Текст книги "Мой XX век: счастье быть самим собой"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Я согласен с Вами, что одной традиции «Матренина двора» мало для русской литературы. Конечно, мало. Но, Виктор Васильевич, не торопите события. В нашей литературе будет все: и новые бунтари, и новые Аксиньи с Мелеховыми. Все дело к тому идет, и процесс этот необратимый.

Уж больно стыдно говорить о самом себе, но я знаю, что через полтора-два года у меня будет новый, совсем не такой Иван. Но мне нужно было пройти через Ивана Африкановича. Пройти именно через такую книжку. Я убежден, что через это нужно пройти и читателю, иначе бы я не стал писать.

И вот еще что. Если б я, Виктор Васильевич, сделал эту вещь такой, какой Вы хотите видеть, то есть сказать полную,как Вы пишете, правду, то пробить, опубликовать книжку было бы еще труднее. Я бы мог описать и эту, полную правду, описать, что получается, когда Африкановичи вдруг начинают понимать, что к чему. Если б я ее написал, вот тогда действительно была бы пища для наших недругов...

Виктор Васильевич, поняли ли Вы меня? Я бы хотел послать рукопись в первых числах июля. Напишите, что за обстановка и какова угроза стычки с Главлитом. В этом смысле я выбросил кое-что, поправил. Совсем убрал рассказ про выборы. Объем получается только 14 листов. Думаю, что «Самовар», «Скакал казак» и еще два новых рассказа мне удастся опубликовать в журналах в ближайшие месяцы. Может быть, это облегчит Вам работу. Из той книжки я взял два рассказа: «Весну» и «Речные излуки», думаю, что надо было сделать это.

То, что написано в начале моего письма, надо бы сейчас, в конце, ну да ладно. Поклон Николаю Ивановичу. Жду Вашего письма и крепко жму руку.

Белов».

20.VI.66».

Примечание. Действительно, я несколько «ошарашил» В. Белова тем, что привел мнение рецензентов как мнение редакции, на этом основании мне удалось заключить с ним договор, потом выписать и одобрение, т. е. 35%. А подробное свое мнение я высказал в статье «Россия – любовь моя» (Волга. 1969. № 3) и в «Огоньке» в 1966 г.

«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Не так давно возвращался я с Кавказа, останавливался в общежитии Литинститута.

28-го часов в 11 – 12 заходил к Вам домой, но никого не было.

Решил, что Вы где-либо в отпуске. Сейчас уезжаю в деревню.

Поработать очень хочется.

Рукопись высылаю сразу, как только доделаю один рассказ. Если не лень – черканите по адресу: Вологодская область, Харовский р., п/о Азла, д. Тимониха.

Желаю хорошего труда и здоровья.

Белов».

1 августа <1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Получил Ваше письмо в Тимониху. (Кстати, опять я еду туда до Нов. года.)

В моем молчании не было ничего такого. Писать особо нечего. Дела мои не ахти какие. Съездил на Восток, угробил время почти зря. Служба есть служба, к тому ж тамошняя погода не по моему носу. Ветер, влажность большая, к вечеру температура повышалась целый месяц (моя, разумеется). Еле выбрался. Год прошел бездарно, сделано очень мало. И хуже всего, – плохо работается, ничего не хочется делать.

На днях я послал в редакцию изд-ва рукопись сборника. Мне бы хотелось видеть его именно в таком составе и в такой последовательности. «Пр. дело» сокращено до журнального варианта, только оставил я главку «Бабкины сказки» о пошехонах. «Самовар» переименован в «Такую войну». Все вещи Вам знакомы. Только в конец я решил поставить зарисовку «Бобришный угор», не известную Вам. Это зарисовка как бы подводит итог, что ли. Раздумья об уходящем, чтоб больше не возвращаться к этой больной для меня теме.

Еще вставил в последний раздел рассказик «На Росстанном холме».

Эта штука мне не очень нравится – она сентиментальна и традиционная. Но название символическое: «Росстань» – слово, происходящее от «расставаться». На этом я и расстанусь с темой уходящей деревни...

Черкните, как и что.

