Текст книги "Искатель. 1967. Выпуск №4"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Еремей Парнов,Георгий Гуревич,Михаил Емцев,Николай Коротеев,Михаил Зуев-Ордынец,Николай Николаев,Стив Халл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Н. НИКОЛАЕВ
И НИКАКОЙ ДЕНЬ НЕДЕЛИ

Рисунки В. КОВЕНАЦКОГО

Он вошел в диспетчерскую, огромный, в собачьих унтах, собачьей шубе мехом внутрь и с маленьким чемоданчиком в руке. – Ну как?

Доктор задал вопрос, ни к кому не обращаясь, хотя в жарко натопленной комнате было трое: диспетчер, кассирша и великорослый мужчина в форменном кителе с ярко начищенными пуговицами – начальник аэропорта.

– Все так же…. – меланхолично ответил начальник аэропорта.

– Я получил четвертую радиограмму. Четвертую!

– Синоптики снова дают минус пятьдесят пять. И в Верном туман.

– Я должен там быть сегодня.

Начальник аэропорта подошел к барьеру, который отделял служебное помещение от закутка для посетителей. Теперь начальник и врач стояли друг против друга. Они были одного роста и возраста.

– Вы, доктор, возьмите сейчас топор и ударьте по замерзшей дровине. Расколется топор. Понимаете?

– Я не занимаюсь физическими опытами. Я лечу людей.

– Этот опыт был бы полезен, – начальник аэропорта произнес это голосом профессионально терпеливым, профессионально вежливым, и одновременно слышались в его тоне нотки раздраженного администратора.

– Я получил четвертую радиограмму, – настойчиво проговорил врач.

– Доктор, поймите, я не могу отвечать за сталь винта. Хотя комиссия по расследованию катастрофы, наверное, займется и этим.

– Прочитайте четвертую радиограмму.

Начальник аэропорта взял бумажку. Он прочитал ее раз, потом еще, посмотрел на доктора.

– Я не могу поручиться за сталь. Ни вы, ни я не можем поручиться за сталь. Вы меня понимаете? И есть, понимаете, инструкция. Я… да и не только я… Кто может выпустить вертолет в такую стужу? Сам я не пилот.

– Понимаю – инструкция прежде всего.

Начальник аэропорта поморщился, замотал головой, словно врач неосторожно ткнул в обнаженный нерв его зуба.

– Доктор, давайте я вас на руках, пешком туда донесу! Понимаете?

– Вы тоже поймите, товарищ начальник… Рискните!

– Это не риск. Это другое. Это все равно как бросить горящую паклю в цистерну с бензином и надеяться, что взрыва не будет.

– Тот, кто умрет в четверг, тому не придется умирать в пятницу… Так написано в одном знаменитом романе. Может, читали?

Начальник аэропорта развел руками и, посмотрев на доктора, сказал:

– Даже если летчик согласится, я вас не выпущу.

– Речь идет о жизни ребенка… В поселке только большие МАЗы. Лед на реке не выдержит и порожнюю машину.

– Берите меня в попутчики.

– Знаю, вы не шутите. Я слышал, как вы в прошлом году, когда случилась авария и тоже была плохая погода…

– При чем здесь… – перебил начальник аэропорта. – Я слышал, приехал Ефим. Он на «газике». Сто туда, сто обратно… Попробуйте уговорить. – Начальник аэропорта потупился и пожал очень широкими плечами, для которых форменный мундир казался узким.

Громадный в своих меховых одеждах доктор топтался перед служебной перегородкой.

– Полчаса. Полчаса всего. Или почти полсуток, – проговорил он внятно и вслух прочитал текст рекламного плаката, висевшего на стене: – «Экономьте время – летайте самолетами!» Где Ефим?

– В комнате для приезжающих.

* * *

– «Газик» на ходу. С вас бутылку спирта, – сказал Ефим после долгого монолога доктора.

