355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Мартинович » 墨瓦 Мова » Текст книги (страница 14)
墨瓦 Мова
  • Текст добавлен: 4 мая 2017, 09:00

Текст книги "墨瓦 Мова"


Автор книги: Виктор Мартинович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Он кивнул и исчез за спинами муравьев, сотен и тысяч насекомых, которые толпились вокруг. Оставив меня размышлять, что есть во мне, кроме мыслей, которые состоят из мовы, и чувств, которые передаются тоже на мове, и желаний, выразить которые можно только мовой. Но все-таки есть. Еще что-то есть. Для чего нет слова. По крайней мере, пока нет.


Джанки

Я не знаю, сколько прошло времени с момента моего задержания до момента вызова на допрос. Может быть, одна ночь, а может быть – недели две. Петрович все хрипел, а Философ храпел. Потом Философ просыпался, мы беседовали, потом он снова засыпал. За это время нам несколько раз давали сечку и селедочные очистки. Есть это было невозможно, про все остальные бытовые детали я просто промолчу – как промолчал о том, что на самом деле со мной делали в той маленькой комнатке, где меня раздели и заставляли приседать с голым задом, снимая это на видеокамеру – будто на тот случай, если из меня выпадут спрятанные внутри вещества, запрещенные статьей 264 УК. Жгучее ощущение унижения прошло, когда я узнал, что то же самое делали со всеми, кто попадал в этот retreat of sorrow – даже с теми, кого взяли по ненаркотической статье, например, за попытку украсть светофор. И даже тараканы в тарелке попадались не только мне.

Философ был склонен к разглагольствованиям, Петрович не приходил в себя, я же не мог найти себе места. Через десять минут лежания на железной кровати начинали ныть все кости – тоненькая подстилка не берегла от холода, который шел от металла. Попробуйте поспать на железнодорожных рельсах – ощущение примерно такое же. И даже слышно, как откуда-то уже приближается огромный, нагруженный нефтью, товарняк отечественного правосудия. Я начинал ходить по камере, но меня обступали стены, три шага – и ты у стены. В камере было душно и холодно одновременно. Что касается времени, то часы тут забирают в первую очередь. – Как тут жить? Я скажу тебе, как тут жить, – рассказывал Философ, обращаясь к потолку. Он вытягивался на своем лежбище, подкладывая пол-одеяла под себя, а второй половиной накрываясь, но я так не мог. В принципе, можно было дать ему в рыло и забрать его одеяло, но в этом случае мне потом пришлось бы самостоятельно разматывать Петровича, а я брезгливый. – Не жди суда, – продолжал умничать Философ. Если бы он знал, какое у меня образование, молчал бы в тряпочку и слушал Диогена. Но я не спешил открывать ему своих знаний. – Потому что, понимаешь, суд только еще больше прессанет. Вот ты надеешься на человеческий приговор, на то, что, может быть, тебя еще и оправдают. Но как тебя государство может оправдать, если ты – деклассированный торч? Если ты все время только о свертках и думаешь? Поэтому будь готов к десятке. И лучше думай о том, что могут и больше навесить. Тогда услышишь приговор на десятку – и так легко на сердце станет! При этом все равно не надо ждать, когда откинешься. Потому что я тебе скажу, брат, десятка – это такой срок, за который все твои представления о воле успеют так устареть, что… В общем, про волю вообще не думай. Не жди прогулок, потому что там – еще хуже, чем тут. Боксы два на два метра, решетки везде. Только кислородом можно подышать. Ну разве что небо над головой.

Я понял, что у нас не было ни одной прогулки. Это значит, что, может, я тут нахожусь только один день? Даже полдня? Может ли такое быть? – Так а чего ждать? – мне хотелось спросить, сколько я тут, когда меня привели, но я не мог. Почему? Потому что: а) это выявило бы перед Философом мою неадекватность; б) я был уверен, что Философ сам утратил ощущение времени по всем человеческим календарям, и что бы он ни ответил, было бы ложью. – Чего ждать? – задумался он.– Я скажу, чего ждать. Жди помывки, душа. Вот это – реальный кайф. Горячая вода, понимаешь? Там она реально горячая. Клубы пара. И вот главное, пальцам ног не холодно. Единственная возможность согреться. Ну и там… Так скажу – обо всем забываешь. Одна беда – душ тут раз в неделю.

