Текст книги "Искатель. 1967. Выпуск №4"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Еремей Парнов,Георгий Гуревич,Михаил Емцев,Николай Коротеев,Михаил Зуев-Ордынец,Николай Николаев,Стив Халл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

4

– Команде мы сообщили, что это несчастный случай, – сказал Шиковец. – Был пьян, свалился.

Я пожал плечами. Происшедшее все еще продолжало угнетать меня.

– Были у него на теплоходе враги?

– Нет. Его недолюбливали. Только и всего.

Это больше походило на допрос, чем на разговор со «своим». Капитан милиции был раздражен, он полагал, что я смогу сообщить ему какие-либо важные подробности. Увы…

– Экспертиза показала небольшое количество частиц кремния только в легких, – сказал Шиковец, вертя в пальцах незажженную сигарету. – Вы понимаете?

Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро установить, захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном состоянии, когда легкие не работали или почти не работали. Дело в том, что в воде содержится планктон. А планктон в значительной мере состоит из микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой. Если человек захлебывается, планктон с каждым вздохом проникает из легких в кровь, сердце, мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.

– Маврухин получил очень сильный удар в правый висок. Почти не дышал, когда упал в воду, – продолжал Шиковец. – Был трезв. Эксперты исключают, что он мог удариться сам.

Мы сидели в тесной комнате с маленьким окном, завешенным, тюлем, с банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой кроватью, Разумеется, выполняя задание, я не мог встречаться с начальником в управлении, поэтому он назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.

– В это время вы находились в тридцати метрах от «Ладоги»… Вы не должны были все время следить за Маврухиным, тем более ничто не внушало опасений за его жизнь. Но все-таки жаль, что вы можете помочь следствию не больше, чем любой из экипажа «Онеги».

Он поднес ко рту незажженную сигарету и тут же подчеркнуто медленным движением опустил ее. Он был человеком строгих правил и не курил в чужой комнате без разрешения хозяев.

– Плохо начинаете!

Мне не хотелось оправдываться.

– Чем ударили, неизвестно, – сказал Шиковец. – Возможно, железным прутом или трубой. Забросить орудие в затон нетрудно. Разве найдешь среди хлама? Никаких следов преступника не обнаружено. Мы сразу же осмотрели «Ладогу», ваше судно, весь порт.

– Значит, опытный.

Капитан милиции искоса взглянул на меня.

– Вы наблюдательны… Как и сообщалось в письме.

Ох, не клеилось у меня с Шиковцом. Это началось еще в день приезда. Оказалось, что подполковник Ерохин, давний приятель Комолова, к которому у меня было письмо от бывшего шефа, уехал из города. Пришлось вручить письмо капитану Шиковцу. Наверное, Комолов слишком уж расхваливал меня, и Шиковцу это не понравилось. Он принял меня за «любимчика».

– Вначале мы решили, что преступник прятался на «Ладоге», – продолжал Шиковец. – Но там всюду разлит мазут. Убийца оставил бы четкие следы, сойдя с судна. А их нет.

Он откинулся на спинку стула – тонкий, сухой, с неулыбчивым и напряженно-спокойным лицом. Все в нем отличалось сухостью и внутренней напряженностью – длинные кисти рук, прямые губы, даже лоб с тремя вертикальными морщинами, похожими на восклицательные знаки. Чувствовалось, что при всех обстоятельствах Шиковец соблюдает подчеркнутую выдержку.

– Мы проверили всех «дружков» Маврухина. Это нетрудно – компания всегда была на виду, ведь порт у нас чистый. Так вот, никто из них не причастен к убийству… Какие характерные детали преступления бросаются в глаза прежде всего? – спросил он тоном экзаменатора.

Я не понял, что он хотел проверить – свою гипотезу или же мои способности.

