Текст книги "Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг."

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 85 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Он упрямо возвращался к поставленному в начале беседы вопросу.

Но в этот момент его спросили, как он понимает социалистический реализм.

– Если бы я отвечал только от своего имени, то сказал бы, что социалистический реализм, по моему разумению, есть то, что за власть Советов и что написано простым, понятным народу художественным языком. Это отнюдь не теоретическое объяснение, а лишь авторский опыт…

Так, насколько мне помнится, говорил он в тот вечер.

Запомнил я и его ответ на вопрос, должны ли писатели обязательно жить в столице или, наоборот, в деревне. Он сказал:

– Пишите в столице, пишите в деревне или на даче, только пишите!

Шолохов был в хорошем настроении. Глаза его весело перебегали с одного лица на другое, пытливо всматривались в каждого из тесно сидящих за длинным столом писателей. Он явно хотел вызвать нас на дискуссию и щекотал наши наиболее слабые, уязвимые места казацкими шпорами. Но он плохо знал нас. Он гнул свое, а мы свое. Сплошные вопросы. Например, о тематике.

Допрашиваемый свернул с поля теории на поле практики. Он рассказывал нам истории. Мне запомнилась одна, норвежская:

– Встретился я в Норвегии с молодым писателем, человеком прогрессивным, симпатизирующим Советскому Союзу. Он преподает в деревенской школе. Спрашиваю его, вот как сейчас вас, что он пишет. Говорит, пишет фантастический роман о том, как будет выглядеть норвежская деревня, когда в Норвегии будут колхозы. Туго у него идет дело. Хотел бы от меня, более опытного писателя, получить совет. Я видел, в чем тут загвоздка. Молодой учитель живет в маленькой норвежской деревушке, условия жизни там совсем иные, чем в Советском Союзе, иной способ хозяйствования, гораздо меньшая густота населения и совсем иные экономические проблемы. Там происходит процесс поглощения мелких единоличных хозяйств крупными.

В тот же день, когда молодой норвежский писатель задал мне свой вопрос, утром я разговаривал с одним старым крестьянином. Было воскресенье, и кряжистый старик норвежец пришел ко мне в своем праздничном костюме. Он был чем-то очень взволнован. Мы разговорились – он тоже был моим читателем, – и я спросил, что с ним случилось, какое у него горе. Он ответил, что несколько дней назад похоронил жену и остался один как перст. Сыновья с ним не живут: один служит почтальоном, другой – рабочий в городе. Дочери повыходили замуж на сторону, некому теперь помочь ему в хозяйстве. Но свой участок земли он не может оставить. Я спросил старика, как он собирается жить. «Как-то ведь жить надо, – ответил он. – Поздно уже наниматься поденщиком и уходить с насиженного места». Но как противостоять трагической судьбе, он не знал.

Я рассказал молодому писателю о своей встрече с одиноким стариком. Зачем выдумывать будущие колхозы и не знать, как с ними справиться, когда перед вашими глазами такая богатая тема?

Писатель должен уметь видеть жизнь вокруг себя. Вот что я хотел сказать своим норвежским примером о поисках темы.

Это, очевидно, все, что я запомнил из беседы с Шолоховым. Помнится еще: вначале он говорил о Стейнбеке, о его безразличии к идее международной писательской встречи за «круглым столом».

Уже в самом конце он ожесточился против «недоделанных книг». Писатель не имеет права выпускать книгу из рук, пока она не готова начисто.

А потом весьма энергично потребовал, чтобы мы наконец сказали ему, что пишем. Мы вставали один за другим и рассказывали, над чем работаем.

Он слушал с величайшим интересом. Все-таки настоял на своем! Потом обещал, что непременно снова приедет в великую, прекрасную Прагу, еще более великую и прекрасную, чем он себе представлял. Приедет и пешком отправится бродить по чешским и словацким деревням. А главное, заглянет в наши леса.

8

Незадолго до полуночи я снова, теперь уже в последний раз, встретился с Михаилом Александровичем. Он позвал нескольких участников вечерней беседы к себе, на виллу Конева. За столом с нами остались только Мария Петровна и Миша.

Разговор долго не клеился. Ничего особенно примечательного из этой последней встречи я не запомнил. Очевидно, я слишком устал за день. И все же мне кажется, что именно там, за столом, а не в писательском клубе Шолохов говорил об Алексее Толстом:

– Люди уж так устроены, что, стараясь похвалить одного, обязательно хулят другого. Хваля Шолохова, они непременно тут же ругают Алексея Толстого. А я вам скажу, что Алексею Толстому все давалось значительно труднее, чем мне, и все же он стал одним из крупнейших советских писателей. Это был истинный дворянин, граф, всем своим воспитанием, всеми своими корнями. Он бежал из революционной России, эмигрировал. И все-таки уже в эмиграции начал писать «Хождение по мукам». Он вернулся и отдал все свои силы на службу революции. Это знали советские люди.

Его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета. Собрание избирателей проходило в заволжском округе, где Алексей Николаевич жил в молодости. Старый колхозник представил кандидата избирателям примерно такой речью: «Взгляните на него. Вот сидит он, ваш будущий депутат. Граф. С головы до пят граф! Потомок крупных помещиков, чьими крепостными были ваши отцы и деды. Моего отца, крепостного крестьянина, его отец, граф, проиграл в карты другому помещику. Когда у них кончались деньги, они всегда играли на «души», на нас! И, видите, я предлагаю, от всего сердца предлагаю избрать Алексея Николаевича Толстого, русского писателя, того самого, которого вы видите здесь перед собой, вашим и своим депутатом в Верховный Совет, потому что он написал замечательные книги о революции, написал их про нас и для нас!»

Так говорил об Алексее Толстом старый колхозник. Это вполне выражает и мой взгляд на Толстого, – закончил свой рассказ Михаил Александрович Шолохов.

Он велел подать вино.

Я расстался с радушным хозяином, когда веселье было в полном разгаре. Мой отец говорил обычно: «Умей уйти в подходящий момент». И я ушел.

Михаил Шолохов пробыл в Праге еще два дня. Он ездил в сельскохозяйственный кооператив в Пршерове, под Прагой, посетил Зденека Неедлы, выступал по телевидению и давал интервью для газет. Сопровождали его другие люди.

Но у меня в памяти осталось нестираемое воспоминание о шестнадцати часах, проведенных с самым большим писателем нашего времени и сильным, правдивым человеком.

За это я благодарен судьбе.

Федор Шахмагонов ¹
«Бремя «Тихого Дона»

<Главы из книги>

Произошло это десять лет спустя, в 1951 году, более сорока лет тому назад, но свежа в памяти каждая мелочь, как будто бы вечером вспоминается то, что произошло утром.

В начале 1951 года я заведовал отделом литературы и искусства «Комсомольской правды».

Однажды мне позвонил известный советский писатель Федор Панферов ², живой «классик» того времени, автор нашумевшего романа о коллективизации «Бруски», главный редактор журнала «Октябрь».

– Не удивляйся, – сказал он, – что я тебе в «Комсомолку» рекомендую интереснейшую статью писателя Михаила Бубеннова. От сердца отрываю, но для журнала маловата объемом, а газетный лист украсит. Проблему он ставит острую. Вот ты открываешь книгу, читаешь – прекрасная книга. Тебе хочется узнать: кто же автор, а автор скрылся под псевдонимом. А если книга плохая? Псевдоним скрывает имя бракодела. Вот Михаил Бубеннов и задается вопросом: «Нужны ли литературные псевдонимы?» В нашей интернациональной стране псевдоним – позорный пережиток. Посмотри статью, а я переговорю с главным редактором…

Михаил Бубеннов вошел в литературу в послевоенное время своим романом о войне «Белая береза». За первую книгу ему была присуждена Сталинская премия первой степени. Константин Паустовский такие случаи называл подъемом лифта сразу на высший этаж. Первая премия означала, что писатель попадал в личную сталинскую номенклатуру. Шумную и даже скандальную известность Михаил Бубеннов получил после своей резкой критической статьи о романе Валентина Катаева «За власть советов», опубликованной в «Правде».

Я не собираюсь защищать или хулить эту статью, признаюсь, и романа «За власть советов» я не читал. Повесть Катаева «Белеет парус одинокий» включалась в школьный список для обязательного чтения. Странно выглядело появление в «Правде» разгромной статьи в разгар неумеренных восхвалений романа и выдвижения его на Сталинскую премию.

Не знаю, с какого времени появились в советской литературе писатели, неприкасаемые для какой-либо критики. В статьях, в литературоведческих работах рассуждать можно было об их творчестве только в восторженных тонах, указание даже на мелкие огрехи считалось святотатством и могло вызвать даже обвинение в антисоветской деятельности. А если критик касался «неприкасаемого» еврейской национальности, то сразу же возникало обвинение в антисемитизме. Самое печальное, а быть может, смешное состояло в том, что произведения «неприкасаемых» в своем подавляющем большинстве отнюдь не были совершенством. «Неприкасаемость» порождала падение критерия требовательности и вела к вырождению литературы.

Шло время, одни имена сменялись другими, литературные произведения, объявленные классикой, умирали при жизни их авторов, появлялись новые «неприкасаемые», вызывая гниение литературного процесса.

Иногда вдруг свершалось ниспровержение какого-либо «неприкасаемого». Обычно это исходило не из среды литераторов, а от властных партийных структур.

Валентин Катаев давно и прочно входил в сонм «неприкасаемых», его позиция в литературе была несомненно прочнее, чем у Бубеннова, едва лишь выскочившего в лауреаты.

Появление статьи Бубеннова в «Правде» имело свою закулисную историю, известную узкому кругу лиц, причастных к кухне, где вываривались в идеологической щелочи литературные события. Писал он ее для журнала «Октябрь». Федор Панферов статью отклонил.

– Испугался! – объяснял Бубеннов.

Отклонили и другие журналы.

Бубеннов обратился с жалобой, что Катаева оберегают от критики, в ЦК партии. Письмо попало, как то и было положено, к секретарю по идеологии Михаилу Андреевичу Суслову. Бубеннову позвонил кто-то из его помощников и сказал, что Суслов не одобряет содержания статьи.

Бубеннов ответил дерзостью по тем временам необыкновенной. Надерзив, смутился, это его подвигло тут же послать письмо Сталину. Несомненно, он находился под воздействием эйфории от внезапно обрушившейся на него славы с романом.

Для сегодняшнего читателя, особенно для тех, кто вступил в сознательную жизнь в «перестроечное» время, звучит странно: письмо Сталину по поводу публикации критической литературной статьи. И действительно: Сталину ли, главе государства, «вождю мирового пролетариата», заниматься литературной полемикой? Такова эпоха. К Сталину обращались и не с такими мелочами. Другое дело, очень редко обращение к нему доходило и по серьезным проблемам получало отклик. А если следовало его вмешательство, то каждое слово его указания вписывалось в основы политики партии.

Каковы были шансы, что Сталину доложат о письме Бубеннова? Сработал, однако, механизм, необъяснимый для смертных. Не прошло и суток, на квартире Бубеннова, в довольно поздний час, раздался телефонный звонок. Сталин лично позвонил Бубеннову, одобрил содержание статьи и посоветовал опубликовать ее в «Правде».

Вот и гадай, что открыло статье «зеленую улицу»? Не было ли это отражением борьбы за влияние каких-то лиц в аппарате ЦК? Похоже и на то, что Сталин поправлял Суслова, ориентируя его на какую-то еще не очень-то ясную линию в идеологии.

Опять же, сегодняшнему читателю, а еще и молодому человеку на девятом году «перестройки», после низвержения власти ЦК КПСС, в обстановке, когда газетная критика ни во что не ставится, трудно представить, что означала критическая статья о литературном произведении.

Одним ударом Валентин Катаев лишился возможности получить Сталинскую премию за свой военный роман, выводился из «неприкасаемых», останавливались все переиздания романа, повесть «Белеет парус одинокий» исчезла с полок школьных библиотек.

Надо полагать, что об обращении Бубеннова к Сталину и о реакции Сталина знал узкий круг лиц. Писательская общественность раскололась на два лагеря: одни поздравляли Бубеннова, другие одолевали анонимными звонками по телефону с угрозами. Поползло по Дому литераторов обвинение Бубеннова в антисемитизме, наиболее солидные сторонники Катаева взяли его под прицел, выжидая момента нанести ответный удар.

Позже такой момент был найден, подобран со снайперской точностью, и я полагаю, что и свалил Бубеннова. Но это много позже.

Я не думаю, что Бубеннов изначально был настроен агрессивно к сотоварищам по еврейской национальности. На Катаева он поднялся как на конкурента. Обидно было, что его «Белая береза», хотя и получила первую Сталинскую премию, столь бурных восхвалений в печати не дождалась, как роман Катаева.

После статьи о романе Катаева он не мог не обратить внимания, что атакует его еврейское крыло Союза писателей. Всякое действие рождает противодействие.

Потом, много лет спустя после этой истории, я узнал, кто присоветовал Бубеннову поднять вопрос о псевдонимах. Лукавый был совет.

Федор Панферов значительно глубже знал этот вопрос и знал, что вопрос этот болезненный и, поднятый в том свете, как его поднял Бубеннов, жестокий вопрос.

Псевдонимы не появляются ради забавы, ради кокетства – крайне редко. Редки были русские фамилии у лиц еврейской национальности, если и были, то явились из царского прошлого, когда еврейская фамилия могла помешать ее обладателю и учиться, и заниматься делом даже и в финансовой области. Эти русские фамилии у лиц еврейской национальности к псевдонимам не относятся, хотя их могли получить в наследство и литераторы.

В двадцатые и тридцатые годы в советской стране еврейская фамилия, напротив, была фактором, благоприятствующим для продвижения в любые сферы деятельности.

В те далекие годы, я называю далекими и годы пятидесятые, мало кто знал о зигзагах сталинской национальной политики, а еще меньше знали о зигзагах его внешней политики. С конца 1934 года в глубочайшей тайне Сталин начал зондировать возможность соглашения с Гитлером о переделе или о разделе мира, искал пути сближения с ним. Германию посетили несколько его секретных миссий. Гитлеру в ту пору было выгоднее играть на антибольшевистских настроениях крупных капиталистических стран, выменивая на объявление крестового похода против коммунизма разного рода существенные политические уступки. Зондаж продолжался, Гитлер его не прерывал и под разными предлогами затягивал, оставляя возможность соглашения со Сталиным про запас. Одной из причин, якобы затрудняющих такое соглашение, гитлеровская сторона выдвинула еврейский вопрос. Гитлеровская сторона указывала, что Германия не может положиться на союзника, в правительстве которого превалируют евреи, евреи же занимают и ключевые посты на всех решающих направлениях в политике.

Еврейский вопрос в середине тридцатых годов вызвал озабоченность Сталина. Ему казалось, что каждый еврей в душе скрытый троцкист. Его личная борьба с Троцким уже переносилась им на борьбу с лицами еврейской национальности.

Хотел ли Сталин устроить еврейский геноцид перед войной или не считал это возможным, мы уже никогда не узнаем. Однако, когда наметилось реальное сближение с Гитлером, он решил вопрос чисто по-сталински: евреям, выступающим публично в печати, повелел изменить еврейские фамилии на русские или, иначе говоря, скрыться под псевдонимами. В «Правде», в аппарате ЦК с табличек на кабинетах исчезли еврейские фамилии, взамен появились русские.

В своей статье, или, точнее сказать, заметке, Бубеннов совершенно не коснулся этой проблемы. Я полагаю, что он и не знал ничего о директивном взятии псевдонимов.

Не подумал он и о том, что царившая неустойчивость в еврейском вопросе после войны не способствовала возвращению прежних фамилий, а, напротив, плодила новые псевдонимы.

На поверхности лежал неотразимый аргумент, правда, чисто демагогического характера: в стране, где во главу национальной политики поставлены принципы интернационализма, псевдонимы неприемлемы.

В разные времена могут быть различные точки зрения на проблему в зависимости от информированности и подготовленности понять проблему.

Сегодня, скажем, с сегодняшним владением проблемой, будь на то необходимость моего решения, я не опубликовал бы статью Бубеннова. Псевдонимы без особых к тому причин, конечно, не нужны, но стоило бы признать, что в конце сороковых и в начале пятидесятых годов в стране имели место основательные причины лицам еврейской национальности, работающим в области литературы, брать псевдонимы. Под пристальным взглядом ЦК и КГБ под псевдонимом скрыться было невозможно, но не надо забывать, что кампания против космополитизма, развернутая в 1947 году, не могла не вызвать недоверия в массах к еврейским фамилиям, а у евреев – поселить ощущение неустойчивости своего положения.

Много позже я узнал, что появление статьи Бубеннова на страницах газеты не было лишь волеизъявлением Федора Панферова или главного редактора «Комсомольской правды» Дмитрия Петровича Горюнова. Вопрос решался в очень высоких инстанциях, а все было подано как невинное удивление писателя: зачем нужны литературные псевдонимы? Не прошло и года, как начался страшный процесс над врачами-евреями, в инстанциях ходили слухи о поголовном переселении всех лиц еврейской национальности из Москвы.

В эту накаленную обстановку и врезался Бубеннов со своей заметкой.

Опять же, перенесемся в те далекие времена. Сегодня такая публикация или прошла бы незамеченной, или вызвала бы полемику, на том все и закончилось бы. В те времена статьи в «Правде» носили силу закона, а выступление любой центральной газеты носило директивный характер, если оно не дезавуировалось каким-либо указанием сверху.

Статья оказалась хвойным сушняком, брошенным в костер. В Союзе писателей, у кинематографистов, в театральном мире, вообще в мире искусства и в среде интеллигенции вспыхнул яростным пламенем вяло тлевший до этого времени костерок. Сразу же были забыты все призывы к консолидации, к идейно-организационному единству. Раскол по национальной принадлежности русских и русскоязычных литераторов, тщательно приглушаемый заклинаниями партийных и литературных вождей, полностью обнажился.

Бубеннов уязвил своих недоброжелателей, но значение его выступления переросло замысел автора.

Нашлись силы, не посчитавшиеся с авторитетом «Комсомольской правды», центрального печатного органа комсомола, верного помощника партии.

Константин Симонов, в те времена писатель, облеченный властью в литературе, секретарь Союза писателей СССР, главный редактор «Литературной газеты» (всех его титулов не перечтешь), опубликовал заметку, в которой отхлестал Бубеннова и с вызовом подписал вместо Константин – Кирилл.

В те годы к такого рода полемическим выступлением относились очень ревниво. Излишне ревниво, никто не хотел принимать в расчет, что не в полемике решается судьба литературы, а талантом и возможностями свободного его выражения, а вот свободы-то все годы большевистского режима и не было.

Бубеннов и сочувствующие ему рвались в бой. Далеко не все, а скорее почти все, рвавшиеся в бой, не понимали скрытый смысл заметки Бубеннова. Действовали скорее по принципу «наших бьют». Русское крыло Союза писателей поднималось на еврейское крыло. В редакцию посыпались писательские письма, резкие и злые, читательские письма более сдержанные, больше с вопросом: что за предмет для ожесточенного спора? Некоторые даже присылали ответы К. Симонову. Выбрать было из чего, но из ЦК раздался звонок заведующего сектором центральной печати Владимира Семеновича Лебедева. Он «посоветовал» главному редактору «Комсомольской правды» в полемику с «Литературной газетой» не вступать. Такой совет не мог иначе расцениваться, как директива ЦК. Но и последнее слово за Симоновым как оставить?

Бубеннов написал ответ с кричащим названием: «Крепки ли пуговицы на Вашем мундире, К. Симонов?» Это сочинение пошло по писательскому кругу, собирая подписи.

«Комсомольская правда» не собиралась публиковать этот ответ. Мне и заведующему отделом критики Виктору Тельпугову главный редактор поручил составить сдержанный ответ в несколько слов. Ответ родился: без особой на то нужды нет причин менять имя и фамилию, данные отцом и матерью.

Горюнов колебался, давать ли эту заметку, запрет действовал.

А тут раздался звонок Бубеннова главному редактору. Бубеннов сообщил, что ответ Симонову даст Михаил Шолохов, и просил приехать к нему наутро на встречу с Шолоховым.

В журналистских кругах было известно, что Михаил Шолохов крайне неохотно выступает в печати, да еще в полемике.

У Горюнова не было уверенности, что Шолохов явится на квартиру к Бубеннову, да к тому же еще и ввяжется в полемику. Не желая оказаться в смешном положении, он поручил мне поприсутствовать на готовящейся встрече. Я тоже не очень надеялся на такую встречу.

Утром, в половине десятого, на квартире Бубеннова собрались самые деятельные его защитники: Семен Бабаевский, Анатолий Софронов, Аркадий Первенцев, Елизар Мальцев (позже он переметнулся в другой стан, к оппонентам Бубеннова, порвав с русским крылом Союза писателей).

Интересная встреча. Я еще только приобщался к литературной среде, начал работать над первым своим романом «Тихие Затоны», на собравшихся должен был как будто смотреть снизу вверх. А вот не получалось снизу вверх, и не от уверенности в своих творческих силах, а от знания литературы и от внутреннего неприятия творчества этих «классиков», насквозь лживого и конъюнктурного. Воспитан я был на русской и мировой классике, а не на советских поделках, правда, тогда еще не мог представить себе, сколь прочны оковы партийной цензуры, сколь они мало дают места для творчества.

Быть может, мое далекое от почтительности отношение к этим именам позволяло мне увидеть то, что почтительность к ним скрыла бы от глаз.

Положим, исключая Бабаевского, с каждым из них я был знаком ранее по работе и в редакции «Известий», и в «Комсомолке», а с Елизаром Мальцевым мы занимались в Литературном институте Союза писателей (поучился я и в этом специфическом институте), ходили на семинары по прозе к Леониду Леонову и Константину Федину. Отличался он заискивающим характером перед сильными мира сего, ныне же я его увидел и самого в «классиках». За серенький роман «От всего сердца» о процветании колхозной деревни он получил Сталинскую премию. Из романа сделал оперу, ее поставили в Большом театре. Опера с треском провалилась, Елизар стал посмешищем в литературных кругах.

Я все еще новобранец, а он уже генерал, и рядом с ним генералы от литературы. Как тут не вспомнить бродивший тогда в писательских кругах анекдот. У подъезда Московского Дома литераторов стоят два вальяжных полковника Фадеев и Симонов и беседуют, перекрыв вход в подъезд. Подходит поручик. Надо бы ему пройти, да вход полковники загораживают. Пришлось ему обратиться с просьбой чуть посторониться.

– А ты кто таков? – спрашивает у него полковник Симонов.

– Поручик Лермонтов…

И тогда моему пониманию было доступно, что эти «генералы» всего лишь калифы на час. Где сегодня, на какой полке искать трехтомник Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», романы Елизара Мальцева, стихи Анатолия Софронова, книги Аркадия Первенцева? Забыта и «Белая береза» Бубеннова. Время безжалостно, но и справедливо сняло с них лауреатский лоск, но в те дни они осознавали себя вершителями великой русской литературы. Осознавали ли? Приглядевшись, можно было заметить, что их что-то грызет изнутри, чего-то им не хватает, хотя все миллионеры, быть может, сомневались и сами не понимали природу своего взлета? Отсюда выработанные позы, долженствующие подчеркнуть их значение, выпятить его постановкой голоса; пустословие сочеталось с барственным тоном. Такое ощущение, что все они ходят, приподнявшись на цыпочки.

Попроще держался хозяин дома, поглотило все его мысли и чувства уязвленное самолюбие, и казалось ему, что вот еще одно усилие, еще рывок, и пуговицы с мундира Симонова, вырванные с мясом, рассыплются по полу. Улыбчив и сдержан более других Анатолий Софронов, ему, пожалуй, единственному из всей компании было присуще чувство юмора, и он умел взглянуть на себя со стороны. Что ни говори, сказывалось интеллигентное происхождение. Да и на цыпочки не надобно привставать при его росте. А Елизару Мальцеву как не привставать, это при малом-то росте. Аркадий Первенцев играет привычную роль партийного мудреца. Семен Бабаевский в жестах и в словах «живой классик», – не говорит, а изрекает.

Перед кем игра? Не передо мной же, слишком для них незначительная фигура, друг перед другом играли в значительность.

Звонок в дверь. Хозяин поспешил в прихожую. Мягкие шаги, негромкое покашливание, в кабинет вошел Михаил Александрович Шолохов. В кабинете словно посветлело. Ни малейшей игры, естественен, простота кажущаяся, удивительное, почти незаметное, чувство достоинства. Речь проста, без патетики, прозвучало и его любимое словечко «дескать». Генералы полиняли, и оказались они перед маршалом вовсе не генералами, а всего лишь солдатами.

С Шолоховым его старый друг, писатель Ефим Пермитин (о нем несколько позже).

Шолохов поздоровался с каждым за руку, извлек из галифе пачку «Беломора», закурил и, улыбнувшись, спросил:

– Ну и как? Ввязались в драку, а как ее закончить, не подумали?

Кто-то заметил, что Симонов превратил «Литературную газету» в собственный орган.

– Очень жаль! – отпарировал Шолохов. – Вас очень жаль. Такие богатыри отдали свою газету. Почему ваши пороховницы оказались без пороха? Где ваше «товарищество»?

Игра слов из «Тараса Бульбы», как потом я узнал, была любимой присказкой Шолохова.

– Наше товарищество в сборе! – в тон ему ответил Анатолий Софронов. – С Костей Симоновым мы разобрались бы, да у него защитники, с ними нам не разобраться без тебя, Михаил!

– Это как понять? – спросил Шолохов.

Софронов указал на меня:

– Вот «Комсомольская правда»… Федор, объясни.

Я пояснил, что из ЦК пришло указание прекратить полемику и Симонову не отвечать.

– От кого указание?

– От Лебедева…

– Лебедев еще не ЦК. С Сусловым говорили?

– От него и указание! – уточнил Софронов.

– И Суслов еще не ЦК.

В разговор вступил Бубеннов:

– Вот, я написал ответ: «Крепки ли пуговицы на Вашем мундире, К. Симонов?» Прочесть?

– Не надо! – остановил его Шолохов. – Могу сразу ответить: пришиты крепко! Вам известно, кто пришивал?

– Сионисты пришивали! – выскочил Мальцев.

– Ой ли! – усмехнулся Шолохов. – Есть на его мундире пуговицы, пришитые и вами. Кто его избирал в руководство Союзом? Что же никто из вас не встал на бруствер?

– Сионисты его в гении произвели, а как дойдет до русских, так топчут! – не унимался Мальцев.

– А вы не давайте себя топтать.

Шолохов подошел к Первенцеву:

– Разве тебя, Аркадий, стопчешь? Это какого же коня надо оседлать, чтобы стоптать тебя? Не тот виноват – кто бьет, а тот – кого бьют! Костя Симонов игрок! Джек Лондон прекрасно расписал, как гнали наперегонки собачьи упряжки, чтобы первыми застолбить золотоносные жилы. Так и Костя Симонов – тему застолбит, а у нас смотрят на тему, а не на то, как она раскрыта. Я не знаю, что вы хотели выиграть, заговорив о псевдонимах, а вот что он хочет выиграть, видно, не заглядывая в его карты. Ищет популярности у шумливой литературной публики. А тебя, Бубеннов, эта публика отныне бить будет нещадно.

– Уже окрестили антисемитом! – заметил Бубеннов.

– Чтобы руки тебе не отбили, – продолжал Шолохов, – надобно Костю Симонова поставить на место. Это уже моя забота… Я сейчас от вас в ЦК, вечером встретимся.

– Прошу ко мне! – поспешил с приглашением Бубеннов.

– В штаб ВРК! – восторженно воскликнул Елизар Мальцев.

– Революции, братцы, я вам не обещаю. Псевдонимы – это конечно же пустяки. Шолом-Алейхему псевдоним был не нужен, ему не надобно прятать бесталанность за русской фамилией, но и Косте Симонову не по плечу хозяйничать в русской литературе, сам еще в начинающих ходит, хотя и звенят медали у него на груди. Машина есть у кого-нибудь до Старой площади подвезти или вызывать?

Машины у каждого. У подъезда стоят. Шолохов предпочел машину «Комсомольской правды». Пояснил:

– Не люблю я писателей за рулем. Предпочитаю профессионалов.

С нами поспешил выйти Семен Бабаевский. Неспроста торопился, при всех постеснялся спросить:

– Михаил Александрович, что скажешь о моем «Кавалере…»?

Шолохов остановился, взглянул почему-то на меня, усмехнулся и обернулся к Бабаевскому:

– Не понимаю, Семен, как это получается: за первую книгу первая премия, за вторую – вторая, за третью – третья… Было бы понятно, если степени возвышались, а не понижались!

– Это все они, псевдонимщики! – ответил Бабаевский.

– Они что же, за тебя роман писали?

Мы сели в машину, а Бабаевский застыл на месте, как городничий в заключительной сцене «Ревизора».

В редакции смутились обещанием Шолохова дать ответ Симонову. Такое выступление в интересах газеты, а как быть с запретом продолжать полемику? Да и в какую форму выльется ответ?

Ответственный секретарь редакции Александр Плющ переспросил:

– Шолохов? Какой Шолохов? Не Шолохов ли Синявский?

Горюнов поморщился:

– О Шолохове-Синявском нет речи…

И все же до последнего часа Горюнов не верил, что состоится выступление Михаила Шолохова. К Бубеннову не поехал, послал меня, а своим полномочным представителем – Владимира Семенова, заместителя главного редактора.

В сборе оказались все те же лица. Стол накрыт для ужина, но за стол не садились, ждали Шолохова. Приехал он с небольшим опозданием.

У всех на уме один вопрос: будет ли писать ответ, но спросить никто не решился. Шолохов, ничего не объясняя, сразу прошел в кабинет и попросил несколько листков бумаги.

Я же мог наблюдать, до каких градусов может накалиться литературная борьба. К сожалению, не за литературу, а за кусок сладкого пирога, в который превратил Союз писателей литературу. За что они боролись, собравшиеся в тот вечер на квартире Бубеннова? За что боролась группировка Симонова? Все, и те и другие, состоящие в полной зависимости от идеологов аппарата ЦК КПСС.

Что они защищали? Чистоту и значительность советской литературы, мертворожденное дитя тоталитарного режима? Вся нелепость коллизии состояла в том, что и те и другие равно были далеки от возможности соблюсти чистоту и высокие достоинства русской литературы и из-за идеологических шор, и по слабости своих способностей. И те и другие были только участниками дележа сладкого пирога, который выставляли «на шарап» хозяева страны и глядели на соревнующихся, кто из них усерднее служит за подачку.