Текст книги "Вечная мерзлота"

Автор книги: Виктор Ремизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Кидай гагару[66]66
  Гагара – специальный поплавок для удержания сети в растянутом состоянии.


[Закрыть]!

Растянули сеть, Валентин подержал ее рукой, «слушая», не зацепилась ли, привязал, и посадил Белова на весла. Обернулся еще раз на сумеречные очертания Песчаного острова:

– До первого охвостья сплавим, на уху будет…

Уже вскоре веревка задергалась, потом еще, они не проплыли и двадцати минут.

– Ну, хватит, поди… – Валентин махнул Белову, и начал выбирать сеть в лодку, улыбнулся вдруг, обернувшись на Сан Саныча. – Мишка всегда у меня выбирает, любит… – сказал и угрюмо, тяжело застыл лицом. Даже руки перестали тянуть сеть.

– Дядь Валь, – Сан Саныч пытался говорить уверенно, – не виноват Мишка ни в чем – я точно знаю! Выпустят! Я в Туруханске позвоню в пароходство!

Романов снова потянул, аккуратно складывал полотно сети себе под ноги, папироса попыхивала в сумерках, покачал головой:

– Не лезь в это дело, заберут!

– Меня?! – Сан Саныч перестал подгребать.

– А ты что, заговоренный?

Белов осторожно толкнулся веслами, не зная, что сказать. У Романова завозилось что-то тяжелое в темноте воды, о борт заколотило. Валентин вытащил остроносую, длинную стерлядь, очекрыжил обухом топора, и, быстро выпутав, бросил в рундук. Потянул сеть дальше. Попалось еще несколько стерлядей и щук, большой язь и два осетра. Осетров Валентин привязал на веревочный кукан и, поглядывая на берег, сам сел на весла.

Вскоре они зашли в заводь между островами, свернули в узенькую проточку, заросшую с двух сторон высокими ольховыми кустами. Комары запели дружнее, Белов достал пузыречек с дефицитным «Репудином» и стал мазаться. Протянул Романову, глуповато на него поглядывая, как будто виноват был. Валентин отказался, мотнув головой, причалил.

Запалили костер, местечко было обжитое, укромное, за высокими густыми зарослями ивняка не видное с фарватера, с кострищем, заготовленными чурками дров и косым навесом от дождя. Пламя костра сделало ночь темнее, чем она была на самом деле – сентябрьские ночи, особенно в начале, еще совсем не черны, как будто не успели отдать весь летний свет долгих белых ночей. Романов принес из лодки ватники, котелок, авоську с картошкой и луком. Белов потрошил у воды небольшую стерлядь, она была живая, вырывалась, пачкалась в песке.

– С икрой, дядь Валь, что делать? Подсолим?

– Да сколько там икры…

Романов порезал рыбу, побросал куски в котел и повесил на огонь, нож сполоснул. Устало сел на чурбак, вытирая руки о штаны. Сан Саныч натянул ватник и ушанку, после недавнего ливня трава и кусты были мокрые, и отовсюду сквозило сырым ночным холодом. В огонь сунул руки.

– Надо было все-таки взять бутылку… – Белов с надеждой посмотрел в сторону Романова, но тот покуривал, молча глядя в огонь.

Костер трещал, стрелялся негромко искрами. Тихо было, реки не слышно, только далеко-далеко вдруг начинала кричать ночная птица. Возле лодки завозились осетры на веревке, забились обреченно хвостами по воде, по борту.

– Я, пока с Мишкой не выясню, пить не буду, – произнес вдруг Валентин очень твердо, – ты, что совсем про него ничего не слышал?

– Говорю тебе, дядь Валь, последний раз на Первомай виделись, и я ушел с караваном. Он обычный был, ничего вообще не сказал, а ты откуда узнал?

– Люди передали, – Романов отмахнулся от наседающих комаров.

– И что сказали? – Белов спросил так, будто этот вопрос он мог решить.

– В Енисейске рано утром взошли на борт и увезли, они когда что объясняют? Ты в пароходстве не можешь узнать аккуратно? У надежного человека… – Романов, раздумывая посмотрел на Сан Саныча, бросил бычок в костер. – Или не надо? К тебе и так могут прийти, вы же корефанили[67]67
  Корефан(жарг.) – друг, корефанить – дружить.