– Мало этих деталей, – сказал я. – Во-первых, фуражка. Она осталась на видном месте, хотя преступник мог сбросить ее в воду, и тогда мы начали бы поиски только на рассвете. Зачем он оставил фуражку? Быть может, хотел, чтобы поиски начались намного раньше.

– Что ж, верно, – хмыкнул Шиковец. – А если он просто не заметил фуражки?

– Но, кажется, убийца опытен и предусмотрителен! Вторая деталь: Маврухин знал преступника и не боялся его. Он не ожидал удара. Никто не слыхал крика, схватки не было. А Маврухин – сильный парень, боксер. Значит, он не опасался за свою жизнь и не принимал никаких мер предосторожности.

– Что ж, – еще раз хмыкнул Шиковец. – Правильно. Но главный вывод: преступник – из экипажа «Онеги».

– «Онеги»?

– Посмотрите на схему этого района порта.

Он взял лист бумаги и начертил прямую линию.

– Это пирс. У восьмого причала стоит «Онега». Немного дальше – «Ладога». Вот вход в порт. Сразу же – охраняемый склад. Сторож Осенько видел, как Маврухии прошел по направлению к теплоходам. Если бы кто-либо проник в порт несколько раньше или в то же время, вслед за Маврухиным, сторож обязательно заметил бы постороннего. Здесь освещенный участок. К тому же с наступлением сумерек Осенько спустил с привязи собаку, а она признает только своих…

Я кивнул. Со свирепым нравом овчарки Джильды мне уже пришлось познакомиться…

– Со стороны Южного склада тоже никто не мог пробраться незамеченным: там освещаемая лампами трехметровая бетонная ограда. Южный склад принадлежит водочному заводу, стало быть, сторожат… Остается еще один путь – по воде. Вплавь или на лодке. К счастью, весь вечер шкипер с лихтера «17» выбирал переметы недалеко от «Ладоги». ОН не видел и не слышал, чтобы кто-либо подплывал к пирсу. Только две лодки отчалили от «Онеги», а затем вернулись.

– Это сестры Забелины.

– Знаю.

Хоть мне и не по душе были сухость и педантизм Шиковца, я не мог не признать, что он – толковый работник и видит яснее, дальше, чем я.

– Стало быть, убийца не мог в тот вечер проникнуть в порт. Запрятаться заранее?.. Где? «Ладога» исключается. Значит – «Онега». Возможно, посторонний…

– Исключено. Постороннего сразу бы заметили, – сказал я.

– Значит, свой. Есть подозрения?

– Никаких.

Он в упор посмотрел на меня серыми, спокойными глазами: «Что ж ты, хваленый сыщик?»

С Шиковцом мы расстались через полчаса. Прошел короткий дождь, и воздух был насыщен свежестью мокрой зелени. Невидимые в сумерках растения кричали о себе из-за палисадников. Волна неповторимых и несмешивающихся ароматов наполняла улицу. Густо и терпко пахла смородина, нежно и мягко – липа, дурманом отдавала бузина, и даже грубый, сухой голос крапивы был различим в этом немом хоре.

В такой вечер хочется быть счастливым и праздным…

Я поскорее покинул колдовскую улицу и вышел на проспект, где гремели трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.

Шиковец довольно холодно расстался со мной. На прощанье он вручил фотокарточку молодого человека с прической «под битлзов» и попросил проследить, не вынырнет ли этот мальчик где-нибудь в портовых закоулках. Просьба предоставляла возможность уйти от трудного «дела Маврухина» под предлогом нового задания. Мне показалось, Шиковец испытывал своего нового подчиненного. Я украдкой развернул книжку, где лежала фотография, и еще раз взглянул на парня. У него были мечтательно-наглые глаза и надменно растянутый рот. Он старался казаться хулиганистым. Два разнородных общественно-просветительных «учреждения» оставили след на этом восемнадцатилетнем юнце: библиотека и улица.

Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый город. Его манили дальние странствия – такие, что требуют виз. Вероятно, начитался книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые атоллы. А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил город Рио-де-Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.