Ефим был мелок и щупл. Он выглядел таким даже на узкой гостиничной койке, на которой лежал, пока доктор говорил. Но думал шофер о чем-то своем, потому что перебил врача неожиданно, когда тот достал из кармана радиограмму. Потом Ефим поднялся, влез в промасленный ватник, кинул на голову ушанку военного образца.

– Значит, договорились?

– За что? – спросил доктор. – Спирт за что?

– Как вас зовут?

– Владимир Петрович.

– За интерес, Владимир Петрович.

– Не выйдет.

– Не скупитесь. Вы больше на вату выльете, – сказал Ефим и снял шапку.

– Нет.

Ефим усмехнулся, и было видно, что это его условие непременно. Шофер сел на стул, достал мятую пачку «Беломора» и принялся рыться в ней, отыскивая целую папиросу.

– Здесь до вас доктор был, – проговорил Ефим, все еще роясь в мятой пачке. – Старичок. Помер. Хороший был старичок. Добрый.

В руках у доктора все еще была бумажка – официальный почтовый бланк – радиограмма. Владимир Петрович повертел бланк в пальцах, хотел зачитать текст, но раздумал, убрал в карман.

– Ладно, черт с вами…

– Эт-та… Хорошо.

– Давайте ваш «газик». У меня нет возможности торговаться.

– Я не торгуюсь, – улыбнулся Ефим.

Лицо у него было лоснящееся на щеках и подбородке, а вокруг глаз словно налеплена маска из морщин, как у старых местных жителей, сызмальства привыкших подолгу смотреть на искрящийся снег. Доктору показалось, что и улыбка у Ефима местножительская: добродушная и непреклонная.

Они вышли сквозь облако плотного морозного пара, вломившегося в открытую дверь.

Крупное, плывшее вдоль горизонта солнце словно озябло и, не особенно утруждаясь, ждало лишь своего часа, чтоб убраться за дальний колючий лес.

У доктора, распарившегося в комнате, перехватило от холода дыхание. Он закашлялся и пошел медленнее, чтоб отдышаться.

С белого застывшего неба бесперечь сыпалась сверкающая пыль. Она оседала на землю, лепилась к стенам домов, забивалась под карнизы. И все кругом выглядело сизым от этой морозной пыли.

Доктор достал из наружного кармана светофильтры и надел их. Он шел, не оборачиваясь, но явственно слышал, как повизгивают, перебивая мерный скрип его унт, валенки шофера, семенившего на полшага сзади.

– По вербовке здесь? – Доктор пытался на ходу протереть мгновенно запотевшие стекла очков, и вопрос его прозвучал очень официально, даже резковато.

Ефим чуть помедлил с ответом:

– И по вербовке…

Не дожидаясь приглашения, доктор открыл дверцу «газика»!

– К больнице.

– Очень душевный человек был старый доктор.

Мотор заработал сразу, словно ждал, когда Ефим дотронется до кнопки стартера.

– Он лет тридцать жил здесь.

– Он был не доктор. Он фельдшер. Он не получил диплома врача.

– Вы давно получили диплом?

– В этом году.

– И сразу стали доктором?

– Да.

– Мало я с вас запросил…

Тогда доктор достал радиограмму и протянул ее Ефиму. Шофер покосился на бланк. Потом он пожал плечами, словно увиденное им было написано на незнакомом языке.

Машина остановилась у больницы.

– Минутку.

Владимир Петрович действительно вернулся через минуту.

– К магазину.

– Там нет спирта.

– Для меня найдут.

Ефим покосился на доктора и опять пожал плечами, точно слышал слова на незнакомом языке. Затормозил. Доктор вышел из магазина очень скоро. Он держал бутылку спирта.

«Такова цена человеческой жизни. Иногда…» – подумал Владимир Петрович с горечью и протянул бутылку Ефиму, который топтался у машины. Тот принял спирт равнодушно, даже с пренебрежением.

