Текст книги ""Савмак"(СИ)"

Автор книги: Виктор Михайлюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Хорошо. Вы скачите на дорогу, – согласился Савмак, – а я с конём Канита поскачу вгору балкой – вдруг он спрыгнет сверху сюда?

Передав Савмаку повод канитова коня, Фарзой, позвав за собой Мирсину, поскакал к выходу из балки, а Савмак, наддав в бока Ворону задниками полных воды скификов, погнал в противоположную сторону.

Чутко прислушиваясь и очень боясь, что хитрый зверь, затаившись в тумане на дне балки, пропустит его и преспокойно убежит в свой лес, Савмак через какое-то время (показавшееся ему невыносимо долгим) добрался, наконец, до истока ручья и начала балки. Внезапно вынырнув головой из туманного облака, он увидел впереди на фоне усеянного звёздами неба широкую и не слишком крутую промоину. Получив энергичный посыл пяток нетерпеливого хозяина, Ворон в несколько скачков вынес его из балки, и почти тут же на него налетел запыхавшийся от быстрого бега Канит с луком в руке.

– Эх, чуть-чуть запоздал! – воскликнул он с досадой, сходу запрыгивая на своего Рыжика. – Волк только что прошмыгнул здесь! Он там – побежал к горам! Скорей за ним, а то уйдёт!

– Постой, брат, не спеши! – Савмак неожиданно придержал в левой руке повод канитова коня, провожая взглядом скользившую по тёмному склону чёрную тень неуловимого зверя, резво уносившего ноги в сторону отчётливо проступившей на восточном небе волнистой спины горного хребта. – По дороге ему на перехват скачут Фарзой с Мирсиной. Им этот зверь нужнее.

Бросив взгляд налево, Савмак увидел и услышал, как остановившиеся пастухи, видимо, решив, что волка уже не догнать и помня о волчице, криками и свистом подзывают к себе своих победно лающих вслед улепётывающему врагу собак.

– Эх! Теперь наверняка уйдёт! – стукнул себя кулаком по бедру, чуть не стеная от огорчения, Канит и сунул в горит бесполезный теперь лук (преследуя волка вдоль балки, он успел выпустить в него две или три стрелы, но, конечно, не попал).

– Ничего, братка, – возразил ему хладнокровно старший брат. – Пусть он поверит, что ушёл, и сбавит ход. Тогда он и выскочит прямо на Фарзоя. А сзади и мы как раз подоспеем... Ну, погнали рысью за ним!

И братья пустили коней по заметному на окропленной серебристой росой траве тёмному волчьему следу.

С каждой минутой небо над горами всё больше светлело, звёздные огоньки тускнели и угасали один за другим, воздух становился прозрачнее, а туманы отступали всё ниже, медленно стекая по балкам и низинам в русло Хаба.

Вскоре Савмак разглядел в предрассветной полутьме скакавших по дороге наперерез волку Фарзоя и Мирсину, а затем увидал и самого волка, который на несколько мгновений замер на месте, углядев на своём пути всадников, а затем, не рискнув испытывать судьбу в противоборстве с ними, свернул в широкую низину, уходящую на север между двумя пологими холмами слева от большой дороги.

– Молодцы, Фарзой и Мирсина! Успели! – воскликнул радостно Савмак. – Ну, теперь ему не уйти! Давай, скорее, за ним!

Увидя, что Савмаку с Канитом до распадка, в который свернул волк, куда ближе, чем им, умница Фарзой не стал съезжать с дороги, а помчал с Мирсиной дальше на северо-восток, чтобы не дать хитрому зверюге уйти через дорогу в лес поза холмами.

Азартно работая плетьми, братья вихрем пронеслись между холмами и вновь увидели чёрного волка справа впереди. Он и в самом деле повернул было за холмом опять в дороге, близко за которой чернели на горах спасительные леса, но, увидев и услышав, что двое охотников уже там, вновь был вынужден повернуть на север, оказавшись всего в каких-то семи или восьми десятках шагов от Савмака и Канита.

Рубанув плетью по крупу обиженно заржавшего Ворона, Савмак пустил его во весь опор. Канит, как ни старался, скоро поотстал: его Рыжику за савмаковым Вороном было не угнаться. Когда стараниями Ворона расстояние до волка сократилось шагов до пятидесяти, Савмак, не выдержав, бросил повод и полез в горит за луком и стрелой. Но матёрый зверь, оглядываясь на бегу, всё время рыскал из стороны в сторону, и стрелы охотников (Канит тоже последовал примеру брата, надеясь на свою удачу) летели мимо.

Верхушка огромного рыжего шара, брызнув в повисшие над волнистым горизонтом на востоке тонкие облака ярким снопом света, показалась из-за дальних гор, когда преследуемый двумя всадниками чёрный волк одним прыжком перемахнул через узкое русло степной речки и понёсся дальше на север среди становившихся всё более низкими и редкими холмов. Теперь, когда родные горы остались далеко позади, вся надежда волка была на его резвые, неутомимые ноги и на то, что кони увязавшихся за ним преследователей рано или поздно утомятся и отстанут, либо падут, не выдержав гонки.

Фарзой с Мирсиной продолжали скакать по дороге в сторону Неаполя. Миновав верховье реки Бат, они потеряли из виду умчавшихся за волком далеко в степь Савмака и Канита. Проскакав ещё какое-то время навстречу поднимавшемуся чуть правее дороги величавому огненному диску, они перевели взмыленных долгой пробежкой коней с галопа на рысь, потом на шаг, а затем и вовсе остановились, нежно взирая друг на друга. Ехать дальше к заалевшим на горизонте стенам Неаполя и Палакия или догонять Савмака с Канитом смысла не было. Мирсина достала из сумы рушник с пирогами. Давая коням остыть после горячей скачки, они стали молча с удовольствием есть зачерствевшие за ночь пироги. Затем, забыв о волке, тронулись шагом в обратный путь, лаская друг дружку глазами и улыбками и то и дело соприкасаясь ногами, словно их коням было тесно на широкой степной дороге...

Через полчаса после восхода кони Савмака и, особенно, Канита начали сдавать: расстояние до волка стало медленно, но верно возрастать. К этому времени оба они успели без всякого успеха расстрелять все свои стрелы. Ещё через четверть часа Канит, исполосовав в кровь бока своего мерина, тем не менее, отставал уже на полсотни шагов от Савмака. Чувствуя, что ещё немного и ему придётся возвращаться домой пешком, Канит с огромным сожалением заставил себя прекратить безнадёжную гонку. Переведя сипло дышащего и роняющего с удил белую пену Рыжика с галопа на рысь, а потом на шаг, Канит провожал взглядом продолжавшего погоню в одиночку Савмака, пока тот не скрылся с глаз на горизонте. Тогда он развернул передохнувшего и отдышавшегося коня и неспешно порысил на юг, утешая себя мыслью, что скоро и упрямому Савмаку придётся возвращаться домой с пустыми руками, а то и с чепраком и сбруей павшего Ворона на плечах.

В азарте погони Савмак даже не заметил, когда остался с матёрым зверем один на один. Слушая частое шумное дыхание своего Ворона, он время от времени натягивал повод, давая ему передышку и отпуская неутомимого волка далеко вперёд, но не упуская ни на миг его из виду. Затем он, не пуская больше в ход плеть, от которой Ворону досталось сегодня, как никогда прежде, наклонялся к ушам коня и, ласково похлопывая и поглаживая его по скользкой от мыла шее, уговаривал друга не сдаваться, просил прибавить ходу. И передохнувший конь послушно переходил опять на галоп. Лошадиная гордость не хуже плети и понуканий заставляла его, не жалея сил, пластаться в погоне за похожим на большую чёрную собаку зверем, которого хозяин решил во что бы то ни стало догнать. Так же как и его хозяин, Ворон ни за что не хотел признать своё поражение в этом состязании на резвость и выносливость.