Я чуть не закричал: «Так разве мы тут не неделю уже паримся?». Из-за дверей раздался свист. Про этот свист, кстати, – особый разговор. Охранники тут не переговариваются между собой. Они тут свистят. Два свистка обычно значили, что сейчас лязгнет железо, и какая-то из камер откроется. Видите, я уже говорю – «обычно». И как после этого можно утверждать, что я провел в камере менее суток? Так вот, со скрежетом открылась кормушка, назвали мою фамилию и сказали: «Все вещи с собой». – Переводят тебя, – успел объяснить Философ. – Ну давай, братэлло. Я так и не узнал, что с ним стало. Обе жизни – Петровича и Философа – промелькнули перед моими глазами так, как мелькают судьбы героев беллетристики. Мы видим только ту часть их приключений, которая вписана в сюжет. Когда человек долго умирает на нарах после избиения или долго возвращается к жизни и становится на ноги – это не интересно писателям, этим кровожадным чудовищам, а поэтому остается за скобками. – Нет вещей? – уточнил охранник-контролер за дверью. А откуда у меня могли появиться вещи? Только вчера взяли, а передачи носить некому. – Нет вещей – руки в «кормушку», – приказал он.

Я просунул кисти рук в окошко в двери, через которое обычно подвали еду, и на запястьях защелкнулись наручники. Меня повели гулкими коридорами, покрашенными в зеленый, но не в другую камеру, а в другой корпус, который находился рядом с изолятором. Тут царили китайский сайдинг и плакаты о сотрудничестве со следствием как единственном источнике любви, счастья и благополучия. Я шел, рассматривал фотоснимки лучших оперативных работников Центрального района, и в голове моей звучала «А-ли-луя!» Генделя. Меня распирало от щенячьей радости, от необъяснимого экстаза – таким праздником для меня была эта краткосрочная возможность покинуть камеру. Меня перло от простого факта, что я – жив. У дверей из уплотненного белого ПВХ с официальной шильдочкой «Следователь по делам, связанным с незаконным оборотом наркотиков» с меня сняли наручники и пропустили внутрь. Конвоир закрыл дверь на ключ снаружи, как будто следователь тоже мог сбежать. Я осмотрелся. Небольшая комната была залита ярким, нестерпимо ярким, небесным светом из окна. На окне были решетки, но какая разница! Там, за стеклом, жили своей жизнью люди, а на ветке дерева сидел воробей. Окно привлекло мое внимание настолько, что я не сразу заметил следователя – он сидел за столом, залитым теплым солнечным светом и внимательно наблюдал за мной. Лицо у него было моложавое, а голова – бритая. Но главное – добрые глаза. – Садитесь, – предложил он и кивнул на стул, который находился не напротив стола, а сбоку.

Я сел и широко улыбнулся. Из окон уже слышалось весеннее чириканье. Лужи искрились, бросая отблески на светлые стены комнаты, в которой мы сидели. У меня появилось ощущение, что из ада я попал сразу на небеса. Моя эйфория, как я понимаю сейчас, была реакцией на то, что в кровь снова начал поступать кислород. Кислород, которого там, в нашей душной крысиной норе, освещенной безжалостными лампами дневного света, почти не было. – Ну, давайте знакомиться, товарищ наркоман, – следователь кивнул мне. И что самое странное – он сказал это на мове. – Знакомиться? – я автоматически повторил за ним это слово по-белорусски. Слово, произнеся которое, как я думал, можно было сесть. Но чего мне сейчас бояться? – Знакомиться, – настоял он. – Я следователь по особо важным делам Госнаркоконтроля. Меня зовут…– тут он сделал паузу, будто бы вспоминая, как его на самом деле зовут. И продолжил, – меня зовут Язэп Лесик[40]40
  Язэп Лесик (1883-1940), в 1918 г. – председатель рады БНР, с 1930 г. – председатель терминологической комиссии Инбелкульта. Арестован в 1922 г. за изданный учебник «Практическая грамматика белорусского языка», который был назван в газете «Звезда» контрреволюционным. В 1930 году арестован второй раз по делу «Союза освобождения Беларуси». Лишен звания академика. В 1940 году умер в Саратовской тюрьме. Реабилитирован в 1958 и 1988 г. Восстановлен в звании академика в 1990-м.


[Закрыть]
. И не удивляйтесь. Нам разрешено вести работу на мове с теми, кто от нее пострадал, – следователь сочувственно смотрел на меня. – Вам это уже не повредит, а нам будет полезно. – Я бы лучше, наверное, все-таки по-русски, – попробовал возразить я. – Но почему? – он поджал губы, и я понял, что лучше мне с ним не спорить. – Почему? – он обратился ко мне по имени. – То, что вы употребляете мову, выявит любой врач. От искренней беседы со следователем на мове вам будет только лучше, не так ли? Я пожал плечами. Посмотрел ему в глаза. Нет, человек с такими глазами не может предлагать что-то нехорошее. К тому же лужи бриллиантово искрились, отбрасывая отблески на стены комнаты. Как в такой обстановке можно кому-то не доверять? – Хорошо, – сказал я. – Давайте говорить на мове. Вы меня, главное, только на лечение не направляйте. Лучше застрелите. – О, да! – развел он руками. – Сейчас на самом высоком уровне обсуждается этот вопрос, и мы склоняемся к выводу, что лечение от мовы – это ошибка и перегиб. Потому что оно убивает не связи между нейронами, оно убивает… Поэтому нет, на лечение мы вас пока направлять не будем. Хотя, конечно, степень интоксикации вашего сознания наркотиками очень высокая. Вы, наверное, и сами с этим согласитесь.

Ну да. С этим я был согласен. Торчал, торчу и, была бы возможность, торчал бы и дальше. Потому что без мовы жизнь для интеллектуала с приличным гуманитарным образованием невыносима. – А в чем проблема, товарищ начальник? Угрозы жизни и здоровью граждан я не создаю. Социально безопасен, к асоциальному поведению не склонен, – тут сглотнул, потому что не был уверен, что они не пасли меня, когда я воровал планшет из «Седьмого элемента». – Дорогой вы мой! Я с вами полностью согласен! – я заметил, что он ведет себя не совсем соответственно своему возрасту. Такому молодому парню не очень-то шли все эти «дорогой вы мой». Говорил бы лучше на равных, не включая этот патерналистский дискурс. – Но что тогда прикажете с вами делать? Это был вопрос. И правда, что нам с ним оставалось делать? – Бороться за здоровый образ жизни? – попробовал я угадать его ответ. Он удивленно хмыкнул. – Ну, мы же не в институте физкультуры с вами встретились. Нет, дорогой вы мой, мы должны соблюдать закон. Который вы, мой дорогой, очевидным образом нарушили. Язэп Лесик сделал паузу и внимательно смотрел на меня. Ну да, я нарушил закон. Это было очевидно. – Причем нарушили по серьезной уголовной статье, которая предусматривает до десяти лет лишения свободы. Понимаете? – он все всматривался мне в лицо. Я слушал его внимательно, но не понимал, чего он от меня хочет и к чему ведет. – Но в вашем конкретном случае нарушили закон и те, кто вас взял.

Следователь вздохнул и протянул мне какие-то бумаги. Я смотрел поверх них – там была надпись «Протокол», и дальше шли не совсем понятные даже такому интеллектуалу, как я, выкладки с химическими формулами. – Это результаты экспертизы того свертка, который у вас якобы изъяли эти бараны. Да, у них есть видео. Но на свертке нет отпечатков ваших пальцев.

Я ошарашенно слушал. С какой это поры Госнаркоконтроль, взяв торчка, ищет его отпечатки пальцев на подброшенной ему улике? Мы что, внезапно стали правовым государством? Тем более он сам говорит, что любой врач без труда установит мою зависимость от мовы. – Я люблю, когда все по закону, – вздохнул следователь. – Потому что когда закон нарушают даже в мелочах, все мы тут, – он обвел взглядом свой кабинет, – вместо ревнителей порядка становимся просто палачами.