Что ж, поймают и отправят к папе и маме – пусть отшлепают… Но беда, что парнишка вместе с аквалангом, который был его личной собственностью, прихватил икону, которая принадлежала дяде и считается ценным произведением древнерусского искусства.

– Дурень! – сказал я и захлопнул книжку. Меня волновало только дело об убийстве. Я подумал о матери Маврухина. Она прилетела тотчас же, получив телеграмму, и увезла с собой тело – хотела похоронить сына на родине… Сознание вины мучило меня.

На площади Труда я соскочил с трамвая и вскоре очутился в своей комнате, которую снял еще по приезде. Сам капитан Шиковец посоветовал мне найти «надежный уголок на отшибе», и я в точности выполнил указание, поселившись в комнатушке, которая находилась за ванной и туалетом, на месте бывшей кладовой.

Я включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на раскладушку, чтобы наконец-то собраться с мыслями. Знаменитый романс второй части – солировал гобой – шел куда-то мимо меня, но странным образом помогал сосредоточиться.

Итак, капитан Шиковец считает, что убийца находился на теплоходе «Онега». Вывод этот обоснованный. Что ж, как в детективном романе: «задача в замкнутом круге»?

Преступление могло быть совершено только в то время, когда я находился в каюте и смотрел фильм, примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. В эти полчаса на «Онеге» находился весь экипаж, кроме Маврухина, и еще гости: Карен Забелина и ее сестра Мария, она же Машутка. Список лиц, не имеющих абсолютного алиби, выглядел бы так:

1. Валера Петровский. Выходил из каюты и отсутствовал в течение четырех-пяти минут.

2. Карен. Никто не знает, действительно ли она была на камбузе, где стоит холодильник.

3. Иван Захарович. Оставался в каюте один, когда Карен спустилась в камбуз, а Машутка убежала в лодке.

4. Леша Крученых. Якобы был в машинном отделении, но увидели его только около одиннадцати.

5. Ленчик. Нет достоверных свидетельств, что он сидел в рубке все эти полчаса.

6. Вася Ложко. Находился в своей каюте, но мог оставить ее на минуту.

7. Машутка. Вышла на палубу одна, как только Карен спустилась в камбуз.

8. Стасик Прошкус. Неизвестно, действительно ли все это время он ремонтирозал душ.

9. Я. Оставался в каюте один, пока отсутствовал Валера Петровский. Мог выйти и вернуться незамеченным.

Из этого идиотского списка я тут же исключил несколько лиц. Себя – на основании полного доверия к показаниям. Ивана Захаровича – в его распоряжении было слишком мало времени, не более двух минут. Даже спринтер не успел бы добежать до «Ладоги» и вернуться обратно. По этой же причине я высвободил из суживающегося «замкнутого круга» Васю Ложко. В течение всего вечера он самоотверженно крутил приемник и мог покинуть каюту не более чем на минуту. Карен и Машутку также следовало исключить – ни та, ни другая не могли бы нанести такого сильного удара.

Эти доводы о непричастности могло бы разрушить только одно: сговор. Предположим, Машутка отправилась крутить приемник, а механик с нашим Кэпом и его свояченицей двинулись навстречу Маврухину… Но прежде чем принять всерьез такую версию, следовало подписать самому себе направление в психолечебницу на том основании, что чиновник Поприщин и в самом деле был королем Фердинандом VIII.

В списке оставались четверо. Валера, Крученых, Ленчик и «боцман» Прошкус. У каждого было достаточно времени, чтобы встретить Маврухина у «Ладоги» и вернуться. Но… все они были славными ребятами, честными, открытыми.

