Текст книги "Вечная мерзлота"

Автор книги: Виктор Ремизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Виктор Ремизов
Вечная мерзлота

Степану Ремизову

1

Был солнечный день начала июня. Снег у поселка сошел, даже и подсохло кое-где, но в тайге по низинам еще по пояс можно было провалиться. Стаи гусей и уток вторую неделю тянули торопливо над Енисеем, в тундру, к недалеким отсюда берегам Ледовитого океана. Несли на крыльях не раннюю и не позднюю, обычную весну 1949 года. Больше двух тысяч верст летели птицы над могучей сибирской рекой, грязной и безлюдной, какой она и бывала каждую весну. Здесь же, у таежного станка Ермаково – пяток изб, да два длинных барака на высоком берегу – как нигде кипела человечья жизнь.

Прямо к навалам льда были ошвартованы три баржи. Люди с грузом на плечах сновали по трапам криво-косо проложенным среди ледяных торосов, катали бочки, паровые лебедки вытягивали из раскрытых трюмов деревянные ящики и тюки. Вира! Майна! – то весело, то с жестким, подгоняющим матом разносились крики в весеннем воздухе. Солнце жарило, торосы текли, по голым мужицким спинам бежал рабочий пот.

Ермаковский берег насколько хватало глаз был завален тяжелым напором ледохода. Белые, зеленоватые, а больше грязные весенние льды громоздились неровной стеной, где высотой и с дом, опасно нависали над водой. Стайка ребятишек вместе с линялыми собаками скакали по снежным горам с криками и визгами.

Даже под ярким солнцем Енисей выглядел неуютно. Главные массы льда прошли, но вода продолжала подниматься, боковые речки, прорывая устьевые заторы, выбрасывали в Енисей новый, пестрый и опасный хаос льда. Временами на реке возникали большие белые поля с торчащими на них зимними еще углами торосов и купами вмороженных кустов.

Одна такая льдина, тяжелая и прочная, заплескиваясь по краям грязной водой, уверенно надвигалась на песчаное охвостье острова. По ней среди торосов метался заяц, которого пытались схватить два орлана.

Люди побросали работу, показывая друг другу больших птиц. Орланы неловко с разверстыми объятьями и вразвалку бегали по льду. Заяц не сдавался, забивался в торосы, его пытались достать, он выскакивал и нырял в новое укрытие. Все трое были мокрые.

На мысу острова льдина приблизилась к берегу, замедлила ход и, разворачиваясь, стала вползать в тихую Ермаковскую протоку. Косой выскочил из тороса и, прижав уши, стремительно полетел к спасительным кустам. Отчаянно, как из пушки метнулся через воду в сторону острова. Совсем чуть-чуть не долетел, плюхнулся с брызгами и его тут же с головой засосало в водовороты течения. Орланы, чуть столкнувшись крыльями, тяжело вроде, но быстро взялись в воздух и вот уже один, вытянув когтистые лапы, поднял над водой бьющийся серый комок. Зайчишка в когтях оказался маленьким, он отчаянно брыкался длинными ногами и даже кричал, как показалось многим, но вскоре затих и повис мокрой тряпкой.

Женщины жалели, некоторые так и замерли, глядя вслед удаляющимся хищникам. Сержанты и стрелки охраны, раздетые по пояс, белотелые, в фуражках с красными околышами и звездами, реагировали гордо, будто они и поймали. Поглядывали друг на друга и на женщин.

– Добегался!!

– Ха-га! Собачку бы туда добрую! Она бы его враз!

Небольшая группа заключенных крошила ледовые навалы под очередной причал. Тоже бросили работать:

– Один что ли зашамает[1]1
  Шамать(жарг.) – есть.


[Закрыть] целого зайца? – бритый налысо парнишка смотрел, не отрываясь.

– А то тебе принесет!

– Кончай дымить, курвы! – раздался окрик бригадира. – Зайца не видали?!

Глинистый ермаковский берег, если смотреть на него с реки, не обрывисто, но круто поднимается от воды. Как и везде на Енисее, он голый, ободранный ледоходами, трава, да камни. Ласа нигде не увидишь у воды. Станок Ермаково стоит в удобном понижении таежных холмов на небольшой речке Ермачихе, впадающей в глубокую и судоходную Ермаковскую протоку.

Первые баржи из Туруханска пришли накануне вечером. Их сейчас и разгружали – палатки, железные печки, мотки колючей проволоки, продукты в ящиках и мешках, строительный брус, фанера, доски. На воскресник вывели всех, со дня на день ждали больших караванов из Красноярска, разгружать которые было некуда. Не было ни причалов, ни складов, ни чистых от леса площадок под разгрузку.

Молодой стрелок охраны спускался по трапу с тяжелым мешком на плече. Симпатичный, с бритым затылком, но длинным светлым чубом, он познакомился вчера в столовой с веселой подавальщицей – звали Нюра, вольнонаемная, родом из Туруханска – он нес мешок и представлял, как летом поедут купаться с Нюрой на лодочке, на песчаный островок с кустиками. Аж ноги подгибались от этих мыслей. Стрелок служил по срочной уже два года, всё на отдаленных лагерных пунктах и кроме мужиков-зэков, да начальства никого не видел. Он прямо не верил, что перевели сюда. С Нюрой, правда, все вчера шутили, и офицеры тоже, но он все же надеялся, видел, что понравился девушке. Он сбросил в штабель мешок с закаменевшим цементом и посмотрел в сторону столовой с его Нюрой, его толкнули другим мешком, летевшим с чьего-то плеча, и он с веселым нервным трепетом во всем теле побежал по качающемуся трапу на баржу.

На воскреснике работали и жители станка, им за этот день было обещано по полкило хлеба и по банке мясных консервов. Замначальника Стройки 503, невысокий и худощавый капитан МВД Яков Семенович Клигман, редко носивший форму, ходил, затянутый в ремни. Временами он брался вместе со всеми за тяжелый негабарит и нес под крики бригадира. Потом стоял, вытирал платком лоб под фуражкой и озабоченно осматривал дикий таежный берег, который предстояло освоить.

На берегу Енисея разворачивался «Енисейжелдорлаг». Это было недавно созданное структурное подразделение МВД, состоящее из Енисейского исправительно-трудового лагеря и секретного Строительства 503.

Капитан Клигман, как и большинство офицеров Строительства, одновременно служил в двух должностях – был заместителем начальника исправительно-трудового лагеря и руководил Управлением снабжения стройки. Он, как никто другой, знал, сколько сейчас в пути пароходов и барж с материалами, техникой и живым спецконтингентом, и совершенно не представлял себе, куда все это добро разгружать. И он – понятное дело, коммунист и безбожник – малодушно просил кого-то там на самом-самом верху, чтобы хоть на день-два отсрочили прибытие грузов.

Главная контора Строительства 503 располагалась сотней километров ниже по Енисею, в Игарке. Называлась она Северное управление ГУЛЖДС[2]2
  ГУЛЖДС – Главное управление лагерного железнодорожного строительства.


[Закрыть] МВД СССР. Там тоже разворачивались большие работы: обустраивались дороги, причалы и склады, спешно ставилось жилье для офицеров и вольных специалистов, возводилось большое здание Управления, а Игарский пересыльный лагерь расширялся в соответствии с грядущими масштабами и теперь в него могли вместиться семь тысяч строителей.

В конце мая пока Енисей еще стоял, все ермаковское начальство улетело на совещание в Игарку, вернуться быстро у них не получилось, Енисей пошел и забрал с собой ледовый аэродром. Капитан Клигман остался в Ермаково за старшего с лейтенантом-особистом и двумя десятками стрелков охраны.

Самая мощная река России течет с юга на север, поэтому весной здесь всегда непросто. В Красноярске весна начинается в апреле, а внизу, в Дудинке только через два месяца, и все это время могучая вода ведет себя, как вздумает. Первыми начинают таять саянские верховья и притоки, Енисей просыпается, взламывает лед и, устремившись вниз, сталкивается с самим собой же, вполне еще зимним, скованным метровым льдом. Все встает на дыбы, торосы запирают реку от берега до берега, а где-то и до дна, вода поднимается на десять, пятнадцать, иногда и двадцать метров. Тысячи тонн льда сдирают с берегов растительность и забирают с собой все, что неосторожно оставил человек. Работать в это время ни на воде, ни на берегах невозможно.

Так было теперь и в Ермаково, но здесь работали.

Стук топоров, молотков, крики и смех, команды, лай вольных деревенских собак и казенных овчарок разносились над рекой. Громко трещал небольшой локомобиль, вытягивая по временному настилу самые тяжелые ящики. Ермаковский спуск к Енисею размесили так, что не пройти уже было. Клигман поставил четырех заключенных-плотников делать лестницу, те целый час ходили, перекладывали опорные бревна из грязи в грязь, спорили да махали друг на друга черными по локоть руками, и он снова вернул их на расчистку берега. Там ничего не было готово, две вышки торчали из неразобранных порубок, да кое-где начали тянуть колючку.

Солнце то скрывалось, то вновь слепило в прорехи быстро бегущих облаков. Трудяга Енисей, тяжелый и грязный, не взглядывая по сторонам, как вечный каторжник буровил мимо. Торосы подмывались, обваливались в мутную серую воду, всплывали тяжко и, медленно набирая скорость, устремлялись на север.

Над далеким поворотом показались клубы черного дыма, кто-то случайно увидел, и вот все уже, прикрываясь от солнца, стали радостно всматриваться. Шел буксир с ниткой барж – первый караван после семи месяцев зимы. Николай Мишарин, худощавый парень с модной прической и голый по пояс вскарабкался на высокий штабель из досок:

– Три… нет… четыре баржи, Яков Семенович, – докладывал стоящему внизу Клигману.

Клигман близоруко щурился из-под руки на холодную, отблескивающую даль Енисея.

– Пять барж уже, я хорошо вижу!

Николай Мишарин прибыл в Ермаково проектировать строящийся поселок. Он прилетел две недели назад, и все это время ходил счастливый. Всем улыбался и пытался помочь, потому что самому ему делать пока было нечего – не было ни проектировщиков из его группы, ни даже простенького кульмана для работы. Прошлой весной он с отличием окончил МАРХИ[3]3
  Московский архитектурный институт.


[Закрыть], кафедру градостроительства, сам попросился по распределению на далекую сибирскую стройку, и так оказался на этих пустынных берегах, на секретном объекте «Енисейжелдорлага». В Москве это называлось Ударной комсомольской стройкой на Енисее.

Он стоял на покачивающихся досках над великой сибирской рекой, залитой солнцем, и чувствовал себя самым счастливым человеком. С такого маленького пятачка, отвоеванного у тайги, начинаются великие дела, – мысленно писал он в своем дневнике. – Не пройдет и пяти лет, здесь встанет город с современными домами и проспектами к Енисею. Изогнутый, освещенный электричеством пятикилометровый мост перекинется на восточный берег, поезда с табличками «Москва-Игарка», «Ленинград-Игарка», «Сочи-Норильск» понесутся таким же вот солнечным весенним утром. И все это начинается сейчас! Надо как следует запомнить этот нетронутый берег с вековыми кедрами и соснами, этих сильных людей, начинающих великое дело. Лет через двадцать-тридцать, а может, и раньше, весь этот край снегов и тайги преобразится неузнаваемо…

– Эй-й-й, рахитектыр, твою мать! – услышал вдруг Мишарин. – Вали оттеда на хер! – орал с баржи бригадир плотников, командующий разгрузкой.

Лебедка с нервными скрипами поднимала из трюма длинную, опасно гнущуюся пачку досок. Мишарин мешал. Он дружески улыбнулся рябому бригадиру и стал спускаться вниз. Надо вечером обязательно записать… – приказывал себе Николай. Он все время забывал это делать.

Приблизившись, пароход загудел раскатисто, сообщая о прибытии краевой цивилизации в таежную глухомань. Баржи тянул небольшой буксир «Полярный», командовал им Александр Белов – самый молодой капитан пароходства. Из Красноярска вышли длинным караваном. Пять пароходов тянули друг за другом два десятка барж, двигались небыстро, за отступающими на север льдами, отстаивались, прятались от нагонявших караван опасных выбросов льда из боковых притоков и снова двигались. Больше трех недель продолжалась ответственная, нервная, но и веселая работа. И вот добрались. Белов вышел с двумя баржами, теперь же тянул шесть – взял караван поломавшейся «Якутии». Молодому капитану очень хотелось отличиться и сегодня утром в густом тумане он ушел раньше других. И вот явился первым.

Буксир подошел, на виду у публики сделал оборот[4]4
  Чалятся всегда против течения, поэтому, когда идут по течению, разворачивают судно – «делают оборот».


[Закрыть], и, встав против течения, уперся тяжело, несоразмерно силам. Красил облака хвостом черного дыма. Баржи, заканчивая маневр, вытягивались в нитку за кормой.

«Полярный» был трехсотсильным буксиром голландской постройки. Двадцать четыре метра в длину и шесть в ширину, с радиомачтой и высокой, почти метрового диаметра трубой посередине. Буксир был только с капремонта, корпус выкрашен черной блестящей краской, надстройки бежеватые, и выглядел, как с иголочки. Капитану по-товарищески завидовали, поминали прямо отцовское к нему отношение начальника пароходства.

Уводя баржи с течения, «Полярный» рискованно приваливал их вплотную к берегу. Временами караван замирал, и казалось, что пароходику со всем его разнокалиберным хозяйством, длинно прицепившемся за кормой, никак не осилить весенней мощи Енисея. Дурная мутная вода временами так наваливала на нос, что буксирный трос провисал сзади до воды, но «Полярный», добавляя копоти из трубы, снова подавался вперед, в тишь ермаковской протоки. Высокий капитан в белом летнем кителе и черных брюках на виду у всего берега уверенно руководил командой. Последняя баржа каравана зашла со стремнины в протоку, буксир протянул еще, увел всех под остров, и вскоре на баржах полетели в воду якоря.

Путь в тысячу семьсот километров был позади.

«Полярный» сплывал задним ходом, а вся команда, скинув телогрейки, лихо авралила – выбирала двухсотметровый буксирный трос, боцман едва успевал укладывать бухту на корме. На баржах натягивались – «набивались», – как говорят флотские – якорные цепи, кто-то увидел знакомых на стоявшем под островом пароходе, улыбались устало, закуривали.

Буксир, расталкивая торосы, ткнулся в берег. Белов, поправляя фуражку, вышел из рубки, на белом кителе – погоны флотского лейтенанта и рубиновый орден «Красной звезды». Капитан Клигман стоял на одной из разгружающихся барж.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – небрежно козырнул Белов, с видом артиста, только что отыгравшего бенефис. Его щеки горели, как у девицы, а глаза искали знакомых на берегу.

– Лагконтингент на разгрузку поставьте… – то ли приказал, то ли предложил Клигман и посмотрел на Белова так, будто спрашивал: ну что вы сами не понимаете? Яков Семеныч, всю жизнь занимавшийся снабжением, не умел приказывать, это было написано у него на лбу.

– Сначала обед, товарищ капитан! С ночи команда не ела! – нагловато и весело настаивал флотский лейтенант. – Куда они из трюмов денутся!

– Э-эх, молодой человек… Ну что такое?! – повернулся Клигман к лейтенанту-особисту.

– Зэков на дальний причал, зэчек – сюда! Выполняйте! – приказал Белову особист.

Буксир сдал назад, и, поднимая недовольный бурун за кормой, стал разворачиваться к стоящим на якорях баржам. Обильная черная копоть валила из трубы.

Барж с заключенными было две. Обе деревянные, с плоскими палубами, на которых были закреплены какие-то грузы, обтянутые брезентом – никогда и не скажешь, что в их трюмах могли быть люди. Одна была побольше, посередине – рубленная изба шкипера, из ее трубы шуровал дым, а на весь берег пахло щами. Охрана столпилась у лавочки, кто-то что-то веселое рассказывал – хохот разносился по воде. В этой барже в трюмах с трехъярусными нарами ожидали разгрузки восемьсот девяносто пять заключенных мужчин.

Палуба соседней баржонки была загружена новенькими мотками колючей проволоки. В ее трюме сидели пятьсот девяносто женщин. Прислушивались к тому, что делается снаружи, увязывали одежду в узлы, шептались, загадывая, куда их привезли.

Маленькую баржу подвели первой. Занесли концы на берег. Старшина – начальник прибывшего конвоя, порядившись с лейтенантом-особистом, где будут сдавать этап, на судне или на берегу, расставлял охрану. Двое бойцов сняли засовы с носового люка, откинули широкие дверцы и металлические решетки, и из трюма вырвалось утробное гудение человеческих голосов и показались женские головы.

– Бабы, шухер, тут ни хера не Сочи! – придуриваясь, визгливо заблажила первая же с красивым платком на плечах и цветастым узлом в руках. Она и одета была нарядно, если бы не дорожная измятость, хоть в ресторан. Губы ярко накрашены, глаза подведены.

– Лезь давай, шалава драная! – раздавалось беззлобно из глубины трюма. – Дай людям воздушку́ нюхнуть вольного!

Женщины, поругиваясь и пихая друг друга, выбирались наверх, щурились от яркого света. Первыми выходили воровки, одетые, кто в зимнее, кто в летнее, вполне круглые лицами. С узлами и чемоданами. Матерились, дымили куревом, заигрывали со стройным капитаном в белом кителе. Одна даже юбку задрала до трусов.

– По пять разобрались, под руки взялись! Пятерками вперед! Не задерживай! – стрелки не церемонились, толкали прикладами куда придется, в спины, под задницы… Воровки повизгивали, подбирали юбки, валили нестройно, как на базаре. Под ногами чавкала грязь.

Уголовных было человек сорок-пятьдесят. Потом пошла 58-я[5]5
  «Пятьдесят восьмая» – политическая (преступления против государства) статья Уголовного Кодекса РСФСР в редакциях 1922 и 1926 годов. Отменена в 1961 году. Так называли политических заключенных.


[Закрыть], кудрявые и стриженые налысо враги народа, жены врагов, сестры, матери и дочери врагов, худые и бледные, молодые и старые контрреволюционерки, в основном одетые в лагерные фуфайки и бушлаты. На ногах у многих мужские ботинки 45-го размера, женщины шли, как клоуны в цирке. Большинство были безлики и не очень похожи на женщин, но некоторые были красивы. Среди этих мало кто улыбался. Оглядывались тревожно, а увидев рядом красавца-капитана, отворачивались. Много было совсем молоденьких, старшеклассницы по виду.

Пестрый этап двигался небыстро, изгибался вверх по склону, чавкал и оскальзывался в грязи. Когда вышли почти все, в трюме возникла заминка, заключенная в серой робе, выглянув из люка, звала охрану. Начальник конвоя, натерпевшийся от баб за три недели пути, пошел было к ней по трапу, но остановился и повернулся к этапу:

– Садись! – раздался молодой, не по возрасту властный голос.

– Садись! Садись! – понеслось вверх по склону. – На землю! На землю, сучки!

– Сами садись! Садисты! Идите на хрен! Не имеешь права, писюльку те в пасть! Ха-ха-ха! Не май месяц! – визжали-роптали воровки. Политические уже опускались безропотно, кто где стоял, кто на корточки, чтоб уж не в грязь, кто на подвернутую ногу в ватных штанах. Многие улыбались хорошей погоде и на вольную картину большой реки. После трех недель в трюме. Платки перевязывали на головах, охорашивались.

Два стрелка за руки за ноги вынесли из баржи худую и длинную пожилую лагерницу. Сзади поднималась молоденькая стриженная девушка, пыталась поддерживать седую голову, но не успевала, голова все время падала и становилось видно костлявое лицо и широко раскрытый синегубый рот.

– Готовая, что ль? – недовольно спросил старшина.

– Не знаю, врача надо… – девушка приложила ухо к груди старухи.

– Какого врача?! – зло гаркнул старшина, – клади ее в сторону! Сама встала в строй!

Полукилометром выше по течению обносили колючкой рабочую зону. Люди в черных и серых спецовках пилили деревья, обрубали и жгли сучья в огромных кострах, искры, пепел летели высоко, под крики «Па-аберегись!» с тяжелым вздохом валились деревья, топоры звенели, шинькали пилы-двуручки. Зоной выгораживался прямоугольник триста метров вдоль воды и столько же вглубь тайги. Большие деревья были в основном повалены и густо лежали в разных направлениях, казалось, что здесь нарочно нагородили весь этот хаос чтобы невозможно было пройти. Желтели свежие спилы, валялись кусты, мясистые ветви сосен и кедров. Несколько мужиков таскали обрубленное к реке, бросали в воду и на торосы, отчего ощущение бардака и бессмысленности только усиливалось.

Колючую проволоку тянули для виду, в три нитки, прибивая прямо к деревьям с отпиленными верхами и ограждение выходило неровное. Зону городили для ОЛП[6]6
  Отдельный лагерный пункт.


[Закрыть] погрузо-разгрузочных работ, сразу за ним планировали ставить главные складские бараки для будущего строительства. Пока же за эту колючку можно было принять прибывающий лагконтингент. Начальство торопилось, огораживали на тысячу заключенных, понимая, что и четырех и пятитысячный этап легко зайдет в это пространство.

Все было временное, делалось наспех и малыми силами, все предстояло еще выкорчевать и расчистить, перетянуть колючку в соответствии с точными инструкциями, поставить недостающие вышки, а над вахтой написать нетленную Сталинскую мудрость, висящую над воротами всех лагерей от Днепра до Амура: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!».

Так начиналась Великая Сталинская Магистраль.

Полторы тысячи километров железной дороги предстояло проложить по Полярному кругу, соединяя Северный Урал с низовьями Енисея.

Все ресурсы, вся тьма стройматериалов, техники, продуктов, еды, людей, конвоя для людей и надзирателей над людьми были расписаны народно-хозяйственными планами по годам, выделены и двигались, стекались со всей страны к месту назначения.