355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Мартинович » 墨瓦 Мова » Текст книги (страница 12)
墨瓦 Мова
  • Текст добавлен: 4 мая 2017, 09:00

Текст книги "墨瓦 Мова"


Автор книги: Виктор Мартинович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Часть четвертая

Барыга

Почему я сразу не отвез книгу ей? Чтобы оставаться интересным, нужно что-то иметь. У меня ничего ни для кого не было. Только книга. В которой было слово. Которое она искала. И которое делало меня интересным ей. Теоретически у меня было еще приблизительно около пятидесяти тысяч юаней – довольно интересная штука почти для любой минской красавицы, включая Ирку. Но Ирка не брала трубку, а минским красавицам нечего было предложить мне. У меня как-то не было интереса к бритым ногам, упругим сиськам и похотливым глазам, в которых отражались только бренды из вильнюсских молов.

Когда человек становится никому не интересным, он умирает. Поэтому книга мне была просто необходима, чтобы продолжать существовать на земле. Да, я помню ее слова «ты молодой и красивый», помню пламенное прикосновение к моей руке. Но я помнил и то, как мгновенно она утратила ко мне всякий интерес, когда выяснилось, что я не могу вспомнить того самого слова.

Ночью люди становятся болезненно-сентиментальными. День своим холодным светом помогает понять расклады, а ночь пудрит мозги и сбивает с панталыку. Слава богу, что зимой ночи такие длинные, а дни проносятся, почти не задерживаясь на перроне, как пригородные электрички на полустанках. За ночи того месяца, что я искал слово в книге, я успел в подробностях представить себе целую счастливую жизнь с Элоизой: вот мы встречаемся. Потом встречаемся снова. Перебираюсь в чайна-таун, поближе к ней. Дальше вариантов было много. Иногда мне больше нравилась героическая смерть за мову плечом к плечу с Рогом, на следующий день я мечтательно млел перед net-визором, представляя, как становлюсь генералом триад, сменяю на этом посту Мастера благовоний, становлюсь равным ей, и мы спим в одной комнате.

Я начал изучать книжку в первый же вечер. Достал ее из тайника и жадно вчитался в сонет под номером 1 (всего их было 154). Буквы мовы были почти такими же, как русские, но с небольшими исключениями. Слова тоже частично совпадали. Но они располагались в строках в очень непривычных позах, окончания удивляли неуклюжестью, роды, падежи – все было другим, но при этом очень знакомым, потому что именно так, с неуклюжими окончаниями, со мной говорила она. После первого прочтения я даже не понял, о чем тот сонет Шекспира.

«Краса ніколі не памрэ на свеце, – говорил мне Шекспир ее голосом. – Тварэнні дзіўныя прыносяць плён. Пялёсткі вянуць на ружовым цвеце. Ды аднаўляе памяць іх бутон»[32]32
  Первая строфа 1-го сонета Шекспира.


[Закрыть]
Слово «краса» было похоже одновременно и на «косу», и на «красоту», «Тварэнні» я понял сразу, но «плён» завел меня в полный тупик. Что могут «прыносіць» «тварэнні», тем более «дзіўныя»? Счастье, удовольствие? Может быть, имеется в виду что-то близкое к русскому слову «плен» или «тлен»? И дальше – «пялёсткі», которые были очень благозвучными, но непонятными, правда, поскольку они «вянуць» и «бутон» «аднаўляе» их «памяць», наверное, «пялёсткі» – это «лепестки».

Так я разбирал сонет за сонетом, с начала и до конца, и снова с начала. Слова, которые были похожи на искомое, я выписывал на бумажку и заучивал, а бумажку рвал на мелкие кусочки и смывал в унитаз.

Что интересно, мова почти не вставляла, хотя я до этого никогда не употреблял, и иммунитета у меня быть не могло. Наверное, когда относишься к чему-то как к наркотику, оно и ведет себя как наркотик. Но когда ищешь в этом ответ – оно превращается в путь, практику или даже науку. Только вот сны стали очень яркими, сюжетными, даже ярче реальности. И время от времени я проваливался в них еще до того, как ложился спать. А может быть, все то счастье рядом с Элоизой, которое я успел себе вообразить, и было тем самым максимально сильный приходом. Ни в каком другом мире, кроме мира наркотических глюков, этого происходить не могло.