Я перевернул пластинку – теперь звучало скерцо – и закурил еще одну сигарету. Шиковец спрашивал, не заметил ли я чего-либо подозрительного в те злополучные полчаса. Я ответил «нет», потому что не хотел болтать обо всех мимолетных впечатлениях, но про себя отметил три детали: 1) Карен незадолго до убийства говорила о злых предчувствиях; 2) «боцман» вдруг взялся чинить душ и вышел на палубу мокрым, как будто только что искупался в заливе; 3) Леша Крученых провел весь вечер в машинном отделении, вместо того чтобы отправиться, скажем, в Клуб моряка на танцы.

Впрочем, поведение «подозреваемых» легко находило объяснение: Карен думала о сестре и ее взаимоотношениях с «Отелло»; Стасик Прошкус одержим манией искоренения недостатков – к счастью, только в масштабах теплохода; что касается славного Леши, то он на днях пережил личную драму, его девушка увлеклась подводником в черной пилотке, и поммеху не с кем было танцевать калипсо…

Я выключил проигрыватель. Кабинетное расследование не удавалось. Нужно было отправляться на «Онегу».

5

«Онега» встретила меня тишиной и светом. Горели все огни на палубе – запоздалая реакция на ночную трагедию. Команда собралась в прикамбузной комнатушке, которая носила громкое название «кают-компании». Ужинали. Стасик Прошкус в белой куртке, свободно висевшей на его костлявых плечах, стоял, опершись о косяк, и держал в руке уполовник, как гетманскую булаву. Это была обычная поза «боцмана».

Сегодня все тарелки оставались нетронутыми, но «боцман» не ворчал. Валера сердито посматривал на Ленчика сквозь свои телескопы. Видно, я прервал какой-то напряженный разговор.

– О чем вы? – спросил я у Валеры.

– Да вот… Ленчик! Если бы стоял на вахте как следует, может, заметил бы, как свалился Маврухин.

– Лодырь Ленчик! – поддержал Валеру Леша Крученых. Леша, как всегда, был в белой рубашке, повязанной галстуком, удивительно вежливый и собранный. «Мальчик из коробки с тортом», – так сказала однажды Карен.

Обвинения в адрес Ленчика были напрасными, потому что вахтенный не мог видеть из рубки корму, где находились надстройка с каютами и машинное отделение. Надстройка заслоняла и «Ладогу». Да и что мог увидеть Ленчик в темноте?

Наверно, ребята понимали это, но человек уж так устроен, что при каждом бедствии ищет жертвенного козла.

– Неужели ты ничего не слышал? – спросил Ложко.

– Услышишь, когда ты крутишь свои джазы, – ответил Ленчик. – А наверху Карен и Машутка стрекочут.

– Прекратить болтовню, – сказал Кэп. – Милиция достаточно расспрашивала. Сказано: несчастный случай, произошел по вине самого Маврухина.

Экипаж «Онеги» примолк, но тут сам Ленчик решил перейти в наступление:

– Мне не видно было, что за кормой, а у вас там из каюты кто-то выходил: дверь хлопнула. Почему же он ничего не заметил?

– Кто он?

– Я, наверно, – сказал «боцман». – Выходил в душ, а там труба лопнула, пришлось изоляцией обматывать. Но Маврухина не видно было, не слышно.

У «боцмана» в минуту волнения еще резче обозначился литовский акцент. Он нервно помахивал уполовником.

– Судьба человеческая, – Кэп вздохнул и погладил темя. – Не знаешь, где упадешь.

Разговор принимал философское направление. Никто не уходил, страшась одиночества и темных мыслей.

– Вот уж три дня прошло, а не верится, что его нет, – сказал «боцман».

Вася Ложко кивнул головой. Лихой чуб коснулся стола. Вася – простой русский Аполлон, как однажды определила острая на язычок Карен. У механика классическая внешность первого деревенского ухажера. Эдакий ясноглазый малый, в меру добродушный, в меру хитрый, с клоком русых волос, словно у кукольного гармониста, с чуть вздернутым носом. Вдобавок ко всему Вася, истый волгарь, окал и сыпал пословицами.

– От смерти не посторонишься, косую не обойдешь, – сказал Вася. – Что уж тут… А я его как раз встретил накануне на площади Марата. Стоит, газету читает. Тронул за плечо: чего, мол, тут? «Так, – говорит, – гуляю по городу».

– У него на площади Марата знакомая жила какая-то. Люда, что ли, – вмешался я в разговор.

Разумеется, никакой Люды я не знал.

– Да нет, – тут же возразил Леша. – Не Люда, а Клава, и не на площади Марата, а на улице Самоварникова. В том районе у Маврухина не было знакомых.

Разговор получился любопытный. Однако мыслитель Валера неожиданно дал мне подножку и вернулся к общей философской теме.

– Первый же час нашей жизни укоротил се, – сказал он, цитируя кого-то из стоиков.

«Боцман» приоткрыл рот, и я понял, что сейчас последует «все там будем» или «от судьбы никто не уйдет».

– Недаром Карен говорила, что у нее плохие предчувствия, – сказал я. – Бывает так перед несчастьем! То собака воет, то еще что-нибудь. За день как Маврухину свалиться и тоже около одиннадцати – я на палубе был – вдруг слышу: словно кто-то зовет. Тоненько: «Маврухин, а Маврухин!» Сверху, с мостика. Посветил – никого нет. Только выключил, снова: «Маврухин, Маврухин!»

Все оцепенели. Признаюсь, и мне стало жутко от собственной выдумки. Но нужно было расшевелить ребят, вызвать поток воспоминаний обо всем, что происходило в последние дни и могло показаться необычным, странным. Преступник не оставил следов, совершая убийство. Но он мог оставить их до.

Первым прервал тяжелое молчание Кэп:

– Идеалистическая чепуха!

«Боцман», однако, поддержал меня:

– Нет, почему же? У нас в деревне бывало – в день, когда помереть человеку, вдруг кто-то приходит и зовет. У нас говорили – это Мажанкис.

– Какой еще Мажанкис? – грозно спросил Кэп.

– Не знаю. Никто его не видел. Мажанкис, и все. Приходит!

Неожиданно Леша Крученых, который не верил ни в домовых, пи в бога, ни в черта, пришел на помощь «боцману».

– В этом что-то есть, – сказал он, поправляя галстук. – Однажды ночью у нас по машинному отделению кто-то ходил. И сжатый воздух вдруг зашипел, как будто давление стравливали.

– Действительно, было такое, – подтвердил механик.

Ивану Захаровичу, который смотрел на мир ясно и просто, не понравились мистические толки.

– Наверно, штуцер неплотно завинтили, – сказал он. – Вот и шипело. Следите за двигателем, механики!

– Все штуцера в трубопроводе были завинчены крепко, – сказал Вася. – Но давление действительно стравили ночью.

– Значит, у нас орудуют привидения? – спросил Кэп, – Кто стоял на вахте?

– Маврухин.

– Постой, это когда бочка загорелась на берегу?

– Верно.

Я тотчас вспомнил волнения той ночи. Теплоход стоял на втором причале, у форта, где докеры складывают всякий мусор. Ночью вспыхнула одна из бочек с «обтиркой» – промасленным тряпьем. Очевидно, произошло самовозгорание. Над бочкой возник двухметровый огненный столб. Маврухин, напуганный близостью огня, разбудил капитана, и тот отвел теплоход подальше, на восьмой причал, где мы и остались. Тем временем Валера, Ложко и я справились с пожаром, закрыв бочку брезентом.

– А в самом деле давление в ресивере было стравлено, – сказал Кэп. – Пневмостартер у нас берет с первого оборота, а в тот раз дизелек еле завелся.

– На свете есть много, друг Горацио… – начал было Валера, но Кэп раздраженно перебил его.

– Хватит. До чертей договоримся. Предчувствия, штуцера, голоса с мостика.

Ребята нехотя разошлись по каютам.

Этой ночью Леша нес вахту. Он поднялся на мостик, поставил шезлонг. Лицо его от раскуриваемой трубки озарилось красным светом.

«Мальчик из коробки с тортом»… Язвительная Карен, этот мальчик не такой уж приторно-сладкий. Не надо верить чистенькому личику, блеску бриллиантина и вежливому тону. Лешенька Крученых провел три года в колонии для несовершеннолетних. У него особые причины носить в будний день открахмаленную рубашку и аккуратно завязанный галстук. Поммех старательно бережет в себе чистенького, отутюженного мальчика, так не похожего на убежавшего однажды ночью от пьяного отчима паренька, ставшего впоследствии «уркой».

Я присел на скамейку рядом с шезлонгом Леши.

– Ты не выдумал насчет штуцера?

– Нет, не выдумал.

– Странная история. Как ты ее объясняешь?

Замечательная пенковая трубочка гасла. Леша, отчаянно пыхтя, придавил большим пальцем табак.

– Кто его знает…

Прогудел мощным мотором катер. Нас качнуло, стукнуло о пирс, и теперь свет лампочки, горевшей в рубке, падал прямо на лицо Леши Крученых, я же оставался в тени.

– Просто я смолчал на камбузе, – сказал я. – Такое знаю, что все бы ахнули.

Я внимательно наблюдал за ним. Чуть-чуть излишне подчеркнутое безразличие, чуть-чуть убыстренная реакция – здесь все зависит от этого «чуть-чуть». Я взял его за руку – как бы по-дружески, желая полностью довериться. Мои пальцы ощущали и малейшее движение мышц и биение крови. Человек может научиться владеть мимикой, но мышцы руки и пульс способны выдать волнение.

Леша поднял бровь и спросил иронически:

– Видел привидение, которое скрутило штуцер?

– Нет, в самом деле знаю. В тот же вечер догадался.

Конечно, это был наивный блеф. За такие штучки меня следовало бы дисквалицифировать с последующим недопущением к оперативной работе сроком на двадцать лет (за двадцать лет подрастет более толковое поколение). Но я делал ставку на атмосферу тревоги. Леша, как и все, был взбудоражен после разговора за ужином. Если бы предостережение попало на больное место, я сразу почувствовал бы это.

Но реакция поммеха выражалась в простом любопытстве. Никакого испуга, настороженности.

– Рассказывай, не тяни!

Тогда я наклонился к нему и шепнул на ухо:

– Машутка влюблена в механика.

– Фу ты, черт! Кто же не знает? Об этом сигнальщики флажками пишут.

Он хлопнул меня по плечу, по-дружески прощая туповатость.

«Ерунда, ерунда и еще раз ерунда! – сказал я себе, спустившись с мостика и стукнув кулаком о твердый обод спасательного круга. – Эти четверо ни при чем. Что ты суетишься и устраиваешь идиотские экзамены?»

Я прошел в душевую. На стоянках, когда дизель не работал, приходилось довольствоваться холодной водой. Душ был жестким, как терка, и сразу сиял усталость.

На изогнутой водопроводной трубе я нащупал плотное кольцо изоляционной ленты. Вездесущий работяга Прошкус в самом деле поработал в душевой. «К черту, – сказал я. – Верю тебе, «боцман». И тебе, лодырь Ленчик, и тебе, мудрый философ Марк Валерий Петровский. Верю всем четверым».

Очевидно, это решение и было вторым, моральным душем. Исчезла никотинная горечь, оставшаяся после разговора с Лешей. Все стало просто и ясно. Я постучал в каюту «боцмана» и вошел к нему не как «сыщик», нарядившийся в тельняшку и полный профессионального любопытства, а как человек, жаждущий дружеского разговора.

«Боцман» лежал на верхней койке и пришивал пуговицы к кителю механика. Увидев меня, он заулыбался:

– Хорошо, что зашел. Хочешь покушать? Может, холодного компота?

– Ты как нянька… Лучше расскажи о своей деревне.

– Тебе в самом деле интересно про мою деревню?

Я посмотрел на его худое, некрасивое лицо. «Боцман» из породы неудачников, но полон доброты, участия и желания служить другим. Мне кажется, «Онега» смогла бы обойтись без Кэпа, но без «боцмана» вряд ли. Без него она попросту стала бы другим кораблем. Стасик наделен талантом доброты и веры. Есть ли у меня хоть крупица этого дара? Нет ничего страшнее в нашей профессии, чем человек, полный недоверия и подозрительности.

– Знаешь, моя жизнь не очень хорошо сложилась, – рассказывал «боцман» с заметным литовским акцентом. – Сначала немцы наш дом разорили. Потом бандиты – «зеленые». Меня били. Голова до сих пор болит. И мне сильно хотелось культурную жизнь иметь. Но учиться мало времени было. Работал. А сейчас хорошо. Ребята помогают учиться. Матери деньги высылаю. Хорошо…

Я вышел на палубу. Ветер очистил порт от испарений солярки и принес запах листвы. В такую ночь трудно заснуть, даже если не работаешь в угрозыске.

Три фигуры были едва различимы в полумраке. На берегу стояла Машутка в белом платье, тоненькая, как свечка. Валера, склонившийся с борта, казался каменной глыбой. А над ними, на крыше мостика, парил, как Мефистофель, Леша Крученых, бросая время от времени иронические реплики. Поммех знал, что Валере очень нравится Машутка.

– Вы скоро уходите в рейс? – спросила Машутка.

– Через три дня, – ответил Валера.

Он поглаживал леер от волнения.

– Скажи что-нибудь о погоде, – свистящим шепотом посоветовал поммех. – Или афоризм выдай.

Валера показал Леше кулак.

– Я знаю, чего ты пришла, – глухо сказал он. – Твой Вася дурень. Он ревнует, что ты в театре с мичманом была.

– Господи, – тихо ответила Машутка. – Так это ж наши шефы. И не один мичман, а трое.

– Понял? – торжествующе спросил поммех. – Всего трое!

Валера прошел в каюту Васи Ложко. Я не мог не оценить его мужества. Жаль, что не этот парень нравился Машутке.

Разговор его с механиком длился недолго. Вася, перемахнув через леер, оказался рядом с Машуткой. Они медленно пошли вдоль пирса, в сторону от «Онеги».

 
Двадцатилетней, господи, прости…
 

Откуда явились эти строчки? Память у меня как фамильная шкатулка – вместе с какими-то важными сведениями она хранит малозначительные, неизвестно когда и как попавшие клочки. Наверно, это результат бессистемных тренировок – готовясь к работе в угрозыске, я усиленно тренировал память по собственному методу, заучивая стихи.

 
Двадцатилетней, господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье…
 

Вспомнил. В Иркутске, на литературном концерте, заезжий декламатор читал стихотворение, и называлось оно «Молитва за Гретхен».

 
Двадцатилетней, господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье,
И, волоса не тронув, отпусти,
И слова не промолви в назиданье.
Его внезапно покарай в пути!
Железом, серой, огненной картечью,
Но, господи, прошу по-человечьи
Двадцатилетней, господи, прости!..
 

«Почему вспомнились эти строчки? – подумал я, глядя на тающее в сумраке белое платье. – Наверное, это зависть».

Рядом тяжело вздохнул Марк Валерий Петровский, наш стоик.

– Они познакомились в яхт-клубе, – сказал он. – С тех пор Машутка здесь частый гость. Она работает в магазине грампластинок. А Вася хороший парень, правда? – спросил Валера, заглядывая мне в лицо. – Однажды он провожал Машутку и на них напали двое. Хулиганье. Вася их разметал знаешь как!

Он смотрел на меня, как бы ища подтверждения. Выпуклые линзы очков светились, как лунные камни.

– Любовь зла, – произнес сверху Мефистофель-Лешенька.