[Закрыть]… – Романов застыл, вздохнул угрюмо. – Если придут, ни в чем не признавайся! Спросят, был такой разговор, даже если помнишь, что был, не сознавайся, не помню и все!

– Почему придут-то? – не понимал Белов.

– А к нему почему пришли?

Белов молчал, у него не было никаких соображений, подложил пару поленьев. В протоке тяжело взыграла рыба. Осетры опять завозились, толкаясь в лодку. Романов поднял голову в темноту:

– Руки у него золотые, с любой техникой… так вот мотор послушает и уже знает, что с ним! И на работе к нему вопросов не было, так же?

– Так, он… да! – Белов закивал головой, – что ты, дядь Валь, его же хотят в Ленинград, в институт отправить…

– Кому мог помешать? Может, баба какая?

– Не-ет… – Белов в сомненье закачал головой, – Мишка не по этому делу.

– Он долго не мог Анну принять, ребятишек любил, а с ней не очень, а в прошлом году, когда Анна Руську родила, он их из Туруханска, из больницы вез. Мы потом с ним здесь же вот сидели. Всю ночь разговаривали, Тоню, мать его, покойницу, вспоминали, Верочку нашу.

Романов замолчал. Белов никогда не видел его таким слабым и постаревшим. Как будто кого-то заклинал Мишкин отец не трогать его сына. Рассказывал и рассказывал:

– Тоня пятерых рожала, да не жили, только Мишка, да Верочка остались. Когда нас в ссылку погнали, Тоня как раз после родов болела, слабая была… меня от них в Красноярске отделили. На зону… – он посмотрел на Белова, – что я рассказываю, ты все знаешь, наверное?

– Нет, – озадаченно мотнул головой Сан Саныч, – Мишка не рассказывал…

– Как тут можно было от голода умереть? – Романов надолго замолчал. – Сколько им надо было еды? Верочке всего три годика… темненькая была, глазки, как у цыганки. У них не было еды, да… еды не было, – Романов взялся за голову, чуть раскачивался, мысль о голоде не укладывалась в его голове. – Я в лагере на Ангаре лес валил… война шла, Мишка в Красноярске… Тоня письмо прислала, что жизнь их тут в Ангутихе сытее, рыбы, мол, много…

Белов молчал. Хотел сказать, что тогда всем было голодно, что у него мать с сестренкой тоже перебивались с хлеба на воду. Промолчал. И без того все было понятно.

– И это все Сталин твой, мрази кусок! – Романов будто очнулся, стал прежним, огонек нежности потух, взгляд отупел тяжело, о него снова можно было железо гнуть. – Сколько же баб и ребятишек он загубил…

Глаза Романова, подсвеченные костром, застыли в ненависти. Белов замер. Он знал, что Романов не любит Сталина, но таких слов от него не ожидал.

– Я очень тебя уважаю, дядь Валь, но говоришь ты так только от слабости, личную обиду простить не можешь. Прости меня, но это мелко, не нам судить Сталина! Мы все… мы не можем оценить его масштабов! Я не понимаю, как можно не уважать его, столько сделавшего для всех людей?! – Белов встал от волнения. – Я не могу слышать, когда так про него говорят! Да, тебя сослали, всю твою семью… это несправедливо, я понимаю! Но это могло случиться в такой огромной стране… Ясно же, что и враги есть, и в органах тоже… это открыто в газетах пишут! Но как не видеть всего остального?! Мы столько сделали под его руководством! Войну выиграли страшную, фашистов остановили! А здесь, рядом с тобой – какая стройка разворачивается! Где еще такое видано?! И я на ней вкалываю, честно вкалываю на свою Родину! Живу яркой, полной жизнью! И мне быть ему неблагодарным?!

Белов замолчал, он забыл с чего начал, ему остро жаль было Валентина, который не видел большой и прекрасной жизни вокруг. Романов ковырял палкой в костре и, кажется, не слушал.

– Щенок ты недоделанный, Саня… – Валентин поднял глаза полные тоски. – Ты же его кореш, сука, из одной миски хлебали! И ты веришь им!