Тут до меня дошло, что происходит на самом деле. Конечно же! Сейчас этот Лесик предложит мне написать чистосердечное признание. Дела по процессам с признанием рассматриваются минут десять, а если признания нет, судье приходится читать весь собранный следствием хлам, изучать доказательства, в общем, попусту тратить время, которое государство могло бы потратить на то, чтобы раздавить каблуком еще какого-нибудь, кого стоило бы раздавить. – И вы считаете, что мне надо чистосердечно… – Нет, нет! – он остановил меня движением. – Что вы! Но если говорить о том, что я – лично я – думаю, то я вам скажу! Он сделал паузу, будто собираясь с мыслями, и произнес: – Я, дорогой вы мой, считаю, что вы – вообще ни в чем не виноваты. – Это как? – не выдержал я. – Вот так! Несмотря на косвенные доказательства вашей вины! – он порылся в бумагах и добавил, показывая мне какие-то документы. – Несмотря на факты покупки, подтвержденные видеосъемками и экспертизой купюр. Несмотря на воровство из супермаркетов, драки и другие признаки морального разложения. Так вот оно что. Они обо всем знали? – Просто сами подумайте, – он отложил эти бумаги и смотрел прямо на меня. – Можно ли наказывать человека за его зависимость? – Нельзя! – горячо поддержал его я. – Единственный, кто виноват в вашем падении, в ваших противозаконных действиях – это человек, который постоянно продавал вам наркотик. Вы больны наркоманией, а он наживается на вас! Я с готовность кивнул. Нужно будет – и все десять заяв на говнюка напишу. – Вы хотите, чтобы я дал против него показания? – Нет, – задумался он. – Этого не требуется. Мы в таких случаях, как Звездный флот в StarTrek, придерживаемся Директивы номер один[41]41
  Имеется в виду правило из телесериала StarTrek, которое запрещало Звездному флоту вмешиваться в самостоятельное развитие цивилизаций, чтобы не привносить высокие технологии в культуры, не способные разумно их использовать.


[Закрыть]
. Не могу сказать, что я понял, что он имеет в виду, потому что смотреть старинные сериалы по ящику – забава не для интеллектуала. – Тем более, – добавил следователь, – он уже не торгует. – Испугался? – догадался я. – Заметил, что вы за ним следите и испугался? – Суть в том, что отвечать – ему, а не вам. В этом я глубоко убежден. Кстати, сейчас на самом высоком уровне обсуждается решение, по которому ответственность должна ложиться исключительно на тех, кто торгует. Так что моя позиция тут целиком совпадает с мнением начальства. – Очень гуманная позиция! – обрадовался я. Этот человек буквально излучал рациональность и доброту! – Но что будет со мной? – в конце концов задал я ключевой вопрос. – И когда суд? – А суда не будет, – выдал он. – Ваше задержание было незаконным. Ваших отпечатков пальцев на свертке не обнаружено. Вы можете быть свободны. – Что? – не поверил я. – Ну вот сейчас подпишите мне тут, что ознакомлены с постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела и – на все четыре стороны. – Так меня из-под стражи отпускаете, до суда? – уточнил я. – Под подписку? – Нет, дорогой вы мой, – он поздравительно улыбнулся. – Я вас вообще выпускаю. Будем с барыгами бороться. А таких, как вы... Ну да, к вам есть вопросы, потому что вы употребляете, а хранение у нас запрещено. Но взяли вас с нарушениями. Подбросили – давайте называть вещи своими именами. А у нас – страна, где уважают права человека.

Его рука потянулась к кнопке вызова конвоира. А я продолжал ожидать чего угодно. Того, что сейчас прибегут охранники-контролеры и начнут избивать меня прямо тут, на полу освещенного солнцем кабинета. Что сейчас выяснится, что нас снимали скрытой камерой для социальной рекламы «Северо-Западные территории – зона главенства права», сказка закончится, и начнутся мрачные будни с выбитыми зубами на железных нарах. Я ждал чего угодно, но только не того, что и впрямь меня выпустят. А потому следил за этим его движением в сторону спасительной кнопки для вызова человека, который выведет меня отсюда. Рука задержалась. В миллиметре от копки. – Кстати, а почему вы не спрашиваете, что будет с дилером Сергеем, на которого вы готовы были дать показания? – обратился он ко мне. – А что с ним будет? – поинтересовался я. – А ничего с ним не будет, – разозленно заключил он. – Потому что он больше не торгует. Он целиком отошел от дел. – Он мне так и сказал, – согласился я. – И это обусловлено совсем не тем, что он понял, что за ним следят. – А чем же? – Тем, что на вашей зависимости, дорогой вы мой, – голос следователя вдруг налился сталью, – а также на зависимости других больных наркоманией этот субъект накопил гигантскую сумму и сделал исключительное приобретение. Он вам говорил, что у него больше нет наркотиков? – Да, он так утверждал. – А он сказал вам, – голос следователя повышался с каждым предложением, – что у него есть книга? – Как книга? – не поверил я. – Настоящая книга? У Дрыща? – Год издания – 1989. Цвет обложки – черный. Количество страниц неизвестно. Он хранит ее… Следователь сделал паузу, быстро почесал подбородок и вдруг засмеялся: – Нет, ну вы просто не поверите, где он ее хранит! В рюкзаке! Он носит книгу в рюкзаке. И когда выходит из дома, всегда берет ее с собой!

– Он что, дебил? – не поверил я. – В городе же у каждого мента – сканер, в метро – сканеры, на государственных зданиях – камеры и сканеры. – Вот так вот! – кивнул следователь. – Сергей совершенно уверен, что его внешность исключает возможность подозрений в хранении у него запрещенных свертков. Он действительно всех обманул. Операторы сканеров, мониторящих толпу, смотрели ему в лицо и брали других. А его не трогали. И сколько же он так ходит! Всех обвел вокруг пальца! Мы только сейчас это поняли! – И почему вы его не возьмете? – Потому что он уже… – тут следователь сбился и задумался, подбирая слова. – Потому что, как я уже говорил, сейчас на самом высшем уровне решено брать тех, кто торгует. А этот гражданин не торгует. Он просто хранит. Так что останется без наказания. За то, – следователь посмотрел мне в глаза, – что сделал с вашей жизнью.

Его пальцы доползли, наконец, к спасительной кнопке. В замке повернулся ключ, вошел конвоир – его форма, того же цвета, что и стены в коридорах нижних этажей, напомнила о том аде, который находился совсем рядом. «Протокол двадцать четыре. Отказ в возбуждении. На выход», – дал следователь краткие инструкции охраннику. «Всего доброго! Боритесь со своим заболеванием. Чтобы нам не довелось встретиться еще раз», – попрощался он со мной. Он не шутил. Он действительно собирался меня выпустить. После того, как дело уже практически сшили и оставалось только передать его в суд.

«Следуйте за мной» – наручники так и остались на пояске у конвоира. Я шел по коридору свободным человеком. Мы повернули в сторону камер, и страх снова зашевелился под сердцем, но в той жуткой комнатке, где я приседал голым, прыгал и отжимался перед видеокамерой, мне просто вернули паспорт, шнурки и ремень. Охранник, который вчера орал на меня, как на животное: «Сесть, бля! Встать! Отжаться, ссука!», – сейчас почему-то просто отводил взгляд. Какая у него смешная бородавка на щеке. Как я мог его бояться?

«А почему они десять месяцев держат тут Философа, если ему тоже дозняк подкинули?» – шевельнулась в голове тревожная мысль. «А может, просто гонит, что подкинули! Может, он вообще торгует, а не употребляет! Я же не знаю», – успокоил я себя. Потому что думать, что я могу снова увидеть жуткое лицо этого конвоира, который протянул мне для подписи бумагу о том, что я не имею претензий к условиям задержания в СИЗО, – было слишком опасно для моего душевного равновесия. Давайте просто верить в чудо. Наконец меня ведут к выходу, выводят за турникет, который работает только на вход, сухо кивают на прощание. И вот я стою на улице, вдыхаю воздух свободы и могу идти куда угодно.

Прошелся по Маркса, выпил американо с лаймом в моей любимой мьянманской кофейне, посмотрел на поток мотоциклов за окнами. От осознания собственной свободы больше не перло. Как недолго продержался кайф.

На плечи легла усталость от бессонной ночи, от нереального нервного напряжения. У любого страха есть своя обратная сторона. Обратной стороной радости является депрессия, грусть и тоска. А вот когда, как волна, отступает страх, там, на дне, остается злость. Злость. Мне хотелось взять реванш за все унижения, и я как-то автоматически наорал на девушку, которая долго несла мне счет. Рассчитался и вышел.

Очень хотелось закинуться. Чем быстрее, тем лучше. Можно, конечно, пойти в «муравейник» чайна-тауна и часа два бродить по нему в поисках барыги, который заметит мою жажду. Можно купить три свертка и употребить один тут же. Но что дальше? А когда кончатся свертки? Идти воровать? Так я снова окажусь на нарах и пытать меня будет уже не Госнаркоконтроль, а обычный опер из районного РУВД. Причем допрашивать будет с подчеркнуто брезгливым выражением на лице, потому что красть, чтобы скопить на дозу – это самое низкое, что вообще может быть в жизни. Ниже – только мужская проституция и сбор ПЭТ-бутылок для утилизации.


Барыга

Почему Сварог предложил мне участие в операции? Я не боевик, я даже стрелять не умею. И при этом – я не умник, не стратег. Чем я могу быть полезен? Я нервно расхаживал по квартире. Взял прошлогодний Esquire, полистал – изображения икон стиля и рекламы храмов-бутиков выглядели как-то не по-настоящему. Как я мог верить во всю эту хрень? «От таких предложений не отказываются, – сказал я сам себе. Как я ему скажу: «Мне страшно, Сварог? Иди сам погибай»? А я останусь с Элоизой, живой и здоровый. Поплачу у тебя на похоронах. Как это будет звучать и выглядеть? Нет, от таких предложений не отказываются. Нет, нет! Нельзя отказываться!

Я представил, что в меня кто-то целится и стреляет в голову – а если я соглашусь, то так и будет – кто-то целенаправленно будет наставлять на меня пушку, целиться и нажимать на курок, – так вот, я представлял все это, и меня начинало тошнить. Я не мог в этом участвовать. Но и отказаться не мог, потому что слишком хорошо представлял себе, как брезгливо исказится лицо Сварога, когда я скажу, что не готов.

В отчаянии я расстегнул застежку-молнию и достал из своего надежного тайника книгу. Открыл на случайной странице и углубился в чтение. Нежные руки мовы взяли мое сердце в объятия и начали его по-матерински убаюкивать. Я нашел еще по меньшей мере три претендента на роль утраченного слова, когда в дверь позвонили.


Джанки

Я нажал на кнопку звонка. Этот засранец все не открывал, видимо, прятал книгу. Я позвонил еще раз – давай, быстрей, люди ждут! Дверь открылась, показалась башка нашего недоразвитого как физически, так и умственно, товарища Корейко. Он снова просунул голову в зазор между дверью и косяком, просканировал меня своим пустым взглядом и сказал: – А, это ты.

Я в очередной раз подивился тому, какая у него была отличная дверь. А то ж! Прятать за ней такое сокровище! Сокровище, купленное фактически за мои деньги! За деньги, которые я ему платил как дань за уничтожение моей же психики! – Я уже сказал, я больше не торгую! – объяснил он. – Открывай дверь, есть разговор, – сказал я ему. Он снова задумался – он каждый раз так смешно тормозил, размышляя о том, открывать мне или нет. – Нет, не могу, – сказал он. – У меня не прибрано. – Слушай, я не свататься к тебе пришел! Открывай дверь, насекомое, разговор к тебе есть! – и так легонько дверь на себя тяну. А там цепочка эта чертова. – Какой разговор? – спокойно спросил он. – Говори так. – Серьезный разговор. Дверь открой. – Не могу, у меня не убрано.

Ну, согласитесь, тут любой на моем месте разозлился бы. Я дернул дверь довольно сильно, но цепочка по-прежнему не давала ее открыть. Дрыщ же понял, что я к нему с каким-то наездом, хотел было голову внутрь спрятать. У меня какой выбор был? Или ногу просунуть, чтобы он дверь не закрыл, или двинуть ему как следует. И я, честно говоря, подумать не успел. Сейчас вот анализирую и понимаю, что решение было оптимальным. Потому что если бы я ногу в щель просунул, он бы своими ручонками уперся и ногу мне как следует прижал. А тут – коротко и эффективно.

Короче, я двинул по дверному полотну коленом. Кажется, не сильно, но шандарахнуло как следует. Звук был таким, будто по футбольному мячу кто-то со всей силы засандалил. Он дернулся вперед, сгибаясь от боли. И успел то ли сказать, то ли попросить: – Что ты делае…

А оно, знаете, после того, как первый раз ударишь, подступает. Ну и, в общем, я еще раз, уже не коленом, потому что коленом сильно и не ударишь, самому больно будет. Я тогда на шаг отошел и с размаха уже с ноги его. Там, где между дверью и косяком торчала его голова, что-то хрустнуло, так тепло, глобально, вот как когда, например, роняешь пакет с мамиными закатками, и именно с этим звуком они превращаются в месиво из стеклянных осколков. Его тело упало на пол, а голова по-прежнему была зажата дверью.

Ну а там уже как-то само пошло. Это как начать семечки щелкать, только пакет открой – и закончишь, когда съешь все до конца. Говорю же, накрыло чем-то. И я его от души, от сердца, с оттяжечкой. Дверь при этом не грохотала, как в изоляторе, когда металл ударялся о металл – тут между дверью и косяком было еще нечто, оно пружинило и амортизировало. Вскоре порвалась стальная цепочка, и дверь по инерции так отскакивала и распахивалась после каждого удара, что ее приходилось ловить. Новые металлические ручки могли поцарапаться о шероховатую стенку. Их было жаль – хорошая вещь, качественная.

Дрыщ корчился на полу, из его тела выходил звук, похожий на тот, с которым воздух выходит из надувной лодки. Он даже не вдыхал, а, кажется, просто на одной ноте то ли визжал, то ли шипел, и этот звук ужасно раздражал, разъярял, как и вид первой крови в драке. Я ударил по двери еще несколько раз, визг утих. На месте, где должна была быть голова барыги, лежало что-то, напоминающее разбитый арбуз. Много красного, волосы. Волосы неопрятно налипли на дверной косяк. Выглядело это очень неэстетично. Я зашел внутрь. В его квартире явно недавно был сделан ремонт. За мои деньги. За деньги таких, как я. Сейчас надо было запереть дверь. Я потянул ее на себя, но арбузная мякоть мешала. Дрыщ ты, дрыщ! Я взял его за ногу – почему-то удивило, что нога теплая, а у марионеток, пусть и очень похожих на людей, не может быть теплых ручек-ножек. На ноге был теплый тапочек. Когда я отпустил ступню, тапочек упал на пол. Я поднял его и стал натягивать, а он все не хотел надеваться – мягкая, не окоченелая плоть не хотела в него помещаться. Внезапно по ноге пробежал какой-то спазм. И еще раз. Я отпустил ее, и она шлепнулась о пол.

Убить человека не страшно, если он не человек. Барыги – не люди. Даже если глазки у них голубые.

Я вошел в комнату, осмотрел себя. Как ни странно, на руках и брюках не было ни капли крови. На столике рядом с включенным сетевизором стоял рюкзак – видавший виды, но фирменный North Pole. По ящику шло шоу «Веселые коты». Какое-то время я смотрел на то, как они прыгают и кувыркаются, и мне вдруг стало смешно. Хорошее шоу, и почему я его раньше не смотрел?

Расстегнул рюкзак. В нем оказалась книга, цвет обложки – черный, год издания – 1989, перевод на мову «Сонетов» Шекспира с вступлением и послесловием, написанными тоже на мове. Необычно тяжелая, будто это не книжка, а пистолет. Желтые страницы со странным ароматом. Так пахнет листва. Пожухлая листва, гниющая в октябрьском парке под плачущими небесами.

Там же, в рюкзаке, я нашел незапароленный электронный кошелек с пятьюдесятью тысячами новых юаней. Без пин-кода и индикатора сетчатки – все security-функции у него были отключены. Дрыщ действительно был полным дебилом – носить с собой такие суммы в городе, где убивают за двадцатку.

Забрал кошелек и книгу, прихватил также прошлогодний Esquire – дома полистаю – и пошел на выход. У дверей лежало это – и мне пришлось аккуратно переступить. У входа была лужица, натекшая из арбуза. Я посмотрел на голую ступню. Вернулся на два шага. Взял тапок и набросил на пятку – так выглядело аккуратнее. Несмотря на то, что вокруг царила не то весна, не то зима, я настойчиво ощущал запах пожелтевшей листвы, которая гниет в октябрьском парке под плачущими небесами.

Меня взяли на следующий день, и то – только потому, что Сергей Писецкий в своем «Полном писце» слишком язвительно издевался над следственными органами, которые даже джанки, затаривающихся у покойника, не проверили. Короче, меня взяли, вместе со съемочной группой съездили на квартиру, заставляли меня по ней расхаживать, замеряли следы, которые я оставлял. Потом принесли извинения и снова отпустили. В вечернем выпуске, перед «Веселыми котами», которых я сейчас регулярно смотрю, сообщили, что убийца действовал очень осторожно и смыл все следы – даже те (это было подчеркнуто особо!), которые оставили на двери его ботинки.

Я смеялся, когда это смотрел.

Я понял следователя Язэпа Лесика правильно.

Основной версией убийства по сетевизору, а значит, и всем обществом (включая следствие), было признано «сведение счетов между разными кланами наркоторговцев». Все перешептывались о триадах, потому что убить человека и не оставить следов может только профессионал. Через месяц дело закрыли, потому что было доказано, что наркодилер покончил жизнь самоубийством (мне как пытливому телезрителю осталось непонятным, кто же тогда «замывал следы»). В итоге все выглядело так, будто триады дали на лапу Следственному комитету, чтобы тот закрыл глаза на реальные обстоятельства дела, и тот действительно закрыл, наплевав на подколки Писецкого и глобальное общественное сомнение. Что ж, эта путаница мне полностью на руку.

Что касается перспектив, то они таковы: у меня есть 50 тысяч, а этого хватит на обеспеченную и респектабельную торч-старость. Я буду употреблять по странице книги раз в три дня, потому что эффект – очень сильный. Я буду проглатывать сонет, а потом вырывать страницу и торжественно предавать ее огню. Потому что, опять же, я правильно понял Язэпа Лесика. Меня не будут трогать, пока я не попробую перепродать употребленные сонеты, переходя таким образом из статуса потребителя в статус дилера. Потом я перееду в Варшаву, где жилье дешевле, а стафф доступнее. Я буду потреблять, а вы будете завидовать мне. Что сказать вам на прощание, господа? Ну вот вам, покайфуйте:

 
«З адной калыскі шчасце і няшчасце,
Ды ў іх няма аднолькавых дарог:
Ці можа кветкай у вянок папасці,
Ці пустазельнай былкаю ў быльнёг...» [42]42
  Уильям Шекспир, первая строфа 124-го сонета:
If my dear love were but the child of state,It might for Fortune's bastard be unfather'd,As subject to Time's love or to Time's hate,Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.

[Закрыть]
.
 

Барыга

Я подошел к двери, навесил цепочку, приоткрыл. Там стоял один из тех многочисленных пидорасов, которые считают, что мова – святая и вечная – игрушка для забавы, средство для стимулирования каких-то там наркоманских глюков. Я часто с ними контактировал, пока не встретил нормальных людей и не понял, как дела обстоят на самом деле. Я даже торговал наркотиками, как тут и было сказано. И вот, пришел этот пидорас, тень из прошлого.

Я ему говорю: «Канай отсюда, падла! Не буду я тебе продавать нашу мову, святую и вечную!» А он тогда мою голову зажал между дверью и косяком, долбанул так, что я почувствовал, как сломался мой череп и как вытекают мозги. После этого я увидел свет и ощутил, как меня окружает великолепие и благодать небытия, и я превратился в горсть слов, найдя в мове, святой и вечной, свое последнее пристанище и свою Валгаллу. И с той поры витаю над миром живых, вижу каждого, кто произносит слова, и сам являюсь тем, что произносится.

Как вы понимаете, последние абзацы этого текста дописал я, Сварог, потому что брат Сережа написать о том, как его убивали, уже не может. Думаю, все примерно так и было – приперся этот наркот, захотелось ему «кайфа», вот и убил. В квартире у Сережи мы нашли выпотрошенный рюкзак, в котором он когда-то перевозил мову через границу. На рюкзаке остался след от крючка, которым бестолковый сорок девятый из особой гвардии Мастера благовоний пытался «отловить» сокровище. Еще в нем остался этот то ли дневник, то ли блог, то ли жизнеописание.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю