Текст книги "Умерший рай (двадцать лет спустя)"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Народ без пространства

Один из главных лозунгов Гитлера, толкавший германский народ в захватническую войну на Восток, звучал коротко и ясно:

«Volk ohne Raum, Raum ohne Volk».

То есть «народ – без пространства, пространство – без народа».

Имелось в виду, что немцы скучены на маленькой территории, и им не хватает «жизненного пространства». В то время как на Востоке – под этим словом понималась Россия – лежат огромные пустоши. Которые сам бог велел заселить немцами.

С современной точки зрения я понимаю, что Гитлер был прав.

(Хотя абстрактная правота не давала оснований на вторжение в Россию).

Что касается России – в этой стране всегда было то, что наблюдается сейчас. Развал и пустота, и действительно огромные пространства, заваленные всяческой дрянью.

А что такое отсутствие жизненного пространства для немцев, я понял сразу, как только наш состав тронулся, постояв в пограничном Франкфурте-на-Одере.

В те времена я мало ездил на поездах. Экономил время, которого никогда не хватало иногороднему студенту, а потом и аспиранту. Тем более, что авиабилет до Уфы стоил тогда 38 рублей. Но даже проезжая на электричке в Петергоф, где располагался наш факультет, представлял себе, что Россия состоит из отдельных станций. Любой город, сколь большим бы он ни казался, кончается за окном, превращаясь в мусорную свалку. И она не беспредельна: за последней кучкой мусора начинается лес.

Или поле, или степь.

Такие же безрадостные, как российские города – но абсолютно пустые. Лишь кое-где украшенные теми же свалками. Которые спонтанно зарождаются у нас даже в чистом поле. (Как мыши в грязном белье, согласно теориям средневековых алхимиков.) Да еще видами разбросанных деревень. Еще более грязных и унылых, нежели города.

А Германия из вагонного окна казалась одним сплошным городом.

Кончалась станция. Убегал назад город.

Но снаружи тянулись не леса, а кучки домов под красными черепичными крышами, разделенные небольшими участками. Люди там жили везде, едва не на головах друг у друга. И можно было представить, что немцам всегда не хватало жизненного пространства – проблема которого, впрочем, наверняка стоит и в других цивилизованных странах Европы.

Однако решить ее кардинально попытался только фюрер.

Позже, когда мы обосновались в Германии, я ощутил нехватку пространства в самом облике немецких городов.

Живя поочередно в Дрездене, Лейпциге и Берлине мы совершали воскресные экскурсии в близлежащие городки. Маленькие и тесные; по их улицах трудно было пройти, и я вообще не представляю, как там ездили.

Эти поселения возникли, вероятно, в средние века – когда русские еще жили в лесах и молились пням – и строились скученно из соображений экономии крепостной стены.

Однако в немецкой душе всегда таилось стремление к отрытым пространствам. Я бы даже сказал точнее – любовь к тому, что можно хотя бы с натяжкой именовать таковым.

Это я заметил в Дрездене по обилию площадей. То есть поименованных так частей города.

В нашем понятии городская площадь – нечто большое, почти необъятное. Как Дворцовая в Ленинграде. Или как Манежная в Москве. В крайности, как Советская в Уфе.

Во всяком случае – прибегая к не слишком гуманному, но точному образу – с края российской площади трудно подстрелить человека, который стоит на противоположной ее стороне.

В Германских городах площадью назывался любой кусок свободного асфальта или булыжника размером несколько квадратных метров.

Я не преувеличиваю.

В один из первых дней в Дрездене я заметил старинный фонтан. Мимо него невозможно было пройти.

Посреди гранитной чаши-бассейна возвышалась горка из необработанного камня. На которой, красиво подняв руки, стояла голая бронзовая женщина с бедрами такого обхвата, что при одном взгляде на них шевелились нескромные желания.

Рядом на столбике синела аккуратная табличка.

Я подошел, чтобы узнать, кого олицетворяет эта особа. На саму Германию она все-таки не тянула. При необъятной нижней части дама имела слишком скромный бюст. А родная страна олицетворялась немцами как женщина, каждой грудью которой можно убить лошадь.

И с удивлением прочитал на табличке название… площади. Квадрат брусчатки десять на десять метров вокруг фонтана именовался, как «Franz Liszt Platz».

(То есть площадь Франца Листа. Имелся в виду, конечно, венгерский композитор Ференц Лист. Желая увеличить количество прославленных арийцев, немцы еще до второй мировой войны перекрестили его во Франца. Вернуть историческую правду, видимо, так и не собрались.)

Впрочем, такую площадь с таким фонтаном я признал бы, даже если бы она оказалась в моем дворе между облупившейся бойлерной и загаженным собаками газоном.

Юрий-Гагарин-Штрассе

Наш путь закончился в Дрездене.

Где предстояло провести две недели в лагере интербригад.

Он занимал студенческое общежитие на улице Юрия Гагарина – «Юрий Гагарин Штрассе». Помимо русских там жили болгары, чехи, поляки, венгры… Имелись даже какие-то француженки, приехавшие вкусить экзотики социалистического труда.

Этих француженок я видел всего однажды – они ютились за столиком подвального бара, испуганно озираясь по сторонам. Кругом бесновалась, ревела и гуляла веселая славяно-немецкая толпа. А им не хватало знания языка и было явно не по себе.

Разглядев француженок, я удивился их невзрачности. Ведь в русском понятии тех времен француженка означала абсолют женского совершенства. Эталон, с которым нельзя даже сравнивать, а можно лишь смотреть сквозь стеклянный колпак.

Вероятно, то был расхожий миф, созданный пресловутыми тремя «п»: поварами, портными и проститутками.

И вообще с возрастом я пришел к выводу, что в области внешности нет никого красивее, совершеннее и разнообразнее, чем женщины русские.

Но до этого стоило дорасти.

А тогда, в Германии, я как полный кретин нацепил на кирпичного цвета рубашку искусственный красный цветок и весь вечер увивался вокруг этих чертовых француженок, надеясь обратить на себя их внимание.

Все подобное происходило по вечерам.

Утром мы очень рано вставали на работу – об этом я еще напишу.

Потом я обычно некоторое время болтался по городу – и об этом напишу тоже.

А по возвращении в общежитие предавался самому идиотскому – на свой нынешний взгляд – занятию: писанию писем.

Да, именно так. Уехав в Германию и имея постоянный адрес всего на две недели, я заранее снабдил им друзей и родственников. А в Дрездене сам каждый день строчил письма. И что удивительно, большинство друзей тоже написали, и за четырнадцать дней я успел получить кучу корреспонденции.

Вероятно, в те старые времена, лишенные компьютеров и видеомагнитофонов, советские люди отличались повышенной писучестью. И я мог считаться рекордсменом. Впрочем, уже тогда во мне начали пробиваться несокрушимые ростки писательства. Хотя сам я еще не подозревал о своем предназначении и продолжал сочинять стихи.

Но эти бесконечные письма в Россию служили еще одним поводом для насмешек со стороны бригадира.

С которым я по дурости поселился в одной комнате.

Так получилось спонтанно.

В трехместном купе экспресса «Ленинград-Берлин» я ехал с бригадирами. Я еще не понял, что это за уроды, и сам вызывался стать третьим. А при заселении в Дрездене все распределились, как в поезде – успев привыкнуть друг к другу. И вышло, что мне пришлось делить кров с ними.

Поселись я с кем-то другим – жизнь моя в Дрездене сложилась бы намного легче. Но судьба предложила не лучший вариант из возможных.

Впрочем, в тот момент я об этом не думал: я ощущал себя в раю.

Рай на земле

Эти слова ассоциируются у человека с чем-то индивидуально определенным, в зависимости от собственных проблем.

Сейчас я называю раем место, где меня поят, кормят и обихаживают – не просто так, конечно, а по заранее оплаченной путевке. Но во время процесса жизни я уже ничего не плачу и потому ощущаю себя в раю.

Если рассматривать глобальнее, я бы назвал райским место, где мои карманы всегда были бы полны денег. Или имелась приятная интересная и необременительная работа, позволяющая жить на высоком уровне.

Двадцать лет назад, как я уже писал, проблемы денег для советских людей не существовало. Завтрашний день не вызывал тревог, а купить было нечего.

Если вспомнить те годы – пору агонии социалистического стоя, разваленного застойным периодом – то они ассоциируются с пустыми полками магазинов.

Никто даже не подозревал, что через семь-восемь лет обесценятся деньги. Потом появятся горбачевские карточки – символ экономического краха. Карточки на все, вплоть до соли и спичек… Но в середине восьмидесятых о том еще никто не ведал.

Просто с каждым днем пустели магазины.