– Я ж на двоих.

– Простите… – сказал доктор. Он был молод, но когда чересчур сердился, то старался говорить, как очень пожилые люди, как говаривал его отец.

– Вам и мне.

– Я слышал одно хорошее изречение, – сказал Владимир Петрович назидательно. Он любил назидания, когда исполнял служебные обязанности. – Так вот, – продолжал доктор, глядя на щуплую спину Ефима, который позволил себе напомнить о его молодости и вдобавок усомнился в его способностях врача. – Пить нельзя в двух случаях: когда работаешь и когда сражаешься.

Ефим грузно сел в машину.

Отвратительный запах стылого бензина и табака. От него спирало в горле, но доктор молчал. Стиснув зубы, он смотрел в ветровое стекло на поселок из двух десятков домов, которые, казалось, сжались от мороза и лишь осторожно дышали белыми струйками. Дым поднимался прямо, но на высоте растекался и стлался над поселком оранжево-синим, подсвеченным солнцем пологом.

Сквозь шум мотора стал слышен визг покрышек по вымороженному снегу.

За поселком дорога шла меж низкорослых заиндевевших деревьев. Лиственницы, мелкие и хилые, торчали вкривь и вкось, словно их понатыкали небрежно и случайно. Доктор подумал, что похоже, будто перед ним негатив снимка.

Вскоре они спустились на реку, которая и служила дорогой, единственной и коварной.

* * *

Они ехали уже часа четыре. Давно стемнело. Луны не было, и звезды – только самые яркие – просвечивали сквозь белесую пелену, затянувшую небо. По берегам росли ели, потому что здесь было теплее, но об этом доктор подумал, когда еще было светло, а сейчас не стало видно ни берегов, ни реки, лишь яркое пятно света маячило перед машиной. Наметов на льду не было, «газик» шел ровно, и создавалось утомительное ощущение неподвижности. Лишь время от времени Владимир Петрович чувствовал, как машина плавно разворачивалась, огибая мысы, въезжала в заливы, строго следуя за всеми извивами берега.

Порой глаза доктора невольно закрывались, и ему стоило усилий открыть их и заставить себя не спать. Но проходило несколько минут, и, словно застывшее пятно света перед машиной, утомительно яркое и пустое, гипнотизировало, веки смежались опять.

Ефим чиркнул спичкой, закурил.

Это вывело доктора из полудремы. Он не выдержал, наконец, и заговорил:

– Зачем мы плетемся вдоль берега?

Ефим пыхнул папиросой:

– Надежнее.

– Тем, что длиннее?

– Вон посмотрите – на стрежне то тут, то там промоины паруют. Не может мороз с рекой справиться. Течение быстрое. А здесь, по заберегам, лед прочнее.

– Долго еще нам плестись?

– Километров двадцать пять… эт-та.

– С гаком?

Доктор пытался пошутить. Теперь, когда цель была близка, ему захотелось помириться с Ефимом. Выручил он все-таки. Все-таки малыш в дальнем поселке получит помощь.

– Что вы все «эт-та» говорите?

– Дочка у меня. Пять лет. Ругаться нельзя. Не курите?

– Иван Петрович Павлов, великий русский физиолог, сказал: «Не огорчайте ваше сердце табачищем…»

– «Не огорчайте…» Добрый был человек. Как старый доктор.

– Он курил?

– Кто? – переспросил Ефим.

– Фельдшер, которого вы доктором зовете.

– И пил… Как же это вам спирт в магазине дали?

– Я и запретил продавать.

– Благодетель… – пробубнил Ефим, но, подумав, добавил: – Оно, конечно, правильно. Вам работы меньше. А то на такой холодюге отморозит кто какую-нибудь конечность.

– Я о людях думаю. Работы не боюсь. В медицине главное – профилактика.

– Как и в нашем, шоферском, деле, значит, – сказал Ефим и подумал, что любопытный человек доктор. В деле своем, видно, толк знает, а говорить начнет, словно начальник гаража, который сам не расписывается на бумагах, а печатку резиновую со своей подписью приляпывает.

Свет фар впереди машины странно вильнул. Послышался треск. Владимир Петрович ударился головой о ветровое стекло, зажмурился. Его швырнуло обратно на сиденье, он открыл глаза и увидел: свет фар призрачно шевелится в водяных струях.

Ефим орал во все горло какое-то длинное ругательство.

Сначала Владимир Петрович ничего не мог понять: ни причины толчка, ни треска, ни того, почему ослепляюще утомительное пятно теперь выглядело черным. Только почувствовав, как отяжелели ноги и нечто холодное облепило его по пояс и с каждым мгновением тяжесть и холод поднимаются выше и проникают к телу, доктор осознал происшедшее: машина провалилась, и они тонут.

– Вылезай! Вылезай, – толкал его изо всех сил Ефим.

Тогда доктор увидел воду в кабине, с всплеском сунул в нее руку в перчатке, нащупал и рванул запор. Плечом открыл дверцу. Вода ринулась в машину потоком. Брызги летели в лицо. Сжимая в одной руке чемоданчик с инструментами и медикаментами, другой – опершись о спинку кресла, доктор пролез в дверцу и увидел закраину льда. Она была рядом. Он оперся о лед грудью, но лед хрустнул, и Владимир Петрович едва удержался. Тогда, не выпуская чемоданчика, он ухватился левой за верх «газика», а правой стал бить по льду, обламывая слабый край.

Он делал это бессознательно, в слепой жажде выбраться, хотя в его сознании, точно брызги ледяной воды, замерли не определившиеся еще мысли о бесполезности всего, что он делает. Он ощущал на влажном лице слабое, но жгущее морозом дыхание ветерка, который всегда тянет вдоль реки. Наконец лед перестал обламываться под ударами. Владимир Петрович подался назад, собрался и оттолкнулся от подножки машины, на которой стоял.

Он плюхнулся на закраину животом. Лед выдержал. Доктор подтянул левую руку, сжимавшую чемоданчик, поставил его на снег. Все его силы отняли эти несколько секунд борьбы. И страх. Ошеломляющий, деревенящий, какого он не испытывал никогда в жизни. Он несколько раз глубоко вздохнул, и лишь тогда у него достало воли заставить себя вытащить из воды одну ногу, потом другую.

Он пополз.

– Стой!

Доктор остановился.

– Поворачивай!

Он вернулся на четвереньках к промоине, из которой виден был лишь верх «газика». Увидел Ефима. Тот стоял на подножке и что-то держал в руке.

– Держи.

Владимир Петрович протянул правую руку и взял бутылку. Под левой, на которую он опирался, треснул лед. Доктор коротко взвизгнул. Попятился. Он видел, как Ефим взобрался на крышу и прыгнул оттуда, словно нырнул на кромку. Упал. Охнул. Послышался треск льда. Владимир Петрович боком, по-крабьи, отполз подальше от полыньи. За ним полз Ефим, поджав правую руку.

– Хватит, – приказал шофер.

Ефим стал на колени. Топнул ногой по льду. Из валенка фыркнула вода. Осыпалась льдинками.

Они поднялись. Им была видна промоина, в которую угодила машина, и призрачный свет фар под водой.

Ефим длинно и замысловато выругался.

– Костер надо развести.

– Чем? – зло спросил Ефим.

– Сколько осталось до поселка?

– Пятнадцать…

– Конец… – проговорил доктор, еще не осознав толком сказанное. Но раз произнесенное, это слово, будто эхо, заметалось в сознании. И тогда он почувствовал, как холод сначала иглами, кое-где, а потом все плотнее и плотнее сковывает его. Холод и жуть. Под их натиском сжалось в комок сердце.

– Не дойдем… и километра… – Зубы доктора стучали. Он ощущал, как белье на нем становится льдом. – Конец…

Ефим резко, левой, ударил доктора в подбородок.

Доктор сел на лед.

– Глупо… – проговорил Владимир Петрович, коченея. – Глупо…

И неожиданно для себя произнес длинную фразу. Она вертелась у него в мозгу, может быть, даже раньше, чем он в первый раз выговорил: «Конец».

– Один сказал… Если умрешь… в четверг, то… не придется умирать в пятницу.

– Дай…

Ефим вынул из руки доктора бутылку со спиртом, выдернул пробку зубами и отпил. Протянул доктору.

– Пей!

Усмехнувшись, доктор отпил большой глоток спирта, который показался ему просто очень пресной водой. Ефим отобрал бутылку, посмотрел на нее, швырнул в сторону.

– Я постараюсь умереть в субботу. А лучше – в понедельник… Вставай!

Владимир Петрович качнулся. Заскрипел. Подумал, что скрипят зубы, но понял – одежда. Замерзла: шевельнешься – скрипит. Доктор честно пытался подняться, но не смог: он вмерз в свои меха. Ефим зашел сбоку. Ткнул в плечо. Доктор упал на бок. Затем самостоятельно, скрежеща и повизгивая оледеневшей шубой и унтами, стал на четвереньки, поднялся.

– Посмотри, – Ефим с противным ледовым скрипом протянул доктору правую руку. – Не слушается.

Ощупав запястье, Владимир Петрович сказал:

– Перелом. Закрытый. Обеих костей.

– Нехорошо.

– Нехорошо, – согласился Владимир Петрович и подумал: наверное, руку выше запястья придется ампутировать. Она отмерзнет. Первое, что отмерзнет у Ефима, – это сломанная правая рука.

– Иди за мной. Не отставай.

Подняв чемоданчик, доктор пошел за Ефимом. Шаги у Ефима были короткие, и доктору приходилось семенить. Он ставил свои унты след в след. Так казалось легче и даже спокойнее идти. Он как бы говорил себе, что вот я делаю по настоянию спутника явную глупость. Через километр стиснутое льдом тело откажется служить. Такое сильное переохлаждение… Остановится сердце. Просто возьмет и остановится. Пятнадцать километров! Двадцать минут… Нет, тридцать минут – километр. Семь с половиной часов ходьбы. Минус пятьдесят пять… И мокрые. До нитки. До костей. Просто остановится сердце. «А лучше в понедельник». Какой сегодня день?

Неважно, какой сегодня день.

Доктор ощутил – чемоданчик очень легок. Не требовалось усилий, чтобы его нести. Лед крепко-накрепко приковал чемоданчик к руке, к промерзшей перчатке. И на все тело надета ледяная перчатка.

Он продолжал идти след в след за Ефимом, машинально, пока на смену тупому равнодушию не пришло некоторое удивление: лицо уже давно потеряло чувствительность, а тело продолжало ощущать противное влажное прикосновение мокрой одежды, словно оно обладало постоянной температурой и не становилось ни теплее, ни холоднее.

«Мы в ледяных скафандрах… – И эта мысль неожиданно показалась столь необыкновенной, что доктор на некоторое время забыл о холоде. – Мороз сам создал себе преграду. Он не может проникнуть сквозь ледяную корку. Но это отсрочка. Только отсрочка. А сколько мы прошли? Сколько времени мы идем?..»

Владимир Петрович хотел оглянуться. Но сил не хватило. Закружилась голова. Он побоялся упасть и не подняться. Хотел взглянуть на часы, но это тоже оказалось невозможным.

«Какое это имеет значение? – подумал он. – Все равно через полчаса, через час холод доконает сердце. Я стану звенящим, как сталь…»

Он так и замер с поднятой для шага ногой. Ступать было некуда. На пути лежали валенки Ефима. Доктор посмотрел вперед и увидел, что шофер упал ничком. Владимир Петрович пнул ногой валенок Ефима. Шофер не пошевелился.

«Ну вот, – вздохнул доктор. – Для него отсрочка кончилась. Ефим, Ефим, ты думал, что справишься с морозом… Все равно оставлять тебя нельзя. Я знаю, ты еще жив. Надо тащить. Как же я оставлю тебя? Надо тащить…»

Обойдя лежащего, доктор с треском и скрежетом пригнулся, потом стал колотить рукой по коленке, чтобы разбить лед на варежке, и, наконец, заставил онемевшие пальцы согнуться, кое-как зацепился за шиворот промасленного и плохо промерзшего ватника, сделал шаг вперед и потянул за собой Ефима.

Теперь мысли доктора потекли по другому руслу.

В том, что Ефим выбился из сил, виноват не только мороз, но и болевой шок от перелома. Он стал думать, что надо бы сделать Ефиму укол камфары и строфантина. Хорошо растереть его шерстяной тканью, а лучше вязаным платком. Но он понимал, что ничего этого он не сможет сделать, ровным счетом ничего, ни черта. Доктору было очень обидно и больно. От сознания своего бессилия делалось тошно, совсем плохо и силы таяли быстро. Он задыхался, дышал часто. «Одними верхушками легких, – так подумал он. – Только бы не упасть… Еще шаг, еще один… Плохо. Плохо».

Он зажмурился. Яркое пятно света легло у самых ног. Доктор решил, что это и есть «все», но упрямо шагнул вперед и уперся в нечто темное, которое не пустило его дальше, в какую-то стену.

Потом его окружили люди. Подняли Ефима. И его самого понесли, сунули в темный кузов, где мороз все-таки был слабее и дышать было легче. Заставили пить очень пресную воду. Еще и еще. Дышать стало свободнее. Сквозь шапку, превратившуюся в ледяной гермошлем, доктор начал слышать звуки. С него хотели снять варежки, но, скрепя леденелой одеждой, Владимир Петрович упирался и твердил:

– Его… Его… Ефима…

– Раньше, раньше хотели вас встретить… – дошли, наконец, до него слова. – Сами ухнули… Выбрались…

– Как Ефим?

– Дышит.

– Как мальчик?

– Плохо. Очень плохо.

Доктору опять дали пресной воды.

– Не надо. Я не пью.

– Надо!

Теперь доктор понял: ему кричат на ухо, чтобы он слышал.

Постепенно сознание Владимира Петровича приобретало прозрачную ясность. Судороги отпустили грудь:

– Скоро?

– Уже, уже. Подъезжаем.

Его вытащили из кузова. Подхватили, ввели в помещение. От теплоты перехватило дух.

– Снимайте!

Кто-то пытался стянуть заледеневшую шубу, но одежда даже не скрипела – такой прочной была броня льда.

– Режьте! Рубите! – Подумав, доктор добавил: – Положите на пол, удобнее будет.

Его положили на пол и стали бить и стучать по ледяным латам. «Топором… – догадался Владимир Петрович. – Хорошо. Быстро. Разрубят лед быстро».

Кто-то подлез ножом под подбородок. Хрустнули завязки. Затем кто-то с усилием стал отламывать куски ушанки. Скрежет казался, оглушающим. Наконец содрали ее целиком, с клоком волос. Было больно, но доктор подумал, что это хорошо, если больно. Он стал слышать. Однако по-прежнему не улавливал различия в людях, его окружавших.

– Осторожнее… Теперь ножом.

Послышался треск. Потом, скрип разламываемой одежды. Ее срубали, срезали и сламывали по частям. Это была долгая операция, и доктор торопил. Когда все было кончено, его подняли, набросили одеяло. Но идти он не мог, не чувствовал опоры, словно тыкал в пол костями.

– Ведите.

