Текст книги "Искатель. 1967. Выпуск №4"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Еремей Парнов,Георгий Гуревич,Михаил Емцев,Николай Коротеев,Михаил Зуев-Ордынец,Николай Николаев,Стив Халл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Николай КОРОТЕЕВ
ЗОЛОТАЯ «СЛАВА»[2]2
  Окончание. Начало в предыдущем выпуске.


[Закрыть]

Рисунки Ю. МАКАРОВА

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ему еще не разрешали вставать, но Федор одолжил костыли, халат и тапочки у соседа и поднялся с койки. Дрожали ноги, кружилась голова, мутило, тело покрылось противным потом, который сочился по хребту меж лопаток. А ведь Федор еще даже не вышел из палаты.

– Федя, вертался бы ты на место, – сказал раненый, лежавший на койке у входа.

– Нет, – упрямо прохрипел Федор. Задержавшись, он отер ладонями лицо, словно умылся.

– Ты что же, нарочно? Шлепнуться хочешь? Чтоб в госпитале побольше побыть?

Федор прикусил губу.

Палата молчала. Раненый у входа был обречен. Все это знали, и Федор тоже знал. Обреченному многое прощали…

– Ну и дурак, – неожиданно заключил раненый у входа.

На секунду Федор привалился к косяку, перевел дух и шагнул за дверь. У него была цель. Он убедил себя: если в день, когда он встанет, ему удастся дойти до конца коридора, до окна, то все будет хорошо. Он вылечится и опять отправится на фронт, хотя врачи утверждали, будто «такой возможности не предвидится». Однако сам Федор не предвидел никакой другой «возможности». Он не представлял иной жизни, кроме как жизни на фронте, иных отношений, кроме солдатского братства. Когда раненые в палате заводили разговоры о довоенной жизни, о своих специальностях и профессиях, спорили о чем-то, мечтательно уставясь в потолок, вздыхали: «а бывало…» или: «помню, как…», Федор безучастно таращился в окно, затянутое искристыми морозными листьями. Он будто и не помнил этой своей «довоенной» жизни. Она выглядела такой незначительной, нескладной, оборвавшейся раньше, чем он понял, какова же она. Шесть классов, поехали отдохнуть к бабушке, а попали в полымя войны. Фронтовые воспоминания начинались не так. Там все было точно: «Под Ржевом это случилось, зимой…» Все становилось простым и ясным. Тогда Федору было что рассказать. И Федор горячился, спорил, доказывал правильность действий того или иного рассказчика в бою. Это было интересно, увлекательно.

Но, если разговоры «а бывало…» и «помню, как…» напоминали ему все-таки что-то: блеск реки, соседских голубей, Дворец культуры, куда мама водила его три раза в неделю и он там пел, читал стихи:

 
…Качаются в седлах бойцы и молчат,
и только копыта о землю стучат…
 

то мечты о будущем: «вот добьем гада…» или «вернусь я домой…», которым так охотно предавались раненые, совсем не представлялись Федору. Он не представлял себя в том мире, где люди старше его чувствовали себя уверенно и свободно. Поэтому возвращение в часть, в землянку разведчиков, к Королеву, Глыбе, к «тройному» Ивану становилось конечной целью, без которой жизнь теряла свои реальные очертания.

Федор шагнул в коридор. Он знал: там, в дальнем конце, у окна на круглом столе, покрытом простыней с черным госпитальным клеймом, стоял аквариум. Даже не аквариум. Просто большая стеклянная банка. И в ней плавали золотые рыбки, водоросли.

Его сосед по палате кормил рыбок и ухаживал за ними. Рыбки Федора не интересовали, но он знал, что до конца коридора добирались лишь окрепшие раненые, которые явно шли на поправку.

Банка на столе была косо освещена солнцем. Федор двинулся к ней. Шагов десять дались ему легко, но потом он покачнулся и, подавшись в сторону, привалился к стене. Глаза он не закрыл: боялся, что потеряет равновесие. Слабость усилилась, внутри что-то противно дергалось, к горлу подступил ком. Тогда он решился идти во что бы то ни стало и пошел. Ноги словно не находили опоры, костыли не слушались. Он взмахивал ими, словно крыльями, скачками продвигался вперед, оказывался то у одной стены, то у другой. Но Федор не сводил глаз с яркого, солнечного пятна в конце коридора, и оно приближалось с каждым мгновением.

