Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Вечером прошли Ярцево. Возле Опарихи и Сурнихи горели рыбацкие огоньки – так бы и выскочил, и вообще время сейчас очень хорошее – тепло, светло. Вчера сполоснул нас грозовой дождь, за кормой стояла радуга. Енисей красив непобедимо, но деревни по берегам сплошь брошенные – это здесь, в среднем-то течении, а внизу, говорит капитан, вообще ничего не осталось. Из мне известных посёлков остались лишь Курейка и Горошиха – меж Игаркой и Дудинкой нет ни одного живого посёлка, начинают обнажаться и пустеть даже райцентры. Что будет дальше? Капитан говорит, что ни хлеба, ни рыбы купить негде. Очень тяжкое зрелище – пустые посёлки. На всём пути видели один-два построенных дома и один новый посёлок – Сурниха. Во как! А флоту много, что дорога ездовая, Енисей сделался. А красот много. Сегодня будем проходить Осиновские пороги [среднее течение Енисея. – Сост.]. Давно я их не видел. Завтра или послезавтра утром будем в Туруханске.

Ваш Виктор

10 июля 1979 г.

Овсянка

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Ну вот пишу я из своего овсянского дома, куда и прикатило твоё письмо. Дом изнутри готов и вполне благопристоен, но работы дальше ещё много и свернуть бы её разом, да Алёша, мой глухонемой брательник, никого не подпускает И ни с кем не урабатывается, всё делает всегда сам, да и машинёшку дочери купить охота ему, надо, чтоб я доплатил. Я бы и так доплатил, но попробуй – тут потолкуй! А он ведь и работает, и живёт в Базаихе, что верстах в шестнадцати от нас, в пригороде – мотается туда-сюда, а без Овсянки тоже жить не может.

Бремя моё здесь летит как-то разрессоренно, вроде бы и особо зад не отбивает, но и покоя настоящего нет.

Ездил на юбилей в Игарку, много видел, многое слышал, ещё больше подсмотрел и, главное, был на рыбалке в том месте, где зимогорили Эля и Аким. И пилот, что нёс меня по небу на вертолёте, и все попутчики были совершенно уверены, что «так оно и было» и я чуть ли не третьим спал в мешке с ними. Смешная, наивная и святая вера в нашу литературу, ротозейское простодушие в восприятии слова. Как мы -злоупотребляем этим доверием! Как тупы и часто пустобрешны бываем...

На Шукшина едва ли попадём мы с Марией Семёновной – не успеем, наверное.

Я её уже поджидал, и она вылетела девятого и сегодня должна была уже опочивать в Овсянке, но в пути её настигла скорбная телеграмма. Сейчас Мария Семёновна по дороге к известному тебе городу Чусовому, где будет хоронить младшую сестру – Тасю, на 8 лет её моложе (осложнение на мозг после гриппа). И мне бы уже сегодня не писать тебе, да самому некуда себя девать, ходил уже и на Енисей (рядом), каких-то людей из города принимал, даже полоть в огороде пробовал – всё не к душе да не к строке. И читать не могу. Осталось три девки от пьяницы отца, две полудебильны (старшая замужем или что-то в этом роде), а младшая в Марью Семёновну – даровита, светла умом, только что поступила в Пермский университет как медалистка – теперь папа останется на её руках и девкиному веку и науке – конец.

А я попробую жить здесь подольше. Хоть и надоедает народишко, но очень мне нравится это самое, что ты зовёшь «уединением», избушка, леса, горы... Думаю даже начать писать. А к Макарычу теперь не слетать. Жаль.

Обнимаю. Целую. В. П.

17 августа 1979 г.

Овсянка

(С.А.Баруздину)

Дорогой Сергей Алексеевич!

Я все лето в Сибири, обживаю избу в родной деревне, которую купил для работы. Но работать пока некогда, много хлопот, много поездок, которые, увы, не обходятся без пьянки, – это бедствие какое-то, и от него не так-то просто отмахнуться или спастись.

Работать на бумаге почти не довелось, но перевидал и передумал много – за Сибирь взялись вплотную, и поскольку на моих глазах был разгромлен Урал, то меня оторопь берёт от размаха того погрома, который развернулся здесь. При таком темпе и при таких хозяевах и Сибири хватит нам ненадолго, а это последний наш форпост. Потом надо будет ложиться и добровольно умирать. Пропадём без войны и без внешнего вмешательства, но зато при передовой системе.

Журнал я Ваш получил давно, а не успел поблагодарить за него только из-за того, что не было времени присесть за стол. Так благодарю сейчас, издалека, и желаю доброго здоровья.

Ваш В. Астафьев

17 августа 1979 г.

(Адресат не установлен)

Уважаемые товарищи! То, что вы называете «ритмом прозы», Бунин называл просто и точно – «звуком». Слова без звука нет, и прежде чем появиться слову, появился звук. Так и в прозе: прежде, чем возникнет сюжет, оформится замысел, вещь должна «зазвучать», родиться в душе «звуком», оформиться в единую мелодию, а всё остальное потом, всё остальное приложится. И горе, если во время работы обстоятельства уводят от работы надолго и мелодия вещи начинает умолкать в душе, рваться, и тогда замечаются сбои в прозе. Видите, как пишущий заметался, появилась разностильность, что-то сломалось, «оглохло» в прозе – значит не «звучит».

Лучше всего удаются вещи, написанные в один дух, единым порывом, в которых мелодия рвёт сердце, вздымает тебя на такие высоты, что ты задыхаешься от счастья. Разумеется, этой музыки лишь частица малая, может, всего кайля упадёт на бумагу и отзовётся звуком ответным в сердце читателя, однако и это уже большое счастье для пишущего, высокопарно выражаясь, творца.

Сейчас у нас много прозы «глухой», составленной из слов, как из кирпичей. Но настоящая русская проза, даже критика (Писарев, Белинский, Добролюбов; современные: Щеглов, Лакшин и др.) – тоже имеют свой «звук». Я думаю, лучшей проверкой достоинства того или иного произведения была бы его проверка на слух, то есть чтение на аудиторию, но это великое мерило литературы и соотношение её с читателем, увы, утрачено. Да и как иначе? Большую часть нашей захваленной и запремированной прозы пришлось бы отправить в макулатуру после такой простой и естественной проверки.

Разумеется, всё написанное здесь – моё личное мнение, основанное на личном опыте.

С приветом, Виктор Астафьев

14 сентября 1979 г.

(В.Г.Летову)

Дорогой Вадим!

Шлю тебе первый том. По выходе остальных – дошлю. Из Сибири меня выкурили. Надвинулось много событий – 23 августа женился и отошёл от дома сын Андрей, а ещё раньше слёг отец – рак печени, и 5 сентября мы его похоронили. Покинул нас последний старик. Каков он был, ты знаешь от меня, но родителей не выбирают, и как тебе, наверное, было жалко своего забулдыгу, так и я горюю, не могу найти себе места, ведь кусочек сердца отвалился, и кусочек немалый и больной.

Потом задавило собаку на наших глазах, жившую у нас, потом внучек приболел, потом... начинается развод у дочери с мужем, уж больно забулдыжный попался. Ничем его, даже добротой не взять. Из вытрезвителя не вылазит. Паспорт и всё остальное потерял. Дома с кулаками ходит, и я ещё корми его. Пять лет кормил. Хватит, он поздоровее меня будет. Лучше уж двоих кормить буду – дочь и внука, чем какого-то уличного проходимца, который лишен всего, даже чувства благодарности.

В Сибири я много ездил, много видел, и сейчас как дурак – сердце там, я – здесь. Всё из рук валится. Завтра подаюсь в деревню. Надо прийти в себя. Осень у нас пышная, на редкость хорошая. Надо хоть на лес и свет осенний посмотреть. Как ты обживаешься на востоке, Вадим? Вот, говорят, где осень-то бывает благодать.

И если не в тягость, Вадим, коль увидишь где ещё японскую леску и крючки поменьше, купи, ладно? Я по доброте души своей почти всё тобой присланное раздарил, осчастливил рыбаков. А на рыбалках я нынче бываю, и на Севере даже на том месте был, где зимогорили мои Аким с Элей, – лётчики отблагодарили таким образом меня за полюбившуюся им «Царь-рыбу», покатали на вертолёте.

Бывал я на чтениях Шукшина. Ну и места, ну и природа! Красотища, и климат крымский. Народу было – тьма.

Вадим, прости что коротко. За это время почты скопилось, а мне хотелось скорее послать тебе книгу. Обнимаю. Виктор Петрович

23 сентября 1979 г.

Вологда

(Ф.Ф.Штильмарку)

Дорогой Феликс!

Шлю тебе ответно книгу, тут про медведей, как толковали, очень мало – два из трех рассказов, мною написанных в жизни. – они когда-то печатались в "Знамени», но третий рассказ «Бедный зверь» – детгизовский. «Отцам» и «мамам» показался очень жестоким, будто вся наша жизнь, особенно у зверя, вполне идиллическая!

Всё лето я пробыл в Сибири, бывал и недалеко от тебя – в Игарке и даже на Гарбичиан летал – рыбачил. Ездил и ещё кой-куда, ездил бы и больше, да отец умирал, и 5 сентября мы его с большим горем схоронили – рак печени. Погубил он себя вином. И хотя последние годы лет жил с нами, пил при каждом подходящем случае. Ну, да Бог ему теперь судья, а не люди. Жалко всё равно очень. Ушёл от нас последний старик.

В будущем году, если не зарежут сценарий, начнутся съёмки двухсерийного фильма «Царь-рыба» где то в районе села Бор и посёлка Ворогово, на Осиновских порогах.

Об отце я поговорю, конечно, но я уже перестал верить всем. Кругом обещают, обещают и врут. Совсем трудно стало печатать молодых. Сколько ни проталкиваю – не идут, и чем талантливее человек, тем его труднее стало напечатать.

В.Астафьев

1979 г.

(З.И.Поповой)

Дорогая Зоя Ивановна!

Давно пришло Ваше письмо с печальным известием о смерти Виктора Михайловича [ В. М. Попова, пермского прозаика. – Сост. ]. Сразу не ответил на него оттого, что сам прихварывал, а потом поехал в Сибирь да там и захворал. И чего же я мог написать Вам? Сочувствие в таких случаях не помогает и не облегчает. Кабы своими словами я мог бы вернуть самого дорогого Вам человека, поискал бы самые светлые слова, но, увы, в таких случаях слова бессильны.

Но как бы ни было, живым надо жить и исполнять назначенное судьбой. И хуже, гораздо хуже бывает, когда из супружеской пары первой уходит в мир иной женщина, жена, – мужик остаётся совершенно беспомощным в этом миру и совсем несчастным, вот и рассудил Создатель справедливо, как всегда, – первым забирая мужчину. Женщина умеет хранить память и горе, она его оплачет и обиходит, как говорил перед смертью мой дядя, вот уже семь лет покоящийся на красноярском кладбище, а прожили они всю жизнь вдвоём. Первое время тётя Галя после его смерти даже есть одна не могла, ходила на кладбище...

Горе, смерть, как и жизнь, неповторимы, и всякому своё горе – самое горькое. Мужайтесь! Вот и всё, что я могу Вам сказать. Что же касается издания книжки Виктора Михайловича, я сегодня же напишу А. Н. Зебзеевой – редактору детской литературы пермского издательства. Человек она исключительно добрый и умный, думаю, что-то предпримет и вставит издание книги Виктора Михайловича в план издательства, хотя бы перспективный.

Доброго здоровья Вам и Вашим детям. Виктору Михайловичу – светлая память. Ваш Виктор Астафьев

25 октября 1979 г.

Сибла

(В.Юровских)

Дорогой Вася!

Сижу я в деревне уж полмесяца, плюю в потолок...

Правда, никак не могу после смерти отца наладиться, или уж стар и ленив стал, но на ручку и чернила даже смотреть не могу.

Пробую ходить по лесу, когда погода, и удивляюсь ещё и ещё, как быстро пустеют леса. Прямо какое-то страшное исчезновение жизни, а какая боязливая птица, зверёк. Наверное, они раньше нас чуют надвигающуюся катастрофу жизни.

В Сибири я не работал, в Сибири ездил, глядел, слушал и... пил, конечно. Никуда от этого не уйдёшь и не спрячешься! Бывал на хорошей рыбалке, ловил непуганую рыбу, вертолётчики в благодарность за «Царь-рыбу» бросили меня на день в то место, где зимогорили Эля с Акимом, совершенно уверенные в том, что так всё и было, и я там был, водку пил, хариусом закусывал. Ещё был на Алтае, на шукшинском юбилее, ещё был в верховьях Енисея.

Впечатления подавили меня своей пестротой, грандиозностью и полной анархией, разбоем, ничего-нежеланием людей думать и делать, а только пить, пить, пить... Ужасно! Куда мы идём? Да ещё и торопимся?!

После смерти отца задавило у меня собаку, разошлась Ирина с мужем -причина всё та же, российский загульный муженёк и совсем забулдыгой стал – ни стыда, ни совести...

А ещё раньше, летом, у Марьи Семёновны умерла младшая сестра. Теперь ждём с нетерпением, чтоб скорее этот год кончился. Но кончатся ли беды с ним вместе?

Здесь я вёрстку «Царь-рыбы» читал, принимаюсь формировать четвёртый том собрания сочинений и читать вёрстку второго. Словом, без дела не сижу, хотя и дела не делаю. Обдумываю, хожу, бередю память и душу – может, всё же осмелюсь писать роман. Бог его знает...

Пьеса моя новая широко берётся театрами, а повесть «Зрячий посох» ложится в стол – не печатают... Ну да пусть полежит. Авось дождётся своего времени

Тебя обнимаю и целую. Виктор Петрович

Осень 1979 г.

(Г.Ф.Шаповалову)

Дорогой мой Жора!

Когда пришло твоё письмо, я был в деревне (есть у меня там домик для работы – место глухое, дичающее год от года без людей, как и вся Россия), и жена по телефону мне сказала о письме. Я так был взволнован – спать не мог.

Я, ещё когда жил на Урале, пробовал найти тебя и писал по памяти: Мелитопольский район, село Ялта, колхоз ФОС, но ответа не было, и я очень жалел, что след твой затерялся.

Первое письмо писал ещё в 1946 году – нашёл меня Ваня Гергель, потом Слава Шадринов, потом Равиль Абдрашитов (в конце письма я напишу их адреса). Все они бывали у меня в Вологде, а два года назад я сговорил их собраться вместе, и мы рванули к Славе с Равилем, заехав по пути к Ване в Орск.

Ваня уже второй год на пенсии, а Слава покидает Темиртау, переезжает в Нижний Тагил. Слава из рабочих вышел в начальники, работает заместителем директора комбината по транспорту, бывал и на партийной работе – трижды избирался секретарём райкома. Равиль работает инженером-конструктором на Карагандинском комбинате, а Ваня ведал заводской лабораторией.

Я же хватил лиха после войны такого, что и не берусь описывать, спасло, что склонен к литературе. В 1951 году начал писать и работать в газете на родине моей жены, в г. Чусовом Пермской области. Вырастили мы с женой Марией Семёновной троих детей, двух родных, дочь и сына, и племянника жены. Ребята уж большие, и есть уже внук Витя – 3.5 годика. У племянника жены тоже есть сын Арсений и тоже считает меня дедом, так что я уже дважды дед.

У Славы двое детей – парни, с ними он хватил горя, сейчас они уже женаты.

Бывал я на встрече ветеранов нашей 17-й дивизии, в Киеве и в Ленинграде, чувствовал там себя неуютно, никто меня не знает и я никого. – одни господа-офицеры, много евреев, которых я на передовой и в глаза не видел все герои, все обвешаны регалиями, все задаются.

На второй встрече были Слава и Ваня, так повеселее было. Бывали мы у Бахтина Евгения Васильевича в Ленинграде. Он уже не тот, что был на фронте, и здоровья нет, и гонору поменьше, и я к нему все же не очень расположен. Как братьев, люблю Ваню и Славу, и Равиля, мне с ними хорошо, да вот ты теперь нашёлся, тебя я считаю совсем уж родным, и это хорошо.

Пишут мне многие из дивизии, со всех концов страны. Будущей весной они, ветераны нашей дивизии, собираются в Житомире, где собирались осенью прошлого года и где их как «киевско-житомирских» встречали очень хорошо. Если тебе захочется побывать на встрече, а разок побывать любопытно, свяжись с Бахтиным, он поможет тебе связаться со штабом ветеранов дивизии

Теперь о том, как нам увидеться. Ноябрь меня дома не будет, а в декабре надеюсь быть дома. В январе – пока, как и что у меня будет, не знаю. Где-то поближе к теплу мы бы приехали к тебе в Жданов вместе с Марией Семёновной. В Жданове у нас есть ещё уральские приятели, но если у тебя есть возможность – милости прошу к нам.

Повидаться и поговорить хочется. По весне на лето я обычно улетаю на родину, в Сибирь. Здоровье в общем-то бы и ничего, но болит голова и мучают лёгкие – пневмония. Давно уж не курю, стал толстый и рыхлый, а выпивать ещё выпиваю, под настроение так и лишковато. Марья переживает, да где со мной сладить!

Посылаю тебе первый том собрания сочинений, три остальные пришлю потом, по мере их выхода. Сейчас я седее, веселее и толще! – это учти.

Ну, родной мой, мне писать не переписать – оставлю многое для разговора. Обещанные адреса ребят высылаю. Обнимаю и целую тебя по-братски. Вечно твой Виктор

6 декабря 1979 г.

(Курбан-Гали Сулейманову)

Дорогой Галим!

Гоняло меня тут по разным местам – был на каком-то дурацком семинаре драматургов в Рузе, затем ездил в Финляндию – вернулся больной и разбитый – гора почты. Выступление на телевидении, что «огонь на себя», не успеваю не только отписываться, но и читать человеческие стоны и повествования о жизнях. Особенно грустные письма от инвалидов войны...

Прочёл присланные рассказы, благо они коротенькие. Дохнуло на меня простоватой и наивной литературой 50-х годов, причём не вообще литературой, а литературой пермской, к которой я был тоже склонен и с кровью, с муками отдирал её с себя, как ссохшиеся кровавые бинты на ране. Думаю, что основа моих творческих сил ушла на преодоление провинциализма, и не простого, а устойчивого, имеющего основы и позиции в лице не только умерших (Реутов – Сапиро – Андриевский и т. д.), но и здравствующих Селянкина, Давыдычева и т. д. Ими создан не просто «климат», а тонус упрощенчества, занижености художественных критериев, потому что они так и не научились работать профессионально, они так и остались любителями литературы, а проще сказать, дешёвого гонорара, который растлил таких высокоодарённых полей, как Крашенинников, Решетов, Болотов и даже Домнин.

Понимаешь, какая беда в твоих рассказах, они не изображены, не написаны – они выболтаны. В них нет страсти, они одномерны и бескровны, удержаться же им на злобе дня очень трудно. Я думаю, что их охотно напечатают в той же Перми, но не напечатают дальше. Ты прочти в № 7 1979 г., по-моему, где-то возле этого номер, в «Нашем современнике» рассказ свердловчанина Коли Никонова «На волков». Там то же самое, что и у тебя в «Праматери», но как много всего, как сильно там всё – там не один, там три или пять слоев одновременно идут, и охота страшная, бесчеловечное убийство ради убийства...

И не обижайся на меня – я кем был, тем и остался в жизни. Везде и всюду, что думал, то и говорю. Тем и держусь. Может быть, по весне мы с Марьей побываем в Перми. Твой Виктор

23 декабря 1979 г.

В Пятое творческое объединение киностудии «Мосфильм» от автора сценария «Царь-рыба» Астафьева Виктора Петровича.

Я получил заключение сценарно-редакционной коллегии на литературный сценарий «Царь-рыба» и внимательно с ним ознакомился. Замечаний по сценарию немного, и они, в обшем-то, легко выполнимы. И всё же я буду просить коллегию и руководство объединения снять сценарий из плана и отложить его на какое-то время.

Дело в том, что в двухсерийном телефильме материалу «Царь-рыбы» очень тесно. Первоначально фильм затеивался в 3-м объединении, и мы ушли оттуда именно потому, что нас не устраивал односерийный полнометражный фильм. В телеобъединении собирались делать сценарий для четырёхсерийного фильма.

Уже и тогда было ясно, что для материала «Царь-рыбы» маловато и четырёх серий, но при определённом уплотнении всё же возможен был, пусть и беглый, охват материала повести. Когда же дело завершилось тем, что разрешено было лишь две серии, то все наши попытки втиснуть материал в рамки двухсерийного фильма не имели успеха. Автор начал отходить от книги, упрощать материал и сделал-таки сценарий, совершенно далёкий от оригинала, и получился он удручающе упрощенный. И сейчас в заключении коллегии содержится просьба пойти на ещё большие упрощения – из-за финансов, трудностей производства и т.д., и т.п.

Вот почему я прошу снять сценарий из плана. И если объединение заинтересовано в том, чтобы фильм по «Царь-рыбе» бы поставлен, поставило бы все-таки вопрос о многосерийном фильме. Две серии заранее обречены на беглое, конспективное фиксирование материала, а не на добротное, интересное и художественное изображение того сложного, остросовременного материала, который заложен в повести «Царь-рыба».

Упрошенных, убогих по мысли и чувству фильмов и без того многовато на нашем телеэкране, и я не хочу, чтобы к ним добавился ещё один обрывок из отрывков, уже с моей фамилией. Думаю, и телеобъединение в этом также не заинтересовано.

1979 г.

(В.Татарскому)

Дорогой Виктор Татарский!

Так случилось, что о передачах «Встреча с песней» я не раз читал в газетах, а вот услышать довелось лишь нынче Вашу передачу и порадоваться тому, что в замусоренном эфире зазвучал чистый голос настоящей песни и разговор о ней идёт доверительный, душевный.

Мне тоже захотелось рассказать Вам одну любопытную историю, связанную с песней, а точнее, – с романсом, редким и, на мой взгляд, незаслуженно мало исполняемым.

В детстве довелось мне жить в детдоме заполярного города Игарки. Однажды в детдом был приобретён патефон и пластинки, которые, конечно же очень скоро были превращены боевой детдомовской братией в лом, уцелело пластинок совсем мало. Среди уцелевших оказалась пластинка, которую редко играли, потому что она была «неинтересная», то есть ребятам не нравилась. Я очень любил наш повреждённый патефон и часто его заводил, и когда пластинок совсем почти не осталось, начал заводить «неинтересные», в том числе и ту, на которой было написано – «Ясным ли днём или ночью угрюмою» – романс.

Не хочу хвалиться, будто романс сразу мне понравился, поразил меня. Нет. Я «вживался» в него постепенно, и когда слушал Пирогова, то мне он казался не артистом, а очень доступным человеком, может быть, даже из родной моей деревни, который думал вслух, а я слушал его, и отчего-то виделся мне солдат, который сидел в холодном ночном окопе и думал, тосковал о «ней». «Она» мне представлялась какой-то воздушной, заоблачной, взгляду и пониманию моему недоступной...

Увы, спустя не такое уж большое время мне наяву довелось увидеть солдат, которые сидели в окопах, не спали ночами, думая о своих любимых, о матерях, сестрах, жёнах. И образ тот, бесплотный, как бы пребывающий за облаками, начал обретать вполне земные черты – это образ великой, прекрасной и многострадальной русской женщины. И слова: «Ясным ли днём или ночью угрюмою всё о тебе я тоскую и думаю» звучали в моей душе с такой грустью и горечью, что иногда хотелось заплакать, хотя лично обо мне никто «не тосковал и не думал», потому что на фронт я ещё совсем молоденьким ушёл, ни с какой девушкой не встречался, а матери у меня уже давно не было.

Проходили годы. Война давно закончилась. У меня появилась семья, заботы, но мелодия теперь уже навечно полюбившегося романса не умолкала во мне, и однажды, уже будучи опытным литератором, я решился посягнуть на дорогой мне романс, на дорогое для меня творение, и написал рассказ под названием «Ясным ли днём». В 1967 году в седьмом номере журнала «Новый Мир» он был опубликован, и после, когда рассказ получил добрые отзывы и я понял, что он получился, я печатал его уже с таким посвящением: «Памяти великого русского певца Александра Пирогова». Однако самого романса я так с детства и не слышал, слова писал по памяти, мелодию напевал, какая сохранилась в душе. Друзья и писатели при встречах и в письмах спрашивали меня, где взять романс «Ясным ли днём» и не выдумал ли я его? Я и сам уж начал сомневаться в себе, с недоверием относиться к своей памяти.

Но совсем недавно дочка моя, немножко играющая «для себя», купила сборник «Арии, романсы и песни из репертуара Александра Пирогова», и там. к великой моей радости, обнаружился романс «Ясным ли днём». Очень дорогая встреча с давно любимым романсом очень растрогала меня, и я всем друзьям написал, где его можно найти, но спеть-то не могу. Если возможно, передайте этот романс в исполнении Пирогова, передайте привет его супруге, передачу о которой я также слушал с большим наслажденьем.

Заранее Вас благодарю и низко кланяюсь. Виктор Астафьев

1979 г.

(Ю.Т.Грибову)

Дорогой Юрий Тарасович!

Я с недоумением узнал, что Вы сняли рассказ Филипповича и при этом сослались на меня, что якобы говорили со мной. Да, говорили, но ведь не сказали, что снимаете рассказ, а говорили о том, что Вам нравится, чего не нравится и т.д.

Но сколько читателей – столько и вкусов! Вот послушайте доподлинное высказывание одного, уже покойного, редактора журнала: «Я терпеть не могу Паустовского и Казакова, но у моего журнала 120 тысяч подписчиков, стало быть, миллионов пять читателей, и половина из них обожает этих писателей, так почему же я не должен считаться с этой половиной?..» Эти слова принадлежат покойному Панфёрову, человеку категоричному в жизни и гибкому в редакторском деле.

На мой взгляд, гибкости (не хитрости и извиваемости, а именно творческой гибкости) и принципиальности не хватает «Литературной России», она как имела простенькое, провинциальное личико, так его в сути своей и не меняет.

По опыту «Нашего современника», который находился в куда более худшем положении, знаю, нужна смелость и даже не кутузовская, полководческая смелость, а элементарная, редакторская и гражданская, для того чтобы ликвидировать провинциализм и наладить дыхание еженедельника – этой смелости нет ни в критических статьях, ни в беллетристике. Рассказ Филипповича Вы спокойно и свободно напечатали бы, если б он был «прикрыт» именем, допустим, моим, Распутина, а ещё лучше – Маркова иль Сартакова. Но Ваша задача не только отражать литературную жизнь России, но и открывать в ней новые имена, возбуждать творческие силы, поскольку во многих областях закрыты и альманахи, и издательства.

Мне кажется, Вы и Ваши помощники не совсем ещё поняли, какая огромная ответственность лежит на Вашем еженедельнике и на Вас лично за духовную и творческую жизнь российской провинции. И то, что она прокисает, покрывается всё больше плёнкой плесени, что царствуют там бездарность и воинствующие графоманы, должно Вас не только встревожить, но к настроить на несколько иную, неспокойную жизнь.

Почему Вы так спокойно и охотно печатаете до сих пор рассказы вторичные, безликие, а стало быть, и бесспорные? И почему превосходно (я настаиваю и говорю о рассказе Филипповича), профессионально написанное, Вы своей властью сняли? Что, с серостью спокойней живётся? За серятину не взыщут. Да если Вы боитесь печатать суровый рассказ, далеко не криминальный, совсем не опасный для Вашего служебного благополучия, – отдайте его читать «по кругу», доверьтесь людям, проверьте свой вкус (который, я надеюсь, Вы не считаете безупречным?!) – как это делается у нас в «Н. современнике».

А на этом уровне (как Вы работаете сейчас) требовательности и принципиальности Вам не улучшить еженедельник – подняли Вы тираж за несколько лет на три тысячи, так они, эти тиражи, везде автоматически поднялись – не обольщайтесь! И ещё я настаиваю, чтоб рассказ Филипповича был напечатан, поскольку с меня просили предисловие. Или хотя бы объяснили мне, отчего он не может быть напечатан, и не передоверяйте Вы это дело подчинённым, тем, кто рассказа не слышал.

Будьте здоровы! Всем кланяюсь. В. Астафьев

1979 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой Ваня!

И тебя с Новым годом! И Анну! И сыновей, и невесток, и внуков! Развёл Иван родню по всему Енисею, понимаешь! И всё сослепу – не придерёшься.

Пытаюсь представить, как вы там сейчас, и вижу огород в ярких подсолнухах, в цветах и клумбах, твою царицу Анну среди пышного цветения сибирского огорода и какой-то цивилизованно-стандартный городишко, из которого вроде бы вынута душа или что-то главное в него не вставлено. Так бывает на выставках: и хорошая вроде бы, и широкая, и картины нравятся, а чего-то не хватает, и позднее понимаешь – нет «центровой», главной картины, а все картины без неё уж картинки вроссыпь... Вот и наши новые города без церкви, без какого-то одухотворённого сооружения не имеют души – это просто жильё, сбитое в кучу, как стадо какое-то...

А я очень тоскую по Сибири, ещё больше тоскую и, видно, всё же стану собираться «домой». Осенью закопал отца в здешнюю мокрую глину и стало мне совсем здесь одиноко и томно.

Надо уезжать, пока не поздно, надо дожить век на Родине. К тебе по клубнику ездить стану,

Обнимаю тебя и всех. Твой Виктор

1980 год

13 февраля 1980 г.

Вологда

(В.Г.Распутину)

Дорогой Валентин!

Всё же не миновал я заведения под названием больница. Перемогался с осени, полубольной ездил и в Финляндию, а потом на исходе уже слякоти достал грипп, ну а после него обострение пневмонии, а где пневмония, то следом и стенокардия... С этим «букетом» и прилёг. Сейчас уже ничего, начинаю сваливать текучку.

Литературой-то, Валя, я уже давно не занимаюсь. С год уж ни строчки, и не тянет особо. То ли устал, то ли этот уже завладевший полностью и постоянно давящий нас вопрос: а зачем это? Кому нужно? Когда-то в газете я верил поначалу, что «изменю жизнь», «помогу людям»... Потом в литературе ещё более долгое заблуждение, укреплённое критикой и всевозможной демагогией, а потом самому себе я дал ответ – зарабатываю хлеб посредством пера и ладно, и раз заработал надолго вперёд – и эта забота с плеч долой.

...А вообще по-настоящему добр и счастлив бывал только в работе, в хорошем застолье, да на природе. Но пить давно уже не пью, курить бросил десять лет назад – одна отрада осталась, мечтаю летом попасть в Сибирь и со временем вовсе переехать. Я знаю – лучше не будет. Возможно, даже и хуже будет, но хочется верить, что воздух Родины, её виды, родня и прочая дребедень как-то встряхнут, освежат...

Вот так и живу. Знаю, что и тебе не пишется, и Жене Носову, и о причинах не спрашиваю. Свете, Марусе и Сергею поклоны. Обнимаю тебя. Виктор Петрович

19 февраля 1980 г.

(Ю.Н.Сбитневу)

Дорогой Юра!

Получил твоё письмо в больнице – пятьдесят лет не подарок, а пятьдесят пять и плюс фронтовые дела и вовсе не молодят; всё чаше и чаше потребность лечиться возникает, и хотя я сопротивляюсь и говорю, что ещё належусь по больничным койкам, всё же иногда нужда заставляет приземлиться.

С осени перемогался и перемогся было, но подцепил грипп, а он нонче мутант и на грипп не похож, начинает с ног, корёжит кости, как при ревматизме, а потом за всё остальное берётся. После гриппа взыграла пневмония, потом давление и всё остальное. Лежать ещё долго, так вот хоть письма пишу, и то ладно, а более ничего не пишу, и давно уже. Что-то всё плотнее подступает вопрос: зачем это и кому нужно? Слишком стремительно разлагается человек вообще и наше общество в частности, лишь бы удавалось заниматься самоутешением и самообманом, как прежде, и звереет, и подлеет человек ещё больше, и это при наличии Толстых, Пушкиных и прочих Шекспиров и Петрарок.

Нам, противоречиво жившим и путано мыслящим, и вовсе не по плечу справиться со стихией цинизма и равнодушия и растления человеческой души. Только теперь я, например, по-настоящему понял, к чему приводит безверие и что даже насильственная вера лучше, чем вовсе ничего. Церковку-та сковырнули рановато, без Бога ни до порога и тем более ни до коммунизма..