Повели под руки. Он вошел в комнату, и снова перехватило дыхание от жара. В кровати лежал тюк из одеял, покрытый сверх шубой. Доктор с трудом нашел и разглядел багровое личико ребенка.

– Температура?

– Сорок и шесть десятых.

– В комнате?! – рявкнул Владимир Петрович. Он не доверял своим ощущениям. Его трясло и знобило.

– Двадцать восемь, – ответили после недолгого молчания.

– Раздеть! Ребенка раздеть! Укутали!

Доктор сел на подставленный стул. Кто-то все время тер ему руки. Владимир Петрович не чувствовал, а видел, что это делают. Рук у него словно и не было. Только глаза. И они слезились. Он приказывал их поминутно вытирать.

– Пенициллин!

Ему что-то говорили о неумении, но он не слушал и не хотел слушать. Он приказывал. Молодая женщина – мать ребенка – послушными, даже спокойными от его окриков руками сама сделала малышу укол, хотя, наверное, никогда в жизни не держала шприц.

Потом закутанный в одеяло Владимир Петрович прошел к Ефиму и сказал, что нужно сделать шоферу, и проследил. Заплетающимся языком приказал позаботиться о себе.

* * *

Доктор проснулся. Он не двинулся, не открыл глаз, только понял – проснулся.

«Глупо… Очень глупо, что я вчера накричал на родителей. Откуда они могли знать, что у ребенка ангина, а не дифтерит? Никто без меня не мог решить, что с ребенком. И что ему необходимо сделать.

И если бы мы погибли в четверг, то в пятницу сюда поехал бы другой врач, из более дальнего поселка. Может быть, ему повезло и он доехал бы. Или даже прилетел».

Доктор усмехнулся, попытался пошевелиться. И почувствовал себя покореженным и изломанным. Болело все тело, ныла каждая косточка. Он вспомнил, как сидел на снегу, а Ефим бил его, заставляя подняться и идти. И фраза: «А лучше – в понедельник», прозвучала в его сознании тоже как удар.

Ему стало стыдно, и стыд ощущался, словно боль, но был сильнее боли. Он застонал.

Владимир Петрович открыл глаза. Он лежал в комнате с занавешенным окном. В щели пробивался солнечный свет. Он сел на кровати. Ощутил, что на лице содрана кожа.

«Перестарались…» – подумал он угрюмо.

Кто-то заглянул в дверь.

– Войдите. Как малыш?

– Смотрит. Улыбнулся матери.

– Уколы делали?

– Да. И Ефим встал.

– Достаньте мне бутылку спирта.

Человек вышел. Хлопнула входная дверь. Потом снова запыхавшийся человек вошел в комнату, поставил на стол бутылку.

– Во что бы одеться?..

Мужчина принес одежду. Она была великовата даже для доктора. Руки еще плохо слушались. Они казались ошпаренными. Владимир Петрович долго натягивал на себя принесенные вещи. Это еще больше рассердило его. Доктор сунул бутылку во внутренний карман куртки, и ему сказали, как пройти к Ефиму.

– Доктор! Как прогулочка? – Ефим сидел у стола и пил чай. Правая рука его висела на перевязи.

Владимир Петрович присел к столу и, сам не зная почему, принялся объяснять Ефиму, что с ребенком и отчего это произошло.

– Долг вот принес, – закончил доктор неожиданно и поставил на стол бутылку.

Но тут же Владимир Петрович почувствовал, что ему хочется сжаться, стать маленьким и неприметным под взглядом шофера. Глаза Ефима побелели, словно небо от мороза. И доктор действительно сник. Опустил глаза, съежился на стуле, пока через мгновенье не пришла в голову лживая, но примиряющая мысль.

– Я ж на двоих… – доктор попытался улыбнуться.

Взгляд Ефима потеплел, и он ответил улыбкой, подмигнул:

– А как насчет понедельника?

– Думаю, что и вторник не подойдет, среда – тоже. И никакой день недели.