Я буду в деревне числа до 25 декабря. Если нужно, то в январе приеду в Москву. Да так и так, вероятно, приеду в январе. Я говорил с главным художником насчет оформления, он обещал подобрать человека, знающего северный крестьянский быт и культуру северную. Уж больно не хочется, чтобы сборник оформлялся человеком несведущим. Не помню фамилию художника. Жду вестей.

Желаю Вам удач в личных делах и жму руку.

Белов.

8 декабря 1966».

«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Шлю Вам поклон и спасибо за письмо. Двадцатые числа для моего приезда очень подходят – приеду наверняка, если буду здоров. Кстати, за это время мне хотелось бы поделать кое-что с «Бобришным угором» (убрать красивости, лишнее философствование, сделать его проще и лиричнее).

Насчет оформления я полностью полагаюсь на Вас, лишь бы не было ляпсусов в смысле сельской специфики, а то это бывает. Знаком ли Капустин хоть немного с нашей северо-зап. деревней? В общем – смотрите сами.

О книге Вашей я узнал нынче осенью, но купить ее не смог, т. к. был в деревне, а сейчас ее в Вологде нет. Говорят, была, но еще летом распродана; надеюсь, Вы подарите ее мне. Насчет обсуждения «Пр. д.» в Союзе я слышал от А. Яшина (он сейчас в Вологде, в больнице, лечит бронхит, а потом сбирается на медвежью охоту). А насчет выдвижения я ничего не знаю, это Ваше сообщение вызвало во мне растерянность, уж если до меня дело дошло, то до чего же докатилась великая русская лит-ра! Ведь мне-то больше всех ясно, как это мелко, малохудожественно, по сравнению с тем, как бы оно должно быть.

Да, а Шмелева я ничего не читал и что есть уже «Росстани», не знал совсем. Вот ведь как. Но я думаю ничего, слово «росстань» коренное, русское и повториться не грех. Позвольте хоть и с запозданием, но поздравить Вас с Новым годом. Крепко жму руку.

Белов.

5.01.67».

«Виктор Васильевич, привет!

Шлю поклон из Тимонихи. Все собирался в Москву, потому и не ответил. А вдруг все бросил и уехал в деревню, какая-то сила, инстинкт что ли, бросила меня в родные места. Живу тут как пустынник, есть время поразмышлять и что-то поработать.

И все отсюда кажется каким-то незначительным и суетным.

Не звонил ли тебе Степанов из «Правды»? Он приезжал, чтобы я доделал им статью. Я просил позвонить его тебе, т. к. почта из-за распутицы у нас не ходит и когда ты получишь это письмо – бог знает. С радио зря обижаешься, т. к. давать мне им пока нечего. На «Расст. холме» был уже опубликован в «Лит. России», а других пока нет. Конечно, рубли бы мне не помешали, но что сделаешь? Ну, теперь весна, можно скоро и на подножный корм...

СП приглашает в Москву на 4.V. Может, и приеду. Черкни. Я буду здесь, но лучше на Волгу, жена письмо перешлет.

Интересно, как движется сборник? Что сам сейчас делаешь? Передай мой поклон твоей великолепной матушке, она так похожа чем-то на мою. Еще передай привет Капустину и Максимову. (С Вл. Максимовым я познакомил Белова в ЦДЛ. – В. П.)

Желаю энергии и удачи. Крепко жму руку.

Белов.

16 апреля <1967> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Виктор Васильевич, шлю тебе сердечный поклон. Письмо получил. Телеграмму Карповой послал. Признаться, у меня не было особых надежд на благополучный исход, но в глубине души я все же надеялся, что все будет нормально.

Черт возьми, но ведь 25 лет прошло с тех пор – четверть века! До каких пор нельзя писать того, что было тогда? Ведь в рассказах нет и сотой доли всей правды, всей тогдашней действительности, ведь если б описать то время по-настоящему честно, то куда бы было этим двум рассказишкам!

И многие еще не знают, что пережили тогда русские люди, а самое обидное, что и знать не хотят – вот что обидно!

Ну, ладно...

Черкни мне подробности.

Карпова по телефону меня заверила, что весь остальной текст остается прежним – если б не это, то сборник издавать не было смысла бы...

Ну, ладно...

Что нового в столицах? Черкни.

Матушке твоей кланяюсь.

Белов.2 декабря.

Да, Виктор Васильевич, если сборник подписан, то, видимо, можно надеяться и на деньги?