– Надо все выяснить, – еще жестче заговорил Белов, – мы сейчас ничего не знаем! Вон Фролыч, мой старпом, когда его отца взяли, с ним разговаривать невозможно было, а весной отпустили, дали год и тут же по амнистии освободили. А ведь было за что – он лоцманом судно вел… Надо перебарывать личную обиду и добиваться справедливости! СССР – самая свободная страна в мире! И это сделал он! Сталин!

Романов отвернулся в костер, сморщился устало:

– Тебе одну ночку на конвейере[68]68
  Многочасовой и многодневный допрос, когда следователи, сменяя друг друга, не дают подозреваемому спать.


[Закрыть] постоять… может, поумнел бы. Мишка три месяца у них!

– Не надо, ты не знаешь, может, все не так плохо! Надо потерпеть, дядь Валь, я все узнаю, с Макаровым обязательно поговорю…

– Ты сам-то понимаешь, что мелешь?! Человека арестовали, а я, его отец, не знаю, за что, в чем он обвиняется? Когда взяли? Где он? Он – человек или пачка папирос?!

Белов молчал, упрямо глядя на Валентина, думал – прямо из Туруханска надо позвонить.

– Гордость ты свою бережешь! А ведь у тебя на глазах все! Вон лезут зэки из трюма твоей баржи, а наверху сержант с бойцами, и у всех ремни с солдатскими пряжками, и они со всей дури херачат всех подряд и куда придется! Просто так! Для своего удовольствия! И смеются, когда мы, как блядешки вертимся, бошки свои прикрываем! Знаешь, почему ты этого не видишь? Потому что отворачиваешься! И арестовывают без вины, и судят без суда…

– Я зэков возил, такого не было!

Валентин очнулся от его слов, а скорее от своих воспоминаний, глянул тоскливо, может представлял, как его Мишку гонят сквозь такой строй. Вздохнул с судорогой, перекосившей лицо:

– Да не смотрел ты в ту сторону! Просто не смотрел! Как будто этого нет… Страшно, ведь, авось пронесет!

Романов застыл, продолжая думать о сказанном, потом увидел ложку у себя в руках, полез было попробовать картошку, но вдруг решительно взял весь котел и снял с огня. Поставил возле:

– Будешь? – машинально кивнул на парящую уху.

– Буду! – Сан Саныч подал миску.

– Сам наливай, я не хочу! – Романов поднялся и, неторопливо закуривая, ушел по тропинке.

Белов поел ухи, он был голодный, посидел, слушая осторожную тишину – шелесты, всплески, влажный ночной ветерок вдруг возникал, пробегал по кустам и траве у воды. Сан Саныч зевнул судорожно, Романова не слышно было, подумал, не прилечь ли, но встал и пошел по тропе, прорубленной в ольшанике.

Романов сидел, сгорбившись, на бревне на конце песчаного мыса. Еле видно его было. Утки, свистя крыльями, пронеслись над головой. Сан Саныч подумал подойти и сказать что-то хорошее, как-нибудь помириться, но не придумал. Валентин сидел, не шевелясь.

Вернулся к костру, подбросил дров и прилег под навесом. Хотел подумать, о том, кто же все-таки прав, Романов с его ненавистью или он с его светлой верой. И тут же, неудержимо зевая, провалился в сон. Костер трещал, искры долетали до телогрейки и гасли.

Проснулся от холода, с трудом сообразил, где он, и стал раздувать погасший костер. Первое чувство, которое пришло – помириться пойти с Мишкиным отцом. Ему сейчас нелегко, а я обязательно поговорю с Макаровым… мысли, просыпаясь, зашевелились в голове. Солнце поднималось, над водой в их проточке стоял густой туман, но наверху было хорошо, ясно. И настроение полезло весело в эту голубую небесную гору.

Белов зачерпнул воды котелок, повесил на огонь и пошел к Романову. Тот возился с бакеном. Пустынно было вокруг, много-много безлюдной воды, песок мыса с замытыми бревнами, мокрые мели через которые катились волны, высокие дюны острова, уходящего за поворот. Чайки бездельно и молча летали, посматривая на одиноко работающего мужика.

Сан Саныч подошел, сел на бревно, Романов вязал к бакену тонкий металлический тросик.

– Помочь, дядь Валь? – предложил Белов.

Романов только мотнул головой, натянул тросик, затягивая узел, и встал. Морщины на его лице как будто посерели за ночь и весь он изменился, совиный, всегда чуть хищный взор обмяк. Он посмотрел на Белова, как на незнакомого человека, качнул головой:

– Пойдем, поднимать пора.

В ближайшей сети возился костеришко[69]69
  Костеря – Енисейское название небольшого осетра.


[Закрыть] на полпудика, несколько щук и стерлядок. Романов показал, где стоит следующая. Белов подгреб, Валентин взялся за сеть и начал выбирать, но вдруг сеть в его руках натянулась. Романов присел, уперся коленями в борт, рыба продолжала тянуть, разворачивая лодку. Валентин заискал глазами топор, Белов подпихнул его ногой, сам вытягивал голову, что там за бортом. Романов выплюнул недокуренную папиросу и решительно потянул сеть, поверхность впереди вспучилась темным бугром, но рыба не показалась, о борт ударилась небольшая стерлядь, бакенщик принял ее себе под ноги, дальше сеть шла скрученная одним прочным жгутом. Валентин глянул на Белова, соображая, чем тот может помочь.

Белов бросил весла и подался вперед.

– Не-не! – замотал головой Валентин. – Перевернет!

Рыба не собиралась сдаваться, опять пошла вперед, за ней полубоком, тянулась лодка. Вода бурлила, Романов, выгнувшись спиной, держал, руки побелели от напряжения, потом потянуло так, что борт накренился к воде и Валентин невольно отпустил сеть. Только что вытащенную стерлядь утащило за борт, но движение неожиданно прекратилось. Недалеко от лодки с шумом вывернулось мощное тело хозяина реки, хвост ударил по поверхности и все стихло.

– Головой влетел, зверила! – с рук Романова текла кровь. Он быстро выбирал ослабевшую сеть, снова в лодку пришла замученная стерлядь.

– Помочь, дядь Валь?!

– Нет, на меляк выгребай!

Романов уперся коленкой, подтянул еще. Рыба вдруг ослабила тягу и всплыла вдоль борта. Осетр был величиной с лодку. Весь свободный, только на голове под жабрами туго накручен жгут сети. Тупой лоб с круглыми глазками и острым носом, по черному боку шел яркий рисунок жу́чек[70]70
  Вдоль тела осетра в несколько рядов идут жу́чки – острые костяные наросты на шкуре.


[Закрыть], речной зверь чуть шевелил хвостом и плавниками. Белов с Романовым выругались восхищенно.

Валентин осторожно, готовый, что зверина рванет, потянулся за топором, огромная, курносая башка была всего в метре. Речной царь и бакенщик Романов смотрели друг на друга. Романов перехватил удобнее топорище, потянул жгут сети, но ударить не успел, осетр изогнулся, тяжело толкнул борт огромным телом и легко ушел в глубину. Он был сильнее Романова, сеть вылетела из его клешней, снова метровая стерлядь, царапая руки Валентина, улетела в воду и исчезла в глубине. Валентин намотал сеть на уключину и полез за папиросами. С ладоней текла кровь.

Лодку хорошо уже снесло вдоль острова, когда Белов наконец выгреб на мель.

– Давай я, дядь Валь! – решительно попросился Сан Саныч, выскакивая из лодки.

Романов кивнул согласно. Вылез на песок:

– Видал, какой хряк завалился! Не было еще такого, пять лет рыбачу! – Романов хоть и родился на Байкале, но был крестьянином до мозга костей и к рыбе относился без уважения.

– Ну-у! Я видал таких, на рыбзаводе…

Сан Саныч потянул сеть, осетр почти не сопротивлялся, просто тяжело было, будто якорь тащился по дну, но вдруг рыба пришла в себя и дернула так, что Белов не удержал, он не предполагал, что рыба может быть такой сильной. Валентин подошел, и они потянули вдвоем.

По мели рыба шла тяжело, но вдвоем было легче, и вскоре на поверхности появился черный хребет. Он изгибал мощное тело, шел боком, все более и более показываясь из воды. Мужики подналегли и тут, будто все поняв, речное чудище начало биться, брызги, мокрый песок летели в лица, Сан Санычу на секунду со страхом показалось, что рыба там не одна, но Романов решительно тянул и огромная тупорылая рыбина, наконец, целиком выползла на отмель и замерла. Это был Царь-рыба. Прекрасный в своей силе и древних формах. Он был больше двух метров, тяжелые костяные крышки жабер хищно открывались и закрывались.

– Топор возьми! – Романов держал сеть в натяжении.

Сан Саныч нашарил топор, и широко замахнувшись ударил в голову, обух скользнул, мокрое топорище вылетело из рук, осетр только изогнулся грозным телом. Сан Саныч вместе с песком цапнул топор, и ударил точно, с хрустом. Осетр задрожал лопухами плавников и всем большим телом, мелкие судороги забегали по толстой коже… он медленно заваливался набок. Сан Саныч стоял мокрый с ног до головы, смотрел на Романова, ища одобрения. Валентин трясущейся мокрой рукой лез за папиросами, в пачке ничего не было, он бросил ее в воду и подошел к поверженному чудищу.

– Килограмм семьдесят будет?! – прикидывал восхищенно Сан Саныч.

Романов внимательно рассматривал осетра, плеснул ногой на испачканный в песке бок:

– Больше центнера, однако. Икры – ведра полтора… – Валентин подумал о чем-то, повернулся к Белову. – В Туруханске две женщины ссыльные живут, под угором в маленьком домике. Ада и Аля зовут. Отправишь кого, пусть отнесет им икру. И пару стерлядок. – Он присел и стал освобождать рыбу из сети.

Вдвоем затянули осетра в лодку и вернулись на место ночлега. Порубили рыбу на большие оранжево-желтые жирные куски, икру засолили в двух ведрах – почти полные получились. Белов крутил рукой, перемешивал приятную на ощупь, прохладную, но не холодную, будто хранящую еще жизнь рыбы темно-серую, чуть поблескивающую, зернистую массу. Романов усыпил вчерашних осетров, привязанных у берега, выволок их на траву. Ополаскивал и кидал рядом стерлядок, щук, золотых язей. Рыба темной поблескивающей горой лежала в тени кустов, возле мешков с осетриной стояли ведра с икрой, прикрытые тряпкой.

Потом они пили чай, зевали нещадно и молчали. От бессонной ночи, от усталости, но еще и от вчерашней размолвки. Сан Саныч все думал, что бы такого сказать о Мишке и успокоить Валентина, но ничего не находилось – Мишкин арест перевернул всю их прежнюю жизнь. Он зевал, морщился на чистое утреннее небо и понимал, что поговорить уже не получится.

Перед самым отходом Романов зашел на «Полярный», объяснил, как найти тех ссыльных москвичек в Туруханске и еще раз, пересиливая себя и почти не глядя на Белова, рассказал все, что знал про арест сына. Сан Саныч хотел, как обычно, обнять дядь Валю, но не стал. Посмотрел молча и решительно, и мысленно дал себе слово разобраться в Мишкином аресте. Пожали руки. В глазах Романова Сан Саныч впервые видел просьбу или даже мольбу. Тяжелую и почти безнадежную.

«Полярный» быстро удалялся от острова бакенщика. Сан Саныч раздевался у себя в каюте, намереваясь выспаться, а из головы не шел этот неприятный спор с Валентином. Он и уважал, и любил Мишкиного отца, но не меньше уважал и великое дело, которое делалось в стране. Не меньше! – прислушивался к себе Белов. Он решительно встал с кровати, дотянулся до портрета вождя, снял со стены, и разглядывая, снова сел на кровать. Он не понимал, как можно было ненавидеть человека, на котором столько держалось? Он вернул портрет на место, сердцем ощущая, что все идет трудно, но правильно, и он на этом трудном пути стоит вполне осознанно!

Разделся и лег. Засыпая, он частенько думал о Николь. То просто разговаривал с ней, бывало, что и целовались… Но чаще представлял себе, как по окончании навигации он разведется с Зинаидой и отправится в Дорофеевский. Вот и сейчас он думал о долгой и опасной дороге, на попутках, оленях, в полярной ночи… в конце этого пути он видел ее изумленные глаза. Дальше он ничего не представлял себе – никаких определенных планов у него не было.

И с Мишкой все выясню… обязательно! Совершенно успокоенный, как будто все уже и сделалось, Сан Саныч провалился в крепкий сон честного человека.

Романов же долго еще сидел на скамеечке, глядя себе под ноги. Анна выходила, звала обедать, вышла и в другой раз, но не стала ничего говорить, тихо закрыла дверь. Наступала осень и мысли бакенщика рассеянно бродили по большому хозяйству: надо было перековать Гнедко, насолить туруханской селедки на зиму, отлить пуль – скоро начиналась охота… боровков резать (каждое лето отъедались у него на рыбе и картошке Пахан, Бугор и Гражданин Начальник), бакена́ снять… но куда бы ни забредали эти мысли, они все время возвращались к сыну. Почему-то ясно было, что нынешней зимой Мишка к нему не приедет, и на охоту они не сходят. Просто так его уже не отпустят… это Валентин давно понял, он все лето ждал, что придут и за ним, но пока не пришли. Анна представлялась… одна, на острове, с тремя ребятишками. Надо было и к этому приготовиться.

Вопросы терзали и терзали, они были не к чекистам… Господь голодной смертью забрал у Валентина Романова жену и дочь, теперь же, руками тех же палачей, забирал и сына.

Истерзанная душа Валентина не могла этого принять.

19

Небольшой актовый зал Управления строительства был битком, сидели и на подоконниках, и даже на ступеньках. На сцене под большим портретом Сталина стоял стол президиума и красная трибуна с гербом СССР. Торжественное заседание было посвящено окончанию навигации и переходу на зимние условия строительства. За столом президиума заседало лагерное начальство и двое речников из руководства Енисейского пароходства. Все в форме. В стороне за отдельным столом – пухленькая секретарша начальника первого лагеря вела протокол. Она тоже, как по случаю большого праздника, надела форму, сапоги ловкие, начищенные до блеска, выше сапог – круглые коленки торчали. В зале сидели одни мужики и, когда она явилась на сцене и села за свой стол, по залу прошел сдавленный вздох и наступила тишина. Потрогать такие коленки, понятное дело, ни один бы не отказался.

В первых рядах сидели военные и флотские, кто-то и в парадной форме, в задних – гражданские. По одежде было понятно, что немногие из них вольные, большинство – лагерные придурки – руководители подразделений, нарядчики, бригадиры, бухгалтера.

Белов сидел во втором ряду у окна, рядом Грач в великоватом черном кителе, который он на реке не надевал, а берег пофорсить в поселке. Дома же старуха пересыпала его нафталином и прятала в сундук. Начальник Енисейского исправительно-трудового лагеря подполковник Воронов заканчивал свое выступление:

– За июнь-сентябрь для нужд строительства водным транспортом доставлено заключенных: в Ермаково – 11326 человек, в Янов Стан – 3432, в Туруханск – 504, в Игарку – 4602 человека.

Доставка ресурсов в июне и июле в Ермаково и Игарку велось крайне медленно. Управление пароходства, несмотря на обещание, выделило всего три специально оборудованные баржи и один крупнотоннажный лихтер. В собственном флоте Строительства 503 на сегодняшний день имеется 19 малосильных буксиров и 20 малотоннажных барж для местных перевозок.

Воронов деловито и с облегчением собрал бумажки доклада и посмотрел в зал:

– Об обеспеченности строительства ресурсами доложит начальник управления снабжения майор Клигман Яков Семенович. Прошу, товарищ Клигман.

Яков Семенович встал за трибуну. Если Воронов нависал над ней, то Клигман невысоко торчал головой и плечами, но, в отличие от Воронова в бумажки майор почти не заглядывал, только изредка улыбался виновато и громко сморкался в большой носовой платок.

– Добрый день, уважаемые товарищи! Поздравляю всех с безаварийным завершением навигации! – Яков Семенович осмотрел всех с таким видом, будто точно знал, что все люди братья. – Ресурсами Строительство 503 обеспечено удовлетворительно. Начнем с людских. Всего по плану требовалось 36 235 человек, фактически имеем 33 493. В том числе планировалось привлечь 3 674 вольнонаемных работника, имеем пока 2 487 человек. С заключенными лучше – из 30 тысяч плана, имеем 29234. Хуже обстоит дело с вооруженной охраной. По нормам мы должны были иметь 2 561 охранника, а в наличии только 1772. В связи с чем вынуждены привлекать самоохрану из заключенных, а вы сами знаете, что это за народ…

Клигман громко высморкался и продолжил:

– Что касается материально-технического обеспечения, то тут дела лучше. Дальше будут только цифры по основным позициям – первая план, вторая – фактически имеющиеся:

Автомашины грузовые 356 371

Тракторы 50 64

Экскаваторы 14 14

Станки 169 165

Электростанции 103 115

Бетономешалки 1 3

Насосы 75 111

Лошади 500 254

И наконец, паровозы серии ОВ были запланированы в количестве четырех, четыре и получили. Так же по плану получены сорок штук железнодорожных вагонов широкой колеи.

Грач устал уже от всех этих докладов и цифр, мял в руках кисет с самосадом и вертел головой на предмет покурить. Но курили только в президиуме, и он с тоской поглядывал на улицу. Белов же слушал внимательно и в очередной раз поражался электростанциям, автомобилям и паровозам среди вековой девственной тайги! С гордым прищуром посматривал вокруг – два паровоза из четырех притащил в Ермаково его буксир. Мужики разгружали вручную, строили хитроумные сооружения из бревен… и вытянули! Многотонные машины стояли на высоком берегу, на рельсах! Все здесь будет! – трепетала рабочая гордость в горячем сердце Сан Саныча.

В этой его гордости он спорил с маловерами, со всеми, кто сомневался или пытался опорочить успехи страны. В такие минуты Сан Саныч чувствовал себя настоящим человеком – он понимал, ради чего живет! Понимал гигантские размеры задач и планов, и ему просто жаль было тех, кто этого не понимает, кто свое личное ставит выше общего! Его старпом Захаров тоже был сомневающийся, не пошел на совещание, только усмехнулся и покачал головой… Ничего, они – хорошие люди, и старпом, и Романов, всё поймут со временем, и с Мишкой все будет нормально.

Сан Саныч с благодарностью поднял взгляд на портрет Сталина. Понимающие, мудрые глаза смотрели с портрета – Сталин был намного больше всего этого личного и мелкого! Сталин вел их этой трудной, но правильной дорогой. Человек рожден, чтобы преодолевать трудности!

Горчаков тоже присутствовал на совещании, почти случайно оказался. Он пристроился в дальних рядах среди таких же расконвоированных, слушал вполуха и глядел за окно. Там мужик запрягал в санки хорошего вороного коня. Конь не слушался, мужик терпеливо заводил его в оглобли… Горчаков раздумывал лениво, могут ли люди что-то сделать, если они не понимают, что делают? Если бы мужик не понимал, зачем все эти ремни и оглобли, то и не запряг бы, а если бы навертел абы как, то вороной и с места не сошел бы… На трибуне Клигман все докладывал, пытался шутить иногда… Вот умный дядька говорит правильные вроде слова, но не верит в них, – продолжал свои думы Горчаков. – И все, кто сидят в этом зале не понимают, зачем нужна эта дорога. Зачем все эти зимники по тайге и болотам, тысячи тонн гравия и песка? Зачем восемьдесят тонн рельсов на километр непонятно куда ведущего пути?

Почти сорок тысяч людей, неглупых и не уродов, вертятся, как мартышки в гигантском заполярном зоопарке по воле одного человека. Изображают, стараются угадать, чтобы было как-нибудь похоже на то, как он задумал… Он – с доброй улыбкой и вкусной трубочкой – на самом верху, возле него озабоченные генералы и маршалы, возле генералов – полковники и майоры, а ниже всех – копошатся неразличимые уже им, бесчисленные и серые, как вши, людишки.

Два здоровых бригадира втихушку играли рядом с Горчаковым самодельными картами в очко. Третий, за ними, торчал головой из заднего ряда, вел счет и записывал проигранные вещи.

– Еще!

– Дама!

– Еще!

– Туз! Перебор, сука! Сдавай! Пиши – носки шерстяные…

Горчаков подумал, что ему тоже нужны шерстяные носки к зиме, игрок рядом ловко, не мельтеша руками, тасовал колоду. Голос Клигмана звучал ровно, Горчаков прислушался.

– …отсутствие вольнонаемных специалистов для обслуживания механизмов вынуждает строительство использовать для этой цели квалифицированных заключенных (небольшими группами в 3-5 человек), что приводит к резкому повышению лимита охраны. – Майор приостановился, будто обдумывал следующую фразу. – Можно было бы расконвоировать таких заключенных, но большой процент контингента был завезен из тюрем и может быть расконвоирован только после отбытия двух третей срока. – Он опять призадумался и добавил негромко будто самому себе. – Хотя бывают исключения.

В этом зале было немало таких исключений, один из них – расконвоированный фельдшер Горчаков с двадцатипятилетним сроком. В лагерной жизни исключений было больше, чем правил.

За окном послышался громкий мат. Мужик в санях, верхом гружеными дровами, разворачивался и задел санки с вороным жеребцом. Вороной дернулся, зацепил веревку на дровах, метровые поленья посыпались в санки и вокруг. Мужики злобно матерились, кони топтались, косясь друг на друга и на мужиков, скрипели полозья по снегу, сбруи звенели. Все совещание с живым интересом смотрело на улицу. Кто не видел, спрашивали тех, что сидели у окон.

– Этот с дровами подъехал разгружаться, а тот стоит, как мудила, даже не подвинулся! – говорил кто-то негромко, но хорошо слышно.

– Так начальника возит!

– Гля-гля, ща он ему поленом!

– Да не-е, не подерутся! Тертые оба!

Начальник первого лагеря Воронов тоже, застыв, смотрел за окно, повернулся в зал, постучал стаканом о графин с водой:

– Не отвлекаемся, товарищи-граждане, какие вопросы будут к докладчикам?

– Разрешите, товарищ подполковник, – поднялся немолодой коренастый старший лейтенант начальник лагпункта. – Я по проектной документации… мы уже и рельсы начали класть, но трасса у нас на местности не обозначена! Кто отвечать будет, если что?

– Работайте спокойно, постановлением Совмина технический проект по железнодорожной линии должен быть представлен 1 марта 1952 года.

– И что же, три года ждать? – старлей осмотрел сидящих в первом ряду, ища поддержки. – У меня план по укладке полотна на этот год! Товарищи изыскатели?!

– Да-да, – нахмурился Воронов, – у вас сложный участок. С ноября, товарищи, проектное бюро начнет работать в Ермаково, будем быстрее получать документацию и рабочие чертежи…

– У меня в лагере есть спецы, мы и сами могли бы провести изыскания… но ведь как? – старлей замялся.

– Пятьдесят восьмая? – спросил Воронов.

– Так точно.

– Не пойдет! Игарка заворачивает такие инициативы, дорога стратегического значения, сами понимаете. Садитесь, товарищ старший лейтенант, план по полотну мы выполним, не сомневайтесь!

Зал зашумел, проблема была острая, рабочих чертежей не было ни в одном лагере. Без них же строили большое депо, лесозавод, и центральную электростанцию. Сзади Белова шептались:

– Пошли на хер, наложим рельсы, где придется, а вы думайте! На 501-й так же было – ни проекта, ничего, давай! Гони! Целый порт построили, склады, железку к ним, и все бросили на хрен!

Белову хотелось обернуться и посмотреть, кто это говорит, а может, и возразить ему, но не стал. Ясно было, что сзади были урки. Руки тряслись от злости.

– Разрешите, товарищ подполковник, – в середине зала встал бородатый дядька в выцветшей энцефалитке[71]71
  Плотная хлопчато-бумажная куртка с капюшоном, защищающая от энцефалитных клещей.


[Закрыть]. – Хочу заступиться за изыскателей, товарищи. Геологические условия будущей трассы исключительно сложные, дорога пойдет по пылеватым суглинкам и торфа́м, по переувлажненным и льдонасыщенным местам, а это вам и непредсказуемые бугры пучения, и термокарстовые провалы! Вот в таких условиях мы вынуждены прокладывать трассу! А еще должны предусмотреть использование местных строительных материалов! А если их здесь нет?! Это непростая работа, товарищи, по трассе есть торфяные болота, которые не замерзают даже после месяца сорокаградусных морозов! Изыскательские работы по такому проекту должны были начаться минимум пять лет назад, а вы хотите, чтобы мы за три месяца все выдали!

Несколько минут в зале стояла тишина. Как будто обдумывали сказанное. Потом одновременно появилось несколько рук в задних рядах. Встал высокий нарядчик кавказской внешности, заговорил с легким акцентом: