Текст книги "Мой XX век: счастье быть самим собой"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Книгу «Гуманизм Шолохова» я подарил Михаилу Александровичу одному из последних: книга вышла в начале 1966 года, и я с небывалой до сих пор радостью (первая моя книжка вышла до этого в 1963 году в «Искусстве» – «Метод. Направление. Стиль», о чем уже упоминалось здесь) рассылал ее во все стороны: Белову – в Вологду, Анатолию Иванову – в Новосибирск, Астафьеву – в Пермь, Носову – в Курск, Григорию Коновалову и Николаю Шундику – в Саратов, Владимиру Карпенко – в Астрахань... Уж не говорю о своих московских авторах... Эта книга поставила меня в ряды русской писательской дружины. Встал вопрос о приеме в Союз писателей СССР. Я попросил рекомендацию у Кузьмы Яковлевича Горбунова, внимательно прочитавшего книгу и наговорившего мне много добрых слов. У кого ж брать, как не у единомышленника.

– Виктор Васильевич! Я-то рекомендацию вам дам с удовольствием, но она может всерьез повредить вам при рассмотрении вашего приемного дела. Я бывал членом приемной комиссии, знаю, как все это делается, возьмите у кого-нибудь менее окрашенного в русские, патриотические тона. Я для нынешней комиссии как красный цвет для быка.

– Нет, Кузьма Яковлевич, тем более я прошу рекомендацию у вас.

Вторую рекомендацию я попросил у Бориса Ивановича Соловьева, который был контрольным редактором моей книги и по поводу нашей совместной работы тоже высказывал немало лестных слов. Но и Борис Иванович тоже пытался охладить меня серьезными предостережениями, что и его рекомендация вызовет у членов комиссии, мягко говоря, неоднозначное отношение...

– Ты ж не знаешь, Виктор Васильевич, какие сражения происходили в Союзе писателей, особенно в конце 40-х – начале 50-х. Чуть ли не стенка на стенку шли, и я не скрывал своих мнений, открыто высказывал то, что думалось по тем временам. Думаешь, они забыли? Нет, и моя рекомендация только помешает вам вступить в Союз писателей...

«О господи! Что же такое происходит? Говорят, что книга неплохая, а могут не принять. На каком основании?» – думал я, все-таки настаивая на том, чтобы Борис Иванович дал мне рекомендацию, если это не противоречит его внутренним убеждениям.

Нет, внутренним убеждениям не противоречит, сказал Борис Иванович, но предупреждает, что это ничего хорошего не принесет рекомендуемому.

Итак, две рекомендации есть. Для укрепления своих притязаний на вступление в Союз я попросил рекомендации еще у двоих моих друзей, слывших в то время либералами, – у Валерия Осипова и Олега Михайлова, которые тоже не замедлили со своими страничками. И я с четырьмя рекомендациями отнес свое заявление в Московскую писательскую организацию, где одним из секретарей работал Василий Петрович Росляков, добрый гений моей творческой судьбы. Он-то и убедил меня, что нет никаких сомнений в исходе этого дела. Две книги, опубликованы статьи в журналах «Москва», «Молодая гвардия», «Октябрь», «Дружба народов», «Огонек», в газетах «Литература и жизнь» и «Литературная газета»... А ведь частенько принимали критиков и литературоведов по двум-трем статьям. Так что... И дело пошло своим чередом по давно заведенному порядку.

Успокаивали и письма, которые я получал от Виталия Закруткина, Григория Коновалова, Николая Шундика, Владимира Карпенко, которые благоприятно отзывались о моей книжке.

В этом отношении наибольший интерес представляет письмо Владимира Карпенко, автора очень симпатичной книжки «Отава», вышедшей в нашем издательстве, и романа «Тучи идут на ветер», над которым мы работали в середине 60-х годов. Это роман о Гражданской войне, об одном из героев этой войны, сложнейшем характере и противоречивейшей личности, о Борисе Думенко, победы которого в боях против белых частично присвоил себе Семен Буденный, а потому даже упоминание о нем вычеркивалось цензурой. А тут целый роман. Владимир Карпенко писал мне и о своем романе, и о моей книге:

«Дорогой Витя!

Даже у тебя лопнуло молчание, а я все терплю. Видать, у меня там надежный толкач. Обними ее за меня, пожелай здоровья. (Это о моей маме. – В. П.)

Только что упали с неба на астраханскую землю. В Коктебеле помню только три места: столовку, море и раб. стол. И надо сознаться, по всем трем статьям если не преуспел, то чего-то достиг: привез кг три чистого жиру, морского насморку и листиков до пяти романа.

Мои маненько пропотели. Но Сереге лучше было в Москве, нежели на море. Отдыхать нужно с ним ездить куда-то на север.

Теперь о Борисе. Около пяти листов есть к договору. Сентябрь и октябрь поработаю над всей рукописью, 1-го ноября привезу листов 40. На этом поставлю точку.

Ноябрь давай поработаем на пару в Москве. Ты будешь ставить крыжики, а я их убирать. Если у тебя наляжет рука, подпишешь в набор. Одновременно поработаем с художником.

В Москве тогда встречался с Найдой (историк, консультант издательства, полностью разделявший точку зрения В. Карпенко. – В. П.).

Кажись, как хохлы, мы с ним спелись. Он мне кое-что дает нового в оценке роли Сталина и Ворошилова на Царицынском фронте осенью 18-го года. Он также параллельно с тобой почитает и новую часть рукописи. Если достаточно ваших двух голосов для изд-ва, то и вовсе будет здорово: тогда нам месяца с тобой хватит.

Три слова о «Гуманизме Шолохова». Книга умная, страстная и искренняя. Автор доказательно борется с пропыленными уже точками зрении на творчество огромного писателя. Как и всякая пыль, она скрывает от глаз истинный цвет и форму любой вещи. Надо чаще протирать.

Махнул Петелин тряпкой – вскрылся «всамделишный» цвет под толстым слоем пыли. Правда, «вещь» объемна, массивна, петелинских взмахов немного, – всего не оттерли. Но кое до чего добрались. Больше всего повезло Гришке. Этот смуглый, горбоносый, маслаковатый донской степняк за четыре десятка лет своей жизни в «Тихом Доне» на четверть оброс литературоведческой, критической пылью. У Петелина он зажил первозданной жизнью.

Петелин встречается и плохой. К сожалению, он иногда изменяет сам себе, своему страстному и правдивому голосу, срывается с баритона на альт, а то еще хуже – фистулу. Встречаются целые «одные» страницы: поеши. Кстати, такие же страницы ничто не мешает «выпевать» и тому же Якименку, и даже Лежневу в своих кирпичах.

Не думаю, чтобы захлебывающиеся строки по душе приходились самому имениннику; наверняка он отвесит земной поклон тому, кто скажет о его творчестве ядреное, смачное, но правдивое слово.

От нашей маленькой ячейки автору «Гуманизма Шолохова» большое спасибо.

Привет от нас всех маме. Обнимаю Володя.

Кланяйся Ник. Ив. (Николаю Ивановичу Родичеву. – В. П.)

21.08.66 г.».

Такое вот образное и честное «слово» о моей книге. Такие отношения дружеские и честные складывались у меня со всеми авторами; если в рукописи есть что-то слабое, я указываю, автор переделывает.

Со многими из своих подопечных авторов я быстро сходился, вникая в творческий замысел произведения, и стремился не повредить своими замечаниями, а уточнить и углубить задуманное. И авторы в своих письмах доверительно писали о своих заботах и тревогах. Особенно досаждала цензура, о чем не раз упоминали писатели в своих письмах...

Случайно я обнаружил в своем архиве запись совещания у главного редактора издательства В.М. Карповой, которое состоялось то ли после очередного партийного съезда, то ли очередного Пленума ЦК КПСС. Вступительное слово произнес Николай Васильевич Лесючевский:

– ...Заведующий сектором издательств ЦК КПСС тов. Чиквишвили озабочен тем, что появляются у нас незрелые произведения. Значит, нет контроля за выпуском таких произведений. Особенно настораживают произведения о коллективизации, в которых просматривается тенденция изобразить коллективизацию как нечто навязанное сверху. При этом недооценивается индустриализация. Есть просчеты и в произведениях о Великой Отечественной войне. Неправильно показывается подготовка страны к отпору агрессорам. Первый период войны порой представляют как хаос, а 30-е годы как годы беззакония и преступлений. В некоторых статьях и художественных произведениях говорилось о том, что довоенная архитектура планировалась так, чтобы соседи могли следить за соседями. Пора покончить с подобным либерализмом...

В качестве примеров Н.В. Лесючевский упомянул «Убиты под Москвой» К. Воробьева как «клеветническую вещь», статью Казакова в «Литературной газете», стихи Евгения Евтушенко «Сын председателя» в сборнике «Молодая гвардия». Пора пресечь увлечение развлекательной литературой... Призвал усилить влияние коммунистической партийности в идеологической борьбе.

Выступившая затем В.М. Карпова призвала собравшихся редакторов повысить требовательность к книгам, которые мы издаем. Необходимо строже рассмотреть свою работу в свете новых партийных требований. Мы, говорила она, держались строго партийного курса в развернувшейся идеологической борьбе. Коммунистическое воспитание наших читателей – вот главная цель нашей издательской деятельности. И в связи с этим необходимо сказать, что у нас есть сильные книги, есть слабые. Есть у нас и ошибки. Одни ошибки мы успеваем исправить, другие нет. Называет хорошие книги: Галин, Гинзбург, Евдокимов, Сергей Марков, Фиш, Ткаченко, Андронников, Иванов, Калинин, Проскурин, много хороших поэтических книг. Напомнила, что в прессе было много критических отзывов о наших книгах. Эти отзывы должны быть обсуждены в редакциях. Книги Аннинского, Аскера Евтыха и др. вызвали разные отзывы, есть положительные, есть и отрицательные, книга Фролова критически оценена Ю. Зубковым. Все эти отзывы необходимо изучить, извлечь полезное из этих критических замечаний.

Нам часто приходилось спорить с авторами, особенно по 30-м годам, говорила В.М. Карпова. В сборниках о Фадееве, Кольцове, Кине, Гладкове возникала тема репрессий, приходилось спорить, убеждать авторов более объективно писать об этом времени, об этих писателях. В сборниках о Кольцове и Д. Бедном допущены искажения действительности, эта тема не проверялась, авторы порой домысливали какие-то факты, придумывали то, чего не было, лишь бы «покрасочнее» представить своего современника, о котором вспоминает тот или иной друг или просто очевидец того или иного события. В частности, в сборнике о Д. Бедном авторы по-разному домысливали, трактовали изменение отношения Сталина к Бедному. Необходимо в воспоминаниях оставаться на почве реальности, а не на почве субъективных догадок. Карпова упрекнула редакцию русской поэзии за то, что выпустили сборник стихов Анатолия Жигулина со стихами на лагерную тему: «Я признанный поэт этой темы», – говорит Жигулин, но совершенно очевидно, что он не нашел правильного решения темы, надо было серьезнее отнестись к формированию этого сборника.

В книге Либединской тема репрессий в 30-е годы тоже нуждалась в более строгой проверке, и здесь допущены перекосы...

В.М. Карпова говорила и о тех книгах, в которых очень четко прослеживалась одна мысль: корни поражения в первые годы войны – в событиях 1937 года. Особенно зримо эти мысли воплотились в произведениях Бакланова и Розова. Авторы должны внести исправления в свои произведения.

Затронула и тему интернационализма в произведениях издательства: в книге Аскера Евтыха заметно пренебрежительное отношение к адыгам, калмыкам. Необходимо строже и внимательнее относиться к таким произведениям, в которых есть национальные проблемы, проблемы взаимоотношений между разными нациями, народами.

Говорила и о книге Боборыкина «Александр Фадеев» как об ошибке издательства. Книга набрана. При всем интересе к творчеству Фадеева есть там и неприемлемые вещи, будто в Союзе писателей есть бюрократические верхи, есть демократические низы. Неверно дана оценка литературы военной и предвоенной. Мы много спорили с автором. Но все эти усилия не привели ни к чему. Но ее почему-то поставили в план и набрали, а между тем печатать в таком виде мы ее не будем. Это брак в нашей работе, а издательству нанесен материальный ущерб. Есть ошибки и неверные положения в книге Сарнова «Страна Гайдара», которые нам не удалось устранить.

Выступали редакторы, производственники, художники. В частности, Вера Давыдовна Острогорская упрекнула издательство в том, что происходит непонятная задержка с выпуском романа Ильи Сельвинского. Редакция приложила максимум усилий, а потом рукопись куда-то провалилась, в сентябре Сельвинского подписали в набор, а набора до сих пор нет...

Такие совещания проходили регулярно, особенно, повторяю, после каких-либо важных партийных съездов, пленумов и пр. и пр. Тут же проходили совещания и пленумы в Союзе писателей СССР, тут же выступали видные деятели того времени, главные редакторы журналов, литературных газет, директора издательств, которые были хорошо осведомлены о том, чего от них ждет партия и правительство. У каждого из них были свои люди в различных высоких учреждениях, и они редко ошибались в своих оценках момента, точно придерживались обозначенного партией курса.

В «Советском писателе» придерживались более или менее справедливого курса в отборе издаваемых писателей, учитывались интересы разных литературных групп и направлений. С появлением во главе редакции современной русской прозы Василия Рослякова, Владимира Туркина, Николая Родичева в планах издательства больше стали появляться писатели из глубинки и тема русской деревни заняла полноправное место. Не скрою, и я приложил к этому свое усердие.

В издательстве существовало с давних времен негласное правило: если рукопись не понравилась по тем или иным соображениям (низкопробна, слаба в художественном отношении, высказаны мысли, с которыми невозможно согласиться, и др.), то редактор может аргументированно отказаться от работы с таким автором. Никто не мог заставить редактора подписать то или иное сочинение, противоречащее гражданским убеждениям. Святое и прекрасное правило! Легко и приятно было работать в «Советском писателе»! Но таким правилом не мог воспользоваться руководитель издательства, руководитель редакции. Нужно было учесть в планах интересы всех писателей, хороших и разных, всех профессионально работающих в литературе писателей различных взглядов, направлений, стилей. Почти два года я был заместителем заведующего редакцией русской прозы, а месяцев восемь из них исполнял обязанности заведующего, познал всю эту кухню досконально, приходилось подписывать и рукописи, которые мне не нравились, ничего не поделаешь, нужно было соблюдать «политес». Но однажды возник острый конфликт между дирекцией и редакцией: я отказался подписывать одну просто поганую рукопись, а дирекция настаивала на ее издании, видимо, это решение было спущено сверху (где-то в моем архиве есть переписка между мною и главным редактором по этому поводу, просто нет времени искать эти материалы, а то об этом случае можно было бы конкретнее упомянуть). И я тут же написал заявление с просьбой перевести меня на должность старшего редактора...

Снова наступила счастливая пора, когда я мог быть самим собой, а не наступать на горло собственной песне, как говорил знаменитый поэт, трагически надрывая свою душу. Счастье быть самим собой... Снова я мог по первому зову Олега Михайлова бежать на теннисный корт, снова я мог читать полюбившегося мне Булгакова, думать, размышлять о нем, делать первые наброски своих статей о нем. Имя Булгакова я знал давно, тогда, когда собирал материалы о Шолохове, но прочитал впервые «Дьяволиаду» где-то в 1958 – 60 годах, как только увидел, что какой-то небольшой сборничек переходит из рук в руки от Олега Михайлова к Виктору Буханову после очередного проигрыша в теннис то одного, то другого. Я поинтересовался. И как только «Дьяволиада» перешла к Олегу, я тут же попросил почитать. А вскоре вышло «Избранное» М. Булгакова, я написал рецензию, которую отвергали поочередно почти все московские журналы и газеты. Так вошел в мою жизнь Михаил Булгаков, о котором здесь еще предстоит поведать.

Из писем Анатолия Иванова читатель мог догадаться, что в «Советском писателе» возникла идея пригласить его заместителем главного редактора издательства. В Новосибирске пребывая, он не видел перспектив для своего роста как общественного деятеля и творческого работника... В Москву! В Москву! В Москву! – стремились не только сестры Антона Чехова, сюда устремлялись не только Булгаков и Шолохов в начале 20-х, здесь библиотеки, театры, киностудии, здесь издательства, журналы, газеты... Но с издательством почему-то не получилось, хотя предложение было сделано... Вскоре я узнал, что Анатолий Иванов стал заместителем главного редактора журнала «Молодая гвардия», который в это время оказывался в центре литературной борьбы 60-х. ЦК ВЛКСМ пообещал московскую прописку, квартиру и пр. и пр. Возможности у комсомола были почти неограниченные. Сразу после утверждения в ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС Анатолий Степанович предложил мне должность заведующего отделом критики и искусства, члена редколлегии журнала, с окладом почти в два раза большим, чем я получал в издательстве, и полную свободу действий в подборе авторов и материалов для публикаций. А в это время у меня и Гали родился сын Иван... Было над чем призадуматься...

Одновременно с этим я написал несколько статей, в которых выразил то, что думал и что было частично содержанием наших литературных разговоров.

В прессе не уставали повторять, что у нас, в СССР, выработался общий советский характер. А так ли?

Предлагаемую здесь статью я отдавал в журналы «Октябрь», «Дон», «Знамя», «Дружба народов», но всюду ее отклоняли. «Волга», где главным редактором был Н.Е. Шундик, ее напечатала (1969. № 3; 1970. № 6).

4. Россия – любовь моя

Родное манит. Но в суете работы, в ворохе повседневных забот и дел все откладываешь, отодвигаешь поездку в родную деревню. И все же приходит день и час, когда говоришь себе: пора! Пора окунуться в воспоминания юности, поверить настоящее ценностями отчичей и дедичей. И вот она, моя родина, Рязанская земля, вот Стрелецкий луг, где я играл в лапту, рвал терпко-кислый щавель, пил ледяную родниковую воду из Мужичьего колодца. И конечно, вот они, мои земляки, люди разных судеб и несхожих характеров, но в чем-то коренном, главном схожие, близкие: в доброте, прямодушии, хлебосольстве. Память сердца неистребима. Она заставила меня отправиться в очень далекое и трогательное путешествие – в прошлое своих отцов и старших братьев, в страну своего детства.

Это путешествие я совершил не один. Моими друзьями, наставниками, попутчиками были книги о деревне – Грибачева и Стаднюка, Закруткина и Калинина, Анатолия Иванова и Проскурина, Залыгина и Дм. Зорина, Василия Белова и Виктора Астафьева, Бориса Можаева и Евгения Носова, Виктора Лихоносова и Валентина Распутина, Сергея Крутилина и Михаила Алексеева. Все, чем жили, болели, чему радовались их герои, было кровно, по-родственному близко и мне. Глубокие конфликты и радость их преодоления, горечь от бедствий и скупое счастье, торжество победы и драматизм повседневности, тревоги матерей и отцовская гордость – все это властно входило в мою душу, заставляя вновь и вновь переживать давние впечатления, собственные, невыдуманные.

...Городской подросток и подросток деревенский. Как много разделяет их! Конечно, количеством книжных знаний, культурными навыками городской мальчик превосходит деревенских ребятишек. Но у него нет драгоценного чувства природы, ощущения близости к ней. И тысячу раз прав Иван Стаднюк, когда взволнованно и приподнято размышляет об этом на страницах романа «Люди не ангелы».

Сын крестьянина, переехав в город, меняет многие привычки, самый уклад жизни. А дети его порой и не ощущают такого единства с природой, какое всегда присуще жителю деревни. Они вырастают на асфальте и уже считают его самым удобным и целесообразным покрытием земной поверхности. Представьте себе человека, идущего босиком по асфальту. Трудно? Бессмысленно. А я вот, приехав в свою деревню, решил пройтись голой подошвой по родной земле, чтобы ощутить ее прикосновение. Да вот беда – то и дело приседал от боли. Я с завистью смотрел, как невозмутимо вышагивал по той же проселочной дороге мой маленький проводник.

– Неужто тебе не больно? – спросил я.

– Отчего больно? Ведь по земле иду, а не по стеклу толченому, – искренне изумился парнишка.

Этот маленький казус навел меня на размышления. Чем больше думал я о родной стороне, тем больше чувствовал, что той радости, какой ожидал от встречи со страной своего детства, я не получил. В воображении, издали все виделось по-иному. Огромное село с величественной церковью на холме; ряды крепких пятистенок; веселье, смех, ребячий гомон, щелканье пастушьего бича, вечерами – переливы гармоники и голоса гуляющей молодежи. Но это в прошлом, недалеком прошлом колхозной деревни.

А теперь всю землю обрабатывают машины. Уже и лошадь на поле встретишь редко. Только пастухи, как и раньше, сохранили в неприкосновенности свое обличье. Разве что сели все на лошадей да и зарабатывают не в пример прежнему ежемесячно не меньше 120 рублей. Сутки работают, сутки отдыхают.

Да, не нашел я прежнего села Хавертова. Даже некогда полноводная Жрака обмелела: снесена мельница. Но в быт моих односельчан прочно вошла новь, невиданная в пору моего детства. В домах земляков – радио, телевизоры, газ, паровое отопление. Не в пример лучше теперь с кормами. Повысилась материальная заинтересованность крестьянина.

Правда, часть молодежи по-прежнему недовольна. Деревенские парни и девушки читают те же газеты и журналы, что и их городские сверстники, слушают радио и смотрят телепередачи, учатся по тем же школьным программам. У них формируются столь же богатые запросы. А что они получают? В сельском клубе крутят надоевшие пластинки, показывают старые фильмы. А больше и податься некуда. Так порой возникает неудовлетворенность, начинаются поиски выхода из этого трудного положения.

Истинный художник всегда в пути, беспокойное сердце ведет его по разным дорогам необъятной России. Чаще всего, повзрослевший, он оказывается в родной деревне, ведет разговор с теми, кто помнит его, отца, мать, родных. Здесь он родился и вырос, здесь он познал первые человеческие радости, слезы, обиды. Здесь он научился смеяться и плакать, впервые подрался, отстаивая свои убеждения. Все здесь было впервые, если не с ним, то с отцом, дедом, прадедом.

Очень точно удалось передать свои чувства от встречи с родной стороной Юрию Сбитневу. «Сладко пахнет занявшейся в печах березовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далеком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-леточках, о всем том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами – Родина».

Восстановить связь времен, органическую преемственность поколений – вот задача, которая встала перед художниками нашего времени.

В последние годы все чаще и чаще говорят о творчестве таких писателей, как Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Виктор Лихоносов, Валентин Волков (видимо, список будет пополняться с каждым годом), говорят как о формирующемся литературном направлении.

В чем сила этих писателей? В искренности, бескомпромиссной правде. Истоки их творчества – в деревне. Прошлое и настоящее современной деревни – в центре идейно-художественных исканий представителей новой волны в прозе. Вот почему художник уходит в свое детство: он старается понять самого себя через познание своих отцов и дедов. Но художник, раскрывая образы своих предков, не застывает в умиленности и не склоняется в восхищении перед ними, а воссоздает их образы во всей возможной полноте и многогранности. Да, они не запускали спутники, не руководили фабриками и заводами, не совершали исключительных подвигов. Но они рожали героев, воспитывали командиров производства, художников, писателей, наконец, сеяли, косили, собирали урожай, кормили всю страну и тогда, когда она воевала, и тогда, когда запускала спутники и космические корабли.

Не так давно (1967 – 1968 гг.) на страницах «Литературной газеты» развернулась дискуссия. В размышлениях некоторых критиков сквозь камуфляж «серьезных» и «продуманных» советов писателям ощущается опасение, что простой русский мужик становится настоящим героем современной литературы. Тут же, как и сто лет назад, заговорили о том, что молодые художники канонизируют в образах стариков немало косного и отсталого. Напрасно писатели, мол, восхищаются стариками – ведь они неграмотные, далекие от мудрости века. Они – это прошлое. «Не странно ли, если он и сегодня почитает свою малограмотную бабушку за высший эталон морали и мудрости? – восклицает маститый критик. – Найдем ли мы ответ у этих бабушек и дедушек на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом, вопросы социальные, философские, нравственные?»

Вместо ответа на этот риторический вопрос хочется напомнить слова Белинского: «Мужик – человек, и этого довольно, чтобы мы интересовались им так же, как барином. Если мужик не учен, не образован, – это не его вина... Ломоносов родился мужиком... Образованность – дело хорошее, что и говорить, но, бога ради, не чваньтесь ею перед мужиком: почему знать, что при ваших внешних средствах к образованию он далеко бы оставил вас за собою» (Белинский В.Г.Поли. собр. соч. Т. Х.М.; Л., 1960. С. 464-465).

Да и разве не доказала наша советская действительность правоту Белинского? Сколько вышло из деревни главных имен в науке и в искусстве после того, как хлебороб получил самый широкий доступ к образованию: да и наш нынешний славный рабочий класс, люди, стоящие у станка зачастую с образованностью техников-инженеров, многие из них – это вчерашние дети крестьян.

Казалось, критика освободилась от догматизма и односторонности, а тут, пожалуйста, появился свежий образчик такой односторонности, граничащей с крикливым эпатажем: вот смотрите, вы все увлекаетесь прозой Виктора Астафьева, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Юрия Сбитнева, а я считаю, что эта проза всего лишь канонизация отсталого и косного быта.

Казалось, что герои этой прозы полнокровно вошли в обиход современности со всеми особенностями их характера. Но нет! Кое-кому захотелось противопоставить тип «современного совестливца», тип русского мужика, русским академикам Курчатову и Королеву.

Надо бы радоваться тому, что молодые литераторы припадают к истокам, уж тут-то они и могут напиться незамутненной, свежей водицы; но нет, именно это и встречает возражение – как бы не получилось перепроизводства персонажей, в которых бы воплощались такие черты, как чуткость сердца, простодушие, кротость, причем незаметно происходит подмена качества: простота, а не простодушие, мягкость, а не кротость.

Что и говорить, в русском человеке и посейчас много простодушия, но это, как и прежде, идет от неумения притворяться, ловчить, от прямоты характера.

В. Белов, Е. Носов, В. Астафьев ослабеют как художники, если не коснутся матери-земли, не походят по местам своего детства, юности, где каждый кустик, каждый предмет о чем-то напоминает. Какая уж тут ностальгия! Это мудреное словцо здесь ни при чем. Как наивно разделять поэзию на интеллектуальную н неинтеллектуальную, так и прозу наивно разделять на лирическую и аналитическую. Принять такое разделение – значит оказаться в таком же смешном положении, как и один из критиков, взявший Виктора Астафьева в двух «ипостасях» – лирической и аналитической. Как будто художника можно разделить на части!

Доброта, совестливость, сердечность, простота – это как гены, они передаются из поколения в поколение, создавая традиционные национальные свойства, черты, особенности русского характера, русской души. Некоторые критики ратуют за активного героя современной прозы. При этом из числа активных героев современности выбрасывают таких, как Беловский Иван Африканович, Екатерина Петровна у Астафьева, Власьевна и тетка Ариша у Сбитнева. Но чтобы прийти к такому выводу, нужно было упростить характеры этих персонажей, сделать односторонними, неглубокими в глазах своих читателей. Зачем нужно было некоторым критикам так обеднять нравственную программу этой прозы? Эта программа критиком сведена «всего лишь об один пункт» (скажем, «кротость», или «чуткость сердца», или «простодушие»). Нужно многое не заметить в образах Лихоносова, Сбитнева, Астафьева, чтобы вот так простодушно прочитать их произведения.

Мы тоже, как и Астафьев, Лихоносов, Сбитнев, желаем видеть современника личностью духовно значительной, обладающей зрелым гражданским сознанием. Но разве личность современника будет граждански значительной, если исконные черты нашего народа, такие как «беспримерная доброта и душевность», совестливость, простота, не войдут органически составной частью духовного его облика? Вовремя поняли художники, что нашему современнику просто необходимо побывать в их родных местах и поклониться благодарно человеку земли, действительно «безупречно усвоившему ее моральные уроки». Некоторые критики во всем этом увидели только лирическое повествование «во славу простых, не тронутых цивилизацией душ». Но это неверно. Все эти герои – люди сегодняшние, наши современники. И все, что было в этом веке, прочно вошло в их жизнь: революция, строительство социализма, война против фашизма, послевоенная страда. В жизни каждого человека, как и каждого народа, есть глубинные черты, свойства и есть временные, наносные, преходящие. Художник раскрывает душу своих героев, раскрывает их неповторимость, воплощая особенности русского национального духа. Казалось бы, бесспорная истина. Ан нет! На страницах некоторых журналов и газет оспаривается это положение.

А стоит ли забывать, что проблеме национального характера, выявлению национального духа в искусстве много внимания уделял A.M.Горький?

«На вопрос, что наиболее характерно и выгодно для Франции, отличает дух ее от духа других наций? – я ответил бы: мысль француза почти совершенно чужда фанатизма, и точно так же ей чужд пессимизм» ( Горький A.M.Собр. соч. Т. 24. С. 249). Почти в то же время в статье о Лескове он писал: «Нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его» (Там же. С. 235).

Белинский высоко отзывался о тех явлениях литературы и искусства, в которых художнику удавалось выявить «русский дух». Такими художниками были Пушкин, Гоголь, Лермонтов. В частности, о «Песне про царя Ивана Васильевича...» он писал: «Здесь поэт от настоящего мира неудовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом своим...» ( Белинский В.Избр. философ, соч. М., 1948. С. 284).