Гнусно, но я обсох в этом смысле до предела. Все время на грани того, что надо вот-вот искать работу.

А бросать свое дело неохота, слишком уж далеко все зашло.

У меня новый адрес: Вологда, ул. Ветошкина, д. 106, кв. 32».

<4.12.1967 > (Датируется по штемпелю на конверте.)

Примечание. Цензура книгу подписала в печать, но два рассказа сняла. Об этих «рассказишках» и упоминяет здесь В. Белов. Оба рассказа («Самовар» и «Скакал казак») повествуют о тяжкой доле русского крестьянства, о мучительном преодолении выпавших на его долю страданий. Эти рассказы были потом опубликованы. Вышел большой сборник «Холмы» (изд-во «Современник», 1973). Вскоре я получил этот сборник с дарственной надписью: «Виктору Петелину. Хоть и с запозданием, но от души. Белов.21 августа 74 г. Вологда».

«23 декабря

Виктор Васильевич!

Поверь, что будь я членом пр. комиссии, я бы голосовал «за».

Неприятная вещь, но это ерунда – союз. Примут. Еще примут, все ерунда.

А книжку твою я читал. Не писал об этом, потому что не хотелось заводить разговор, так как слишком больно мне говорить обо всем этом. Поскольку ты настаиваешь – говорю. Книга мне не понравилась. То есть не понравилась относительно. Относительно творений Якименко, Гуры и К° – книга, на мой взгляд, великолепна. Особенно в смысле Мелехова. Но это так мало! Мало, недостаточно! По сути дела, ты смыкаешься с ними в отступлениях, в общей трактовке, хотя и прорывается на многих страницах настоящая правда. Ты здорово дал по мозгам этим критикам, для которых Гришка – олицетворение собственничества, дикости, которые боятся и ненавидят его. Но далеко ли ты ушел от таких критиков? Не обижайся, но я не могу иначе, слишком все это для меня больно. Те критики, все подряд противопоставляли Мелехова народу. Ты же шагнул немного вперед: для тебя Мелехов типичный представитель частинарода. Для меня же Мелехов – олицетворение не какой-то определенной части (скажем, казачества), а всегонарода. Вот и весь секрет того, почему книга мне не понравилась. Я убежден, что сила «Тихого Дона» в этом трагизме, трагизме размеров общенациональных. И в этом смысле «Целина» в подметки не годится «Тихому Дону», в «Целине» Михаил Александрович достиг блистательной художественности, блистательной формы при содержании ограниченном, навеянном весьма преходящими явлениями и идеями. (Помяни мое слово: пройдет десяток-полтора лет, и то, что делалось в деревне начала 30-х годов, будет всеми считаться ошибочным.) В этой ситуации (что в «Целине») было не меньше трагизма, чем во время гражданской войны, но Шолохов в «Целине» смазал этот трагизм. Если автор «Тихого Дона» велик и недосягаем, то автор «Целины» почти не выделяется в ряду прочих и отнюдь, впрочем, не маленьких художников.

Вот то, из чего я исхожу в оценке твоей книги о Шолохове. Можно считать ошибочными (а Ошанин бы счел кулацкими) эти мои мысли, но, надеюсь, в неискренности-то ты меня не упрекнешь.

О Булгакове я действительно писал, писал по заказу «Литгазеты». Рецензию на «Мастера и Маргариту». Чаковский снял с полосы мое незаконнорожденное детище, ничего в нем, вероятно, и не было такого гениального и особого. Я уж забыл, о чем там накарябал – кажется, хотелось сказать, выразить, например, ту мысль, что Москва не имела даже самого слабого иммунитета против нечисти, и шайка Воланда знала, где застопорить своих сатанинских коней. Ну и еще философское что-то, уже не помню.

Жизнь идет себе. Собираюсь в столицу, но в декабре уже не успею. Подписали ли мой сборник и когда будет сигнал?

Поздравляю тебя и матушку с Новым годом.

Насчет нового сборника – не знаю. У меня на повесть договор с Архангельским издательством, а другого пока ничего.

Пока, Виктор Васильевич.

Черкни, а также передай привет и новогодние поздравления Капустину. Белов».<25.12.1967> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Виктор Васильевич, обижаешься ты на меня зря. Впрочем, не зря. Не ответил вовремя, не заехал. Но жизнь какая-то нелепая. А организоваться не могу. Вот зачем-то поперся на декаду, и вышибло меня из оглобель. Ну, ладно.

За книжку спасибо. Аж не верится. Особенное спасибо тебе, что не правил. (Как это делают н.п. в «Мол. гвардии» и в «Сов. России»), и Капустину за оформление. Передай это ему, я бы написал, но и адреса нет.

Теперь о том, что ты говорил. Сборник может по объему выглядеть так: «За тремя волоками» (вся книга) – 13,5 листа; «Плотницкие рассказы» (повесть) – 5 листов; рассказы «Кони» и «Клавдия» – 1,5 листа; «Случайные этюды» – 1,5 листа. Итого – 21,5 листа.

Если нужно отрегулировать в точности до 20 листов, то можно выбросить либо «Весну», либо еще что. Можно убрать и подразделы и т. д.

«Случайные этюды» выйдут в «Севере» на днях. Пошлю. Рукопись «Пл. рассказов» затребовал в журнале – пошлю тоже в ближайшее время. Что еще?

Не знаю, что мне делать с театром им. Маяковского. Они очень сильно настаивают на инсценировании «Пр. дела». Просто беда. А у меня совершенно определенный взгляд на драматургию. Драматургия драматургией, а проза прозой. А и обижать их не хочется, что ответить – не знаю.

Отныне сажусь за работу, хватит дурачиться. Если будет здоровье – до лета сделаю 1-ю часть – о строительстве мельницы – тьфу-тьфу! – не сглазить бы. У меня уже набросано кое-что. И бумага чистая есть (я не писал ничего, т. к. не было бумаги). Не смеюсь, а серьезно! Бумаги действительно не было. А ведь каждый раз, садясь за стол, непроизвольно, настойчиво, ищешь хоть какую-нибудь причину, только бы не начинать, ничего не делать. Зато уж если втянешься, то злишься не только на людей, на близких (что отвлекают), но даже и на кота, который веснует по ночам на лестнице. Помоги мне бог втянуться, разогнаться, тогда пойдет само!

Поздравляю тебя с большим семейным событием, Федотьевне почтительно кланяюсь.

18.02.68. Белов».

< 18.03.1968> (Датируется по штемпелю на конверте. Но вполне возможно, что написано 18 февраля 1968-го. Большое семейное событие – я женился на Галине Ивановне, а маму звать – Татьяна Федотовна.)

«Виктор Васильевич, шлю поклон и спасибо за письмо. Бог с ним – с переизданием. Не вышло и не надо, меня это почему-то расстроило не очень сильно. И на то, что будут меня скоро поругивать, я гляжу как-то с юмором – пускай! Мне это (поверь хоть ты, т. к. никто этому не верит) будет одинаково неприятно, как и хвалебные штучки. Мне одного хочется, чтоб меня не трогали и не вспоминали... А прокормиться – авось не умру с голоду. Это я к тому, что заявку на несуществующую вещь я писать никак не могу.

Как идет жизнь?

Я вот никак не могу вырваться в Тимониху, все держат за хвост бытовые штучки.

Пока. Привет всей твоей семье.

29 мая <1968> Белов.

Читал ли ты Ф.Абрамова? Вот это истинная правда, не то что «Кончина».

(Датируется по штемпелю на конверте.)

«Здравствуй, Виктор Васильевич!

Я звонил, будучи в Москве, да тебя не было. А был я там мало и с женой, поэтому больше ничего и не смог. Насчет матерьяла для журнала. Ничего нету. Была статейка о языке – она идет уже в ж. «Русская речь». Погляди. Очерк есть недоделанный, но я его обещал Викулову.

А делать что-либо сейчас не могу – другие планы, выполнение которых и так очень затянулось.

Пока! Привет твоей жене и матери. Поклон также Ванюхе Пузанову, он, кажись, в «М. гвардии». И Капустину.

Да. Не сможешь ли ты помочь устроить несколько моих снимков у того фотографа, который в «Сов. пис»? Мне очень надо, а прямо к нему обращаться стыжусь (я имею в виду плату, как, сколько). Жму руку.

20.01.1969 Белов».

«Виктор Васильевич, шлю поклон. Насчет статьи о деревенской теме в кино, дела такие. Она у меня написана давно и отлеживалась. Но о ней знали в «Н. мире», и я давно дал слово, что пошлю им. Теперь я ее вновь переписал, перепечатал и посылаю в «Н. мир». Отнюдь не ручаюсь, что там будут от нее в восторге. Поэтому не знаю, что дальше будет. Но поскольку пообещал – надо послать.

Никаких пока романов не начинал – боюсь, да и дела засосали...

Да, спасибо за разговор с Лаврентьевым. Он мне послал необходимые снимки.

Пока! Сажусь за «Бухтины вологодские», потом шпарим с Астафьевым в деревню.

18 марта <1969> Белов».

(Датируется по штемпелю на конверте.)

«Виктор, посылаю поклон и спасибо, а также привет твоей семье (не прибавилась ли она?).

Статью я прочитал, она мне нравится, но кажется несколько затянутой и чуть менее злободневной, чем хотелось бы. И еще (это уже личное совсем) не очень приятно стоять в одном ряду с П. Проскуриным (по-моему, В. Астафьеву тоже). Ну, ладно.

Твое ехидное замечание насчет моего «замыкания в рамках «Н. мира» я принял не всерьез. Во-первых, я и не замыкаюсь, во-вторых, журнал-то не так уж и плох, не считая некоторых пассажей типа дементьевской статьи и катаевского «Кубика». «Бухтины» мои там сейчас, но я не очень надеюсь, что пройдут. Статью для «М. гв.» обязательно сделаю, но когда – не знаю, хочется писать то, что задумал.

Насчет В. Оботурова. По-моему, это очень умный перспективный парень, и если портрет у него не получился, то это еще ничего не значит.

Теперь о письме в «Огоньке». Я бы это письмо не подписал. Не потому, что не согласен с мыслями против дементьевской статьи (с этими мыслями я согласен), а потому что, объективно, письмо против Твардовского. А ты подписал бы?

А Ланщиков подписал бы? (Кстати, передай ему привет, хотя я знаком с ним только по его выступлениям.)

Я не берусь судить за всех, но, как мне кажется, Витя Астафьев и Саша Романов тоже не поставили бы свои подписи против Твардовского, да еще теперь, когда его гонят из журнала. Все это очень сложные и хитрые штуки.

А меня теперь Михайлов объявил вне закона, не знаю, что и делать. Не переиздают, не печатают.

И правые и левые смыкаются против меня и Астафьева, хотя одни шумят за Россию, а другие шумят против лжепатриотов (Дементьев, к примеру). Те и другие стоят друг дружки. Ну, пока!

Я в деревне, прихожу в себя после поездки в Польшу и в Москву.

14.08.69 Белов».

«Виктор Васильевич, спасибо тебе за книгу. За сроки не ручаюсь, но прочту обязательно. (Речь идет о книге «Родные судьбы», изданной в «Современнике» в 1976 году. – В. П.).

(У нас, оказывается, почерки схожи.)

Да, а те два рассказа («Самовар» и «Скакал казак») так и выкидывают из всех сборников, хоть я и пытаюсь каждый раз вставить. «Казака» опубликовал Гончаров в «Подъеме», но без моего ведома вырезал главную сцену. Я взбесился, а с него как с гуся вода.

Но даже и после публикации в «Подъеме» – из книжек выкидывают.

В «Канунах» вон тоже выковыряли все, как начинку из пирога. Вот тут и пиши...

Ладно. Будь здоров. Семейству кланяюсь.

21.10.1976 Белов».

Как читатель догадывается, в последних письмах В. Белова говорится уже о другом времени (я перешел на работу в журнал «Молодая гвардия), о котором еще речь впереди. А сейчас мы снова возвращаемся к счастливой поре – к работе в издательстве «Советский писатель».

2. Образы Петра Проскурина

Судьба подарила мне еще одну радость – знакомство и дружбу с Петром Проскуриным. Я знал, что в нашем плане выпуска есть рукопись романа «Корни обнажаются в бурю», я прочитал его в журнале «Дальний Восток», но рукопись уже поступила в издательство, читать ее взяла Зоя Владимировна Одинцова, умный и тонкий редактор, написала хорошее редзаключение, уже началась работа с автором. И как только я узнал, что Проскурин приехал из Хабаровска в Москву, я попросил Зою Владимировну познакомить нас. С первых же слов я понял, что это «мой» автор, деревенский по происхождению, умный, талантливый, хвативший лиха, успевший многое познать в жизни. А потом, после того как он побывал у меня дома на улице Милашенкова, после того как немало было выпито и съедено, как говорится, соли, я увидел в нем не только мощного, сильного внешне, но и могучего внутренней красотой и глубиной проникновения в суть происходящего вчера и сегодня писателя.

Так получилось, что о его романе «Горькие травы» я, естественно, сказал Анатолию Иванову, все еще работавшему заместителем главного редактора журнала «Сибирские огни», познакомил их; помнится, долго все мы втроем беседовали на крыше десятиэтажного дома, где помещался «Советский писатель». Естественно, все мы втроем были у меня на Милашенкова, традиционно мама угощала нас своей селедочкой и картошечкой, и потом – долгие романтические разговоры о высоком, духовном, прозаические – о сегодняшнем, земном.

Эти несколько писем относятся к тому как раз времени, когда решалась судьба романа Петра Проскурина «Горькие травы», решался вопрос о переезде из Хабаровска хоть куда-нибудь в центр России.

В последующем наши отношения были сложными и, как говорится, противоречивыми. Возможно, что-то я не понимал в творчестве Петра Лукича, но писал все, что думал; возможно, и Петр Лукич что-то чрезмерно высоко оценивал в своем творчестве, уж слишком много хвалебных слов по его адресу раздавалось в критике, особенно усердствовал мой друг Виктор Чалмаев... И пусть нас рассудит Время.

В. Белов в своих письмах упоминал имя Проскурина. И это еще раз свидетельствует о сложностях и противоречиях литературного мира, в котором мне довелось жить.

«Дорогой Виктор!

Наконец, собрался написать тебе, хотя тщить себя надеждой на ответное послание не могу – знаю, как «методично и сразу» ты отвечал на письма своего любимого автора – Анатолия Иванова.

Ну да это дело второе. Уехать мне пришлось из Москвы с тобой не увидевшись – зашел в издательство, а у вас, как всегда, шло важное заседание. Я говорил с Н.П. Задорновым о твоей книге, и он обещал говорить с Карповой и при мне звонил. Зоя Владимировна должна была тебе об этом сообщить. Не забыла ли – я просил. Я тебе не стал сразу писать об этом, потому что услышал стороной, что Н.П. уже говорил с Карповой и книга твоя поставлена в план 1965 г. Но все-таки ты, несмотря на свою нелюбовь к ответным посланиям, черкни коротко: как все прошло, и верно ли то, что я слышал. Жду вестей из Новосибирска о квартире, страстно хочу переехать. Сейчас я вырвался в санаторий, но это время, которое прошло после возвращения в Хабаровск, было тяжелым. Дети почему-то сразу заболели, какие-то домашние неурядицы, заботы – черт знает сколько может быть у человека забот, даже невероятно! Ну, да ладно, все это тебе станет знакомым, когда ты обзаведешься чадами и, конечно, подругой жизни. Личный опыт – основа всякому знанию. И еще я сдуру пообещал в свой сборник в «Мол. гв.» новую повесть листов на 5. И теперь с меня ее требуют, а раньше, когда я не обещал, брали сборник и так, без новой повести. Это вот все нашему брату – на пользу. Не тявкай прежде времени. И теперь я вместо того, чтобы наслаждаться богатой дальневосточной флорой и фауной, насквозь пропитанной комарами, сижу по ночам в библиотеке санатория и заканчиваю эту повесть. А-у, Виктор, как бы я хотел сразиться с тобой в шахматы и выпить хотя бы бутылку самогонки! Беда, хочется очень, но когда я пишу – совершенно не пью. Но ты понимаешь, какой это могучий стимул?

Рясенцев роман в «Сиб. огнях» («Горькие травы») довольно сильно подсушил все-таки, особенно 7-й номер, вернее, кусок в 7-м номере журнала. Не прочитал ли ты верстки? Ты знаешь, что-то нервы у меня сдают – жду, что скажут и скажут ли. Раньше за мной этого не водилось. Ну, бывай, жму твою рязанскую лапу. Увидишь Можаева – большой привет ему. Кланяюсь твоим близким, матери. Привет товарищам. Напиши, не поленись, как с твоей книгой, и пр.

14.08.64 Дружески Проскурин».

«Здравствуй, Виктор!

Понимаешь, я еще провинциален, вероятно, и верю в какие-то вещи, в которые уже не верит (и правильно!) тертый москвич. Родичев все мне рассказал о тебе (о твоей книге и о борьбе вокруг нее), и теперь я уже не напишу тебе, как в предыдущем письме, мол, Н.П. звонил и т. д. А что ты уколол насчет преждевременных обещаний, и здесь ты прав. Все что-то ждешь, хочешь чего-то, все мало, а пора бы посерьезнеть. Ну, с божьей помощью повесть я все-таки добиваю, вот только никак названия не придумаю. Вышло листов 7 – 8. Мучает меня другое: переезд. Из Новосибирска пока, насчет этого, ни звука, а я, как грешник на костре. Корчусь. «Роман-газета» молчит, хотя писал я и Маркову и Дорофееву. Там, видать, не пройдешь. Как в священном писании: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем грешнику в рай и т. д.». Об этом сейчас и говорить не стоит – что попусту нервы, те драгоценные волокна, данные нам однажды и навсегда, рвать напрасно.

Край становится все более бурным, я думаю, что в недалеком времени он привлечет к себе еще больше внимания – старый пройдоха Мао не думает успокаиваться. Раз уж его задели, он скорее отдаст концы, чем пойдет на мировую. Всего в тридцати километрах от Хабаровска уже начинается его священная империя, его власть, перед которой от зависти побелел бы и наш великий усач (если он имел эту особенность – белеть).

Ну, Виктор, ни пуха тебе, ни пера. Молись за меня, больно уж я хочу переехать, и не так это просто. Привет тебе от Родичева, у нас – дождь, все время дождь. Крепко жму руку

Твой П. Проскурин».<6.09.64> <Хабаровск> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Здравствуй, друже!

Очень признателен тебе за производство в чин «генеральский», но даже и это не помогает мне «выкурить» Родичева. Он твердо решил быть здесь до 27-го, несмотря на все мои демарши. Правда, последние дни на него наседает жена, с требованием поскорее воротиться, и это, я думаю, будет сильнее, чем «генеральский» авторитет – он уже начинает поговаривать, что наскучило и т. д. и т. п. Я его в этом стараюсь утвердить всеми силами. Жаль, что не слышал твоей передачи о трех «слонах», разумеется, благодарен, хоть и не привелось слышать – все-таки в мире есть люди, которые встают рано, и они слышали.

Из Новосибирска пришли недавно хорошие вести – мне твердо обещают квартиру, «Сиб. огни» рекламируют на следующий год мой новый роман, и в конце сентября лечу в Новосибирск. Где-то в середине октября буду в Москве. Слышал от Родичева, что ты идешь в отпуск? Будешь ли в это время дома?

Получил на днях письмо от Карповой В.М. – обещает свою поддержку в «Роман-газете». Вот и все мои новости. Как у тебя? Книга твоя, ясно, будет издана – Родичев много говорил о ней, говорил хорошо. Он понимает, что работы у тебя много, разводит руками. Наверное, в Москве сейчас хорошо – золото осени: помидоры, дыни и прочие блага. Вчера я купил огромную дыню из Алма-Аты – не дыня, а сказка. Знойная Африка – крокодилы и бегемоты, и пальмы с неграми. Я разрезал ее пополам, и на меня пахнуло таким духом, что впору свалиться в обморок. Представляешь мою стойкость? Даже не пошатнулся.

Будь здоров, Виктор, добра тебе и счастья. Не забывай, хотя и не мог выполнить твоего поручения – «выкурить» Родичева.

Жму руку.

18.09.64 года Проскурин.

А дыню съели, семечки я собрал, завернул в бумагу и на ней написал: «Съедено сие чудо природы 17 сентября 1964 года, и в съедении участвовало пять человек». Пакет спрятал на память, для обозрения потомков».

«Дорогой Виктор!

Последнее твое письмо вселило в меня надежду еще большую, хотя, как я писал тебе, до меня тоже дошли хорошие ветры из Новосибирска. Милый мой, я знаю, что тебя интересует другое – Родичев. Он собирается улетать 30 или 1 октября, говорит, надоело и т. д. и т. п. Сочувствую тебе, но что я могу? Ничего я не могу в этом отношении. Мужик он упрямый, упорный и кряжистый, и если что задумал, сдвинуть его трудно. Он сам говорит, что ты его костеришь теперь и что тебе трудно. Хотелось бы застать тебя в Москве, когда буду там в октябре. Нет, нет, мешать я тебе не думаю – знаю, что такое книга. А встретиться разок-другой хотелось бы. Добил я все-таки свою проклятую повесть – мне было очень важно это сделать для самого себя. Трудно опять начинать после большой вещи. Не улыбайся иронически (большой – в смысле по размеру).

У нас тут в Хабаровске – олимпийцы, треск, блеск и – холод. Гуси улетели, ждем снега. Кета не идет этот год – ход кеты праздник для Амура. Царь-рыба, но говорят, что когда-то давно у нее выпал большой мор, и с тех пор она три года идет, а четвертый – пуст.

Будь здоров, Виктор, большой тебе удачи. Привет Зое Владимировне, жму лапу, до встречи. П. Проскурин.27.09.64. <Хабаровск>».

«Виктор! С Новым годом – добра тебе – пусть будет этот наступающий щедрым для тебя по всем стратегическим направлениям. Я с Лилей сейчас в Орле, под окнами на площади горит елка. Тихо, спокойно – снег.

Счастья тебе, успехов.

Проскурин».

<31.12.64> <Орел> (Датируется по штемпелю на открытке.)

«Здравствуй, Виктор!

Несмотря на твое грозное послание, вот и еще несколько дней протянулось, не мог сразу ответить – второй месяц очень болен сын, сейчас в больнице, дежурим возле него по очереди. Ты, брат, вольный казак, а у меня – такие дела. Ну, да это, вероятно, тебе не интересно, а меня не извиняет. Ты прав. Давно я хотел написать тебе о твоей книге, и все откладывалось по разным причинам, а прочитал я ее еще весной, после Крыма. Мне понравилось. И особенно твоя трактовка Григория. Молодец! Подписываюсь полностью. Я не читал других критических работ о Шолохове, но вижу, что ты выступил один против всех, и правильно выступил, коль такое вульгарное, примитивное толкование одного из лучших образов русской литературы. И дело здесь даже не в самом образе, а вообще в подходе к истинномув литературе и в жизни, к объективному познанию истины и человека.

Это красной нитью идет по всей твоей книге, и я хотел бы, как только разгрузятся мои домашние тяжести, поговорить об этом печатно. Очень интересный и нужный вопрос. Некоторые страницы меня не устраивают, но это дело второе, и об этом – при встрече. Разумеется, если ты захочешь. Ведь все ученые мужи чрезвычайно самонадеянны и высокомерны и почти никогда не соглашаются с мнениями других.

Теперь о моем «гениальном» романе. Хотя ты пишешь о Шолохове – большом юмористе, юмор тебе, Витя, мало удается, и получается как-то кособоко. Во-первых, не та причина моего молчания, а во-вторых, гениальность вещей определяется спустя много лет после их создания. Близко – мир слеп (в том числе и критика). Слеп, пожалуй, не буквально, а в огромном конгломерате самых различных страстей, чувств; один мозг без чувств легко доходит до абстракций, и в этом страшная слепота человечества, которая еще неизвестно куда приведет. Это, конечно, мои, возможно, спорные мысли.

Ну да ладно, Витя, не сердись на меня. Жму твою мужественную лапу. Передавай привет всем друзьям, при встрече поговорим. Я сейчас почти никому не пишу.

Обнимаю.

П. Проскурин17.08.66 года г. Орел».

«Здравствуй, Виктор!

Немного задержался с ответом, но ты уж меня прости, я ведь не всегда сижу в благодушном созерцании, положив ноги на стол, и читаю Булгакова или еще кого, не менее знаменитого, приходится иногда и потрудиться для хлеба насущного. Для славы куда уж! Славу распределили окончательно в 19 веке и в первое 30-летие 20-го. Так что сейчас все воняет потом, все ради хлеба, а там, где замешаны столь низменные интересы, бессмертие отступает подальше, до более удобного момента.