Вот в Канаде, например…

– Так то в Канаде! – иронически-почтительно произнес Игорь, стукнув ладонью по рулю. – Да еще не просто в Канаде, а в Канаде, в которой побывал мистер Мэдвэдэфф. Это особая страна, где одни молочные реки с кисельными берегами, и в этих реках купаются легкодоступные голые женщины на любой вкус.

Наденька рассмеялась.

– А ты думаешь, там одни истощенные голодом безработные? – спросила она.

– Безработных во всяком случае хватает… Да, кстати, а каким образом ты очутилась вместе с Медведевым?

– Случайно встретилась в коридоре… А что?

– Да ничего, – невольно помрачнел Игорь, вспомнив, как жмурился Медведев, смакуя разговор о Наденькиных прелестях. – Ты с ним поосторожнее. Он вообще тип сомнительный.

– Почему?

– Черт его знает! Его довольно трудно раскусить, это крепкий орешек. Но мне кажется, что он не только физически, но и духовно косоглазый: одним глазом – нашим, другим – вашим. С ним можно влипнуть в грязную историю.

– А по-моему, он просто бонвиван, которому на все наплевать. И в этом смысле он куда лучше всех этих старых маразматиков вроде Сперанского. Черную лестницу собираются, я слышала, закрывать, чтобы «зараза» не расползлась.

– Может быть, они и правы, – сказал Игорь без излишней убежденности, краем глаза взглянув на Наденьку: нет, она ничего не знает. Он с самого начала подозревал, что Надька примет сторону Евдокимова. Ее к этому обязывал хотя бы темперамент. Что же касается его позиции, то она, если разобраться, была ничейной: интересы Евдокимова и декана оставались для него в равной степени безразличными. Он просто сыграл на закрытии лестницы и сорвал банк. Перед Наденькой ему хотелось похвастаться победой над Сперанским, вовсе не вдаваясь в ее сущность, как личным достижением: я победил, порадуйся со мной; вот и все. Но сейчас он с удивлением ощутил, что эта победа за время, которое прошло после разговора в профессорской, утратила для него значительную часть своей привлекательности, превратилась в малозначительное происшествие. «Да, человек быстро привыкает к победе, следы оставляют только поражения», – мелькнуло у Игоря.

– Что плохо в тебе, так это то, что ты ортодокс, – заявила Наденька. – Ты готов оправдывать любые действия начальства, даже самые невероятные.

Брови Игоря сдвинулись.

– А знаешь, что в тебе хорошо?

– Что же?

– То, что ты ортодокс не по призванию, а по служебному положению… а это исправимо! – Наденька откинула назад голову и залилась смехом.

Игорь снисходительно улыбнулся. Никому другому в жизни не позволил бы он подобного рода высказывания, оборвал бы на первом слове, перестал бы здороваться, но для Наденьки он делал исключение за исключением и находил в этом какое-то тайное удовольствие. Наедине с ней он позволял себе роскошь не быть начеку.

– Просто я более ответственный человек, чем ты – нигилистка! – он вдруг набросился на нее и ущипнул за ухо. Машина круто вильнула в сторону.

– Не щипайся, я не нигилистка. – весело закричала на него Наденька. – Веди машину, я еще жить хочу!

– Как же ты не нигилистка, когда все отрицаешь… все! даже то, что ты нигилистка! Да ты нигилистка в квадрате!

– Куда ты меня везешь?

– К себе… А что?

– А то, что степень твоего нигилизма вообще трудно измерить!

– Почему? – удивился Игорь. – Что же я отрицаю?

– Супружескую верность!

Она сбросила плащ в прихожей, он подхватил его, вместе со своим нацепил на вешалку и тут же, в прихожей, поймал ее, привлек к себе и принялся целовать, зацеловывать, а потом на руках понес в комнату и, не давая ей перевести дух, осмотреться, опомниться, начал раздевать нетерпеливыми руками – снял зеленое короткое платьице с золочеными пуговками, колготки, голубенькие трусики… пока не осталась на ней одна только тоненькая золотая цепочка (его подарок) – «ты лохматишь меня, сумасшедший!» – а он наклонился и, лаская, целовал ее маленькие груди с набухшими сосками, потом живот, языком щекотал пупок и гладил упругие нежные ягодицы; он спрятал лицо между ее бедер: дурманящая теплота, невыносимое наслаждение, до стона, до обморока – и она впилась! – не больно ничуть! – ему в волосы и вздрагивала от ласк… он застонал, с мукой оторвавшись от нее, и стал, не помня себя, срывать с себя одежду, словно она вспыхнула на нем факелом – и они, голые, свалились на диван, обвиваясь ногами, руками, не отрывая губ от губ. Сладкая судорога пробежала по ее телу: она ойкнула, поджала ноги и приняла его целиком, руками касаясь его бедер, так что в каждое мгновение он был у нее в руках, в теплых, ласкающих ладошках; и пока блаженство накатывалось волнами – мир, вселенная, человечество с его бедами и надеждами, христами и мао-цзэдунами утратили всякое значение, слиняли, растворились в горячем головокружительном потоке… «Я мечтала об этом, когда болела», – шепнула она. «Я тоже… все время», – выдохнул он в ее раскрасневшееся лицо…

Он достал плед, чтобы накрыться, из бара принес бутылку армянского коньяка. Они грели рюмки в ладонях, попивали не спеша, кайфовали…

Наденька, наконец, осмотрелась. Комната была большая, светлая, с двумя окнами. Уважение внушал роскошный вишневый ковер во весь пол. Расстановка мебели не свидетельствовала о вкусе (конечно, хозяйки!); казалось, как внесли ее рабочие, как поставили, так она и осталась стоять до сих пор. Да и сама мебель – какая-то разнокалиберная. Слишком громоздкий письменный стол со старомодной грибообразной лампой, к которому вовсе не подходит легкое, крутящееся креслице… На столе валялись в огромном количестве газеты и книги; стоял телефон. Как только Наденька взглянула на него, он словно проснулся от ее взгляда и зазвонил. Неожиданный звонок в тихой квартире заставил ее вздрогнуть. Игорь не шевелился. Телефон звонил долго, терпеливо, потом оборвался на ползвонке, но не прошло и полминуты, как зазвонил снова.

– Черт возьми!

– Не надо, – попросила Наденька, – ну его!

– Затерзает он нас! – с раздражением выкрикнул Игорь. Он подошел к телефону:

– Я слушаю.

– Алло, Игорь? – Тесть говорил не «алле», а «алло»; выходило как-то очень некультурно. Только теперь до Игоря дошло, что тестю он так позвонить и не собрался.

– Я, Александр Иванович, – сказал Игорь без особого подъема. – Да, только что вошел. Еще в лифте слышал… Да-да, конечно, это очень толковый человек (о Стаднюке). Все прошло замечательно! Спасибо! Большое спасибо!.. Ужинать?

– Да, давай приезжай, – гудела трубка. – У тебя машина бегает? Ну вот, садись и приезжай. Или хочешь, Григория пришлю? Он еще не уехал в гараж.

– Я не смогу приехать, Александр Иванович.

– Что значит «не смогу»? Я из буфета клубнику принес – небось, в этом году еще не ел… болгарскую! Круу-у-пная, зараза! и пахнет…

Голый Игорь нетерпеливо поворачивался на кресле из стороны в сторону, поигрывая коньячной рюмкой.

– Давай-давай, – настаивал тесть. – Сегодня футбол по телевизору, вместе посмотрим.

– Александр Иванович! – взмолился Игорь. – Мне… мне, у меня срочная работа: мне нужно статью одну по рабочему движению рецензировать к завтрашнему дню.

– Ага! – засмеялась Наденька, с дивана грозя пальцем Игорю. – Это теперь называется – рецензировать статью по рабочему движению.

Игорь приложил палец ко рту: тс! – и подмигнул ей. А тесть томился от одиночества в тишине пятикомнатных апартаментов.

– Да пошли ты ее к черту! Приходи, побалуемся коньячком… я знаю, ты любишь!

– Александр Иванович, не соблазняйте, с меня голову снимут!

– А может быть, статья у тебя того… блондинка? – с шутливым подозрением осведомился тесть. Игорю стало не по себе. Не нагрянул бы сюда на ревизию!

– Александр Иванович! – обиженно воскликнул он, и сам подивился, сколь естественной вышла у него обида.

– Ну работай, черт с тобой! Сам съем всю клубнику, – сказал тесть, вешая трубку.

– Уф! Отпустил с миром. – Игорь перевел дух. – Вот ведь зануда! Не угадали, Александр Иванович, скорее шатенка!

– Кто?

– Аноним. – Игорь усмехнулся. – Это я для тестя определение нашел: аноним.

– Почему аноним?

– А очень просто, – сказал Игорь, забираясь под плед к Наденьке. – Как в лотерее выигрывает аноним. Как когда-то Стаханов. Разве в том было дело, что он выполнил сто своих норм? Не говоря уж о том, что это не производство, а полный бардак, когда можно лишнюю сотню норм выполнить… Просто попался под горячую руку, потребовался – и стал Стахановым. Так и тесть мой – потребовался, после окончания какого-то вшивого техникума. Он даже, наверное, сначала не понимал, что происходит. Он просто шел, глядя прямо перед собой круглыми, преданными глазами, а перст судьбы указывал вдруг на него, и его вызывали в отдел кадров или в партком. А вокруг люди с такими же преданными глазами, свои парни в доску, оставались в дураках. СЛУЧАЙ! И сначала его вызывали даже не в кабинеты, не наследил бы там, а просто в большую комнату к одному из столов. Это позже пошли кабинеты, которые становились все краше и краше, а секретарши – все приветливее и приветливее к нему. Наконец, перст судьбы еще раз не указал на него – правда, к этому времени он, видимо, умишко накопил и научился нравиться, – и он плюхнулся в кожаное кресло, обрел свою собственную секретаршу, очутился в кабинете с державным, многопудовым сейфом, с комнатой для отдыха сбоку, с телевизором, с пальмой в кадке и с могущественным пресс-папье на столе – символом его могущества, – которым так удобно проламывать подчиненным головы… И тогда он подумал: «Я был создан для руководства людьми»…

– Ты не любишь его?

Он посмотрел на нее недоуменно и, не отвечая на вопрос, сказал:

– С тобой я вырываюсь из-под его власти… С тобой я чувствую себя, – он смутился, – свободным.

– Свобода – это осознанная необходимость, – торжественно объявила Наденька.

– Не смейся! – чуть ли не с мольбой в голосе воскликнул Игорь. – Я же серьезно. Я никому не рассказывал о тесте… Нет, это лотерея, – помолчав, вздохнул он. – Ему нельзя подражать… Можно повторить те же движения – и вытащить проигрышный билет. Сейчас другое время, когда всесильным стал не случай, а вульгарный блат. Он превращает деньги в бумажки, открывает любые двери, заставляет людей улыбаться, кланяться, потеть, бояться, он изменяет втихомолку инструкции, правила и даже постановления, он все «нельзя» переправляет на «можно», все «запрещается» – на «милости просим».

– Это точно!.. И ты женился… – начала Наденька.

– Нет, – остановил ее Игорь, – здесь было не так все просто.

– Извини, я совсем не хочу…

– Ну почему? Если рассказывать, так рассказывать. Как я влюбился в дочку анонима, а я в самом деле в нее влюбился? – Я вернулся из армии, оттрубив законные три года, как пиявка впился в книги и протиснулся в университет. И вот однажды я прохожу мимо ее факультета – она училась рядом, в соседнем здании – и вдруг вижу: на улице останавливается черная сверкающая на зимнем солнце «чайка», и из нее выходит Танька в белой дубленке, отороченной мехом, и так небрежно – не нарочно, не напоказ небрежно, а просто каждодневным жестом – дверцей: шлеп! – и этот образ у меня в голове так и отпечатался: шлеп! – в голове пацана с Подмосковья, которого все детство отец ненавидел за хронические бронхиты, за кашель по ночам – я ему силы мешал восстанавливать, – и он кричал: «Прекрати кашлять, а не то придушу, щенок», – а когда пьяный был, то не выдерживал: как я в подушку ни старался тихо кашлять, вскакивал и стегал ремнем куда ни попадя, а если мать бросалась защищать меня, то и ей попадало, так что она не бросалась, а только выла…

Он замолчал; Наденька взглянула ему в лицо: оно было жестоким, злым.

– Я отомстил отцу – женился на Таньке. Он теперь тщеславится мной, подлец! Я к нему не езжу: ну, раз в два месяца… Он постарел ужасно, опустился, пить не может. Я не могу простить. Видишь, вон на виске шрам? – он скривил рот. – Папашин. А ты бы простила?

Наденька задумчиво гладила его по груди.

– Не знаю… Мой папаша бросил маму, когда я пошла в первый класс, и больше не появлялся. Но он и до этого почти с нами не жил. Он был каким-то вечным командировочным, и я запомнила его вместе с огромным рыжим чемоданом в руке… так что для меня отцовство – это что-то такое чемоданное…

– Чемоданное! Чудачка же ты!.. Мне с тобой хорошо, – признался он, – и хочется говорить. Хотя потом, наверное, жалеть буду.

– Почему?

– Недопустимая слабость… а нужно буриться.

– Буриться?

– Ну пробиваться вперед, понимаешь?

– Ты пробьешься, я верю, – шептала Наденька, нежно играя его гениталиями.

Ласковые пальцы с крохотными коготками звали к новым весельям. И подсматривала лукаво… Ах ты, насмешница! Он одним махом сдернул плед, прикрывающий Наденьку, и набросился на нее: целовать, зацеловывать.

– Игорек, милый, любимый… – лепетала Наденька, оглушенная поцелуями, и щеки ее пунцовели, и жглись, и ласкались.

А когда, прервав на секунду свое движение в ней, он спросил очень тихо и очень по-доброму:

– Ты и сейчас боишься смерти?

Она ответила с легким счастливым смешком:

– Не-а, я бессмертна!

– Ой, сколько времени? – услышал Игорь сквозь сон. Он высвободил руку с часами. В тишине они тикали всеми своими колесиками, но циферблат оказался слепым, без единой стрелки.

– Без двенадцати… – увидел он наконец расположение большой стрелки. – А маленькая отвалилась.

Она приподнялась на локте, прижимаясь грудью к его плечу:

– Дай-ка я ее поищу… – И почти в панике: – Боже мой, без двадцати двенадцать! Мама, наверное, с ума сошла. Я обещала быть к ужину. Знаешь, у нее нервы… Ей всякие ужасы в голову лезут. Ну как маме!

– Может, все-таки останешься?

– Нет, что ты! Она поднимет на ноги всю московскую милицию!

И пока она в ванной приводила себя в порядок, Игорь неподвижно лежал на диване, не зажигая свет, курил, пускал дым в потолок, и мысли его шли нестройной чередой. Он вдруг посмотрел на нее с подозрением.

– Слушай, Надька, а за что ты меня любишь?

– За твои дикие пляски в кровати.

– И только? Нет, правда…

– За твои дурацкие сомнения… и вообще. В общем, отстань от меня! Люблю, и все.

– Слушай! Выходи за меня, а? Выйдешь?

– Игорь?

– Что?

– Не шути так.

– Я не шучу.

– А жена?

– Что жена?!

Он подбежал к столу; на стене возле него висела большая фотография Таньки, еще до замужества, на ступеньках дачи с соседским щенком на руках. Он сорвал фотографию и поспешно разорвал на клочки – он снял ее со стены сегодня утром, «на всякий пожарный», и спрятал в ящик стола вместе с четырьмя кнопками, на которых она держалась.

– Видишь: нет жены! Финита ля комедия! – кричал он, посыпая клочками ковер. А в душе уже возникал, мужал и креп, параллельно этому действию и совершенно независимо, сам по себе, всегдашний страх – холодный и острый – страх прожить жизнь бессребреником, превратиться в старости в посмешище для ребятишек и беспомощным инвалидом подохнуть на продавленной койке на матраце в желтых подозрительных разводах, в городской полуголодной больнице. Нет, я от мира сего!

Ему вспомнилась встреча со своим бывшим однокурсником: недавно, в апреле, на Гоголевском бульваре. Тот зябко сидел на краю скамейки и что-то читал, среди луж и талого снега. На нем было потертое пальто, в котором он проходил когда-то все пять зим студенческой учебы. Книга, толстая, большого формата, пожелтевшая от времени, покоилась у него на коленях.

Игорь неслышно подошел к нему и тихо спросил:

– Что читаем, сэр?

Рябов вздрогнул: шутка удалась.

– А, Игорь! – Рябов приподнялся, встряхнул ему руку, как стряхивают термометр, и улыбнулся расплывчатой улыбкой, весь там, в книге. – Да вот… – неловким жестом он показал обложку книги и не решался сесть.

– Зачем ты тут мерзнешь? Читал бы дома… Да ты садись!

Ироническая улыбка появилась на губах Игоря. Он всегда к Рябову относился несколько свысока и не считал себя обязанным это скрывать.

– Зоя послала подышать свежим воздухом, – ответствовал Рябов, усаживаясь.

– Ах, Зоя! Понимаю, понимаю… – Игорь понятия не имел ни о какой Зое, и его неожиданно обозлил ответ. Зачем эта Зоя гонит Рябова на свежий воздух с никому не нужной книгой про основы средневековой религиозности?.. Какая чушь!

– Слушай, – сказал Игорь, – а почему твоя ЗОЯ не заставит тебя поменять шнурки: они у тебя сгнили.

Рябов не на шутку смутился и не нашелся с ответом, но Игоря его смущение ничуть не разжалобило; он воспринял эти сгнившие шнурки как личное оскорбление, как выражение гордыни и – презрения к людям, следящим – столь они ординарны! – за обувью и модой, как, наконец, выражение уверенности в своей исключительности; он и на вонючих больничных матрацах, неизлечимо больной, станет читать своих заветных кьеркегоров и свято верить, что в них соль земли, а мы – плебеи, раз этого не понимаем. Игорь съязвил:

– Она, наверное, тебе сказала: вот прочтешь основы средневековой религиозности и получишь новые шнурки, да?

Рябов пришел в полное замешательство, он не знал, как надлежит реагировать, и пытался оправдаться с виноватой улыбкой, но Игорь его перебил:

– И не жаль тебе времени на чтение всякой макулатуры?

Тогда тот с неожиданной горячностью принялся доказывать, что Игорь заблуждается, – это не макулатура, а в достаточной степени любопытное исследование религиозной жизни, в основном преддантовской Италии, без знания которой затруднительно представить культуру этой эпохи… Игорь смотрел на примитивную оправу его очков, на глупую кепку и думал: шут ты гороховый! Зоя твоя, небось, слюни пускает от умиления, выслушивая твои спекуляции на темы египетско-иудео-греческо-византийских культур… Дура! Но что больше всего раздражало – нет, просто бесило! – Игоря, так это понимание того, что его несовременный, казалось бы, однокурсник найдет себе нынче слушателей и помимо Зои, которые станут в неограниченном количестве потреблять всю эту лишнюю информацию, строча добросовестные конспекты, да еще, пожалуй, в знак благодарности возьмутся носить на руках и наградят отменно дружным интеллигентским аплодисментом. Он пожал плечами и сказал: глупое! – но ничего поделать с собою не мог:

– Ну ладно, мешать не буду! Драгоценное время воровать… Впрочем, всех книг не перечитаешь!

Нет, думал Игорь, не для меня призвание жреца, поверженного ниц перед сокровенными алтарями культуры в мешковатых брюках, просиженных до зеркального блеска в публичных библиотеках, впадающего в экстаз при виде полусгнивших страниц рукописей, пахнущих мышами, с благоговением шепчущего имена античных мудрецов, средневековых богословов, немецких романтиков, шальных декадентов и всех прочих, кто возвещает о закатах культур и начале апокалипсического действия всякий раз, когда случаются поллюции из-за неумеренных воздержаний… К черту научные мастурбации, когда Наденька раскрывает навстречу мне свои ножки!

Я ХОЧУ БЫТЬ С НЕЙ.

Представляю, как тесть разинул бы рот, когда я бы сбежал от его сокровища. А я бы ему с удовольствием насолил, стахановцу!

В машине было тепло и уютно; между ними о главном условлено, и она сидела рядом, не в силах перестать улыбаться.

– Ну сначала мы можем жить у меня, – сказала она.

– Почему у тебя? – немедленно насторожился он.

– Но ведь свою квартиру ты оставишь жене и Кольке.

Колька! Странно, что я о нем не подумал. Ведь с ним нужно будет расстаться. Колястик – папин хлястик! А она, смотри-ка, быстро: Кольку жене спихнула, и конец.

– Будем снимать… – Не жить же с ее матерью, зубным врачом, всю жизнь продышавшим воздухом чужих ротовых полостей.

– Это дорого!

– Ну и что? Продадим машину.

– Жалко…

– Ничего, обойдемся. Главное, свой угол… Свой угол, – повторил он упрямо, угрюмо.

– Ну как хочешь…

– Или уедем куда…

– Куда?

– В Канаду! Ага… Завтра! Пакуй чемоданы!.. Нет, милая, в провинцию… где жизнь потише, посерее.

– Зачем же уезжать? – изумилась Наденька. – Я люблю Москву. Мы соскучимся без нее. – Со страхом: – Еще прописку потеряем!

– Поедем в Пензу. Славный город Пенза. Я как-то говорил с одним аспирантом оттуда: нахваливал Пензу. Сказал, что там даже небоскребы сейчас строят… Правда, может быть, потому, что патриот Пензы…

– Давай хоть в Пензу. Там, – она, кажется, догадалась, в чем дело, – будет подальше от твоего анонима. А то еще… начнет мстить!

– Перестань говорить глупости! Мстить! Чушь! Поедем, где хуже.

– Игорек, почему: где хуже?

– Потому что, где хуже. – «Пустой номер», подумал он.

Пришла Наденька из ванной; в темноте ее тело светилось теплым матовым светом. Он смотрел на него чистым взглядом, не обремененным половым желанием.

– Ты красивая…

Что мне с тобою делать? Она присела на краешек дивана и сказала с бесконечной печалью:

– Мы с твоей женой моем голову одним шампунем.

– Ну и что? Ассортимент-то невелик, – рассмеялся он, обнимая ее.

– И волосы у меня пахнут, как у нее? да?

– Что ты! Совсем иначе… – он поцеловал ее. – А вот губы твои пахнут коньяком, – и встал зажечь свет.

– Не надо, – попросила она. Они разбирали белье, в беспорядке валявшееся на ковре у дивана.

– Что-то холодно стало, – поежилась Наденька, застегивая платье. – Ты форточку открыл?

На кухне все время была открыта. Закрыть?

– Как хочешь… Игорь, нам нужно спешить!

Они уже стояли у входной двери, в плащах, когда он вдруг воскликнул: Подожди! – и исчез в спальне. Там, в темноте, он налетел на Колькину, огромных размеров, бордовую пожарную машину, ушиб ногу и, выругавшись, стал рыться в комоде жены, пока не извлек оттуда флакон французских духов, еще не початый. Какой-то знатный французский гость преподнес их недавно тестю при встрече.

– Возьми, это тебе, – сказал он, возвращаясь в прихожую. – Говорят, что это самые модные в Париже в этом сезоне духи.

– Что ты, с ума сошел! – замахала она руками, увидев флакон.

– Возьми… пожалуйста!

– Ты меня балуешь… – она взяла, сильно покраснев.

– Доставь мне это удовольствие, – улыбнулся он, видя, как обрадовалась она подарку. По московским ценам это был почти королевский подарок. А Таньке скажу… ну да ладно! Успею придумать!