Федор рухнул на лавку в полуобмороке. Взвыла болью рана на бедре, голова раскалывалась. Однако когда Федор уже смог оценивать себя, он ощутил на своих губах улыбку. Тогда он сел поудобнее, облокотился на стол, увидел аквариум, пронизанный косыми лучами солнца. Блики, отраженные от стенок, от поверхности воды, слепили. И было приятно сощуриться. Потом он чуть отодвинулся, захотелось посмотреть рыбок. Но резкое по забывчивости движение разбудило боль, и он, ожидая, пока она уляжется и затаится, смежил веки. Но и сквозь прикрытые веки он ощущал игру солнечных бликов: они были то ярко-розовые, то красные. Вдруг память досказала остальное: реку, залитую солнцем, запах сохнущего песка, знойный жар. Голос отца: «Не струсишь?» И его, Федорово, звонкое: «Нет!»

Они в тот день переплыли Урал. Это произошло перед отъездом, в очень редкий выходной, самый праздничный из всех выходных, потому что с ним был отец…

Вот и теперь Федор почувствовал: все обойдется! Две недели назад он получил от отца оказией записку. Несколько строк: «Узнал все о маме и о тебе. Жаль, что нам с тобой нет возможности увидеться. Писать обо всем тоже нельзя – сам понимаешь: военная тайна. Очень обрадовался, услышав о тебе такие отзывы. Сожалею, что ты не кавалерист. Передал бы я тебе свою золотую саблю. Поздравляю тебя со вступлением в комсомол. Мне сказали: стал ты комсомольцем в тылу врага, в партизанском отряде. Пришлось и тебе попартизанить, как и мне в свое время. Будь настоящим солдатом. Обнимаю. Отец».

Но последние два слова были жирно зачеркнуты. И написаны другие. «Целую. Папа». Это Федор расценил как маленькое отступление от принятого в записке обычного тона отца. «Как же ему тяжело», – подумал тогда Федор.

Воспоминание об отце было приятным и радостным. Даже боль прошла. Федор открыл глаза.

Воду в банке по-прежнему пронизывало низкое косое солнце, но блики уже не слепили. Они мягко играли на устланном песком дне. Водоросли перестали выглядеть просто черными тенями. Они были зелеными и свежими, такими зелеными и свежими, какими только могут быть водоросли в чистой, прозрачной воде, пронизанной солнцем. Рыбки тоже просвечивали насквозь. Они вроде только что начали плавать и до этой поры оставались как бы неподвижными. Слегка качнув плавниками, они двинулись друг за дружкой, казалось, строго соблюдая дистанцию. Церемония продолжалась, пока рыбки не сделали вдоль стенок круга два. Затем одна опустилась ко дну, взбила там клубочки песка и, распластав плавники, вознеслась к водорослям.

Кольцо распалось.

Теперь рыбки плавали в беспорядке, старательно пересекая курс одна другой, но на разных уровнях.

В сознании Федора мелькнуло сожаление, что он ничего не знает о рыбках. Он почувствовал словно потерю, оттого что не знал о них раньше, – много-много раньше, чем сегодня. Он понимал: ничего не изменилось бы, но ему было бы, наверное, легче. Может быть, и намного легче – его связывало с жизнью на одну ниточку больше, как такие вот ниточки связывали с жизнью Кузьму Королева – его любовь к пчелам или как Семена Петровича, соседа по госпитальной койке – его любовь к золотым рыбкам.

«Почему я не подумал об этом раньше? – спросил себя Федор. – Потому что я видел только потолки, потолки… Дверные проемы – точно предел… Почти год непрерывной боли, отчаянных ночей, надежд, перемежеванных кошмарами. И вот я добрался до стола у окна в конце коридора…»

Федор вздрогнул.

Одна рыбешка подплыла к стенке банки как раз против его лица. Забавная, смешная рыбешка. Она смотрела на Федора черными выпученными глазами, ротастая, как девчонка-подросток. Она старательно, плавно разевала рот, яркий, точно подкрашенный, будто выговаривала: «Чего тебе на-доб-но?..»