Джанки

Барыга Ганина жил в Зеленом луге около магазина «Детский Мир». Странное лоховское имя Сережа. Сережа, представляете? Нет, я, конечно, человек без предрассудков, я не считаю, что все русские дилеры должны зваться Залманами или Ахмедами. Но Сережа! Сережа? Сережа жил на третьем этаже стандартной хрущевки, на крыше которой в футбол играли дети, а мамы-армянки варили костяной суп хаш в огромных котлах. Первый этаж этого дома от старости осел под землю, из окон подозрительно пялились расписанные татуировками соотечественники, рожи у них были такие, что просто за имя Сережа они по идее должны были порезать человека на мелкие лоскутки.

На балконах кудахтали куры, подозрительные пьяные типы спали на траве у больших баков с мусором, другие подозрительные типы шарили у них по карманам. Тут я себя почувствовал человеком. Нигде не дышится так свободно, как среди униженных и оскорбленных. Похоже, Сергей своего района не стыдился, по крайней мере, всегда встречал меня без следа неловкости на лице, который, конечно же, на этом лице должен был быть. Может быть, он даже не понимал, какой это срам, не обращал внимания на куриц, пьяниц и зеков.

Процедура у нас был такая: я звонил в дверь. Сергей открывал и просовывал свою мордочку в щель между дверью и косяком. Внимательно осматривал меня. Когда я пришел к нему впервые, он спросил: «Ты от кого?». «От Ганина», – ответил я. «Он куда-то пропал. С полгода его не видел», – заметил барыга. Я не стал объяснять, что Ганина повязал Госнаркоконтроль и что его уже успели излечить от всех признаков критического мышления. После этого у него никаких вопросов касаемо рекомендаций не было, он просто через порог спрашивал: – Сколько?

При этом никогда не здоровался, засранец. У него были голубые глаза, розовые щечки. С лица похож на застенчивого онаниста, которому регулярно дают звиздюлей в классе. Такой мальчик-одуванчик, мечта престарелого распутника. С такой невинной курносой физиономией он спокойной мог бросить опасный и неблагодарный барыжный бизнес и идти на улицу Карла Маркса, млеть в кофейнях над огуречным фрешем и ждать, когда его подцепит богатенькая матрона или китайский олигарх-нетрадиционал.

«Ты почему, Сережа, мовой торгуешь?» – спросил я как-то у него прямо в лоб. «А что мне еще делать?» – ответил он очень наивно и пожал плечами. Кажется, котенку нужен был сутенер. Странно, что на него еще не вышла гей-порно-индустрия. Он был худощавый и какой-то вихлявый, поэтому про себя я его окрестил Дрыщем.

Так вот, услышав «сколько», я всегда пробовал приоткрыть дверь и зайти к Дрыщу в квартиру, чтобы не торговаться на площадке. Но он придерживал дверь и снова спрашивал: «Сколько?», – показывая мне на мое место. Собаку в дом не пускать. Быдлу жить в хлеву. Там люди – тут джанки.

Я делал глубокий вдох и называл количество свертков, которые готов купить, он озвучивал цену. В зависимости от качества шмали, цена колебалась от пятидесяти до ста юаней. Я протягивал деньги. Тут этот черт закрывал дверь на замок и шел за стаффом. Потом открывал и протягивал мне дозняки сковозь щель. После этого он, не прощаясь, запирал свои здоровенные металлические ворота.

Мне в этом ритуале виделось недоверие и взаимное презрение. Может быть, этот габитус возник в те темные времена, когда быть наркоманом означало иметь неслабую физическую зависимость от героина или опия. И, оставляя клиентов ждать за закрытой дверью, барыги пытались обезопасить себя, потому что героиновый торч – страшное создание, способное при абстиненции убить за раскумар. Но зависимые от мовы – люди состоятельные, достойные, респектабельные. Зачем унижать их ожиданием на лестнице?

Я звонил в дверь, он открывал, узнавал, спрашивал: «Сколько?», – и оставлял меня ждать. Так тянулось год за годом – я даже потерял счет, потому что было непонятно, по какому календарю отслеживать нашу «дружбу» и мою зависимость. Для правильного жизненного настроя считается, что дату рождения лучше называть по китайскому календарю, а текущую – по григорианскому (если б его кто-то еще помнил!). Так получишь неисчерпаемый источник для оптимизма. – Чего внутрь не пускаешь? – попробовал я как-то спросить. – Я ноги вытру. – У меня не убрано, – ответил он. Как будто я был из санэпидемстанции. И сразу спросил: – Сколько? – Слушай! Ну не буду у тебя в прихожей по шкафчикам лазить! Обещаю! – настаивал я. – Пусти в квартире подождать. Он подумал и ответил: – Нельзя. У меня не прибрано. Сколько?

Отношения между наркотом и дилером стары, как мир. Это совсем не та простенькая игра в «узнай меня», что происходит со случайным пушером, который высматривает клиента в лабиринте чайна-тауна. Пушер возникает в твоей жизни на минуту, дилер – всегда где-то рядом. Сама модель отношений с дилером возникла в те времена, когда появился первый кайф и первый человек, готовый продать этот кайф другому за деньги. А это значит – подобные отношения существуют от основания мира. «Сколько?» – спрашивает Каин у Авеля. Один обогащается за счет зависимости второго. Чем больше один употребляет, тем лучше живется другому. «Ну как же, если не продам я, он пойдет к цыганам», – успокаивают свою совесть барыги. Не они – так другие. И правильно делают. Пока есть кайф, им будут торговать. И на их пороге всегда будут топтаться изможденные фигурки, которых они никогда не пускали внутрь. «Сколько?» – уточняли старушки-самогонщицы. За забором щурились с похмелюги кургузые мужики: «Нет денег – нет и самогона. Иди отсюда, пугало огородное!».

И кажется мне, что не пускают они нас к себе не потому, что им стыдно. Пока есть эта дистанция, есть ощущение, что мы – не люди. Животное, скотина, макака наркозависимая. «Сколько?» – спрашивают они и моют руки после того, как пересчитают деньги.

Похоже, что в своей внебарыжной жизни Сергей – розовощекий, добродушный и позитивный персонаж. Одна беда – торгует, сука, стаффом. Один маленький скелетик в шкафу.

Только однажды он пригласил меня зайти в квартиру. Когда во время нашего с ним разговора послышался скрежет замка соседней двери и из квартиры вышел толстый пельмень в тельняшке. Под ручку его держала такая типичная кошелка из бедных кварталов: остатки былой роскоши, заношенный плащик, дешевая не по возрасту бижутерия. «О, здорово, Сан Саныч! Добрый день, тетя Галя!» – поздоровался Сережа с ними и сказал мне приветливо, будто я был его лучшим другом: «Давай, проходи!». Дверь закрылась. «Сколько?» – спросил он абсолютно нейтральным тоном.

Но как к дилеру у меня к нему претензий никаких нет. Никогда не бодяжит, дорожит постоянными клиентами, при крупной покупке сам предлагает скидку. Знает, где брать, не исключено, что сам возит через границу. Когда-нибудь и его закроют. И его круглыми щечками по полной насладятся тюремные бугаи. Именно с его стаффом у меня связано одно из самых необычных переживаний.

Случилось это почти сразу после нашего знакомства. Стимулом был обычный дешевый стишок-витаминка, пятьдесят юаней, серый пластиковый листок, черный маркер. Я употребил за столиком в шикарной кофейне под сенью кованых светильников и пурпура, которым был задрапирован потолок. Развернул, пробежал глазами и удивился отточенности стиля, перечитал еще раз, медленно, вдумчиво – и спрятал в карман. Официант принес тирамису, полил пате бальзамом и поджег его – голубое пламя, вечная память героям гастрономии. Я достал листочек, поднес к огню и, когда он занялся, бросил в пепельницу. Прихода не было никакого – душу рвало на части исключительно от поэтического впечатления. Это был какой-то гений меланхолии, точный и безжалостный. Не исключаю – какой-то автор российского Серебряного века – там много было великих женских имен, отмеченных деструктивной пессимистической силой. Вот этот фрагмент.

 
Іду адна, а прада мною – ноч, шырокі шлях, няздзейсненыя мары.
Густая цемень сцелецца ля ног, а бледны месяц партызаніць ў хмарах.
Каля дарогі дрэвы сталі ў строй шыракаплеча і непераможна.
Дзесь у сяле сабакі між сабой, як часам людзі, сварацца бязбожна.
Сяло ня спіць, гараць агні здалёк, за імі дом мой, там ніхто ня свеціць...
Страсае ціха росы на пясок зусім нямы мой спадарожнік – вецер.
Шляхі вайны. Па іх іду ўсю ноч. Разведчык-месяц з хмараў выглядае,
а росы, росы сыплюцца ля ног, з вачэй ці з траў, я і сама ня знаю...[33]33
  На самом деле – стихотворение Ларисы Гениюш «Іду адна, а прада мною – ноч…»:


[Закрыть]

 

И вдруг без всяких там глюков, без традиционной утраты ориентации в пространстве и времени, я ощутил тебя таким никчемным и никому не нужным, каким может чувствовать себя только человек в Минске в сорок седьмом столетии по китайскому календарю. С удивлением я наблюдал, как у меня полилось из глаз, из носа – я пробовал задушить плач салфеткой, пытался спрятать глаза, но лилось, текло по щекам.

Сейчас мне сложно объяснить, почему я плакал. Мне было жаль Ганина, мне было жаль женщину, написавшую стихотворение, мне было жаль себя, мне было обидно за собственную ничтожность, мне было противно оттого, что я ни во что не верю, а автор стихотворения, кажется, верила. Мне даже показалось, что моя болезненная привязанность к мове вызвана «кризисом веры» (любая современная книжка по поп-психологии разъяснит, что «кризис веры» – это такой же результат неэффективного маркетинга, как и кризис продаж. А если налицо кризис продаж – значит, ты не тем торгуешь: смени товар, и бизнес забурлит). Плач становился все сильнее. Чем больше я пытался успокоиться, тем больше меня одолевали рыдания.

Человек, который плачет в ресторане – это скандал. Cold sex, постмарксистская критика чувственности, безэмоциональное потребление, человек как машина самоудовлетворения – все эти концепции привели к тому, что мир чувств стал практически таким же непристойным, как и мир употребления мовы. Хотите удостовериться в том, что мы – уже не люди? Поплачьте в кофейне. Если вы еще на это способны – искренне расплакаться. Если вам это позволят косметика MaxFactor и ваш консультант по омоложению.

Через пять минут судорожных рыданий я услышал характерный звук – кто-то сфотографировал меня на мобилу. Через десять минут ко мне подошел вышколенный официант в ливрее и с казенной озабоченность осведомился, не вызвать ли мне «скорую». Я рассчитался и вышел, подгоняемый в спину ветром, в наш Город призраков, где меня ожидала срочная беллетристическая работа в офисе: брендбук компании по продаже компаний, выпускающих калийные удобрения. «Сейчас пройдет! – говорил себе я. – Скоро успокоюсь!» В офисе впечатлительная секретарша, которая когда-то пыталась вызвать милицию для поисков Ганина, хлопала надо мной крыльями и пробовала напоить то чаем, то кофе, то валерьянкой. «Что случилось? Что с вами случилось?» – вопрошала она. Как же теперь люди теряются при виде сильных эмоций!

«Ничего. У меня просто аллергия», – отвечал я. «Может, «скорую» вызвать?» – предлагала девушка. Меня тем временем трясло от плача, идущего из самого сердца. Я заметил, что писать в состоянии таких сильных рыданий неудобно, потому что слезы и сопли норовят залить клавиатуру. Я ревел более суток – до конца рабочего дня в офисе, потом – дома, в подушку, и на следующее утро в офисе, доделывая заказ калийщиков. После полудня в моем кабинете никого не осталось: видимо, коллеги боялись, что мой «психоз» может быть заразным. В 16.30 мне на стол лег стандартный офисный бланк с уведомлением о моем сокращении ввиду плановой минимизации корпоративных затрат. Принесла мне его впечатлительная секретарша. Когда я уходил, неся коробки с накопленным за время работы барахлом, я слышал, как она говорила подружкам: «Ой, девочки, я себя такой виноватой чууувствую!».

Так я стал свободным человеком с уймой свободного времени для употребления мовы.

Когда у меня заканчиваются деньги, я иду и месяца два разношу по офисам бутыли с питьевой водой «Трайпл». Или расклеиваю афишки тайских массажных салонов в Дроздах. Или работаю лифтером в «Кроун Плаза» – мой французский прононс по сию пору производит впечатление на местных менеджерш, которые никогда выше шестого этажа (где их дрючит директор по персоналу) не поднимались. Я поправляю фирменную фуражку, я улыбаюсь и спрашиваю «Quelle etage?»[34]34
  Какой этаж? (фр., с ошибкой)


[Закрыть]
Я прикасаюсь к кнопкам лифта рукой, затянутой в белую кожаную перчатку, полный элегантности и чувства собственного достоинства. Диоген бы гордился мной. Временами местные арабы, старательно маскирующиеся под французов, чтобы произвести впечатление на своих девок, делают вид, что не понимают мой французский. Тогда, бывает, я выхожу из себя и работу приходится менять, а кулаки заживают сами.

В последние несколько месяцев работодатели, быстренько заглянув в историю моего трудоустройства в паспорте гражданина Северо-Западных земель, предлагают мне работу, связанную скорее с физическим, чем с умственным трудом. Я прихожу в офис, рассчитывая на позицию этикет-консультанта, специалиста по переговорам с китайцами, а устраиваюсь мыть пол и заварочные чайники после таких переговоров. Говорю же, Диоген бы мной гордился.

Вот только не надо меня жалеть, жалейте себя! Если живешь в заднице и ты – человек с образованием, позицией и гордостью, в сорок у тебя есть выбор. Или ты становишься говном – той самой субстанцией, которая и должна находиться там, где ты родился, и тогда у тебя будет карьера, символический капитал и секретарша с всегда готовым к употреблению фитнес-задом. Или ты пытаешься оставаться человеком, и тогда задница тебя отторгает, а все вокруг смотрят на тебя, как на говно. Потому что для говна не говно – говно (такой вот афоризм). Можете называть меня cuwn[35]35
  Собака (греч.) – прозвище, которое Диоген получил от жителей Афин за образ жизни, обусловленный стремлением к полному аскетизму.


[Закрыть]
, можете называть меня джанки, но лучше, дорогие мои, посмотрите на себя. Даже если вы и купили себе флэт с прекрасным видом на город с высоты птичьего полета, птицей от этого вы не стали, потому что субстанция, из которой вы сделаны, плавает, а не летает.

И то что я ворую из гипермаркетов – не свидетельство бедности, а мировой тренд, антипотребительское левачество, мой стихийный бунт против того, что вы мне навязали в качестве правил игры.

Прошло несколько лет с тех пор, как я снова увидел пельменеобразного старшего оперуполномоченного Департамента финансовых расследований Новикова и его дубовый костюм. Мне становится не по себе, когда я отдаю себе отчет в том, что все это время они за мной следили. Будто бы я был насекомым, живущим в домашнем муравейнике из прозрачного пластика.

Почему они взяли меня только сейчас? Сами они, наверное, сказали бы так: «Потому что появилась оперативная целесообразность».


Барыга

– Сто пятнадцатый сонет. Там было так: «Хлусіў я ў сваіх ранейшых песнях, што нельга мне цябе любіць мацней. Не ведаў я, што полымя прадвесні, магло пасля гарэць яшчэ зырчэй»[36]36
  В оригинале первая строфа 115-го сонета Шекспира звучит следующим образом:
Those lines that I before have writ do lie,Even those that said I could not love you dearer:Yet then my judgement knew no reason whyMy most full flame should afterwards burn clearer.

[Закрыть]
. – Ну? Элоиза сидела напротив меня. На этот раз – реальная, а не привидевшаяся во сне или грезах. Она была такая реальная, что до нее можно было бы дотронуться. Если бы я был уверен, что после этого меня не казнят за оскорбление четыреста тридцать восьмой. – Ну и, Сергей? Где тут слово? —Я думал… Что «прадвесні»... Это логично. Сначала кажется про «любовь», а потом «полымя прадвесні», которое могло бы гореть «зырчэй», чем их любовь. Можно допустить, что «прадвесне» – что-то между «любоўю» и «каханнем», разве не так? —Дурак! – она рассмеялась. – Какой же дурак!

Посмотрела мне прямо в душу с таким шутливым выражением лица, будто решая, продолжать ли издеваться надо мной или, может, объяснить. В такие моменты она напоминала игривую кошечку – каждая черточка ее лица источала дурашливость. Я не представляю, как такой человек мог руководить крупной и полностью законспирированной боевой организацией. – Сергей. Прадвесне – это слово, которое означает время, предшествующее весне. – И что, есть специальное слово для этого времени? – Наши предки так ждали тепла, что выдумали особое слово для обозначения этой поры. Когда снег уже почернел, земля под ним проснулась, но вода в лужах еще не оттаяла. Потому что все еще зима. – Вот оно, значит, как, – я вздохнул. – Но видишь, в этом весь Дубовка. Чтобы заполнять безэквивалентной лексикой даже перевод Шекспира. Потому мы именно за ним и охотились. Это все? Это все, что ты вспомнил? – Нет, ну почему все? – я наморщил лоб, имитируя серьезную умственную деятельность. На этот раз меня привезли к ней после первого короткого сигнала: «Готов встретиться. Есть версии». За мной заехал не обычный китаец с заученной фразой «сыредуте за мной», а белорус из числа приближенных Элоизы, которыми командует лично Сварог. – Так что еще? Выкладывай! – не терпелось ей. – Есть еще вариант – «змуста». – Змуста? – она нахмурилась. – Что-то странное. А в каком контексте? – Ну, там так: «Калі мне ў сэрцы месца не стае, а захапленне змусту прынясе».

Она выхватила pad и записала слово. Я заметил, что ее щеки от азарта и волнения порозовели. Да, мова интересовала ее значительно больше, чем я. И это нормально. Просто я слишком сентиментальный. – Нет, не то! Потому что в этом предложении есть подлежащее, «захапленне», оно тоже означает чувство. Целиком исключено, что в такой ряд добавлено еще одно обозначение того же самого. Но слово действительно утраченное. Будем копать семантику… – Там просто еще в одном месте оно есть. В 151-м сонете: «Каб грэшных думак ты сама не мела, адкуль бы iх дазналася душа? Пакуль не спакушае змуста цела, нiхто не мог бы плоцi спакушаць». Элоиза пометила всю фразу. Почерк у нее был, будто у очень взволнованного каллиграфа. Но получалось красиво, как на рекламе Diesel. Стик она держала так, будто это кисточка. – Элоиза, а можно личный вопрос? Она подняла глаза и посмотрела на меня с удивлением. Будто словарь начал разговаривать. – Ну, попробуй. – Я давно хотел спросить… А как вас зовут на самом деле? Потому что Элоиза – это же псевдоним, да?

Мы сидели наедине в стандартной китайской харчевне примерно на тридцатом уровне. В таких харчевнях подают момо, чупси и чоумень. Этой владел старый китаец с круглым лицом, выдававшем в нем выходца из Тибета. Мы вошли, он поздоровался, сказав почти разборчиво «добыры день», и ушел к себе на кухоньку колдовать над газовой колонкой. Сварог стал у выхода, его бойцы окружили квартал, не подпуская никого к харчевне. Два китайских гражданина в очках, по виду – стандартные торговцы палеными мобильными телефонами «Эппл» (рубашки в стиле «поддельный Pierre Cardin», дополненные ботинками фабрики «Неман»), быстрыми тенями выскользнули прочь, оставив деньги за заказ на столе. Вот же сообразительные люди – ничего объяснять не надо. Вид татуировок с драконами на шеях парней с автоматами, которые стали у каждого окна, сказал им достаточно.

Мы с хозяйкой чайна-тауна заняли один из пластиковых столиков. Интерьер явно не гармонировал с нарядом Элоизы. Она была одета в строгий гольф MNG и узкие кожаные брюки Prada. На шее – платиновая подвеска. А вокруг – стены, обшитые белым сайдингом. Над нашим столиком висели дешевые электронные часы с «позолотой» и стандартным китайским китчевым украшением – водопад с непропорционально огромной уткой на первом плане. Владение «фотошопом» – не самая сильная черта китайских дизайнеров. Поза у этой утки была драматичная и напряженная, как у античных статуй.

Старый хозяин харчевни принес нам тарелки с едой, которую мы не заказывали. Увидев угощение, я понял, что заказать это мы и не могли, потому что такого нет ни в одном меню в чайна-тауне. На потертом фаянсе с китчевыми розочками утопали в пузырьках арахисового масла золотистые драники. – Приятного аппетита, Наместница! – поклонился он Элоизе. – Спасибо, Мо! Ты лучший повар на планете! – похвалила она старика. И, обращаясь ко мне, продолжила: – Как меня зовут, спрашиваешь? А зачем тебе это нужно? Хочешь гороскоп на меня составить? – Нет, просто как-то неудобно обращаться – Элоиза… – Ну, хорошо, – она щедро полила драники сметаной. – Скажу! Мое имя – Аля. А полное – Элоиза Пашкевич[37]37
  Элоиза Пашкевич (1876 – 1916) – настоящее имя белорусской поэтессы, известной под псевдонимом Тётка.


[Закрыть]
. – Очень приятно, уважаемая Элоиза! – я склонил голову. Она снова засмеялась: – Дурак! Какой же дурак! Я не понимал причины смеха Элоизы. Но она все время надо мной подшучивала, поэтому обращать внимание на еще одну очередную подколку не имело смысла. – Так есть у тебя еще слова? – спросила она. – Или все, место в голове кончилось? – Да, есть!

Я положил в рот кусочек хрустящего драника. Вкус был непривычным, совсем иным, чем у тех полуфабрикатов, которыми торгует «Сибирская корона». Под зажаристой корочкой была сочная мякоть, которая буквально таяла на языке. Наверное, все дело в арахисовом масле. – Вот еще одно слово – «паняверка». – И когда это «паняверка» стала синонимом любви? – Там такая строчка – «ты не кажы, што сэрца ў паняверцы». Я просто подумал, что сердце – это то, чем обычно любят. Она засмеялась. Я ожидал, что она назовет меня дураком, но она не назвала. – Паняверка – это сомнение, нерешительность. Когда потерял веру во что-то. Все это – паняверка. – Ну да. Я задумался. – Что «ну да»? О чем задумался? Я уже, видишь, научилась подмечать, когда ты думаешь! – Я задумался о том, что сердце и правда не только любит, но и бывает «у паняверцы». Даже так: когда сердце любит, оно частенько бывает «у паняверцы». Я поднял голову, надеясь встретить сопереживание или хотя бы внимание. Ведь она же спросила. Но Элоиза с интересом рассматривала напитки за стойкой старого Мо. – Можно мне «Бела-Колы»? – заказала она и снова повернулась ко мне. И почему я такой сентиментальный? – Ты молодец, Сергей, – сказала она. – Молодец, что так много слов смог вспомнить. – Это еще не все! Есть еще слова! – Как это они у тебя поместились? – удивилась она. Я понял, что надо быть осторожным. Потому что если они поймут, что я не вспоминаю слова из давно прочитанного, а вычитал недавно из припрятанного сокровища, они отберут у меня книгу, и я навсегда потеряю возможность видеть Элоизу. Но я не моргнул глазом. Врать у меня вообще всегда хорошо получалось. Без этого навыка любой дилер и трафикер обречен. – Ну вы же знаете, Элоиза. В мозге всегда остается отпечаток от прочитанного наркотика. – Я об этом слышала, – согласилась она. – Но я не знала, что в голову может поместиться так много. Или ты, может быть, какой-то гипноз к себе применил? – так она снова шутила. – Вот еще вариант. Там было слово «трунак». – Трунак? – уточнила она. – Да, вот цитата: «І розум прагна трунак гэты п'е»[38]38
  В оригинале сонет 114 звучит так «O! 'tis the first, 'tis flattery in my seeing, And my great mind most kingly drinks it up» (слово трунак заменяет слово it).


[Закрыть]
.

– Нет, трунак – это алкогольный напиток. Не любой напиток, а именно алкогольный. Видишь, сколько у Дубовки всякого необычного! – Тогда последнее, сразу три слова: «краса», «прыязнасць», «цнота». Потому что там в одном предложении, кажется, так: «Краса, Прыязнасць, Цнота мне так любы. Красу, Прыязнасць, Цноту слаўлю я». И дальше: «Яны – як кола, у якім я ўсюды. І ў якім уся любоў мая». Причем эти слова написаны с большой буквы. Так как? Нет? Не то? – Нет! Не то! – и мне вдруг стало легко и весело. Потому что если мы не отгадали – это значит, что будет еще один повод для встречи с Элоизой. И сердцу не надо нудзіцца ў паняверцы. – Краса – это красота. Вот ты у нас не парень, а краса. Прыязнасць – это симпатия. А цнота – это слово, которое стыдливая девушка объяснять не станет. А я девушка стыдливая. Поэтому просто запомни, что цнота – не любовь. – Я больше ничего не помню, – сказал я виновато. – Но я вспомню. Мне просто необходимо время.

Мой взгляд остановился на платиновой подвеске у нее на груди. Это был крест Madonna, но необычный – нижняя перекладина у него была заострена, будто лезвие. Так что все вместе это скорее напоминало меч с крестообразной рукоятью. Она перехватила мой взгляд. – Ты во что-нибудь веришь, Сергей?

Я вздрогнул. Снова личный вопрос – совсем как тогда, когда она спрашивала, о чем я думаю. Неужели и сейчас закажет колу, вместо того, чтобы слушать меня? Она внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Я не смог выдержать этого взгляда. – Ну да, верю, – промямлил я. – Когда я за границей, я верю в Hermes... – я заметил, как она скривилась. – Но у меня не так много денег, чтобы купить у них костюм. Просто когда смотришь их рекламу, действительно ощущаешь, что в мире есть что-то больше, чем ты. И что ты можешь к этому приблизиться.

Ее взгляд снова скользил по бутылкам за стойкой старого Мо. Но, кажется, на этот раз она слушала меня внимательно, просто ей не нравилось то, что она слышала. Я продолжил: – Но ведь здесь нет Hermes. Тут вообще из духовности – только бумажные «Мерседесы» на площади Мертвых. Ну и золотые купола у резиденции. – Так ты во что-нибудь веришь? – повторила она снова. – Ну да. Может быть, в какое-то перерождение или что-то в этом роде. Потому что грустно, если после смерти ничего не будет.

Странный у нас получался разговор – особенно если учесть, что скоро я погибну, хотя еще об этом не догадываюсь. – А вы, Аля? – спросил я. – Вы во что-нибудь верите? – Я христианка, – ответила Элоиза. – Христианка? – удивился я. – Но почему?

Христианство я воспринимал как трогательную историю про одного замученного еврея, которую брендировали средневековые итальянские дизайнеры. Багровые хитоны, обнаженное тело на кресте, Мария в голубом платке, бородатые апостолы – винтаж, хламиды, простая легкая обувь – все это устарело и не выглядело актуальным.

– Видишь ли. Раз были первые христиане, должны быть и последние, – она невесело улыбнулась. – Вот такие, как я – и есть последние христиане. – Но почему? – повторил я вопрос. Мне казалось, что такая современная и модно одетая девушка не может быть адептом настолько устаревшего культа. – Пойдем, я покажу. Она встала и стремительно направилась к выходу. «Только сопровождение» – приказала она Сварогу, и толпа чертей, которые последовали за нами, поредела. Мы пересекли людную улицу, спустились по какой-то лестнице, свернули на другую и уперлись в огражденный сеткой широкий фигурный столб, который торчал из-за бутика фальшивой итальянской сантехники. Чем-то этот столб напоминал вентиляционные шкафы метро – высотой с человеческой рост, шириной – примерно с кухню в моей хрущевке. Похоже, из покрытого штукатуркой кирпича, построен в каком-то необычном стиле, сейчас так не строят. Сверху размещалось фигурное медное навершие, под ним было круглое окно-иллюминатор. Элоиза отодвинула в сторону один из листов сетки и проскользнула за ограждение. – Рог, мы там сами разберемся, – приказала она Красному столбу. – Вы внешнюю безопасность обеспечьте. А внутри мы и сами справимся.

Я протиснулся за ограду следом за ней. Пол тут был, как и во всем чайна-тауне, деревянный. Но наши шаги по доскам сопровождало гулкое эхо, как будто под настилом ничего не было.

– Раньше тут была еще одна башня, – объяснила Элоиза. – Но ее взорвали, потому что она упиралась в какую-то инженерную распорку.

Деревянный настил подходил к этому странному сооружению не вплотную, но с небольшим – в полметра – зазором. Элоиза перепрыгнула через нее, ухватилась за обрамляющие окно украшения и полезла вниз, держась за металлические скобы, торчащие из лепнины. – Давай за мной, – приказала она мне. Только осторожно. Не сорвись. Тут под нами тридцать метров. Из твоей разбитой башки потом сложно будет слова извлекать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю