Текст книги "Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг."

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 85 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

– А старый гусятник как думает? – поинтересовался Михаил Александрович, обращаясь ко мне.

– Вполне согласен: сейчас гусей пугать не следует.

– Так и порешим!

Устроившись под скирдой сена, мы издали наблюдали за гусями. Многие птицы ходили по стерне, отыскивая упавшие на землю во время уборки метелки и зерна овса. Другие ковырялись в кучах высыпанной комбайнами соломы, а часть из них, видимо, сидела неподвижно, нежась на солнце. Часам к одиннадцати утра гуси, громко перекликаясь, стая за стаей взлетели, направляясь в сторону Челкара. В течение нескольких минут поле опустело.

На овсянище было множество копешек соломы, оставшейся после уборки, попадались кольцевидные канавы, которыми когда-то окапывали (опасаясь степных пожаров) стога сена. И мы не стали, как до этого обычно делали, копать себе ямок.

Вблизи от облюбованной засидки Михаил Александрович расставил вырезанные из фанеры гусиные профиля – фигуры птиц в разных позах: одни, согнув шею, как будто кормятся, другие, подняв головы, будто следят, что делается вокруг, третьи спокойно сидят. Часам к четырем пополудни в небе над Челкаром появились какие-то темные облачка, которые вскоре оформились в стройные клинья – гуси шли с озера на поля. Примерно через пятнадцать – двадцать минут они должны были приблизиться, где мы с нетерпением ждали их.

С первых же минут выяснилась досадная наша ошибка, мы не учли, что гуси недоверчиво относятся ко всяким ямам и канавам, в которых могут скрываться охотники, и обходят их на большой высоте, присаживаясь подальше от таких мест. Недоверчиво отнеслись птицы и к расставленным Шолоховым профилям, не только не присаживаясь к ним, а даже и не подлетали близко. Похоже, что в непомерно больших, раскрашенных в серовато-оранжевый цвет профилях гуси без труда разгадали обман.

Поняв, в чем дело, Михаил Александрович перебежал в другое укрытие, подальше от профилей. Оно оказалось более счастливым. Вскоре удачным выстрелом он снял одного гуся. Моя неглубокая канавка оказалась совсем несчастливой. Гуси, приметив с высоты мою распластавшуюся фигуру, шарахались прочь. Подумав, я решил перебраться в покинутую Михаилом Александровичем засидку. Но без толку.

Предавшись грустным размышлениям о превратностях охотничьей судьбы, я не заметил, как подъехали двое верховых казахов.

– Эй! Вон там утки… Чего зеваешь, стреляй! – указывали они на профиля.

«Ну вот еще пугала подъехали», – досадовал я, стараясь быстренько отделаться от незваных гостей. Но всадники, видимо, не понимали меня и, лишь подъехав вплотную к профилям, сообразили, в чем дело. Постояли немного, посмеялись и, к великой моей радости, удалились, а я возвратился в свое первое убежище. Но и там стрелять не пришлось, в то время как товарищи подстреливали. Начинало вечереть. Гуси, встревоженные выстрелами, раньше обычного покидали поля.

Но вот на меня налетела стайка. Два неудачных выстрела – и птицы ушли. В это время на Михаила Александровича налетел гусь. Он шел очень высоко. Увидев, что охотник целится, я не выдержал: «Не стреляйте, безнадежно!» Но выстрел прогремел, и, к моему великому удивлению, гусь, сложив крылья, камнем полетел вниз. Стукнувшись о землю, птица высоко подпрыгнула и, распустив крылья, замерла. Мы поздравили охотника с на редкость удачным выстрелом. Он и сам был удивлен.

– Хотел проверить новое ружье английского мастера Пердея. На гусиные охоты я его еще не брал. Похоже, что англичанин бельгийцу Лебо не уступает.

– Сколько же дробин в него попало? – интересовалась Марья Петровна.

– Ни одной не видно! – удивленно воскликнул Тимоша.

– Может, он с перепугу от разрыва сердца умер, – пошутил Шолохов.

Мы решили уже на стану произвести более тщательную проверку. После того как птицу общипали, удалось обнаружить у нее на голове единственную дробинку.

К концу дня дела пошли довольно удачно, на овсянище подлетали все новые и новые стаи гусей, изредка появлялись и казарки. Издали видя, что на поле пасется множество их соплеменников, птицы вели себя не очень осторожно. Охотникам чаще удавалось стрелять.

В это время в противоположном конце овсяного поля появилась какая-то странная фигура – высокий человек в плаще. Он пытался подходить то к одной стае гусей, то к другой, то к третьей. Это ему не удавалось.

Назойливость незнакомого нам охотника и наши довольно частые выстрелы насторожили гусей, и птицы начали, стая за стаей, покидать овсянище. На сегодня охота кончилась. Мы сошли с овсяного поля на целинный массив, где под скирдой сена стоял наш «виллис». Говорили, подводя итоги дня, строили планы на завтра.

– Завтра я никуда не поеду, буду работать над книгой, – заявил Михаил Александрович.

В это время к нам на паре прекрасных жеребцов, запряженных в тарантас, подъехал высокий, смуглый человек.

– Главный агроном 117-го конезавода Третьяк! – отрекомендовался он довольно громко, но заметно смущаясь.

– Очень приятно познакомиться! – приветливо ответил Шолохов. – Вы не в претензии, что мы ваших гуськов пугаем?

– Нет, напротив, мы очень рады, что вы пожаловали к нам. Милости просим, приезжайте к нам на центральную усадьбу. У меня квартира просторная, а семья маленькая – только я да жена. Поживете у нас сколько вам угодно будет. Все же теплее и удобнее, чем в палатке… У нас и баня неплохая имеется.

– Спасибо за приглашение! Нам неплохо и в палатке живется, она у нас утепленная. А вот в баньке бы попариться недурно.

– Это вы так настойчиво гонялись за гусями? – спросил я агронома.

– Да, я… – покраснел собеседник. – Вот уже третье воскресенье приезжаю сюда, но ничего не получается: влет моя пушка не берет, а близко гуси не подпускают.

– Да, с такой пушкой трудно добиться успеха, – посочувствовал Михаил Александрович. – Вы не с Украины? – неожиданно спросил он.

– Да! Из казаков, с Полтавщины.

– Негоже потомку казаков с такой дубинкой охотиться. Надо обзавестись доброй рушницей, тогда и толк будет.

– Ружья я на днях куплю, да вот беда – дроби крупной нигде нет.

– С дробью мы поможем, – пообещал писатель.

– Не знаю, как и благодарить вас! – обрадовался агроном. – Через три дня я иду в отпуск. Если разрешите, буду вашим проводником в наших степях, они обширные – более ста тысяч гектаров. У нас и дудаки водятся, а уток, гусей и казарок на наши поля летает тьма. Много лисиц и корсаков, волки тоже нередко встречаются…

– Сто тысяч гектаров земель в одном вашем конезаводе? – переспросил писатель. – А сколько же у вас посевов? Куда ни глянь – кругом нераспаханная степь, все ковыли да ковыли.

– Зерновых мы мало сеем, всего около трех тысяч гектаров. Это преимущественно фуражные культуры, большей частью овес.

– А пшеница на ваших землях разве плохо родится?

– Нет, родится хорошо, да только нам сеять ее не велят. Ваше дело, говорят в тресте, племенных лошадей разводить, а пшеницей пусть занимаются другие хозяйства. Поэтому нам и земледельческой техники мало дают.

– А повыше треста вы не пробовали обращаться?

– Недавно из министерства приезжал инспектор. Сказал то же самое, что и в тресте говорят: «Ваше дело давать государству побольше хороших лошадей, поэтому вас пшеницу сеять не заставляют и от хлебопоставок освободили. Хлеб стране должны давать хозяйства зернового направления».

– Это только в вашем хозяйстве такая система? – интересовался писатель.

– Нет, во всех конезаводах области так заведено, и мне кажется, не только в Западном Казахстане, а и в других местах. Я думаю, неправильно это: стране нужен хлеб, а столько земли пустует. А как вы, Михаил Александрович, считаете?

Шолохов ответил, что ЦК КПСС увеличению производства зерна уделяет самое серьезное внимание и, надо ожидать, что в числе мероприятий, направленных на осуществление этой важнейшей задачи, будет проводиться широкое освоение целинных земель.

* * *

Через несколько дней мы снова приехали на знакомое овсянище. С нами был и агроном конезавода Иван Михайлович. Когда гуси улетели на озеро, где они ночуют, охотники собрались на краю поля. Только агроном, сидевший на дальнем краю овсянища, задержался.

Мы слышали несколько выстрелов. Скоро запоздавший охотник подошел. В обеих руках он держал по гусю.

Лицо Ивана Михайловича светилось радостью.

– Ну вот, теперь вы уж настоящий гусятник, – пожал ему руку Шолохов, – поздравляю с удачей!

Так началось знакомство М.А. Шолохова с агрономом И.М. Третьяком, ныне кавалером орденов Ленина, Трудового Красного Знамени и ряда других правительственных наград.

В начале великого наступления на целину 117-й конезавод реорганизовали в целинный зерносовхоз имени газеты «Правда». Это хозяйство вскоре стало крупнейшим производителем зерна в области, одним из передовых совхозов Приуралья. Более двадцати лет агрономической службой совхоза умело, самоотверженно руководил И.М. Третьяк. Интересуясь жизнью и работой целинников, М.А. Шолохов несколько раз приезжал в совхоз имени «Правды», останавливался и неделями жил у агронома Третьяка, которого он высоко ценил и как специалиста и как человека.

* * *

Первая охота на гусей не для всех нас была удачна. Михаил Александрович и Максим уже убили по 2–3 гуся, а нам с Марией Петровной не везло, несколько дней мы возвращались на стан с пустыми руками. И попадало же нам от Шолохова.

Жареный гусь с яблоками, поверьте, штука очень вкусная. Настроение у охотников отличное. Но как только мы принимаемся за трапезу, Михаил Александрович, лукаво поглядывая на меня, обращается к супруге:

– Что же, Маруся, и тебе не совестно чужого гуська есть? Вчера Максимов, сегодня мой, а когда же твой будет?

Приходит ужин. Писатель снова подтрунивает над неудачниками:

– Нельзя же так, надо совесть иметь. Придется завести доску показателей, пусть все видят ваше позорное отставание.

Мы сконфуженно пытаемся оправдаться, обещаем подтянуться, но охотничья судьба к нам явно неблагосклонна. Через два дня у входа в палатку появился столбик с фанерной дощечкой. На ней крупными буквами четко выведено: «За позорные промахи по гусям М.П. Шолохову и П.П. Гавриленко занести на черную доску».

Прошло еще несколько печальных для неудачников дней, и лишь тогда наступил перелом: Мария Петровна возвратилась с утренней зорьки с крупным гусем, а мне удалось взять гуся и казарку.

– Надо еще проверить, свежие ли они, – не унимался Шолохов, – а то, чего доброго, вы просто подобрали наших подранков.

Лишь после того, как авторитетный эксперт, Анна Антоновна, подтвердила, что наши гуси свежие и притом отменной упитанности, на злополучной доске появилась иная запись: «Учитывая, что в результате общественного воздействия М.П. Шолохова и П.П. Гавриленко несколько улучшили свою стрельбу и стали не так позорно мазать по гусям, снять их с черной доски».

Шутки шутками, а какое облегчение почувствовали мы, читая эти, сверкающие шолоховским юмором слова о восстановлении нашего доброго охотничьего имени. Редко что из забавного, смешного, случившегося с кем-либо из членов нашего небольшого коллектива могло пройти незамеченным мимо наблюдательного глаза писателя. А если ничего забавного не происходило, то он, бывало, выдумывал какую-нибудь смешную историю и разыгрывал над одним из нас веселую, безобидную шутку. Из многих приведу одну, хорошо запомнившуюся мне.

…Под вечер мы возвращались с охоты в совхоз. Впереди, вдоль дороги, брела отара овец. Вспугнутый овцами заяц перебегал нам дорогу. Заметив, что я целюсь, Шолохов вскрикнул: «Не стреляйте, это какой-то больной, захудалый зайчишка!» И хотя убитый заяц оказался крупным, хорошо вылинявшим и, судя по весу, упитанный, Шолохов всю дорогу подтрунивал надо мной:

– До чего неразборчивы стали некоторые пожилые и почтенные охотники – стреляют полуживых зайцев!

Агроном совхоза Иван Михайлович, ехавший с нами, напротив, поддерживая меня, восхищался моим трофеем: «Прекрасный заяц! Такие крупные редко встречаются». Я отмалчивался. Шутки на эту тему продолжались весь вечер, до самого сна. Велико было мое удивление, когда ранним утром, выйдя в сени, я увидел, что к хвосту русака привязан листик бумаги, на котором крупными печатными буквами выведено: «Не убивайте меня! Я старый больной заяц… Через два дня я все равно подохну…»

Когда Михаил Александрович сочинил эту слезную грамоту и прикрепил ее к заячьему хвосту? – непонятно. Спать он лег раньше меня, утром встал позже, спали мы рядом, и я не слыхал, чтобы он ночью выходил.

Я молча отвязал листик с шолоховской надписью, спрятал его в карман и старался не показать виду, что меня задело за живое. В разговорах до самого обеда о зайце никто не упоминал.

Когда на стол подали умело приготовленного жареного зайца, нашпигованного салом и чесноком, все, в том числе и Михаил Александрович, ели его с видимым удовольствием. А хозяин дома Иван Михайлович искренне расхваливал жаркое. Писатель молчал, изредка с лукавинкой поглядывая на меня, продолжая заниматься жарким.

– Михаил Александрович! – начал я. – Трудно понять, почему так неразборчивы стали некоторые почтенные охотники: каких-то подозрительных зайцев они едят с таким аппетитом, как будто это первейший деликатес.

Шолохов сделал притворно-сердитое лицо, не отрываясь от зайчатины, а через минуту, окинув всех веселым взглядом, громко рассмеялся:

– Да! Действительно, заяц – прелесть.

Давно произошла эта история, но она не стирается в моей памяти, как и многие другие случаи проявления шолоховского юмора. Что же касается «заячьего автографа», то листик бумаги с ним и веревочку, которой он был привязан к зайцу, я храню так же бережно, как и другие автографы Шолохова.

* * *

После ливня хорошая погода держалась недолго. Давал чувствовать себя конец октября. По утрам чистое солнышко показывалось редко, обычно с рассветом серенькие облачка начинали постепенно заволакивать небо, час от часа густея, к обеду уже превращались в хмурые тучи, из которых на землю сыпался мелкий холодный дождик, временами переходящий в колючую крупку.

Птичье население степных озер заметно редело: караваны гусей и казарок покидали Приуралье, направляясь в теплые края. Собираясь в крупные стаи, вслед за гусями в дальний путь двигались и местные утки-кряквы, серые, широконоски. На смену им прилетали гоголи и другие представители северных пород. Но и они, долго не задерживаясь, уходили на юг. Хмурая осенняя погода отразилась и на людях, лица их реже озарялись улыбкой.

– Пора и нам собираться в дорогу, – заявил за утренним чаем Михаил Александрович. – Сегодня отсидим последнюю зорьку, завтра поедем в Уральск, переночуем там и двинемся до дому, до хаты.

Моросил дождик, и на хлеба мы не поехали, решив отсидеть последнюю вечернюю зорьку на берегу Челкара. Михаил Александрович облюбовал себе засидку подальше от озера в зарослях полыни. Перелет был плохой: Марии Петровне совсем не пришлось стрелять, на Максима навернулся какой-то шальной гусь. После выстрелов он шлепнулся в залитые водой заросли тростника. Охотник сгоряча бросился вслед за ним, полагая, что там мелко, а оказалось – по грудь. Пока Максим, разбираясь в обстановке, чертыхался, гусь успел бесследно скрыться. Уже начало смеркаться, когда подошел Михаил Александрович, к нашему удивлению, с гусем в руках.

– Плясать! Плясать! – потребовали мы согласно уговору, что тот, кто возьмет последнего гуся, должен обязательно что-нибудь по своему выбору сплясать. Писатель не возражал, – «руки в боки» и довольно лихо прошелся в танце.

Наутро по раскисшим солонцам мы двинулись на запад и, преодолев около ста километров отвратительной дороги, уже к обеду были у берегов Урала.

– Прощай, Азия, здравствуй, Европа! – воскликнул Максим. – Ты рада, Антоновна, что на Дон возвращаемся?

– А то… еще как! Почитай более месяца путешествуем.

Запасшись всем необходимым на три-четыре дня дороги, донские

гости переночевали у меня. И с восходом солнца на следующий день, переправившись через тихий Чаган, который Сергей Есенин устами Пугачева называл «разбойным», двинулись через необозримые степные просторы Приуралья к берегам матушки-Волги. Обнимаясь с провожавшими, Михаил Александрович обещал: «На следующий год приедем пораньше, чтобы хлебоуборку застать и до осеннего перелета успеть побывать в животноводческих совхозах»…

Н. Чувыгин
В гостях У М.А. Шолохова

На сотни километров раскинулись бескрайние донские степи, перерезанные глубокими балками. От железнодорожной станции Миллерово до станицы Вешенской дорога вьется между полями, крутыми косогорами, и маленький автобус бойко ныряет среди них. Вскоре явно почувствовалось свежее дыхание Дона, и чем ближе к нему, тем чаще попадаются на пути хутора и станицы в буйной зелени садов и левад.

А вот и сам Тихий Дон, спокойный, величавый, серебристый в ярких лучах солнца. К правому пологому берегу реки жмутся опоясанные плетнями белые курени станицы Базки, а на противоположном, левом берегу – такая же большая, утопающая в садах станица Вешенская, районный центр, где живет и работает Михаил Александрович Шолохов. Крутой подковой охватывает Дон Вешенскую и, словно испугавшись чего-то, резко поворачивает в сторону около глинистых круч.

Колхозный перевозчик, молодой парень, неторопливо гребет через Дон, и несильное здесь течение реки почти не сносит лодку.

С Дона открывается великолепный вид на станицу. Среди куреней и садов резко выделяется просторный двухэтажный дом Михаила Александровича с светло-зеленой крышей, с выкрашенными на казачий манер белыми стенами, с просторной верандой, увитой диким виноградом.

Встреча с Михаилом Александровичем произошла очень просто. Он вышел на крыльцо в знакомом по фотографии зеленом кителе, в домашних тапочках. Невысокий, плотный, с светлыми глазами, в которых таится чуть заметная хитринка, словно он насквозь просматривает каждого, писатель радушно приглашает в дом. В кабинете бросается в глаза обилие книг, они везде – на столе, на шкафу, на стульях.

Проходит минутная растерянность, которую испытываешь при встрече с большим человеком, и уже кажется, что ты говоришь с близким знакомым. Михаила Александровича интересует все: культура, люди Удмуртии и, конечно, литература. Глаза писателя тепло светятся, когда мы говорим о колоссальных изменениях, происшедших в жизни удмуртского народа, о том, что не имевшие раньше своей письменности удмурты сейчас читают произведения русских классиков и его «Судьбу человека» на их родном языке.

Разговор все время ведется о литературе, искусстве. Михаил Александрович прекрасно осведомлен о всех новинках нашей литературы, да и писатели всех поколений присылают ему в подарок свои произведения.

– Снова редактирую вторую часть «Поднятой целины», – говорит он. – К концу этого года закончу и буду печатать в ленинградском журнале «Нева». На очереди – «Они сражались за Родину».

Из окна кабинета открывается прекрасный вид на Дон, на неоглядную зелень садов и придонских лесов, на молодой яблоневый сад. Сама природа возвращает к теме о «Тихом Доне», о его экранизации.

– Хороший фильм получился, – задумчиво говорит Шолохов.

– Очень хороший. А Глебов просто молодец, настоящий Григорий.

Писатель вспоминает о недавней встрече с Сергеем Герасимовым и артистами – участниками фильма.

– Замечили меня киношники, – смеется Михаил Александрович, а в этих словах чувствуется большая любовь к людям, создавшим прекрасное произведение киноискусства. – Вот только что уехал Сергей Бондарчук, – продолжает Шолохов, – «Судьбу человека» снимает и сам же играет Андрея Соколова. Смотрел отснятые кадры – понравилось.

Михаил Александрович с Марией Петровной, своей женой, как-то ездили на рыбную ловлю на реку Хопер, где он особенно любит бывать. На переправе они встретили человека, рассказ и судьба которого послужили сюжетом «Судьбы человека». Долгое время писатель вынашивал детали этого прекрасного рассказа, пока не взялся за перо и не поведал о прекрасной душе сильного русского человека.

Хотелось спросить Михаила Александровича о тех, с кого он писал героев своих книг.

Писатель загадочно улыбается, а потом говорит:

– Много их, кругом прототипы…

И вот я у первого учителя Шолохова, Тимофея Тимофеевича Мрыхина, высокого, крепкого человека. Сильно, не по-стариковски, жмет он руку, и в серых умных глазах его добрые огоньки. Разговор о Шолохове для него – удовольствие.

Долго длится беседа с Тимофеем Тимофеевичем. Он вспоминает, как семилетнего Мишу учил грамоте, о родителях Шолохова, людях простых, честных, приветливых, говорит о том, как когда-то он руководил драматическим кружком в станице Каргинской, в котором участвовал 15-летний Шолохов.

– Очень любили его казаки, – замечает Тимофей Тимофеевич. – Уж очень заразительно играл он комические роли. И не только играл, но и писал для кружка пьесы… Много ездили мы по окрестным хуторам и станицам. Грешным делом, думал я, – шутит Тимофей Тимофеевич, – что будет Миша Шолохов артистом, а вышел писатель.

От Тимофея Тимофеевича узнал я, где нужно искать прототипа Григория Мелехова.

…Станица Базки словно прижалась к Дону своими белыми куренями. Близ самого Дона в окружении густых яблонь веселыми голубыми ставнями смотрит домик Пелагеи Харлампиевны Шевченко, учительницы Базковской школы. Приветливо встречает нас пожилая женщина. Ее смуглое лицо с большими черными глазами, черными как смоль волосами, посеребренными ранней сединой, вызывает в памяти знакомые шолоховские страницы…

В тени старой яблони, наверное, ровесницы хозяйки, разговорились о том, кто явился прототипом Григория Мелехова.

Пелагея Харлампиевна рассказывает:

– Была я еще девчонкой, когда впервые познакомилась с Михаилом Александровичем. Он часто приезжал в нашу станицу на своем сером жеребчике. Подойдет, бывало, к дому подруги, где я часто играла, вызовет и шепнет:

– Паш, а Паш, сбегай за отцом, позови, скажи, что Михаил приехал.

А потом уедут за Дон, в займище, с отцом и часами о чем-то разговаривают, что-то вспоминают.

Пелагея Харлампиевна из старых семейных реликвий достает пожелтевшую, стершуюся фотографию.

– Это мой отец, Харлампий Ермаков, – говорит она. На фотографии – высокая, сухая, чуть сутуловатая фигура горбоносого человека с дерзкими глазами. И уже нет никакого сомнения, что именно с него писал Шолохов своего Григория, – так разительно портретное сходство.

– Мало хорошего видели мы дома, – вспоминает Пелагея Харлампиевна, и глаза ее выражают грусть. Гуляка он был, мой отец. Мать Парасковья Ильинична была безответной женщиной и умерла, не услышав от мужа доброго слова. Артистка Кириенко, играющая Наталью в кинофильме «Тихий Дон», – копия мамы. Кроме родной матери, пришлось жить мне с тремя мачехами. В империалистическую войну ушел отец на фронт. А во время революции отца как ветром сдуло, – участвовал он в белогвардейском мятеже донских казаков, отчаянно рубил. Где он сейчас, не знаю. Последний раз ушел в Вешки, была у него там какая-то красавица. И думается: значит, была у есаула Ермакова своя Аксинья! А род наш и впрямь от турчанки идет, – улыбается Пелагея Харлампиевна. – Привел когда-то наш прапрадед ее на Дон, вот и пошли мы такие черные…

Выходим на широкую станичную улицу.

– А вот и дядя Никанор, – говорит Пелагея Харлампиевна. – Он хорошо знал отца в молодости.

Никанору Николаевичу Ковалеву 81 год. Но это еще крепкий, ядреный старик.

– Харлампием интересуетесь? – спросил он. – Как же, хорошо его знал. Вместе служили в армии. Отчаянный был рубака. Четыре «егория» заработал на войне, домой полным кавалером вернулся. Да вот сбился с пути, не разгадал, за что воевал. – И неожиданно шепотом: – Только Михаил Александрович его неточно назвал: не Григорий он, а Харлампий, это уж, добрый человек, точно…

Так неожиданно полно раскрылась перед нами сложная судьба есаула Харлампия Ермакова, с кого писал Шолохов своего Григория Мелехова.

…В день отъезда из Вешенской мы познакомились с Марией Петровной, женой писателя. Открытое, простое лицо как-то сразу располагает к душевной беседе. Засучив рукава, она сажала на огороде позднюю редиску. Сверкнув улыбкой, Мария Петровна говорит:

– Еле управляюсь в доме. Моему Александровичу некогда заниматься этим делом, вот с Машей (дочерью) и возимся.

Разговор переходит о работе Михаила Александровича.

– Пока отдыхали в Карловых Варах, накопилось здесь 1300 писем и рукописей. А когда ему читать? Секретаря-то нет. И встает он в 4 часа утра, а времени все не хватает. Вот и приходится иногда всей семьей разбирать почту. Да вон уже зовет… – И, наскоро вытерев руки, Мария Петровна спешит напечатать написанные Шолоховым ответы на письма.

Отзывчивого, душевного человека, земляки в третий раз избрали М. Шолохова депутатом Верховного Совета СССР.

Забота депутата о вешенцах чувствуется на каждом шагу. При его содействии в Вешенской сооружен водопровод, построены электростанция, школа, кинотеатр.

Сколько душевной теплоты чувствует каждый, кто приходит к Шолохову. Вот и сейчас пришла к нему старая женщина, которой неизвестно почему отказали в пенсии. Робко поднимается на крыльцо молодой паренек с томиком стихов Сергея Острового, видимо, рыбак, а может быть, начинающий поэт. И надо было видеть его вышедшим от Шолохова: столько неподдельной радости выражало его лицо. Земляки Шолохова могут вспомнить сотни случаев, когда писатель чем-либо поддержал их. А бывают и забавные истории.

Как-то один старик станичник пришел к Михаилу Александровичу насчет приобретения водопроводных труб. Разговорились…

– Ну как пишется? – спрашивает старик.

С присущей ему шутливостью Михаил Александрович стал «жаловаться»:

– Никак нельзя отлучаться из дому даже на неделю. Вот приехал из Москвы, а на столе гора писем. На каждое надо ответить. Где-то в Средней Азии какой-то дяденька никак не может достать струн для смычкового инструмента, просит похлопотать. Ты с трубами, а он со струнами, вот и попробуй – пиши.

…Ласковый летний вечер опускается на станицу. Михаил Александрович тепло прощается, просит передать сердечный привет трудящимся Удмуртии. Лодка медленно плывет к противоположному берегу. Лентой огней остается сзади станица, отчетливо светятся окна рабочего кабинета выдающегося писателя советского народа, чья любовь к нему безгранична, как безграничен тот родник творчества, в котором М.А. Шолохов черпает вдохновение и темы своих произведений.