Не в силах сдержать улыбки, Федор так же старательно и плавно пошевелил губами и немо проговорил: «Ничего…»

Ведь чудо уже свершилось. Его снова и еще больше заинтересовал мир, в который он словно вернулся.

– Отвечает? – услышал он негромкий вопрос и по голосу узнал соседа – Семена Петровича.

– Отвечает, – тоже заговорщическим тоном сказал Федор.

– Чего?

– Не печалься, ступай себе с богом, починят тебя так, что не хуже прежнего будешь.

– Главный хирург фронта приехал. Слышишь? Топай в палату.

Семен Петрович проводил его до койки, Федор едва успел отдышаться, как в палату вошел огромный, в больших очках, с рукавами халата, закатанными выше локтя, главный хирург фронта. Позади него, как хвост кометы, двигались начальники отделений, ординаторы и еще какие-то люди, халаты на которых висели, словно форма на новобранцах. Главный хирург сверкнул очками и буркнул:

– Здравствуйте, товарищи…

В ответ прозвучало довольно нестройное:

– Здравия желаем!

Не привыкли солдаты приветствовать начальство лежа.

– Где он? – не оборачиваясь к сопровождавшим, спросил главный хирург.

– У окна слева.

Главный хирург подошел к Федору.

– Здравствуй, солдат.

– Здравствуйте…

Глаза за большими очками с толстыми стеклами выглядели очень крупными, навыкате. Страшноватыми…

Осматривая Федора, главный хирург хмыкал то довольно, то настороженно, у хирурга были толстые и очень проворные руки в веснушках, покрытые густыми рыжими волосами. На первый взгляд это были беспощадные, безжалостные руки, но хирург умел ими пользоваться так, что даже прославившейся на весь госпиталь своей «легкой рукой» сестре Маше было далеко до такой нежности и точности.

– Сколько воюешь? – обратился он к Федору.

– Три года.

– Сколько? – хирург чуть склонил голову, посчитав, что ослышался, смешно сморщил лицо в крупных морщинах.

– Три года, – повторил Федор.

– Подожди, подожди… Так сейчас тебе едва восемнадцать?

– Так точно. Семнадцать и девять с половиной месяцев.

– Как же ты успел?

Федору стало жарко.

– Партизанил. Потом в разведке, – заплетающимся от волнения языком проговорил Федор. «Вот попал! Этот уж наверняка прикажет и близко к фронту не подпускать».

– Родители погибли… – хирург не спросил, а кивнул.

– Мать – да… Отец пишет, чтоб я был хорошим солдатом. Вот письмо. Я правду говорю, – Федор влажными от волнения руками пытался нащупать под подушкой письмо отца, а оно, как нарочно, где-то затерялось, в каких-то складках.

Главный хирург фронта ждал, очень внимательно приглядывался к Федору. Прочитал записку.

– Что ж, коль по семейной традиции пошло…

– Так точно. Да и что я в тылу буду делать?

– Пожалуй, об этом-то и стоит прежде всего подумать.

– Почему?

– Ну, а если подумать?

Федор не сдержал улыбки. Уж больно точно получилась у генерала интонация этой любимой младшим лейтенантом фразы.

– Понял. Наши войска вступили сегодня на территорию Восточной Пруссии. А улыбнулся я… Вы очень похоже… Как младший лейтенант Русских, сказали. Он командовал группой захвата.

– Погиб…

– Не успел я. Не смог заставить немцев тащить его быстрее…

– Ну-ка, ну-ка…

Тогда Федор рассказал, как было дело.

– Что ж, солдат, – подумав, проговорил хирург, – в прятки с тобой играть не годится. Не из того ты десятка. Операция сложная, тяжелая и рискованная. Выйдет – тогда будет все в порядке. Нет – инвалид. Уговор, солдат! Ответ завтра. – Главный хирург поднялся, обратился ко всем в палате: – Вопросы есть?

Вопросов не было ни у кого.

Когда дверь за последним врачом из свиты закрылась, лежащий слева от входа обреченный раненый тихонько засмеялся:

– Чего далась тебе эта операция? Жить будешь. Хромой, но будешь. А тут такой риск…

Семен Петрович долго недоуменно молчал, потом повернулся к Федору.