Сказать «пустели» неточно. На просторах Родины чудесной они уже давно сделались пустыми.

Уехав учиться в Ленинград, на каникулы я возил домой куриц или мясо, чтобы прокормить хотя бы самого себя. И в Ленинграде тоже становилось все хуже. Экономика умирала; военная промышленность выпускала тысячи самолетов, танков, автоматов; немерянные миллиарды рублей сгорали за секунды в никому не нужных запусках космических ракет. На еду и товары народного потребления не хватало средств.

Одна лишь ненасытная Москва, привыкшая жить в капиталистическом изобилии при социалистических ценах, продолжала требовать жратвы и тряпок. И, словно бездонная воронка, высасывала из страны последние капли, ублажая потребности москвичей.

Которые как ни в чем ни бывало продолжали лакать шампанское и жрать копченые колбасы всех сортов. Так, будто кроме этого города в стране не существовало других городов и кроме его жителей не было иных граждан.

Те годы можно описывать долго. Я не стану этого делать.

Поскольку из нескольких абзацев ясно, насколько погано жилось тогда в СССР.

Сейчас Россия живет не лучше.

Однако все-таки кругом полно товара. И у каждого человека теплится надежда. На удачно найденную работу. Или упавшее с неба наследство. Или банковский броневик с перебитой охраной, взорванный на ходу и оставшийся вычищенным не до конца… Все-таки есть какие-то иллюзии капиталистического характера.

Тогда даже их не было.

И попав в Германию, можно было действительно ощутить себя в раю.

Потому что только колбас – продукта, ставшего мерилом благ советского человека – в любом магазине насчитывалось сортов двадцать. И самая дорогая стоила в пересчете около трех рублей за килограмм.

О другом я и не говорю.

Все ломилось от избытка товаров.

Сейчас я понимаю, что роскошь ГДР была ничем по сравнению с истинным потребительским раем капиталистического мира. Что товары имелись в основном местного производства – и советские, изготовленные на импорт, которых в Союзе никогда не видели.

(Например, в одном из универмагов Дрездена я наткнулся на огромную – как у нас за пивом – очередь за женскими туфлями ленинградской фирмы «Скороход». Которые, как объяснили мне немцы, были качественнее и дешевле, чем югославские).

О причинах, по которым в условиях того же социалистического строя в крошечной – составлявшей на карте довесок к огромной ФРГ – Германской Демократической Республике достигли такого изобилия, я не задумывался.

Правда, со временем отметил большое количество объявлений о частных врачах, адвокатах, ювелирах, имевших офисы в квартирах многоэтажных домов. И понял, что частный сектор здесь не искоренен до конца. Возможно, это стимулировало экономику.

К тому же малые размеры страны тоже способствовали нормальному состоянию.

Гораздо позже я узнал то, о чем уже писал выше. На протяжении сорока лет в ГДР непрерывным потоком шли эшелоны с продовольствием. С мясом для колбас, молоком для сливок… Уворованными у голодающего Советского народа – строителя коммунизма. И направленными на одну цель: накормить ублажить, и успокоить восточных немцев, чтоб они не бунтовали против убогости социалистического строя и не пытались воссоединиться с ФРГ.

И в общем свою пайку они отрабатывали на все сто.

Противостояние двух Германий

Показное отношение восточных немцев к западным было полно удивлявшей меня ненависти.

Хотя теперь я думаю, что не все в той ненависти было показным. Восточные немцы не могли не завидовать лютой завистью братьям по нации, оказавшимся за границей в совершенно ином мире.

Потому что лишь с точки зрения советского примитивизма жизнь ГДР казалась райской. Однако вспоминая теперь убогие машины, простоту всего остального и самих людей в городах, я понимаю, что уже тогда западная Германия ушла далеко вперед.

Не сомневаюсь, что практически все восточные немцы имели родственников на западе.

(Так же как азербайджанцы – этнические турки – всегда были связаны с Турцией.)

Наиболее деловые немцы успели перебраться в западную зону, пока это представлялось возможным. А оставшиеся лентяи – которые, как ни странно, нашлись и в германской нации! – завидовали более удачливым собратьям.

Хотя, конечно, настоящими «лентяями» немцев назвать нельзя.

Просто в ГДР существовала система социальной защищенности вкупе с не очень обременительным трудом. И по сравнению с жестким капиталистическим миром западной Германии это было все равно что прежний СССР и нынешняя Россия.

Как я уже сказал, восточные немцы исправно ругали западных. Это получалось у них автоматически. И гипотетическое воссоединение двух Германий – означавшее отказ ГДР от социализма – расценивалось как тягчайшее преступление против Варшавского договора, Совета экономической взаимопомощи, и так далее. И казалось абсолютно невозможным.

Это запрещалось даже обсуждать.

Даже собственную страну восточные немцы никогда не именовали «Deutschland» – то есть просто «Германия». Пользовались исключительно официальным названием «DDR».

Признаюсь, что однажды я по своей дурости едва стал причиной политического скандала.

Мы с немцами из бригады пили в общежитии – всего один раз, причем не нашу водку, а купленное местное питье. Разморенный и счастливый от бытия, я поднял длинный тост. За пребывание в Дрездене, за чудесную Саксонию, все другие области ГДР и «всю Германию».

Имея в виду ГДР.

Но получилось так, будто я поднимал рюмку за объединенную Германию. Что в те времена было аналогично сегодняшнему выступлению с призывом кастрировать президента.

Скандал замяли, потому что среди немцев нашелся один умный парень.

Но я почувствовал себя на волосок от промаха, который мог стоить очень дорого.

И больше тостов за Германию я не произносил.

Вообще никаких.

Шнапс, вурст унд бир

Всякий знающий меня осведомлен об одной из моих главных радостей жизни: я очень люблю поесть.

Причем не спагетти с сосисками, шпроты, тушенку или другую подобную дрянь, которой регулярно набивают свои желудки мои соотечественники.

Я люблю именно поесть.

С чувством, с толком, с расстановкой.

А главное – со вкусом и изыском.

Поэтому любую страну я оцениваю прежде всего с кулинарной точки зрения.

Русской кухни как таковой не существует.

Преподносимая не одно столетие она не более чем миф, лишенный реального обоснования.

Истинная еда русских – кислые щи да вонючий кулеш, есть которые можно только в противогазе.

Все, чем потчуют в ресторанах – и что действительно вкусно – привнесено в Россию французами. Прямо, с помощью заезжих рестораторов. Или опосредованно: французскими поварами наших дворян.

Такое встречается у многих народов.

Например, часто бывав в свое время в Эстонии, я тоже не обнаружил там кухни. Блюда оказались интернациональными; лишь некоторые сладости представляли интерес.

Насчет немецкой кухни такого не скажешь. Она определенно есть – но нельзя признаться, что она пришлась мне по вкусу.

Конечно, такой вывод я делаю сейчас с позиции объективного анализа.

Тогда же я испытывал щенячий восторг от всего германского и готов был подписаться в гробовой приверженности к немецкой кухне.

Хотя как таковая она своеобразна. Немцы любят слизистые и протертые супы. Между прочим, очень полезные для здоровья. Зато в качестве гарнира используют невозможную кислую капусту. Или еще более ужасную вещь – безвкусные колобки из манной муки. Каких я не встречал больше нигде.

Да и мясное в немецкой кухне представлено, как мне показалось, разного рода сосисками, сардельками и колбасами.

Но немецкий «вурст» гораздо шире, чем наше понятие аналогичного продукта: обрезков негодного мяса, провернутого в мясорубке вместе с оберточной бумагой, крахмалом, селитрой и протухшим чесноком.

Немецкая колбаса – это Колбаса с большой буквы.

И все они оказались разными. У каждой имелся свой вкус – от нежной, тающей во рту брауншвейгской, имевшей непривычное квадратное сечение – до тошнотворной на русский взгляд, но обожаемой немцами кровяной.

Да и сосиски с сардельками имели в качестве наполнителя истинное мясо. Поджаренные по-немецки сардельки напоминали наш бифштекс.

И все это немцы приправляли «кюммелем», то есть тминным соусом. За месяц в Германии я настолько пристрастился к нему, что привез в Россию бутылочку и некоторое время терроризировал им своих домашних.

И тем не менее простой международный антрекот с грибами под майонезом мне нравится больше, нежели мясные изыски немецкой кухни.

Впрочем, настоящей кухни я, возможно, и не пробовал.

Поскольку питался в дешевых студенческих столовых, где нас кормили в зачет работы. Да иногда посещал кафе, где брал кофе и сладости.

В отношении сладостей Германия всегда была на высоте. Сейчас это стало привычным и у нас. Но тогда меня просто поражало обилие пакетиков, из которых получалось все, что угодно. Например, однажды я залил купленный порошок водопроводной водой – и получил натуральный шоколад!

И еще я отметил одну особенность немецкой сервировки. Которую почему-то не заметил никто из моих знакомых, побывавших в Германии.

Вероятно, в этой стране уже тогда стояла проблема излишнего веса.

Поэтому в кафе десерт подавали вперед всего – салатов, первого и второго.

Я недоумевал, пока не расспросил одного из знакомых немцев. Причина оказалась по-немецки практичной: сладости подавались, чтобы посетитель мог сразу заглушить аппетит и не наедаться до полусмерти всем последующим. Такой заботы о стройной фигуре я не встречал больше нигде.

Правда, в Берлине я однажды посетил рыбный ресторан, где мне подали великолепное филе морского окуня.

Впрочем, это заведение – точнее его философское меню – заслуживает отдельной главки.

Рыба, которая плавает трижды

Меню рыбного ресторана имело свой девиз.

Разумеется, на латыни.

Ниже, для невежд – к которым вынужден отнести себя и я – шла сноска немецкого перевода:

«Правильная рыба плавает трижды: в море, в ухе и в водке, которой ее запивают».

Эти слова показались золотыми, хотя спиртного я тогда пил еще совсем мало.

Пару лет спустя мы с моим сослуживцем по Башкирскому государственному университету, замечательным человеком, истинным энциклопедистом, а также – самое главное! – урожденным немцем Эрнстом Гергардовичем фон Нейфельдом готовили стерлядь согласно этому девизу.

Будучи уверенными, что рыба уже однажды где-то плавала, мы опустили ее в уху. Не ускоряя процесс, а лишь поднимая градус, перед готовностью влили в кастрюлю еще стакан водки. А потом, приступив к трапезе, обжигающий крепостью суп охлаждали все той же водкой. Наша стерлядь оказалась правильной: она плавала именно трижды.

Но я хочу вернуться к третьей стадии в общем.

К немецкому спиртному, которое я упомянул в названии предыдущей главы, но так и не развил тему.

Прежде всего вспоминаю себя тех лет.

Как уже отмечал, в те годы я пил вино. Не отказывался даже от шампанского, которое сейчас презираю. Иногда принимал коньяк – благороднейший из крепких напитков.

Но водки не пил.

Гораздо позже я понял, что в самом деле – всему есть свое время и время каждой вещи под солнцем.

И к Водке – как иной к богу – каждый человек приходит самостоятельно.

Своей дорогой и в своем возрасте.

Но – обязательно приходит.

Если, конечно, это нормальный человек, а не какой-нибудь упертый педерастический шизоид.

Тогда я еще не дошел до водочного возраста.

Поэтому от немецкой выпивки тоже был в восторге.

Германия ассоциируется у нас с бесконечными пивными. Признаться честно, пиво в Германии я пил всего несколько раз – в отличие от своих соотрядовцев, наливавшихся литрами – поскольку не любил этот напиток. Как, впрочем, не слишком уважаю его и теперь.

Меня поразило неимоверное обилие ликеров и настоек. Каких невозможно было помыслить в России.

Причем все напитки, помимо обычной тары, продавались в уменьшенных бутылочках – подобных тем, какие дают сейчас в любом фри-шопе. На один глоток.

И весь месяц в Рейхе я отпивался ликерами. Испробовав все до единого. Тогда они мне нравились.

Также я пил шнапс.

В русском понимании слово «шнапс» тоже ассоциируется с Германией и означает немецкую водку.

Это верно лишь с ситуативной точки зрения: немцы пьют шнапс, как мы пьем водку.

Но сам алкогольный напиток совершенно иной: сильно разбавленный картофельный, свекольный или ячменный спирт. Прозрачностью напоминающий нашу водку, но не имеющий ничего общего с ее высоким благородством.

Почему – я скажу в следующей главе.

В официальной международной алкогольной классификации «шнапсом» именуется любой напиток крепче 30 градусов, обычно сдобренный ароматической эссенцией.

Почему же все-таки шнапс не может считаться водкой?

Про это написаны книги профессионалами, и я не буду повторяться. Скажу только, что напитки типа водки, то есть разведенный до определенного градуса чистый спирт, изготовлялись в разные времена. И в разных странах имели разную крепость.

Возможно, это разнообразие продолжалось бы до сих пор, и мы не могли бы наслаждаться сейчас вкусом и совершенством Водки, если бы не