Смахивая время от времени со лба застивший глаза пот, Савмак переживал о том, что если на пути не знающего усталости зверя не попадутся пастухи или охотники, он может потерять любимого коня и вернуться в Тавану со стыдом и позором. Но, к несчастью, сколько он ни вглядывался в расстилавшуюся впереди пустынную равнину, не видел там ни единого всадника, который мог бы перехватить волку путь. Редкие утренние дымки пастушьих стойбищ, волк оббегал далеко стороной. Только мысль о том, что там, на севере, куда бежит волк, он неизбежно упрётся в морской берег или стену Тафра, и вера в выносливость Ворона, если давать ему вовремя передышку, побуждали Савмака упорно продолжать погоню. Он не заметил, что хитрый зверь бежит теперь на северо-восток – прямо к поросшим густыми камышовыми зарослями Гнилым озёрам, тянувшимся на восток от перегороженного защитной стеной узкого горлышка Тафра до самой Меотиды.

Но вот Савмак увидел, что расстояние между ними опять стало сокращаться: волк тоже наконец устал и начал помалу сдавать. Нагнувшись вновь к голове коня, он радостно закричал в его повёрнутые назад, прижатые уши:

– Но, Ворон! Давай, мой хороший! Прибавь ещё немного – ты же можешь! Ты же сильный! Видишь – он тоже устал! Ещё немного, и мы его догоним!

Ворон и в самом деле пошёл резвее, поверив словам хозяина и видя, что победа в скачке теперь близка. Но прошло ещё больше часа, прежде чем волк с вывалившимся на бок длинным розовым языком оказался на расстоянии броска аркана. Горячее солнце висело высоко за спиной в голубом безоблачном небе, а вокруг во все стороны расстилалась неоглядная буро-зелёная степная равнина.

Сняв висевший на шее коня пятью-шестью кольцами тонкий и прочный волосяной аркан, привязанный одним концом справа к железному кольцу на нагрудной шлее, Савмак старательно примерился и метнул широкую петлю в волка, до которого оставалось всего шагов пятнадцать. Но тот был всё время настороже и вовремя скакнул в сторону. Савмак стал быстро наматывать аркан на левую руку для нового броска. Сделав ещё пять безуспешных попыток, Савмак убедился, что арканом он этого зверя не возьмёт.

Повесив аркан обратно на конскую холку, он побудил Ворона из последних уже сил, на одном самолюбии, прибавить ещё ходу и потянул из закреплённых на голени ножен акинак. Когда волк оказался почти под передними ногами жеребца, Савмак, ухватившись левой рукой за гриву, свесился справа к конской груди и приготовился всадить кинжал по самую рукоятку в левый бок зверя и поглядеть, что из этого выйдет. Как только его рука, размахнувшись, стремительно полетела вниз, волк внезапно пал на брюхо, а в следующее мгновенье подпрыгнул и кинулся на поравнявшегося с ним всадника. Ворон, следя за ним настороженным тёмно-карим оком, испуганно прянул в сторону. Волк свирепо лязгнул усеянной острыми белыми клыками пастью возле самой шеи дёрнувшегося вверх Савмака, выронившего от неожиданности и испуга акинак и оставшегося перед матёрым хищником безоружным.

Напугав всадника с конём, волк резко изменил направление бега, повернув на юго-восток. Мгновение Савмак раздумывал, не вернуться ли за акинаком, но понял, что за это время волк успеет убежать так далеко, что настичь его вновь у Ворона уже не достанет сил. И, ударив в мокрые конские бока пятками, Савмак пустился вдогонку за успевшим удрать шагов на тридцать зверем.

Заложив по степи широкую дугу, волк нёсся теперь обратно на юг, к синевшим у горизонта низким горам, вид которых, казалось, придал ему новые силы. Разозлившись на себя за свой испуг, из-за которого потерял акинак – подарок брата Ториксака (теперь его, конечно, уже не найти), Савмак опять пустил в ход плеть, решив во что бы то ни стало настигнуть и убить проклятого зверя, задушить его голыми руками или погибнуть самому, но не дать ему уйти в горы, даже если для этого придётся загубить Ворона.

Жеребец, надсадно хрипя и ёкая селезёнкой, отчаянными усилиями вскоре вновь догнал волка, едва не наступая копытами на его устало волочившийся по пыльной траве хвост. Савмак примерялся половчее упасть сверху на спину непрестанно оглядывавшегося, щеря страшную пасть, зверя, а там будь, что будет! Но в последний момент он побоялся, что промахнётся. Волк опять успеет отскочить, и тогда всё – он проиграл! Отчаявшись, не зная, что делать, Савмак широко размахнулся и, мстя за свой испуг, хлестнул, что было силы, плетью по узкому волчьему заду.

Не успев на сей раз отскочить, волк по-собачьи жалобно взвизгнул. От этого приниженного, болезненного визга отчаяние Савмака в один миг сменилось свирепой радостью, и он тотчас обрушил новый размашистый удар на волчью спину. Страшный ещё минуту назад волк, опять жалко заскулил, кинулся в сторону и прибавил ходу.

– Что, не нравится?! – радостно вскричал Савмак, окончательно избавившись от страха и уверовав в свою скорую победу.

Внезапно его осенила новая мысль. Он быстро намотал на ладонь гибкий конец плети и вновь подскакал к замученному зверю на расстояние удара.

– А если вот так! – пригнувшись справа к шее коня, Савмак обрушил на спину волка резкий удар золочёной рукоятки с массивным костяным набалдашником на конце, вложив в него всю оставшуюся силу и накопившуюся злость. С протяжным предсмертным воем, волк кубарем покатился по траве, а когда попытался вскочить, зад его остался бессильно лежать на земле: страшный удар Савмака сломал ему хребет. Энергично потянув за повод, Савмак, ликуя, поворотил к нему коня, подскакал сбоку и обрушил ещё один безжалостный удар твёрдой рукояти на волчью холку.

– Железо тебя не берёт, а как насчёт слонового бивня?!

Волк глядел снизу в глаза своему убийце тоскливым смертным взглядом, в котором не было уже ни лютой злобы, ни бесполезной мольбы о пощаде. По вывалившемуся из пасти, мелко дрожащему языку текла на землю струйка алой крови.

Остановив шатающегося обессилено жеребца перед волчьей мордой, Савмак, примерившись между глаз, мощным ударом костяного набалдашника плети проломил широкий волчий череп, после чего заставил Ворона на всякий случай отступить на несколько шагов назад и стал ждать, не обратится ли матёрый чёрный зверюга после смерти опять в таврского вождя...

6

Царь Скилур сам выбрал доброе место для своего последнего земного стойбища. Там, где река Пасиак, извиваясь по степи, словно скользящая в траве гадюка, плавно изгибается от востока к северу, чтобы вскоре опять повернуть на северо-восток и тихо раствориться в Меотийских болотах, в нескольких стадиях от её русла высился над равниной левого берега холм, похожий на огромный, древний, поросший травою курган. На его макушке Скилур велел поставить свой расшитый огромными золотыми крылатыми грифонами и орлами белый шатёр. Вокруг холма несколькими кольцами расставили свои кибитки и шатры сопровождавшие царя люди: царевич Палак с жёнами и детьми, царевна Сенамотис, сотня телохранителей-сайев – тоже с жёнами и детьми, несколько десятков служанок и слуг.

Вокруг табора в зазеленевшей после недавней грозы степи бродили отары овец, стада коров, конские табуны. С вершины холма открывались во все стороны широкие степные дали, разделённые прозрачно-голубой лентой реки. Весь правый берег был испятнан прямоугольниками сжатых полей, превращённых до будущей весны в пастбища.

Далеко на юге тёмной зазубренной стеной подпирали горизонт Таврские горы, отгораживавшие скифскую степь от Полуденного моря. Лёгкий ветерок доносил до вершины холма невыразимо приятные для всех, кто рождён в кочевой кибитке, ковыльно-полынные степные запахи.

Перед самым восходом из своего скромного шатра, притулившегося вместе с четырьмя кибитками его жён к северному склону холма, по крутой тропинке взобрался на горку, слегка запыхавшись, царевич Палак и бесшумно вошёл в царский шатёр между двух молча проводивших его глазами недреманных стражей.

Старый царь, как всегда в этот предрассветный час уже не спал: сидел, опершись спиной и затылком на уложенные горкой подушки, на своём широком, покрытом шкурой белого медведя (подарок царя роксолан Тасия) ложе лицом к обращённому на полночь входу. Не расстававшаяся с ним царица Аттала только что напоила мужа волшебным, усыпляющим боль эпионовым зельем. Полуприкрыв веками глаза, царь задумчиво поглаживал шершавой ладонью по длинной тёмно-коричневой шерсти свою любимую старую собаку Белку, блаженно дремавшую, свернувшись калачиком, возле правого бедра хозяина.

Пожелав отцу и матушке доброго утра и дня, Палак велел стоявшим за пологом в передней части шатра двум слугам (там же сидели с вышивкой в руках и две пожилые служанки Атталы) поднять восточную стенку шатра, как это делалось каждое утро, чтобы повелитель скифов приветствовал восход на небо светлоликого Гойтосира. Там уже дожидался жрец-энарей в обвешанной костяными, каменными и медными амулетами женской одежде, державший в правой руке узкий чёрный ремешок и короткую позолоченную палку, а в левой – конец затянутой на передних ногах тучного белого жертвенного барана верёвки. Палак шагнул через откинутую боковину шатра к энарею и взял из его рук верёвку, ремешок и палку.

Одной из обязанностей царя, как верховного жреца, было каждодневное принесение в жертву выезжающему на огненно-золотом коне на небо Гойтосиру белого барана и мольба о даровании доброго дня для всей скифской земли. После того как проникшие в старое тело царя чёрные духи болезни истерзали и обессилили его, он препоручил это важное дело младшему сыну. И сразу же на скифские пастбища и поля надолго пала испепеляющая жара. Глядя с тоскою и отчаяньем, как выгорают под безжалостными жгучими лучами в полях колосья и худеет день ото дня, не находя себе корма, домашняя скотина, во многих скифских домах и кибитках зашептались, что, видно, царевич Палак чем-то неугоден Гойтосиру. Может боги хотят, чтобы скифское царство после Скилура перешло в более надёжные руки его старшего сына?

Но вот на днях по воле громовержца Папая и любящей матери Табити над Скифией пронеслась освежающая гроза, и огнеликий Гойтосир переменил свой гнев на милость. Его золотые стрелы перестали испепелять землю огнём, и через несколько дней напоённая пролившейся с неба влагой степь опять ожила и зазеленела.

Едва верхний краешек золотого светила показался над тонкой линией горизонта, Палак накинул на шею барана ременную петлю и, потянув левой рукой за обвивавшую его передние ноги верёвку, повалил удивлённо проблеявшее животное на землю. Придавив его бок коленом, царевич просунул под ремешок позолоченную палку и начал вращать её, затягивая удавку на шее беспомощно-покорной жертвы, громко произнося при этом заученные слова молитвы отправляющемуся в привычный дневной путь Гойтосиру. От имени земного владыки всех скифов Скилура Палак просил солнечного бога быть сегодня милостивым к своим любящим детям: дать свет и тепло их земле, чтобы на ней обильно росли травы, колосились нивы, тучнели и множились табуны, отары и стада, чтобы вымя кобылиц, коров, овец и коз были переполнены молоком, чтобы женщины скифов родили в этот день много крепких детей, а уже рождённые дети чтобы не хворали, мальчики росли сильными, бесстрашными воинами и меткими стрелками, а девочки – добрыми помощницами своим матерям...

Через две минуты, когда нижний край алого солнечного колеса оторвался от восточного края земли, возвестив начало нового дня, жертвенный баран лежал с вылезшими из орбит остекленевшими глазами возле ног Палака.

Закончив обряд, царевич вернулся в шатёр, а жрец-энарей, освободив жертву от пут и удавки, жестом подозвал двух слуг, которые, взяв барана за ноги, унесли его к разведённому у подножья холма костру, чтобы женщины сварили его для царя и царской родни на завтрак.

Около часа спустя младшая царица Опия и царевна Сенамотис, одетые, как и Палак и Аттала, по-домашнему просто, почти без украшений, вошли в царский шатёр впереди слуг, нёсших на широких расписных деревянных тарелях дымящиеся блюда с отварной бараниной, горячие лепёшки, сыр, кувшины со свеженадоенным кобыльим, козьим и коровьим молоком.

Несколько лучших кусков Палак бросил из шатра на то место, где принёс в жертву барана, – для Гойтосира.

Аттала, Опия, Палак и Сенамотис уселись справа возле ложа Скилура тесным семейным кружком и принялись за завтрак. Царь сунул несколько сочных кусков в пасть своей любимице Белке, которой предстоит вскоре перебраться с хозяином в его новое подземное жилище. Сам он с трудом заставил себя проглотить по необходимости два-три кусочка жертвенного мяса и немного поел из рук Атталы кислого творога в козьем молоке. Старшая царица, готовясь к новой жизни, где не будет обилия привычной земной пищи, тоже ела и пила очень мало. Что до остальных троих, которым ещё жить здесь и жить, то Скилур следил, чтобы они набили свои желудки до отвала.

Любуясь прекрасной, как полная Луна, Сенамотис, Скилур вспомнил, как лет пятнадцать назад отдавал её 12-летней девочкой в жёны боспорскому царевичу Гераклиду.

– Об одном лишь жалею, покидая эту землю, – произнёс старый царь, глядя с улыбкой, как Сенамотис облизывает перламутровыми губками запачканные соусом пальчики, – что нашей Сенамотис так и не довелось стать боспорской царицей и нарожать мне внуков.

– Как знать, как знать, отец! – живо возразил ему Палак, блеснув весело глазами. – Царь Перисад недавно потерял жену. Может мы сумеем убедить его взять в жёны нашу прекрасную Сенамотис.

– Стать женой этого старого толстого борова? Ещё чего! – фыркнула возмущённо Сенамотис.

– Ну почему же – борова? – ухмыльнулся Палак. – У него же вроде бы сын имеется.

– Ну хряка! Какая разница?! Всё равно он мне противен!.. Другое дело – его младший брат Левкон. Вот за него бы я пошла... Жаль только, что у него есть жена, и к тому же редкостная красавица, хоть и бывшая рабыня. Но ведь она на целых семь лет меня старше!

– Гм! Жаль, что по глупым греческим законам Левкону дозволено иметь только одну жену, – сказал Палак. – А то бы я тебя за него сосватал.

– Ничего, дочка. Выдадим тебя за кого-нибудь из наших вождей, кто придётся тебе по сердцу, – вмешалась в разговор Опия. – Любой из них взять такую раскрасавицу в жёны почтёт за счастье. Хватит тебе уже жить вдовой при отце с матерью – давно пора своих деток заводить... Ну что – наелись?

Опия позвала служанок, велела унести тарели с остатками еды, и сама отправилась следом за ними. Сенамотис с братом остались в шатре.

Как всегда в эти дни, Скилур велел уходившей младшей жене позвать гусляра Гнура. В ту же минуту в шатёр, сминая в руках кожаные колпаки, вошли двое: невысокий старик с дряблыми, обвислыми щеками, узкой грудью и выпуклым брюхом, а следом за ним, – тонкий, похожий на девушку подросток с узким миловидным лицом в обрамлении длинных, чёрных, прямых волос. То были лучший в Скифии певец и сказитель по имени Гнур, бережно хранивший в своей небольшой, порядком облысевшей голове весь героический эпос скифского народа, и его любимый ученик, которому старик со временем передаст по наследству то бесценное сокровище, что сам он некогда перенял от своего учителя, дабы память о великих деяниях предков никогда не угасла среди скифов.

Наевшись внизу у костра до отвала жертвенной баранины, Гнур и его ученик поднялись на холм и терпеливо дожидались, когда их позовут к царю, который, готовясь к скорой встрече с прославленными предками, хотел освежить в памяти их геройские дела.

Начинался песенный цикл легендой о прародителе скифов – великом богатыре Таргитае, сыне Папая и речной богини.

СКАЗАНИЕ О ТАРГИТАЕ

С лучезарного Неба высоко на пустынную Землю взирая,

Огорчился владыка всех богов, что так мало людей он там видит,

И немного сладких жертв от них боги вкушают.

Увидав синеглазую деву, дочь могучей реки на Востоке,

Воспылал к ней Папай вожделеньем, позабыв свою милую Апи,

И сказал: "Вот жена, что родит мне богатырского, славного сына!

От него на Земле расплодится племя грозное воинов конных".

Девять месяцев быстро промчались: родила дева вод от Папая

Круглощёкого, крепкого сына и назвала его Таргитаем.

Быстро рос и мужал сын Папая, ловлей птиц и зверей забавляясь.

Научился ковать он железо, сделал меч он себе, лук и стрелы -

Сами боги ему помогали!.. Быстрым бегом тарпанов любуясь -

Скакунов необузданных, диких, что как вихрь по степи проносились,

Убегая от хищников лютых, Таргитай обуздать их задумал

И заставить служить человеку. Сделал крепкую он огорожу

И загнал в неё коней с десяток. Кобылиц, жеребят он оставил,

Жеребца же убил и из шкуры изготовил он хитрую сбрую,

Крепкий повод и плётку тугую, чтоб заставить себе покоряться

Кобылиц необузданных, диких, прежде вольно степями скакавших.

Но однажды проснувшись поутру, увидал он, что сломаны жерди,

И в загоне нет коней, что рьяно объезжал он и сделал ручными.

Захвативши копьё, лук и стрелы, меч стальной поцепивши на пояс,

Таргитай устремился в погоню по следам кобылиц убежавших,

Гневом сердце своё распаляя, чтоб настигнув, казнить прежестоко

Неизвестного наглого вора!.. Много дней по степи пробежал он,

И следы на траве чуть примятой привели его к узкой пещере,

Среди горных теснин неприметной. Увидал он у входа в пещеру

Деву юную: сидя на камне, она длинные косы чесала.

Восхищённо застывши на месте, Таргитай не сводил с девы взгляда,

Зачарован красой неземною. Увидав его, дева прикрыла

Свои круглые груди власами и спросила, зачем он явился

Пред её одиноким жилищем? Услыхавши её нежный голос,

Как журчанье ручья, слух ласкавший, Таргитай рассказал о пропаже

Кобылиц, что так долго и рьяно приучал он служить человеку, -

По следам их пришёл он к пещере, где прекрасную деву увидел.

Дева смело ему отвечала: "Кобылиц твоих, загнанных в мыле,

От свирепых волков убегавших, я укрыла вот в этой пещере,

Но верну я тебе их не прежде, чем ты мне трёх сынов здесь оставишь.

Ведь по воле богов достославных прибежали ко мне кобылицы.

Поклянись же, о юноша храбрый, что исполнишь ты волю Папая!"

Таргитай же охотно поклялся: ведь и сам он о том и мечтал лишь

С той минуты, как милую деву он сидящей на камне увидел.

Сняв по просьбе девицы оружье, Таргитай подбежал к ней, желая

Унести поскорее в пещеру и на брачное ложе улечься.

Растворивши широко объятья, Таргитай вдруг увидел, что дева -

Лишь до пояса дева, а ниже – вьётся кольцами, скрытое камнем,

Длиннохвостое гибкое тело. Богатырь отшатнулся, но крепко

Обвила его шею руками чародейка ехидна: обещанье дано! Не посмеет

Сын послушный веленье Папая из постыдного страха нарушить!

Делать нечего: прожил послушно Таргитай три обещанных года

С змееногой ехидной в пещере, приручённых коней выпасая.

А потом, свою клятву исполнив, он с женой змееногой простился

И назад к материнскому дому на конях быстроногих умчался,

В заповедной пещере оставив трёх крикливых младенцев,

Круглощёких папаевых внуков: Липоксай – имя первого было,

Арпоксаем назвали второго, ну а младший – от отца наречён Колаксаем.

Таргитай же могучий с годами столь велик стал и грузен безмерно,

Что не мог больше ездить на конях – ведь ломалися конские спины!

И Земля, по которой ступал он, прогибаясь, дрожала от боли

Под тяжёлой, как камень, стопою богатырского сына Папая.

И услышавши стоны и ропот, что из чрева Земли раздавались,

Взял Папай Таргитая на Небо, облегчивши Земле её ношу.

Затем из велеречивых гнуровых уст прозвучала легенда о сыновьях Таргитая и золотых дарах Папая.

СКАЗАНИЕ О КОЛАКСАЕ

Беззаботное детство оставив на пороге родимой пещеры,

Трое братьев – сынов Таргитая – в пору юности светлой вступили.

Милой матушке, что их вскормила и от всякой беды защищала,

Поклонившись, они объявили, что решили пуститься по свету -

Поискать, где живут ещё люди, и найти среди них тех красавиц,

Что сердца их от грусти избавят ладным станом и нравом весёлым.

Лишь вздохнула печально, глубоко змееногая мать, понимая,

Что мольбой и слезами не сможет удержать сыновей возле дома:

Коль в груди их огонь разгорелся, и томленье позвало в дорогу,

Не удержит их мать и цепями – велико, непоборно стремленье

Сыновей к продолжению рода по веленью владыки Папая!

Привела тогда мать из пещеры трёх коней, что отец им оставил,

Из заветного ларя достала сёдла, сбрую, доспехи, оружье -

Дело мастерских рук Таргитая; сыновьям всё отдать завещал он,

Когда юность погонит в дорогу их по воле владыки Папая.

Дорогого отца восхваляя за бесценные эти подарки,

Братья споро в доспех облачились и на пояс мечи пристегнули,

Акинаки, точильные камни, не забыли и чаши златые,

Да повесили слева гориты, в коих луки и стрелы сокрыты.

Но едва из родимой пещеры возмужавшие дети шагнули,

Чтобы пасть на коней и в погоню за обманчивым счастьем умчаться,

Небо чёрная туча накрыла, грянул гром, и на землю с шипеньем

Три пылающих шара упали, но тотчас буйный ветер развеял

Набежавшую тучу о скалы, и горячее солнце, как прежде,

В небесах голубых засияло. Увидали они, что в том месте,

Где огнём мураву опалило, три вещицы лежат золотые,

Блеском солнца глаза ослепляя, – ведь небесные стрелы Папая

На Земле превращаются в злато! Там лежало ярмо золотое,

Рядом плуг золотой и секира из небесного светлого злата.

Хоть не видели прежде подобных трёх предметов папаевы внуки,

И неведомо было для них этих странных вещей назначенье,

Догадались они, что то дар им в дорогу от Неба владыки.

Первым старший пошёл, Липоксай, за упавшими с Неба дарами.

Потянулся рукою к секире – полыхнула златая секира,

Руку жарким огнём опалила! За ярмом потянулся – оно, запылав,

Не далось ему в жадные руки. И тогда Липоксай осторожно

Ручки плуга коснулся – и холодным осталося злато.

Средний брат Арпоксай захотел взять секиру. Напрасно!

Пальцы жгучим огнём обожгла ему вмиг рукоять золотая!

Взяв с земли золотое ярмо, отступил Арпоксай огорчённый.

Младший брат Колаксай взял без страха златую секиру:

Для него одного этот дар повелитель Небес предназначил!

Змееногая мудрая мать объяснила им даров необычных значенье:

"Суждено породить Липоксаю племена земледельцев, что плугом

Будут землю рыхлить и земными плодами питаться.

Арпоксаю ж родить суждено скотарей беспокойное племя,

Что, кочуя повсюду за стадом, и дома свои возят с собою

На широких скрипучих телегах, в них запрягши волов

И ярмо наложив на воловьи покорные выи.

Племя славное воинов храбрых породит Колаксай,

От него же завьётся род могучих вождей – повелителей степи:

Старших братьев потомство их признает своими царями".

Так сказав, мать велела скакать Липоксаю за солнцем на запад,

Арпоксаю же путь на восток: скоро встретят они то, что ищут -

И исполнится воля Папая! Колаксаю же ехать на полдень:

Долгий путь его ждёт и опасный; много бед испытав по дороге,

Он невесту найдёт за Араксом – и исполнится воля Папая!

На прощание крепко обнявшись, поразъехались братья по свету,

Куда мудрая мать указала, – всё сбылось, как она обещала.

Одолевши высокие горы, переплывши глубокие реки,

И бескрайние степи проехав, много бед пережив по дороге,

Колаксай до Аракса добрался, что течёт меж песков по долине,

По бесплодным полуденным землям. Жили там бедняки-скотоводы,

Непрестанно враждуя друг с другом за ту скудную землю и воду.

Дочь вождя повстречав у Аракса, угодил Колаксай в её сети.

Воспылав к ней горячей любовью, он, явившись к отцу её смело,