– Как же мы очутились в Восточной Пруссии? Разве мы уже взяли Берлин?

Сосед страдал, как говорили врачи, ретроградной амнезией – потерей памяти. Семен Петрович был младшим политруком в танковой роте, Во время боя снаряд ударил под башню, ее сорвало и откинуло. Семен Петрович чудом остался жить.

В палате, где лежал Федор, каждый раненый был таким чудом, а всего их было четверо.

– Давайте посмотрим, – очень серьезно и терпеливо сказал Федор. Он открыл тетрадь, лежавшую на тумбочке. Туда Семен Петрович с помощью Федора вносил все, что вспоминал о себе и своей жизни. Он по крохотным кусочкам восстанавливал свою биографию. Утром он брал тетрадь и в течение часа вспоминал. Больше работать врачи ему не позволяли. Иногда Семен Петрович вспоминал весь какой-нибудь день, без связи с остальным, иногда математическую формулу, физический закон. Но никак не мог припомнить, что преподавал физику в школе.

– Мы шли на запад, а оказались на востоке. Не понимаю.

– Вот. – Федор открыл переведенную с помощью копирки карту Европы из энциклопедии. – Мы шли на запад. Но Пруссия – восточнее Берлина. По отношению к Берлину – она на востоке и называется Восточной.

– По отношению… Это хорошо. Это очень понятно. По отношению…

Федору очень хотелось, чтобы Семен Петрович спросил его об операции. Если сосед путался в своем прошлом, многого не помнил, то в настоящем он разбирался совсем неплохо. Однако Федор знал: не надо спрашивать у Семена Петровича совета. Он не ответил «да» или «нет»… А он, Федор, конечно, согласится на операцию. Ведь если раненый, лежащий слева от входа, теперь безнадежен, то потому лишь, что два месяца назад не пошел на риск. А четвертый в их палате? Он вторую неделю не приходит в сознание.

– Если А равно В, а В равно С, то А и С равны… – шептал сам себе Семен Петрович. – Равны… Понятно?

– Куда же тогда девать риск? Он не входит в расчеты… – тоже негромко проговорил Федор.

– Риск?

– Да. Он ведь не предусмотрен в равенстве: АВ = ВС. И неизвестно, будет ли АВ больше ВС, будет ли наоборот. Или они все-таки равны?

Семен Петрович, не задумываясь, машинально ответил:

– Это уже не формальная логика, а диалектичес… – и вдруг вскочил и огромными, испуганными почему-то глазами уставился на Федора. – Не формальная… Не формальная…

Федор увидел, как Семена Петровича бросило в дрожь. Он теребил одеяло, касался, словно во сне, головы, трогал ее, водил пальцами по лбу, точно соединяя нечто разрозненное будто ощупью находил отдельное и собирал в целое.

– Вспомнил… Вспомнил… Вспомнил!.. Доктор!.. – Семен Петрович, как был в нижнем белье, выбежал в коридор,

* * *

Федор вскочил в землянку, руку к пилотке.

– Разрешите доложить!

Королев с погонами младшего лейтенанта сидел у стола облокотившись; крохотный Тихон Глыба, как обычно, лежал на нарах с толстенной самокруткой – дымил; сержант – щеголь с тоненькой ниточкой черных усов над верхней губой – кто?; в дальнем углу видны на нарах огромные сапоги сорок шестого размера, не меньше; и еще – серенький такой солдатик с красным носиком уточкой. Это один из тех, которые без выправки особой, без особых примет, первыми встретили врага под Смоленском или под Ржевом. Потом они раз пятнадцать-двадцать участвовали в штурмах, да, бывало, таких, что от дивизий оставались батальоны. И вот до Германии дотопал и до Берлина, если в то направление попадет, – дойдет. Таких счастливчиков Федор встречал. Вот хоть бы Глыба. А это Глыба-второй.

Но «тройного» Ивана нет…

– Посмотрите-ка, никак это Федор! – поднимаясь с нар, воскликнул Глыба, но голос Королева остановил его.

– Докладывай, – не поднимаясь, приказал Кузьма.

У Федора губы задрожали от обиды.

Доложил. По форме, по уставу, черт возьми!

– Иванова мы потеряли, Федор. Садись, – ответил на рапорт младший лейтенант Кузьма Королев.

– Когда его? – сглотнув, спросил Федор.

– Никогда. Просто потеряли. Понимаешь? Просто потеряли, – Королев хлопнул ладонью по столу. – Возвращались под обстрелом. Смотрю уже в траншее – нет Иванова, Он вот с этим гусаром шел. Где он? – взревел Королев, обернувшись к щеголю сержанту.

Тот вскочил. Желваки заходили у него, а усики зашевелились.

– Я докладывал, товарищ младший лейтенант…

– Слышал! Садись, Федор. Подлечили?

Федор поставил вещмешок на нары, подошел к столу.

– Полностью подлечили. Как новый.

– Как… как… Ладно, садись. Водки выпьешь? Приучился небось.

– Не то чтобы приучился, но выпью.

– Стемнеет – пойдешь! И чтоб был! Живой или мертвый! – рявкнул Королев, снова обернувшись к сержанту.

– Так точно, товарищ младший лейтенант… Стемнеет, чтоб был живой или мертвый. Разрешите идти?

– Ступай.

Сержант, сверкая приспущенными голенищами начищенных до сияния сапог, выпорхнул из землянки.

Облегченно вздохнув, Королев потрогал согнутым указательным пальцем пышные усы, поднялся, обнял Федора:

– Этот новенький – Свиридов – хороший парень. Только бабник. Погубит его эта штука. Разведчик-спортсмен. Ясно?

– Понятно, товарищ младший лейтенант.

– Полно, Федор. Дождались тебя награды – обе «Славы». Что не отвечал на письма?

– Честно?

– Честно!

– Боялся – не вернуться мне. А тогда… – Федор махнул рукой.

– Правы, значит, были Глыба с «тройным» Иваном. А я, признаться, хуже подумал, Федор. Подсаживайтесь, ребята.

Подойдя к нарам, Федор протянул руку Глыбе, заранее став очень твердо. Тихон обхватил руку Федора и тотчас очутился едва ли у него не на шее.

– Помнит! – захохотал, обнимая Федора, Глыба. – Помнит, как с Глыбой здороваться.

В блиндаже стало шумно, но разведчик в сапогах сорок шестого размера будто и не слышал ничего. Он спал в положении «смирно», лишь руки его с переплетенными пальцами покоились на груди.

Обернувшись к нему, Королев громко позвал:

– Егор!

– Ухм…

– Федор приехал!

– Оч… хорошо. – Носки огромных сапог сдвинулись, но это было лишь единственным движением.

Постаравшись сострить, Федор сказал:

– Пожарником он был, что ли?

Разведчики рассмеялись громко, раскатисто.

– А ты откуда знаешь? – Из полутьмы, которая стояла в дальнем углу землянки, появилось широченное лицо с красноватыми спросонья глазами. Голова вопрошавшего была окружена венчиком светлых волос. Федору захотелось сказать, что в группе захвата теперь двое лысых, но, вспомнив о первом – «тройном» Иване, он промолчал.

– Он пожарником по совместительству служил, а спит – так по фамилии. В аккурат, – съехидничал Глыба. – Не разбуди Косолапова – сутки проспит.

– Поесть я не забываю, Тихон. Это ты напрасно… – И Косолапов легким движением поднял свое непомерное тело, быстро нахлобучил на босую голову пилотку, подсел к столу.

– Поиск был удачным?

Королев помотал головой:

– Плохой из меня командир захватгруппы. Сначала все вроде шло. А вот ворвались в эту проклятую Пруссию – и ни с места. Бои местного значения. Это в его, в фашистском, логове! Берем одного языка – и ни бум-бум. Новенький. Необстрелянный. Сам ничего не знает. Хуже нас оборону свою понимает. Второго – то же самое. Пробовали, как ты тогда, за что тебе вторую «Славу» дали, – налет в траншею – и порядок. Не тут-то было! Они, из первой траншеи, если по нужде – и то рядом. Начальство жмет – давай, я жму – давай, а…

Глыба попробовал было вставить словцо, но маленький счастливчик солдат ткнул его в бок.

– Вот и ору… А чего орать?.. Пойду Свиридова позову. Страдает ведь человек. Неудачник он, – поднимаясь, приговаривал Кузьма. – С его наградами ему бы чин капитана надо иметь, а он сержант. Так вот за свои похождения взад-назад и ездит. Давайте наливайте. Я мигом.

Королев вышел.

Косолапов сказал Федору, как хорошему знакомому:

– Фрицы теперь у себя дома. Подготовились. А наш брат – известное дело – разведчик. И вот ключики ищем. Попробовали с налету – солдат не фартит. Не фартит!

Маленький солдат, Николаев его была фамилия, быстро и бесшумно прибрал и разложил что надо на столе. И все осторожно, даже как-то без маеты, колготни, славно, раз – и готово.

Сверху, с улицы, послышался голос Королева:

– До полной темноты не выпущу! Со мной пойдешь. Насвоевольничаешь – знаешь, у меня не заржавеет.

«Действительно, трудно как-то Королев командует, – подумал Федор. – Вот у Русских, у того все получалось само собой. Команда – когда надо, и разговор – когда надо. А у Королева только команда. Но и он хороший командир».

– До полной темноты – полтора часа. Марш в землянку! Приказываю!

Когда они спустились, их уже ждали накрытый стол и полные кружки. Разведчики только утром вернулись из поиска, и им был положен отдых. И ничто, казалось, не могло его нарушить. Часа через полтора группа собиралась выйти на поиски тела Иванова, так как было решено, что Иванов убит и лежит в воронке, около которой его в последний раз видел сержант.

Федор уже ждал фразы Королева: «Готовы? Пошли…», когда наверху послышались голоса и, топоча сапогами по ступенькам и громко пыхтя, двое пехотинцев вволокли в землянку связанного немца, а за ним шел старший сержант Иван Иванович Иванов. Живой и вроде здоровый, только вывалянный в глине.

Появление двух солдат с пленным фрицем, а затем и Иванова было настолько из ряда вон, что никто сначала не двинулся с места.

– Отсекли меня, гады, товарищ младший лейтенант, – докладывал Иванов. – Высунуться невозможно. Вскочил, когда отходили утром, на взгорочек, да в воронку. А высунуться, понял, невозможно. Чего ж задаром пропадать? Лежал тихо. Что было делать? Они, гады, заприметили, видно, воронку ту. Вот и пожаловал ко мне гость в сумерках. То ли моими карманами интересовался, сволочь, то ли хотел «железный крест» хапануть за дарового языка, если я ранен. А может, и на то и на другое рассчитывал, сукин сын. Только он мне до зарезу нужен. По расхлябанной обутке судя, давно здесь ошивается. Обутку эту я потом разглядел. Ну, а когда до своих дотащил – попросил ребят помочь. Уж больно умаялся. Еще не стемнело толком, а туманчик поднатянуло. Я и решил не ждать полной темноты, чего вам лишку волноваться? Все, товарищ младший лейтенант.

– Вот чертушка ты, «тройной» Иван! – воскликнул совсем не по-уставному Королев.

Пехотинцев поблагодарили за помощь, угостили, и они ушли. Тогда «тройной» Иван повинился:

– Вы, товарищ младший лейтенант, не сердитесь, что я сюда, в землянку, фрица приволок. Как же, не доложив своему командиру, дальше попрусь? Одному мне не дотащить, а он идти ни в какую не желает.

– Ты его не очень? – поинтересовался Королев.

– По-моему, очень даже легонько… – заволновался и сам Иванов, потому что пленный лежал без движения, с закрытыми глазами.

К нему наклонился щеголь сержант.

– Придуривается. Вон веки дрожат.

Королев приказал развязать пленному ноги. Свиридов полоснул ножом по веревке, а потом прислонил рукоятку ножа к виску пленного, как приставляют пистолет. Пленный взвыл и откатился в сторону.

– Вот и все, товарищ младший лейтенант! – отрапортовал сержант.

– Веревку-то чего приспичило резать, – обиделся Иванов. – Она у меня была счастливая.

Тогда щеголь сержант с удивительной Федору душевностью проговорил:

– Прости, Иван! Поторопился сдуру.

С этой минуты Федор словно перестал замечать, что сержант – картинка, а усы у него щегольской ниточкой.

– Ладно, – сказал Иванов. – Перебьюсь как-нибудь.

– В штаб! Поднимай своего крестника – и в штаб. Пехота, поди, уже сообщила, что ты не один появился. «Язык» нужен. А начальство ждать не любит, – сказал Королев. – Со мной Иванов и ты.

– Слушаюсь! – Свиридов лихо щелкнул каблуками.

Когда Королев, Иванов, Свиридов и пленный ушли, оставшиеся принялись расспрашивать Федора о госпитальном житье-бытье. Но наговориться толком они не успели. Королев позвонил по телефону и приказал готовиться к выходу в тыл врага.

* * *

Жалкая кучка сморщенных прошлогодних ягод клюквы лежала на Федоровой ладони. Он раздумывал – проглотить их, или от ягод еще больше захочется есть. Лежавший рядом огромный Косолапов беспокойно крутился и трубно вздыхал. Так по крайней мере казалось Федору, что сосед слишком шумливо поворачивается с боку на бок и чересчур мается от голода. «Тройной» Иван, тот куда более сдержан.

Он сокрушенно изучал изодранный в десятидневных скитаниях маскхалат, брюки, гимнастерку, сквозь которые просвечивает белье. Оно тоже измазано болотной глиной, пылью.

«И то хорошо, – неожиданно подумал Федор, – хоть не демаскирует, не светится белым». Однако мысли ворочались вяловато. Разведчики проползли на брюхе добрую сотню километров, и после такой работы им бы гречневой каши со свиной тушенкой. От одной мысли о еде липкая горечь обволокла рот, и Федор, уже не раздумывая далее, кинул в рот горстку почти черных сморщенных клюквин. Ягоды оказались пресными, вымороженными.

У Королева запали щеки и ушли под надбровья глаза, а так и не догадаешься, будто он вчера утром сам разделил последний сухарь на семерых.

Свиридов, Николаев и Глыба находятся метрах в пятидесяти, на пригорке, поросшем частым ельником. Оттуда хорошо просматривается дорога.

Впрочем, голод, изодранная одежда – все это чепуха. Вот если им придется вернуться с пустыми руками… Лучше и не возвращаться вовсе. Хотя не с такими уж пустыми руками они вернутся. Десять дней они наблюдали оборону противника, десять дней сообщали по радио в штаб о расположениях дотов, минных полей, танковых ловушек, минометных и артбатарей, о движении танков, пехоты противника. Но все это тоже выглядит чепухой по сравнению с тем, что им было поручено сделать.

Схваченный Ивановым унтер в расхлябанных сапогах действительно оказался не новичком в укрепленном районе, прикрывающем подступы к центру фашистского логова. Он рассказал много важного и интересного. Но главным в его показаниях была такая деталь: со времени подхода наших войск к укрепрайону появился в нем полковник, про которого говорили, что он-то и создавал всю систему оборонительных сооружений и считал ее неприступной.

Крестник «тройного» Ивана оказался человеком знающим и смышленым в том смысле, что его не понадобилось долго убеждать в необходимости дать исчерпывающие сведения. Унтер сообщил о какой-то новой, хитрой, мало знакомой ему самому системе сигнализации. Однажды один из их опытнейших саперов пошел по известному ему проходу, но то ли задел что, то ли там была другая система оповещения, только его засекли. Такая система сегодня еще не была установлена но завтра, ее могли смонтировать. Для этого, очевидно, и прибыл в их подразделение тот самый таинственный полковник.

Командование и начальника разведки не смутило появление какой-то новой системы оповещения, а вот столь близкое «соседство» полковника заставило поторопиться основательно. Когда и где мог он вынырнуть вновь – неизвестно, а унтер даже указал место стоянки бронетранспортера, на котором ездил полковник. Это и решило вопрос о спешной переброске группы в тыл.

В ту же ночь разведчики прошмыгнули в фашистские тылы. Бронетранспортер находился у штаба полка, но подобраться к нему не было никакой возможности. Целое утро разведчики изучали в бинокль самое машину, чтоб не спутать с другой, однотипной. Днем и особенно ночью по прифронтовым дорогам двигалось много солдат и техники. Но напасть вот так, за здорово живешь, на бронетранспортер и думать не приходилось. Тем более что полковник, видимо, знал себе цену или просто не желал рисковать и в одиночку не ездил.

Разведчики делали свое дело – наблюдали и докладывали ежедневно по радио о скоплениях пехоты, танков, об обнаруженных дотах, дзотах и блиндажах, но на вопросы «Березы»: «Где «черепаха»?» – кодовое название бронетранспортера и «Как с «улиткой»?» – условное прозвище полковника – Королев отвечал, что «черепаха» бегает, а «улитка» не показывается.

В ответ получил приказ:

– Ускорьте операцию.

Пышные усы Королева за десятидневные скитания так отросли, что совсем прикрыли губы, и никто не разглядел горькую улыбку.

– Последний приказ – ускорить операцию… – проговорил он молчаливым товарищам.

Федор невольно вздохнул. Не докладывать же по радио, что они почти разгадали систему, по которой этот проклятый полковник объезжает укрепрайон. Бронетранспортер ежедневно все ближе подходит к подразделениям левого фланга. Неприступного уже потому, что там болото – километра три открытого пространства, поросшего буйной осокой и топкого. Королев посылал туда Федора и Глыбу.

И вот коли они правы, то завтра полковник должен проехать по дороге в великолепном лесу, за болотом. Там и решил Королев накрыть бронетранспортер.

Хотя завтрака не предвиделось, так же, впрочем, как и обеда и ужина, однако по какой-то неведомой причине разведчики посидели некоторое время с таким видом, будто они не то ели, не то отдыхали после еды. Федору, который в госпитале привык к режиму, было особенно тяжело: кружилась голова, болел желудок и любое воспоминание о еде превращалось в пытку.

По знаку Королева разведчики поднялись и поползли за командиром. Настало время, когда обычно на дороге появлялся бронетранспортер с полковником, который переправлялся из одного подразделения в другое. Королев взял за правило, чтобы за переездами бронетранспортера наблюдали все. Внешне эта машина ничем не отличалась от других. Но в манере вождения бронетранспортера разведчики заметили одну особенность. Водитель держал всегда одну скорость – тридцать километров в час. Он не сбавлял хода ни на поворотах, ни на спусках, двигался размеренно, а встречные машины жались к обочине.

Сегодня разведчики подобрались совсем близко к дороге. Трассы охранялись усиленными нарядами пехотинцев и мотоциклистами, Дорога в великолепном лесу за болотами, ведшая на левый фланг, патрулировалась только мотоциклистами. Это вполне устраивало разведчиков. Если бы речь шла только об уничтожении бронетранспортера, группа Королева давно бы выполнила задание, хотя бы и ценою собственной жизни. Но командованию был нужен сам полковник или по крайней мере документы, которые находились у него.

В ту ночь, когда группа уходила в фашистский тыл, задание объяснял сам начальник полковой разведки. И прощальные слова майора Терехина были наполнены особым смыслом:

– От успеха вашей операции зависит развитие наступления. Значит, жизнь сотен, а может быть, и тысяч ваших товарищей.

Федор подполз к Свиридову, удобно расположившемуся в зарослях низких елочек, окинул взглядом дорогу.

– Один! Один бронетранспортер! Без сопровождения. Посмотрите, товарищ младший лейтенант.

Федор поверил в это не сразу, даже когда увидел вдали темного жучка на серой полоске асфальта. Он все ждал, что через секунду-другую из-за поворота, из-за лесочка выедет на дорогу либо грузовик с солдатами, либо еще какая-нибудь вторая машина. Но темный жучок по-прежнему полз по асфальтовой ленточке в одиночку. Он двигался, как всегда, размеренно, упрямо, словно в нем сидел автомат, а не человек.

Королев не отрывал взгляда от бинокля. Бронетранспортер приближался к развилке. Разведчики замерли. Федор чуть подался вперед и шептал:

– Сверни! Сверни! Поворачивай, гад!

И бронетранспортер свернул, свернул туда, куда должен был свернуть, поехал в сторону левого фланга, к великолепному лесу.

– Бегом! – выдохнул команду Королев.

На секунду раньше приказа Федор вскочил и бросился к дороге. Он оказался впереди всех. И тут, скатившись с пологого холма, он влетел в великолепный лес и обрадовался его чистоте и простору. Он помчался со всех ног напрямик к дороге. Подсумок с двумя противотанковыми гранатами мешал ему.