Текст книги "Том 2. Кто смотрит на облака"
Автор книги: Виктор Конецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
– Поехали вон туда! – вдруг сказала она. – Прямо!
– Валяй прямо, – сказал Басаргин шоферу.
– Нельзя, знак висит, – сказал шофер, поворачивая налево.
– Очень жаль, – сказала она и закинула ногу на ногу. Коротенькая юбочка поднялась, и Басаргин увидел ее коленки. И она увидела, конечно, что он увидел ее коленки, но не стала поправлять юбку. И вся вообще она изменилась, губы ее капризно расползлись, а взгляд потемнел, глядела она Басаргину прямо в глаза и не отводила свои, пока он сам не отворачивался. И во взгляде этом был вопрос, и ожидание, и вызов, и молчать уже сделалось тяжело, а что говорить, Басаргин не знал.
– А здесь можно прямо? – спросила она.
– Можно, – буркнул шофер. И они помчались куда-то по булыжной мостовой, под корявыми тополями.
– Пардон! – сказал Басаргин: на ухабе сильно тряхнуло, и он оказался к ней вплотную. И совсем близко увидел ее губы и темные, тревожно косящие глаза. «Поцеловать, что ли?» – подумал Басаргин, чувствуя, как обмирает сердце. И, понимая, что раз успел подумать, то поздно теперь целовать, что какой-то неуловимый миг проскочил, что только в этот миг поцелуй был бы естествен, неоскорбителен, а теперь поздно.
И что-то насмешливое почудилось ему в ее улыбке – дерзкое, развратное и насмешливое. И он обозлился на себя, а потому стал думать о ней как о легко доступной женщине. И, зная женщин, он понимал, что именно такие, если мужчина пропустил момент для начала сближения, начинают потом ломаться и корчить из себя недотрогу. И что в этом случае он особенно сейчас дал маху.
– Здесь направо, – сказала она.
– Поезжайте на Исаакиевскую площадь, – сказал Басаргин шоферу, – слушайте меня.
– Направо! – сказала она. – Павел Александрович, я очень прошу!
И ему показалось, что если он сейчас не уступит, то она заплачет.
– Разбирайтесь короче, – буркнул шофер.
– Прямо, черт возьми! – заорал Басаргин. Она отвернулась и сникла и стала несправедливо обиженной девочкой, которую не взяли в зоопарк из-за двойки по арифметике.
И все только что происшедшее показалось Басаргину неверно понятым, идущим от его испорченного воображения. Ничего в ней не могло быть дерзкого, развратного, и слава богу, что он не чмокнул ее.
– Скоро зайдет солнце, и тогда памятник не так интересен, – объяснил Басаргин. Он опять посмотрел на ее коленки, и она вдруг покраснела, смутилась и тихо потянула юбку.
«Просто не знает, как держать себя, – подумал Басаргин. – Она еще не знает ни меры своей власти над мужчинами, ни грани, за которой начинается опасность. Но надо отдать ей должное: она хочет быть сама собой. Взять вот да и жениться на такой женщине, и лепить ее, как хочешь. Бросить все, уехать куда-нибудь в Киев: вишни цвести будут, солнце, тишина, и на речном трамвайчике вкалывать, самому баранку вертеть, а ее из театра забрать, пускай человеческий вуз заканчивает, пока театр ее не искалечил… Бред какой-то…»
Он знал, что паутина жизни оплела его слишком плотно, что нет и не будет у него больше никогда мужества на сумасбродный, отчаянный поступок. Что до смерти он будет вертеться среди проклятых вопросов визы и странного, холодного отношения к нему дочери. И что ждут его впереди пять лет работы в Арктике, ждут разговоры о сухом законе, низкое небо, дощатые бараки, и тоска, и большие деньги, и мечты об отпуске, и разочарование в этом отпуске, и консервы в портовой столовой.
И сразу огонек любовной игры затух в нем. От ожидания встречи с Медным всадником повеяло скукой. Басаргин устал видеть фотографирующихся здесь приезжих. Он сказал Тамаре, чтобы она шла смотреть памятник одна.
Тамара оставила сумочку и пропала надолго. Наконец Басаргин обозлился, расплатился с таксером и вылез. «Пешком гонять буду», – решил он.
Нести женскую сумочку на длинных лямках-ручках было непривычно, и хотелось запустить ею в гуляющих.
Возле памятника Тамары не было. Она сидела на скамейке в сквере среди цветущих клумб, и два молодых человека рядом размахивали руками, что-то рассказывая ей.
Басаргин оказался в глупом положении – близко от скамейки, но по другую сторону решетки сквера.
– Эй! – крикнул Басаргин и помахал сумочкой в воздухе.
– А змея, оказывается, не сразу прилеплена! – крикнула она в ответ. – И голову создала женщина! Идите сюда!
– Нет уж, – сказал Басаргин. – Вы идите сюда!
Молодые люди замолчали и уставились сквозь прутья решетки на Басаргина.
– Очень интересно рассказывают ребята, – сказала Тамара. – Вам тоже будет интересно, честное слово!
Молодые люди опять принялись размахивать руками. Басаргин пнул решетку ногой. Проход в сквер был далеко – за углом.
Петр Великий скакал, вдев босые ноги в стремена и простерев мощную длань к Неве. Царский конь хвостом держался за змею – ему не хватало для опоры третьей точки, он не мог скакать без змеи. Венок Петра густо позеленел.
– Идите сюда, – сказал Басаргин еще раз, но очень неуверенно. Он уже понял, что она не пойдет и идти надо ему, иначе получается какой-то цирк, и на арене только Петр Великий и он, Басаргин. Петр давным-давно привык к своему видному положению и плевал на зрителей, а Басаргину топтаться на арене было внове.
– Держите свою авоську! – крикнул Басаргин. – Я пойду пока пива выпью!
– Давайте! – крикнула она. – Только осторожно, там духи!
Басаргин перекинул сумочку через решетку. Один из юношей ловко подпрыгнул и поймал сумочку за лямки. И тут Басаргин понял суть своего раздражения. Ему досадно было, что она так быстро познакомилась с этими юношами, оказалась такой доступной для уличных знакомств и что юноши эти – славные, с открытыми лицами, весело и увлекательно рассказывают.
Он пил пиво и думал о том, что русские женщины любят за талант, за любой талант – хотя бы за вдохновенное пьянство. А западные женщины любят мужчин за мужество и вообще за мужчинность, хотя бы и совсем бездарную. Потом он вдруг представил себе Тамару на своих похоронах. Вот он женился на ней и вскоре, как и положено, отдал концы. А она по-прежнему молода, хороша, в черном, у его могилы. Жизнь из нее так и выбрызгивает, не косить глазами по сторонам она просто не в состоянии, черное ей очень идет, но она изо всех сил натягивает на себя скорбь и печаль и думает только об одном: «Скорее бы все это кончилось!» Картина получилась мрачная и в то же время достоверная. У Басаргина даже заболело сердце. Последний год оно болело у него все чаще и чаще. Но к врачу он не показывался, совмещая, как и положено русскому человеку, крайнюю мнительность со страхом перед поликлиниками и полным наплевательством на свое здоровье.
Басаргин обогнул решетку и зашел к скамейке с тыла.
– У меня есть предложение, – сказал он. – Теперь товарищи вам составят компанию. А вечерком приходите – мама варит чудесный кофе.
Тамара вскочила, выхватила у парней сумочку, взяла Басаргина за локоть обеими руками и так повела его из сквера. Юноши сидели, широко раскрыв рты.
– Попрощались хотя бы, – сказал Басаргин. – Бесцеремонная женщина.
– Я сразу заметила, что вам на меня начхать, – сказала она.
– Оглянитесь, махните им, – попросил Басаргин, ему стало неловко за ее открытое пренебрежение к юнцам. Они этого не заслужили.
Тамара послушно оглянулась и кивнула, но продолжала крепко держать локоть Басаргина обеими руками. Теперь она казалась ему дочкой – взрослой, красивой дочерью; о ней надо тревожиться, ею надо гордиться. Он был благодарен за верность.
– Вот Петропавловская крепость, знаете? – сказал Басаргин тоном лектора в антирелигиозном музее. – Там, за мостом, видите? Мы сейчас перейдем мост.
Тамара наконец отпустила его локоть и шла рядом послушная, мечтательная, чуть покачивая сумочкой. И все в ней было целомудренным, свежим – даже стук каблуков по старому граниту набережной.
– Что вам рассказали эти ребята? – спросил Басаргин.
– Ерунда, все это ерунда… Не за этим я приехала в Ленинград. Я все вспоминаю прошлое, а оно не вспоминается… Я лучше всего вспоминаю по запаху, но теперь нигде ни капельки не пахнет так, как мне надо, чтобы вспомнить. Понимаете?
– Я старый куряка и пьяница и поэтому не слышу запахов.
– Правда? – недоверчиво удивилась Тамара и даже заглянула ему в глаза. Как будто он сказал, что никогда не дышит.
– Честное слово. И уже много лет.
– Это ужасно! – сказала она с искренней жалостью. – Как же вы узнаете людей? Ведь каждый имеет свой запах.
– Никогда не знал. И это как-то даже… Ну а я пахну?
– Очень слабо прелым сеном, – сказала она сразу. Очевидно, это решено было уже раньше.
Басаргин не понял, откуда в нем сено, и пожал плечами.
– Я живу в маленьком переулке, он весь зеленый и густой от акаций. Окно во двор, а под самым окном чужая крыша, а к этой крыше ведет стена, очень узкая и высокая. И вот я проснулась однажды в день своего рождения, открываю глаза и вижу – на подоконнике букет махровых гвоздик и плюшевая обезьянка!
– Черт возьми! Совсем забыл! – сказал Басаргин и хлопнул себя по лбу. – Простите, я вас слушаю. Значит, через крышу к вам можно лазать?
– Да, но стена высокая, старая, кирпичи вываливаются, и забираться туда очень опасно… Что вы забыли?
– Вы напомнили мне о дне рождения. В этом рейсе мне исполнилось сорок семь. Все было сорок шесть, а здесь стало сорок семь. И нужно было хотя бы «Отечественные записки» полистать. В детстве, вернее в юношестве, мы с братом даже в Публичку ездили столетней давности газеты читать. Это в день рождения. Так нам отец велел. А мы с братом родились через два года, но в один и тот же день. Так что мы двойную информацию получали о прошлом. Отец чудак был, с некоторым бзиком. «Дети, – говорил он. – Все настоящее выросло из прошлого. Нет эр – есть века. Недаром люди придумали век. Сто лет – целое число. В свой день рождения вернитесь мыслями к тому, что было век назад. И это безмерно обогатит ваш ум и дух». Он придумал веселую игру и тем приучил нас заглядывать назад каждый год. Прекрасный был старик…
– Я его не помню, – сказала Тамара.
– Они так и не сожгли в блокаду комплект старых журналов, сохраняли для нас. За середину прошлого века. Моя первая игрушка – старые, пыльные тома «Отечественных записок», – сказал Басаргин и закурил. Он, сам не замечая того, растрогался. «Куда меня несет? – подумал он. – Все эти воспоминания только ударяют под коленки. А томик „Записок“ возьму в рейс…»
– Итак, Тамара, поклонники лазают к вам в день рождения по крышам?
– Да. И однажды положили мне на подоконник плюшевую обезьянку!
«Господи, она еще ребенок, – подумал Басаргин и вздохнул. – Она хвастается отчаянностью и робостью поклонников, которые лазают по карнизам, как коты… Сколько же, интересно, ей было в блокаду?..»
– Если окно выходит на крышу, то у вас должны бывать коты, – сказал он вслух.
– Да! – сказала она. – И на самом деле лазал черный кот… (Конечно, черный, и только черный! Иначе было бы уже не то!) Он лазал, лазал – такой огромный, – а потом пропал!
– Наверное, свалился, – сказал Басаргин.
– Если кошка падает, она не разбивается.
– Это только кошки, а к вам лазал кот. Коты разбиваются вдребезги.
– Почему? – спросила она с полной серьезностью.
– Коты более жесткие, – объяснил Басаргин. Он все не мог понять, кто кого морочит: он ее или она его.
– Нет, он не разбился. Мне бы сказали ребята со двора. Меня все знают, потому что я – актриса. В Одессе не так уж много актрис. Однажды я звонила по автомату, и старая-старая, типичная-типичная одесситка мне говорит: «Уже-таки если вы артистка, так думаете, вам можно час за пятнадцать копеек разговаривать?» Она меня узнала… Смотрите: лодочная станция!
– Это не самое здесь главное. Я проведу вас через крепость. Через бывший Алексеевский равелин… А вот эти строения – кронверки. В соборе гробница Петра и Екатерины, и над ними висят рваные знамена наших побежденных врагов – шведов…
Ей не хотелось в крепость. Она смотрела на лодочную станцию.
– Я умею грести, – сказала она.
– Здесь в казематах сидели царевич Алексей, княжна Тараканова, Достоевский и один мой дальний родственник.
– А вы хорошо гребете?
Басаргин хмыкнул. Сколько ему пришлось погрести в юности – самое тоскливое занятие.
– Вон, видите маленькую пристань? Она называется Комендантской. С нее увозили на казнь народовольцев.
– Полным-полно совершенно пустых лодок… В Киеве так не бывает, – сказала она.
Басаргин взял ее за руку и повел к мосту в крепость.
– Хочу в лодку! – сказала она и остановилась.
– Тогда мы не успеем в крепость.
– Черт с ней, с крепостью! Как тронешь историю – там сплошные казни… Грести я умею, честное слово.
Она решительно пошла обратно.
Лодочная пристань была пустынна. Кассирша зевала в будке. Милиционер дремал на скамейке. Тихо шебуршали смолеными бортами лодки. Старые ивы нависали над медленной водой. Вдоль самой воды, под ивами, вилась тропинка, скрывалась в кустах.
– Смотрите, – сказала Тамара. – Если по этой тропинке пойдет корова, то вон тот низкий, голый сук почешет ей спину. Знаете, как коровы любят, когда им спину чешут?! И я люблю!
– И я, – признался Басаргин.
Пока он платил деньги, она присела над водой и разглядывала свое отражение. Потом кассирша вылезла из будки и отвязала цепь. Они забрались в лодку, Басаргин оттолкнул корму, и они поплыли вниз по течению.
– Я люблю на себя смотреть, – сказала Тамара, устраиваясь на сиденье. – Я даже язык на сторону высовываю, когда на себя смотрю. Это очень плохо?
Басаргин пожал плечами.
– У вас холодное имя, – сказал он. – Не хочется его произносить. Наверное, потому, что у меня не было знакомых женщин с таким именем.
– Вы скоро привыкнете, – уверенно сказала Тамара и вставила весла в уключины. Упереть ноги было некуда, туфли с тонкими каблуками скользили по мокрому днищу. «Ничего, голубушка, – подумал Басаргин. – Меня на весла ты не затянешь!»
Ему хорошо было сидеть на корме, покуривать и видеть ее всю на фоне тихой воды. Он только теперь и мог разглядеть ее как следует. Длинные крепкие ноги и крепкие загорелые руки, высоко над плечами сидящая головка, уши спрятаны под прической; брови низко над глазами, но глаза большие, и брови не стесняют их; губы крупные, взрослые, а овал лица мягкий, неопределенный еще, девичий. И чувствуется, что ей нравится быть крупной, сильной женщиной и что стихи о Прекрасной Даме не для нее. А кого из поэтов она может любить? Задача! Куда проще сказать, к кому из них она равнодушна. Может быть, ей нравится Есенин, а может, и Киплинг, если она про него слышала. Бард британского империализма теперь известен молодежи только по «Маугли».
– Не сгибайте руки, а когда заносите весло – расслабляйтесь, иначе быстро устанете, – сказал Басаргин, чтобы сказать что-то в прикрытие своему изучающему взгляду, как будто он следил за ее греблей, а не за ней самой.
Течение было попутное. По берегам пошли тылы крепости, кирпичные здания Артиллерийского музея, сарайчики среди корявых деревьев, захламленные пристаньки, забор зоопарка, оттуда доносился неясный звериный шум. Город как бы исчез, потянуло провинцией, на пустырях висело и сохло белье, от воды сильно пахло тиной.
«Все-таки удивительное создание – молодая женщина», – подумал Басаргин. Он и раньше размышлял о том, что, несмотря на знание женщин, понимание их природного, инстинктивного естества, несмотря на все свое подозрительное к ним отношение, оправданное его жизненным опытом, он, вспоминая свою жизнь, вспоминает ее по этапам, связанным с той или иной женщиной, а не по этапам войны и мира, например. Детство – это мать. Отрочество – первая любовь. Юность – первая его женщина. Потом любовь к жене. Потом первая любовница… Вот они и болтаются на волнах жизни, как вехи на фарватере, как поворотные буи. И в этом есть какой-то большой смысл и даже нечто утешительное.
– Весла! По борту! – скомандовал Басаргин. Впереди был деревянный мост. Над центральным пролетом на перилах стоял паренек в плавках, готовясь к прыжку.
– Давай! – закричала Тамара, бросая весла, сразу возбуждаясь близостью его прыжка, азартом, вся повернувшись в его сторону. Ее лицо, запрокинутое к вечереющему, закатному небу, улыбалось радостно, даже восторженно. Хорошо ей было жить в свои двадцать три года.
«Нет, это было бы преступлением, – подумал Басаргин. – Ей, пожалуй, можно было бы закрутить голову, но это было бы преступлением. У меня пошаливает сердце, и мне совсем не хочется купаться, и я бы не стал нырять с моста в мазутную воду…» Он почувствовал свое старение, опыт, раздражительность, свою привычку к капитанскому одиночеству, к потягиванию винца под ночной джаз в каюте. Он почувствовал себя грузным. И это признание своего старения, еще, быть может, не заметного для других, было каким-то сладостно-болезненным.
Лодка тихо вошла в тень моста, осклизшие сваи и ржавые болты застыли в напряжении, выдюживая тяжесть пролетов; они работали молча, годами, и потому под мостом было особенно напряженно, тихо, и плеск воды, капание капель с весел раздавались отчетливо. Потом опять посветлело, дохнуло теплом нагретой земли и листвы.
– Знаете, Тамара, – сказал Басаргин, на самом деле ощущая уже какую-то привычку к ее имени, уже ощущая ее именно Тамарой и никем другим – ни Олей, ни Ликой, ни Анной, – что я всегда вспоминаю, когда я оказываюсь под мостом? Я вспоминаю юность. Я любил одну девушку, а она любила меня меньше или совсем не любила и только думала, что любит, потому что слишком хотела кого-нибудь любить. Была зима, снег, ветер. И поздней ночью я спустился на лед и пошел среди торосов к Кировскому мосту. Мне хотелось чего-нибудь этакого, не совсем обычного. Лед под мостом оказался совершенно темный, даже черный, потому что ветер сдул с него снег, и чувствовалось, как под этим черным, прозрачным льдом скользит вода. Знаете, с детства слышишь разговоры, что лед под мостом слабый и ходить туда опасно, и все такое… Я шел, набухал от страха и думал: вот провалюсь, труп никогда не найдут – унесет в залив. Лед трещал, и я хотел вернуться, но знал, что не вернусь, пока не покурю там. Сел на корточки под центральным пролетом и закурил. И хорошо стало, дико, необычно – сидеть под мостом и курить. И вдруг начал приближаться гром, и лед задрожал, я лег ничком, потом распластался… Гром приближался, мост, огромный, стальной мост, зашевелился каждым своим суставом, залязгал, зачавкал. Как будто он рассвирепел на меня… Погребите-ка правым, а то в берег ткнемся!
Тамара глядела на него напряженными от страха глазами и не шевелилась. Басаргин перехватил весла и оттабанил на середину реки.
Он начал рассказывать без определенной цели, по привычке, и поймал себя на том, что рассказывает эту историю сотый раз. И всегда той женщине, с которой познакомился недавно, на которую хочет произвести впечатление. Что-то, он чувствовал, в этой истории сильно действовало на женщин. И хотя все это было правдой, сейчас Басаргин ощутил фальшь. Молодой, влюбленный, чистый и романтичный юнец, когда-то шедший под мостом по тонкому льду, и Павел Александрович Басаргин, рассказывающий об этом, – были разные люди. И не следовало приписывать себе былой храбрости, она уже не принадлежала ему. Не следовало, хотя бы ради чистоты воспоминаний о первой любви.
– И что дальше? – спросила Тамара.
– Дежурный ночной трамвай через мост шел – вот и все, – сказал Басаргин с раздражением. «Незаметно выработалась целая программа, – отметил он. – И не замечаешь, как хитро показываешь себя».
– А лед не провалился? – с глубоким разочарованием спросила Тамара.
– К счастью, нет, – ответил Басаргин. Они выплыли из протоки к тому месту, где Нева разделяется на Малую Неву и Большую. Здания на противоположном берегу полыхали окнами верхних этажей – солнце опускалось на крепость.
– Поплывем на ту сторону?
– Туда не выгребешь – течение сильное. Видите, баржа стоит на якоре? Видите, как у нее цепь надраена?
– А вообще можно въехать на лодке в Летний сад?
– Вообще да. Можно войти в Фонтанку или в Лебяжью канавку. Но для этого есть лодочные станции на той стороне.
– Это будет замечательно, если мы приплывем туда отсюда!
– Глупость чистой воды, – сказал Басаргин, но неожиданно для самого себя пересел на банку, взял левое весло. – Если выгребем на ту сторону, дальше будем пробираться под самым берегом, там мелко и течение слабее. На воду!
И они стали грести как бешеные, задевая друг друга плечами, локтями, коленями.
– Не частить! – командовал Басаргин. Смешно ему было перегребать ее, выдерживая нос лодки на течение. И они сравнительно легко выбрались к противоположному берегу и пошли по самой набережной к Кировскому мосту. А по набережной брели разные влюбленные и невлюбленные люди и подбадривали их сверху. Солнце садилось, волна растекалась золотом, серебром и бронзой. Шпиль Петропавловки пронзал реку насквозь. Ржавые швартовые кольца торчали из старого гранита. Чайки летали над лодкой.
Уже возле моста Басаргин увидел надпись, запрещавшую шлюпкам проходить под крайней аркой. И они отвернули ко второй арке, но и на ней висела такая же надпись. И они отвернули к третьей, опять оказываясь на середине реки, подставляя течению борт, уже тяжко дыша. На третьей тоже висело запрещение. Проход оставался только под средней. Сжатая гранитными быками, вода дрожала от возбуждения и злости. Струи сталкивались и вылезали одна поверх другой, густея от напряжения борьбы, стремясь к замостовому простору, к свободе. От воды здесь несло ладожским холодом. А плеск, ропот, звякание струй сливались в угрожающий гул.
– Навались! Сильней гресть! – заорал Басаргин. Он знал, как помогает иногда резкая команда, как грубый окрик прибавляет сил.
Пролет моста поднялся высоко над ними в темно-синее вечереющее небо, заслонив последние лучи солнца. Лодка плясала на месте, ерзая носом в разные стороны, а они гребли, сжав зубы, и не оглядывались, чтобы не сбиться с ритма.
«И круга нет, – подумал Басаргин. – Непорядок. Надо бы на каждую лодку круг. Плохо будет, если перевернет, – ишь несет!» Ему уже небезразлично стало: пройти или не пройти под мостом. Пролет манил, а сердце устало, и руки начинали слабеть. И теперь Тамара перегребала его. Он навалился из последних сил. «Если мы пройдем – старость еще не началась во мне!» – решил Басаргин. Ему необходимо стало пройти под мостом, под тем пролетом, где много лет назад он сидел на дрожащем льду, оглушенный железным гулом ночного трамвая.
Течение сбивало их к правому быку, к водоворотам и толчее возле осклизшего гранита.
И Басаргин понимал, что дело безнадежно, под мостом не пройти, потому что сейчас придется бросать весло – оно вот-вот заденет о бык. И тогда лодку развернет бортом к течению, и на такой волне и сулое их в самом деле перевернет, а до берегов далеко, и в кармане полным-полно документов. Он обозлился на женщину, которая так самозабвенно гребла рядом, на легкие ее волосы, выбившиеся из прически, серебрящиеся от брызг. Она втравила его в эту пробу сил, в эту безнадежную затею. Он до смерти не забудет, что так и не прошел под этим идиотским пролетом.
– Легче гребите! – крикнул Басаргин.
– Почему? – спросила она, оборачиваясь к нему и не сбавляя темпа.
– Кому сказано?! – заорал Басаргин. Кончик лопасти его весла цеплял гранит быка.
– Почему? – опять спросила она. Она не понимала, что сейчас их развернет бортом.
Лодочка гудела днищем и юлила на сулое.
Басаргин нырнул головой под левую руку Тамары и вырвал весло. Она сразу опять схватилась за валек, получилось нечто вроде борьбы, и они не перевернулись чудом.
Через несколько секунд их вынесло на свет и простор реки много ниже моста. И лишь тогда они перестали бороться и оказались тесно переплетенными, тяжело дышащими друг другу в лицо.
– Очень глупо! – сказала она. – Так близко от цели и…
Басаргин перебрался в корму. Во рту высохло, слабость текла от сердца, левая рука немела.
– Хватит. Покатались. Гребите к станции, – сказал он.
Она гребла, поджав губы, часто оборачиваясь к мосту. Смешно было что-нибудь объяснять ей.
– Сейчас поедем ко мне на судно, – сказал Басаргин.
– Вы на парусном корабле работаете?!
– Да.
– Чудесно! – Она сразу забыла свою досаду, бросила весла и захлопала в ладоши.
«Ведь я, наверное, сейчас бел как мел, – подумал Басаргин. – А она даже не замечает, черт бы ее побрал. Только бы такси сразу достать. На судне выпью немножко спирта, и все войдет в норму». Первый раз у него схватило сердце, когда транспорт «Воейков», шедший под его командой в конвое, получил бомбу прямо в дымовую трубу и через пять минут перевернулся. Дело было в Баренцевом море, и вода была минус два.
5
– А Летучие голландцы еще есть?
– Да. Их довольно много.
«Летучим голландцем» на морях давно называют любое покинутое экипажем судно, поэтому Басаргин не врал. И не удивлялся ее вопросам. Сухопутный человек, попавший поздним вечером на парусник, который сушит безвольные паруса у теплого гранита набережной, на парусник, который перекосил фока-рей и задумался, ожидая близкого ухода в море, воркуя флюгером на мачте, – сухопутный человек обязательно вспомнит на борту такого парусника о Летучем голландце, о несчастном капитане, который на свою погибель обогнул мыс Горн и ждет теперь женской любви, чтобы спасти душу от вечной каторги, и жутко маячит в тумане и штормах, объявляя кораблям о скорой гибели.
– А Бегущая по волнам?
– Да, есть. Я даже видел ее однажды. И мне показалось, что я уже встречался с ней, когда-то давно… Садитесь в угол дивана и поднимите ноги. Я сижу так, когда сильно качает.
Она скинула туфли и подняла ноги на диван, а Басаргин налил себе спирта. Из иллюминатора слышался громкий смех – вахтенные курсанты вязали на палубе швабры и развлекались анекдотами.
– Берегитесь рассказов старых, опытных морских травил, – предостерег Басаргин для очистки совести. – Они все врут, хотя не врут ничего. Они просто рассказывают часть целого. Это опасно. Люди так называемых романтических профессий вспоминают о своей исключительности тогда, когда видят интерес, робость и волнение на лицах других, когда им внушают другие, что жизнь их особенна. Тогда они начинают хвастаться без удержу и получают некоторое вознаграждение за пережитое. А когда они делают свое дело, рядом нет зрителей. И потому все происходит обыденно и скучно… Так вот, недалеко от Генуи есть порт Специя. Там в морском музее я видел Бегущую по волнам… Не знаю, искусство это или примитив, но, когда стоишь перед ней, вдруг кажется, что подойдет она и тронет твое лицо руками, как трогают слепые… Представьте середину прошлого века, итальянский фрегат, впередсмотрящего с серьгой в ухе и его крик: «Человек за бортом!..» Смуглая женщина на синей волне среди солнечных бликов и пены. Черт знает как обалдели матросы и капитан фрегата. Капитан заорал: «Пошел все наверх! В дрейф ложиться!» И все забегали, скользя босыми ногами по мокрой палубе. И вот они с южным шумом и гамом уложили фрегат в дрейф, спустили шлюпку и погребли к женщине.
– Она была деревянная?
– Да. И до сих пор никто не знает, из какого дерева она выточена. Таких деревьев нет на земле, – сказал Басаргин. Он услышал легкий шум за переборкой в радиорубке.
«Радист на берегу, – подумал Басаргин. – Кто это может быть? Или чудится? Или это мания преследования? А я все больше делаю и болтаю глупостей».
– Статую вытащили, – продолжал он. – И матросы, раскрыв рты, глядели на нее после вахты. А один молоденький матросик загляделся на нее с высоты форбом-брам-рея. И хлопнулся вниз прямо к ее ногам и разбился насмерть. Тут капитан повернул к берегу. Ближе всего под ветром оказалась Специя. Капитан сдал статую в морской музей и приказал немедленно сниматься с якорей. В ночь ударил шторм, надо было спускать паруса и брать рифы, но капитан вылез на палубу с пистолетом и сказал, что влепит пулю любому, кто подумает об этом. Фрегат несся под всеми парусами сквозь ночь и шторм. И в полночь капитан приказал поставить еще все лиселя. Это мог приказать только сумасшедший. Корсиканские маяки Бастия, Аяччио, Бонифаче проскочили у них по левому борту, как одна кровавая ракета. К утру открылись берега Сардифия. И капитан с полного хода выкинул фрегат на рифы. Спасся один подшкипер. Подшкипер сказал, что капитан совсем рехнулся и всю ночь орал: «Мы никогда не вернемся в этот порт!» Вот, видите эти ботинки? – спросил Басаргин, кивнув на иллюминатор своей каюты. За иллюминатором медленно, нерешительно двигались ботинки с загнутыми носами. – Это мой старший помощник. Сейчас он спустится сюда и спросит какую-нибудь чепуху.
Старпом спустился и спросил:
– Павел Александрович, лед здесь брать будем или в Выборге?
– Вы же здесь хотели брать. И машину заказывали!
– Так не дали машину.
– А мяса много?
– Не очень, но оно уже попахивать начинает.
– Наймите машину за наличный расчет.
– А… перерасход уже по наличным.
– Слушайте, Сидор Иванович, ваше это дело, и занимайтесь им. Все.
– Дежурный по низам доложил, что курсант Ниточкин, которого вы давеча без берега оставили, в самоволке.
– Дурак! – выругался Басаргин. – Дурак мальчишка! Запишите, Сидор Иванович, когда он вернется.
– Есть.
Старпом ушел. Басаргин вытащил из-под стола бутылку, которую спрятал, когда увидел ботинки старпома, налил себе и сразу выпил. Все капитанское в нем дрожало от презрения к самому себе: прятать бутылку! Как школьник папиросу в уборной, когда туда заходит учитель. И он трясется из-за того, что пригласил к себе в каюту женщину. И дает две недели без берега ни в чем не виноватому парнишке!
– Если вы думаете, что старпом приходил по поводу льда, – сказал Басаргин, – то ошибаетесь. Он приходил поглядеть, кто у меня и что я делаю.
– А глаза у него хорошие, – сказала Тамара.
– Сейчас он доложит, кто у меня и чем я занимаюсь, начальнику практики Абрикосову, а тот – начальнику училища… И все-таки старпом честный человек. Хотя мне теперь на все наплевать, я должен отметить, что он делает то, что делает, не из подлости, а из сознания гражданского долга. И он несчастный, тяжело раненный, боится, что ему плавать не разрешат, другой специальности у него нет, а детей – трое, оклад маленький. Вот он поймал двух щук, когда мы в Транзунде стояли, спрятал их в холодильник и неделю смотрел, протухли они или нет, – домой вез. Лед все-таки стаял, и щуки протухли… Вы спать не хотите?
– Налейте мне капельку, – попросила Тамара. – А у вас сахар есть? Ложку туда мне сахару можно? И что дальше со статуей?
– Конечно, есть сахар, – обрадовался Басаргин. Он боялся, что она уйдет. Когда один в море – это даже хорошо. Когда один, а судно стоит возле причала, – это плохо.
– В статую начали влюбляться самым настоящим образом. Однажды накрыли служителя музея, который ее обнимал, вместо того чтобы стирать пыль. Над служителем начали издеваться, и он утопился. А самое интересное произошло в эту войну… Не сварить ли вам кофе?
