355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Улин » Умерший рай (двадцать лет спустя) » Текст книги (страница 2)
Умерший рай (двадцать лет спустя)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:47

Текст книги "Умерший рай (двадцать лет спустя)"


Автор книги: Виктор Улин


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Небольшое отступление

Я привел этот, естественно легший в текст, куплет из довоенной песни, и подумал вот о чем.

Для кого я пишу свои публицистические произведения?

С художественными ясно; там практически любого читателя увлечет интрига.

А публицистику, которая приобретает у меня симбиоз путевых заметок, личных мемуаров и разрозненных мыслей?

Ее – для кого?

Подозреваю, что о Кренкеле современный читатель впервые только что узнал от меня; фамилию Шмидт, возможно, слышал – а уж о том, кем был Водопьянов, не имеет малейшего понятия.

Прошла эра энциклопедистов, миновала эпоха просто образованных людей, настало царство невежд с коровьим интеллектом.

Именно парнокопытным, самым примитивным в мире млекопитающих. Нынешняя молодежь не интересуется ни чем, кроме секса, пива и спорта, да еще – по мере острейшей необходимости – своей специальности в институте.

Между тем именно любопытство есть биологический индикатор интеллекта.

Кошка, целый день разглядывающая свой двор из окна девятого этажа, и тупой взор жующей коровы – вот две противоположности интеллектуального развития.

В мое время казалось необходимым интересоваться еще чем-то помимо профессии. Мои сверстники разбирались в музыке и искусствах, знали военную историю, и еще бог знает какую массу бесполезных в жизни, но расцвечивающих ее унылое течение вещей.

Впрочем, тому было объяснение: мы росли в эпоху информационного голода и жадно хватали всякое доступное знание.

Сейчас все переменилось.

Открылась любая информация – разложенная ли в Интернете, или вложенная в рот по телевизору. Но так или иначе пережеванная кем-то посторонним.

В результате мой современник перестал интересоваться чем-либо вообще.

И не только потому, что жесткие темпы не оставляют времени для познания бесполезного.

Просто наш век – эра информационного потребительства. Когда обыватель человек потребляет лишь то необходимое, что ему дают.

И абсолютно инертен в самостоятельном познании нового.

Констатируя этот факт, я думаю о бессмысленности своего труда.

Ведь основа даже этой книги – как фактологическая, так и эмоциональная – давно пересказана и переписана в письмах редким друзьям-сверстникам, понимающим мой мир. Причем с использованием мощного потока нецензурных выражений, придающих произведению особую экспрессию.

Пережитое живет во мне, а когда умрет со мною, мне будет все равно.

Так для чего же я излагаю это, делая достоянием широкой публики? Для кого ?

Неужели только для себя – и зачем тогда, если самому это не очень нужно?

Конечно же, нет.

Мои произведения висят в Интернете и их кто-то читает.

Мой конкретный виртуальный друг, бородатый и патлатый и невероятно симпатичный мне Борис Гольдштейн из Иерусалима, получив от меня по мэйлу очередную вещь, распечатывает ее, сшивает в тетрадочку и пускает по рукам таких же, как он, русских евреев. Для которых каждая моя повесть – источник ностальгических воспоминаний о чем-то личном.

И кроме того, как ни странно, я точно знаю, что есть совершенно молодые – даже юные – читатели, ждущие моих произведений.

Например, семнадцатилетняя девочка по имени Лера, дочь моего лучшего реально существующего в моей окрестности друга Андрея Конюхова.

(Чье высказывание стало четвертым эпиграфом к этой повести.)

Она выросла на моих руках: когда-то вставала на табуретку, чтобы увидеть в глазок меня, пришедшего к Андрею за электродрелью или с предложением выпить водки. И незаметно превратилась в маленькую женщину.

Наделенную всеми худшими чертами своего поколения, воспитанного на полифонии для дебильников и рекламе клинского пива. Которому дурацкие безделки: телефоны со встроенными фотокамерами и играми для кретинов, беспредметные разговоры, подбор новых тряпок, еженедельно перекрашиваемые волосы и прочая дребедень – составляют не фон, но сам смысл жизни.

Однако – и это поразило меня до глубины души – недавно я узнал от ее мамы Светланы…

Что девочка из чужого поколения является моим читателем. Не пропуская даже те вещи, которые ей по возрасту не должны быть интересны. И даже спрашивает – «мама, узнай у дяди Виктора, не написал ли он чего-нибудь нового?»

Эта новость наполнила мою душу осознанием силы.

Я знаю не только виртуальных, но и реальных читателей. Значит, не зря провожу часы, перенося эфир сознания на физический носитель.

И мысли оказываются непустыми, коль ими заинтересовалось даже молодое существо, устроенное иначе и живущее иными заботами.

И хочется писать дальше. В надежде открыть именно таким читателям нечто новое. Поскольку ни одно знание не бесполезно: оно возвышает знающего над профанами.

Вот и я пишу эти мемуары…

И Кренкель, отважный радист…

…Итак, на чем я прервался?

На Кренкеле.

Точнее, не на нем, а на моем увлечении филателией.

Еще точнее – на собрании марок Германии.

Как я уже говорил, моя коллекция была огромна и полна; на рубеже семидесятых среди филателистических развалов Ленинграда имелись совершенно потрясающие вещи.

Только теперь я пониманию, что тогда текло одно из счастливейших времен моей жизни.

Придя домой с очередного похода на филателистическую распродажу, я отдавался самому приятному из всех тогда известных мне удовольствий. Прежде, чем любовно отмочить, отпарить и обработать новые марки, я аккуратно отмечал точками закрытые позиции в каталоге. И вспоминал изречение Гете о том, что коллекционеры – счастливые люди.

Возможно, не рухни империя СССР, не произойди развал всего, что казалось жизнью, я бы до сих пор понемногу – именно понемногу, ведь мне не хватало лишь самые дорогих и редких экземпляров – добирал свою коллекцию.

Но время переменилось. Переменился мир. И с ним я сам.

По скромным оценкам, сделанным согласно западному каталогу, моя Германия тянула тысяч на десять долларов. Но одно дело Запад, а другое Россия, тем более худшая ее часть – Башкирия. Кому тут нужен Deutsches Reich с зонами и протекторатами…

Коллекция марок – равно как и модель железной дороги – были проданы по случаю за совершенный бесценок. На вырученные деньги я купил простенькую видеокамеру и сотовый телефон. Пластмассовое одноразовое, постоянно дешевеющее барахло, которое нельзя даже мысленно поставить в один ряд с тем дыханием Истории, каким являлось мое филателистическое собрание.

Но, как ни странно, я не жалею ни о чем.

То было прошлым.

И тянуло бы меня, нынешнего, назад.

Мешая трудному процессу выплывания в современность.

Марки ушли.

Навсегда.

Как юность, романтика, вера в людей и в свою потенцию.

Но они сделали свое дело: приблизили ко мне Германию.

Тайна Третьего Рейха

Любопытно, что Германия всегда ассоциировалась у меня с Гитлером.

И в мыслях я называл ее не иначе, как именно III Рейх.

Сейчас все это забыто; новых военных фильмов не снимают, а старые почти никто не смотрит. И фразы типа «это было началом конца Третьего Рейха» уже не вызывают вопроса – а почему именно третьего?

Коротко поясню.

Первым Рейхом («Священной империей немецкой расы») гитлеровская идеология считала государство, созданное немецким королем Оттоном (не помню каким по номеру) и объединявшим в своих границах территории практически всех современных цивилизованных европейских государств. Я, правда, не помню, откуда взялось слово «римская»..

И вряд ли вообще предки нынешних макаронников итальянцев считались арийцами.

Первый Рейх и Древний Рим вообще практически никак не связаны.

Однако фюрер очень уважал именно Древний Рим. Его привлекала прежде всего имперская идеальность последнего.

Государство, превращенное в огромное захватническое войско. Железный порядок. Лаконичные орлы римских легионов – которые, судя по всему, дали основу столь же совершенной нацистской эмблеме. И даже вскинутая рука в знак приветствия императора хорошо легла к словам «Хайль Гитлер».

Для забывших – точнее никогда не знавших – историю, поясняю, что слово «хайль» не несет мистического смысла. Это всего лишь повелительное наклонение от немецкого глагола heilen, то есть «благоденствовать».

Звериный рык толпы означал элементарное пожелание здоровья фюреру.

«Да здравствует Гитлер», – вот точный русский эквивалент.

Также не кроется ничего символического и в выкрике «зиг хайль», который многими воспринимается как усиление привычного «хайль Гитлер».

«Зиг» по-немецки означает «победа».

Нацистский вербальный ритуал предусматривал обмен осмысленными повелительными репликами:

– Хайль Гитлер!

– Зиг хайль!

То есть славили одновременно Гитлера и победу. Только и всего.

Ну ладно, о Гитлере пока хватит…

С Первым Рейхом разобрались.

Когда же был следующий?

Если не ошибаюсь, Второй Рейх связывался с деятельностью германского канцлера Отто фон Бисмарка, сумевшего наконец собрать разрозненную Германию воедино и придать ей мировое величие. О каком за пивной кружкой и куском поджаренной сосиски втайне мечтает любой уважающий себя немец.

Поэтому когда австрийский ефрейтор с карикатурной внешностью опереточного фигляра предпринял очередную попытку объединить немецкий дух, то его империя официально считалась третьей.

С расцветом экономики нацизма Третий Рейх переименовался в Тысячелетний. С намеком, что господство немецкой расы на нужном пространстве будет установлено раз и навсегда.

Адольф Алоисович Гитлер немного просчитался. Ошибся на два порядка. Если точно, в восемьдесят три целых и одну третью часть раза.

Путь в Рейх

Все написанное в предыдущей главе – лишь малая и, возможно, уже потерявшая точность часть моих прежних знаний о Германии.

На самом деле, в молодости я знал о Германии практически все. Имея в виду наиболее интересный для меня исторический период между мировыми войнами.

Более того, практически не зная языка (выучив несколько фраз и запомнив отдельные термины, встречавшиеся в филателистических каталогах), я разбирал тексты, напечатанные острой готической фрактурой. Пойдя дальше, узнал и выучил рукописный готический шрифт. Его, конечно, я уже не помню. Осталось лишь ощущение чего-то странного, но удивительно легкого, струящегося по бумаге вперед руки. И еще, насколько запомнилось, некоторые буквы в готической скорописи были практически неотличимы в написании без контекста. «e» и «n», кажется, и еще какие-то. Доводя свои знания до предела, я овладел даже руническим письмом. Которое, конечно, не являлось истинной древней грамотой, где каждая руна означала целый символ, а представляло лишь перевод немецкого алфавита на рунические знаки тевтонов. Из которых, кстати, в фашистской Германии возникли «молнии» на петлицах эсэсовцев, которые были просто буквами «SS», записанными с помощью возрожденных Гиммлером рун.

Однако все эти знания оказывались бесполезными и разбивались о скалу коммунистического порядка, стоило лишь реально подумать о возможности посетить Германию.

В те времена мы не знали слова «турагентство».

Имелись путевки, но они распространялись по предприятиям, где их раздавали по каким-то внутренним принципам: цена их была невысокой даже для низких зарплат того времени. Правда, предлагались только страны соцлагеря: Болгария, ГДР, Польша, Чехословакия (тогда еще не поделившаяся на непримиримые Чехию и Словакию). Выезд в Югославию, не до конца смирившуюся с коммунистами, представлял достаточную трудность. Я уже не говорю о Франции или Голландии. А Израиль вообще как бы не существовал: СССР находился с еврейской страной в состоянии молчаливой войны и не поддерживал официальных дипломатических отношений.

Впрочем, попасть куда угодно было неимоверно трудно.

Ведь списки желающих утверждались парткомами предприятий. Группы формировались в строгом порядке, и в каждой имелся человек, посланный КГБ (тогдашней службой безопасности) для слежки за согражданами и пресечения «шпионских» контактов.

Тогда это казалось абсурдом. Теперь очевидно, что при невыездном для большинства граждан советском режиме, единственным способом эмигрировать за рубеж была именно безобидная турпоездка с последующим «отставанием» от группы.

Современному человеку не поверится, но граждане СССР не имели права иметь загранпаспорт.

Оформленный при необходимости, он выдавался перед пересечением границы. По возращении на Родину тут же изымался. И – вероятно, в целях экономии бумаги на случай, если человеку повезло и он попал на работу с загранкомандировками – хранился в органах внутренних дел ровно год. После чего уничтожался. и для повторного получения требовалось заново пройти сложную процедуру, рассказ о которой впереди.

Однако покажется сказкой и то, что дорогие европейские страны, куда кататься сейчас не по карману большинству из нас, были столь же дешевы как страны содружества. Поскольку официальный обменный курс для выезжающих искусственно поддерживался на уровне семьдесят с чем-то копеек за доллар. Зато о Турциях, Грециях и Египтах никто не смел мечтать как о невероятно дорогой экзотике.

Мой путь в Рейх был, пожалуй, не менее трудным, чем внедрение советского разведчика.

Моя борьба

Вообще-то так переводится название фашисткой библии – сочиненной Гитлером книги «Mein Kampf».

(В моем сознании перефразируется Маяковский: «Фюрер и Германия – близнецы-братья; кто более матери-истории ценен?…»)

Гитлер для меня есть эквивалент Германии. То есть неотъемлемый ее атрибут. Каким бы чудовищным он ни был.

Вот и пришли эти слова, стоило вспомнить, с каким трудом я добивался возможности съездить туда.

Поскольку тогда я еще был студентом, обычная турпоездка мне не светила.

Зато я мог стать бойцом интернационального студенческого строительного отряда. Тем более, что Ленинград и Дрезден считались городами-побратимами, и каждое лето в Германию выезжал интеротряд.

Существовала еще одна возможность: более простая, более дорогостоящая и, на мой взгляд, менее интересная. Так называемая «обменная группа» по комсомольской линии. Сначала в течение какого-то времени – кажется, двух недель – приходилось принимать в Ленинграде, кормить, поить и возить по экскурсиям группу немцев, потом ту же услугу оказывали нам.

Но мне хотелось именно в интеротряд.

Во-первых, он уезжал на целый месяц.

А во-вторых, уже тогда мне подсознательно хотелось узнать страну не по экскурсиям, а изнутри. Дворцы меня не тянули; я вообще равнодушен к пышным архитектурным памятникам. Меня интересовало, как живут там люди.

Попасть в члены факультетского интеротряда было так же сложно, как в отряд космонавтов: он состоял из двух бригад, то есть со всего университета набиралось не больше двадцати человек. Каждый факультет посылал за границу одного, максимум двух человек в год.

(Я оговариваюсь; меня влекла Германия, но имелись еще Югославия, Польша и, кажется, Болгария. Тоже с неимоверно строгим отбором.)

Поездка в интеротряд расценивалась комитетом комсомола как своего рода поощрение за учебу и общественную работу. Для нее требовалось хорошо учиться и побывать в двух местных студенческих строительных отрядах.

Поэтому после первого своего стройотряда я за границу не попал.

Заветные двери открылись в аспирантуре. Тогда я фактически побывал даже не бойцом, а командиром одного локального отряда. Возглавлял общественную приемную комиссию факультета – проделал адскую работу технического обеспечения летней вступительной кампании.

После этого я мог претендовать на поездку в Рейх.

Впрочем, тогда я уже был большим человеком: занимал пост заместителя секретаря комитета комсомола факультета, имея в подчинении более тысячи членов ВЛКСМ – больше, чем в ином райкоме маленького городка.

Чувствую, как вытянулись лица у некоторых читателей – видящих во всем, отдаленно связанным с коммунизмом, отрыжку прошлого, в принадлежности к которому стыдно признаваться.

Но я не стыжусь.

Наоборот, хочу сказать о комсомоле несколько слов.

Темное пятно в моей биографии

Для большинства нынешних читателей – особенно молодежи, оторванной от истории и воспринимающей ее по ублюдочным интернетским сайтам – Коммунистическая партия представляет абсолютное зло.

Это и так, и не так.

Попытаюсь объяснить.

Любая корпоративность людей, стоящих у власти, действительно есть абсолютное зло для граждан, над которыми они властвуют. Ибо верх и низ всегда враги, находящиеся в конфронтации; что хорошо для одной стороны, то убийственно для другой.

Поэтому рядовому гражданину по сути все равно, кто сидит на вершине. Коммунистическая партия, государственная религия, выборка из националистического большинства – или просто голый капитализм, выросший из разворованных государственных заводов и нефти.

Любая власть антинародна по своей сути.

Стоит понять этот элементарный – хоть и познающийся лишь в определенном возрасте – факт, как все становится на свои места.

Разумеется, антинародной была и верхушка КПСС.

Но среди рядовых коммунистов встречались в большинстве настоящие, порядочные, действительно лучшие люди. Потому что – я не говорю об уже тогда стопроцентно коррумпированных госструктурах – кандидаты проходили жесточайший фильтр мнений своих же товарищей на общем собрании.

У меня самого при слове «коммунисты» всегда всплывают в памяти строки Александра Межирова:

 
– И без кожуха из Сталинградских квартир
Бил «Максим». И Родимцев ощупывал лед…
И тогда еле слышно сказал командир:
«Коммунисты, вперед! Коммунисты – вперед!»
 

Этот лозунг был не пустым.

На фронте в самом деле коммунисты шли вперед. И поэтому погибали первыми.

В итоге после войны партия сильно поредела. Причем потеряв своих лучших членов. Остался мусор.

То же самое творилось в комсомоле как малом образе партии. Естественно, что крупные комсомольские деятели московского уровня были такими же негодяями, как и коммунисты кремлевских трибун.

(Впрочем, позволю себе высказывание о том, что именно в Кремле находились прежде, находятся сегодня и будут находиться во веки веков именно самые отпетые негодяи).

Но комитеты комсомола на местах вели тяжелую работу среди молодежи.

Сейчас кажется, что они были заняты лишь разрезанием узких брюк (а потом ушиванием широких), стрижкой, сниманием цепей, запретом на прослушивание «голосов», чтение иностранных журналов, и так далее.

Да, конечно. Любая правящая группировка всегда опирается на идеологию, утверждаемую в массах. Все равно, какую: религию, национализм или коммунизм.

И у комсомола основной задачей стояла, конечно, идеологическая.

Но не менее важной была деятельность студенческих комитетов комсомола, по организации учебного процесса, нормального быта и досуга студентов.

(Увлекшись погружением в прошлое, я незаметно заговорил принятыми когда-то комсомольскими штампами; привычка – вторая натура).

Нынешняя борьба наркоманами, ведись комсомольскими методами, привела бы к иному результату, нежели та видимость, которую создает продажная милиция.

Ну ладно, насчет наркомании ста процентов не дам, но готов поклясться, что в институте от комсомола польза имелась.

Войдя аспирантом в факультетский комитет, я три года был заместителем секретаря по академической работе.

Третьим согласно табели о рангах. Потому что первым считался сам секретарь, освобожденный и получавший зарплату, а вторым – идеолог.

Но по важности мое направление было главным. Комсомол следил за учебой студентов. Подгонял «хвостистов», устраивал проверки на лекциях, обсуждал возможности улучшить процесс.

Сейчас преподаватели поставлены лицом к лицу к студентам. И каждый вынужден проделывать всякие трюки, чтобы заставить учить свой предмет.

В мое время этой проблемы не существовало.

Существовала система академсоветов – курсовых и факультетских – где жестко отслеживалась успеваемость. Каждый отстающий попадал под контроль – и надо сказать, косвенные меры воздействия имели успех.

С комсомолом расставались в двадцать восемь лет. Этот рубеж пришелся на пору моей работы в Башкирском филиале академии наук СССР. Где в самом деле комсомольская работа казалась пародией на деятельность. Впрочем, сама система уже умирала.

Потом я перешел в Башкирский государственный университет и стал преподавателем.

То были годы отречения от прошлого. И я сам забыл, как руководил самым факультетским академсоветом, заставляя бездельников учиться.

Вспомнил, начав читать лекции на коммерческом отделении одного из факультетов. Когда в начале сентября ко мне приблизилась большая группа студентов, из которой отделился самый смелый. И, глядя мне в лицо, спокойно спросил: сколько надо заплатить прямо сейчас, чтобы получить экзамены и зачеты за четыре семестра вперед и забыть о существовании моего предмета.

Вот тогда-то я подумал, что старые методы воздействия на нежелающих учиться разрушены, а новых не создано. Да их и не может быть в современных условиях.

Так или иначе, я горжусь своим комсомольским прошлым. Поскольку твердо знаю, что личными усилиями заставил дотянуть университет не один десяток слабовольных людей.

Признаюсь вам даже в еще более страшном грехе.

Я всегда мечтал вступить в КПСС. Потому что, как всякий нормальный молодой мужчина, хотел сделать карьеру и отдавал себе отчет в том, что без партии это невозможно.

Погубил меня факт, что в Ленинграде, где сияли вершины моей комсомольской деятельности, я был иногородним, то есть не имел постоянной прописки. Поскольку гегемоном считался рабочий класс, а интеллигенция именовалась прослойкой, то и партийных мест в институты «выдавалось» – в прямом смысле выдавалось, то есть спускалось из ближайшего райкома – ограниченное количество. Получить место по партийной разнарядке иногороднему студенТУ было практически невозможно. Ведь студентКА могла выйти замуж и остаться в Ленинграде. А парень наверняка собирался уехать обратно в свой город. Увезя с собой и вожделенное партийное место.

Так я не попал в партию, пока туда стремился.

Вернувшись после аспирантуры в Уфу, я мгновенно и необратимо сгнил в местном болоте. Об этом даже не хочется вспоминать.

Возможно, то было своего рода точкой перехода всей моей судьбы.

Пробейся я в партию в нужный период жизни: пока оставался истинно молодым, не растратившим обаяния, энергии и веры в свои силы – и еще неизвестно, какой В.В. сидел бы сейчас в Кремле…

(Он, кстати, учился в том же Ленинградском университете, что и я, только лет на семь раньше).

И уж если бы я стал одним из кремлевских негодяев, то сейчас показал бы вам всем кузькину мать – помяни, господи царя Давида и всю кротость его…

Узнали бы вы у меня и новый транспортный налог, и пенсионный фонд, и цену на энергоносители…

При моей общей нелюбви к человечеству как биологическому виду правителем бы я был абсолютно негуманным.

Увы, все это – лишь замки на зыбучем песке времени…

Кроме того, все написанное в этой главе отнюдь не мешает мне свободно крыть в бога душу и богородицу партию, комсомол и все отродье большевистского режима…

Но я не устаю повторять слова, которые приведу здесь и сейчас:

«Нет ничего более бессмысленного, нежели искать логику в словах и поступках художника.»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю