Текст книги "Кража"
Автор книги: Виктор Астафьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Нарту поставили в дровяник, резво катнулись по крашеному полу коридора на стылых валенках – и в столовку. Холоду нанесли с собой, шуму полную столовку. Тут же на стулья покидали шапки, телогрейки – замелькали ложки. Тетя Уля домой не ушла, кормит ребят, любуется ими исподтишка, борща оставила от обеда, и гречневой каши, да еще чаю горячего. Сухариков к чаю дала и молока сгущенного. Это уж сверх всего, как ударникам.
Все смолотили ребята. В сон потянуло. Но еще надо уроки делать. Ох уж эти уроки! Пропали бы они пропадом! А делать надо! В другой раз и плюнули бы, как-нибудь выкрутились бы. Сейчас умирай, но домашнее задание делай. Иначе дадут взбучку и не отпустят на работу.
Собрались в красном уголке. Лица горят от ветра. Посторонний народ из красного уголка выдворили. Остались Наташка и Аркащка.
Толя проверил Аркашкины тетради, посмотрел дневник и почесал затылок: «Мне бы так!» Наташке дал обертку от конфеты «Мишка на Севере», найденную у театра. Она довольнехонька, фантик из «Мишки» свертывает.
Толя полистал литературу. Задание: пересказать своими словами содержание поэмы Лермонтова «Мцыри».
«Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…» пробормотал Толя и посчитал, что этих строчек достаточно. Дальше уж как-нибудь само собой расскажется. «Свободолюбивый образ, дитя гор», «проклятое время, когда царил мрак, суеверие, страшный закон…», «но люди согревались мечтами о свободе…». Главное, насчет мечты не забыть, все, мол, мечты исполняются в наше время, и сказка становится былью. Это учителя очень даже любят, когда своими словами.
С литературой покончено. Для Толи литература – пустяк. А вот с алгеброй и геометрией хуже, тут насчет мечты не загнешь. Решай задачу и еще доказывай, правильно ли решил ее, подлую. Не докажешь – пеняй на себя и на Изжогу. Завтра Толе опять придется списывать по алгебре и по физике у тех, кто хорошо учится по этим предметам и плохо по русскому и литературе. Взаимовыручка – главный конь в учебе. Без него никуда не уедешь. Полистал, почеркал Толя кое-что, вызубрил одну формулу по физике на всякий случай Изжоги он побаивался. И подался в свою комнату – книжечку почитывать. Женька и Мишка остались, хмурят лбы, пыхтят.
В коридоре шло состязание на бильярде. Трое или четверо мальчишек сидели уже под столом и кукарекали. Вокруг бильярда ковылял Паралитик и натыривался на ребят, пытаясь сыграть без очереди. Ребята не обращали на него внимания. Толя попер на Паралитика грудью:
– Ты, чувырло, цыть с глаз, пока я тебя не доделал!
– Кто?
– Я!
– Ты?
– Я!
Они стоят, поталкивая друг дружку плечом. Ребята перестали щелкать шарами на бильярде, посматривают. Те, что под столом, откукарекались.
У Паралитика спеклись и потрескались губы. Под глазами черно. Лицо его еще больше пожелтело и усохло. Должно быть, занемог после боя Паралитик и потому не показывался дня два из комнаты. Деменков куда-то исчез, он и раньше пропадал по нескольку дней, а иногда и по неделе, кантовался в «Десятой деревне». Появлялся сумрачный с перепоя, отсыпался сутками.
Паралитик без Деменкова – нуль. После драки – и того меньше. Малыши еще побаивались его по привычке, но те, что побольше, или избегали, или не уступали. А Толя настырничал, рыпался. Он так напоследок двинул Паралитика плечом, что тот едва удержался на костыле. Ребятишки кругом прыснули.
– Отойдем в сторонку, шибздик! – прошипел Паралитик, по-блатному пришепетывая, чтобы хоть этим прикрыть свое унижение и сохранить гонор.
– Что, думаешь, испугаюсь? – Толя двинулся в раздевалку.
Ребятишки следом. Меж ними Маруська Черепанова шныряет, принюхивается. Мелькнуло за спинами ребят встревоженное лицо Зины Кондаковой, и Толя совсем распетушился и на Паралитика глядит с вызовом.
– Ты лягаш! – сказал Паралитик Толе, будто и не замечая притаившихся в раздевалке ребят, но говорил так, чтобы им тоже было слышно. – Перышко по тебе скучает! Перышко!
– А чего это, перышко-то? – явно издеваясь, спросил Толя и поковырял мизинцем в носу.
– Перышко? – растерялся Паралитик. – Перышко-рондо! – многозначительно сощурился он.
– А-а, – снова с издевкой протянул Толя. – Я рондом не пишу. «Союзом» больше, – намекнул он, и Паралитик аж подпрыгнул на костыле.
– Живешь до парохода, лягаш, понял? Нас – в исправиловку. Мы тебя – к маме. Понял?
– Ты, моща из святой обители! Будешь на ребят тыриться – и до парохода не доживешь! Задавлю! Припухни, как мышь в норке!
– П-п-псых! – прокатилось по всей раздевалке.
Очень уж ребятам понравилось, что Толька не сдрейфил. А больше всего им поглянулось, какому унижению подверг Паралитика Толька учеными словами. «Хорошо, что книжки читает: скажет – как оплеуху даст! Вон Паралитик-то скис и в комнату потопал, тук-тук костыликом». Вслед ему свистнули. Он обернулся и, оскалив зубы, погрозился костылем с железной блямбой. Топай, топай, не больно теперь костыля твоего боятся!
А Толька молодец! Он идет по коридору – грудь колесом, и всяк старается попасть ему на глаза и услужить чем-нибудь. Но Толька бескорыстный человек, никаких услуг и наград не требует. Он герой новой формации! Эх, не забыть бы ему еще этими словами на литературе бухнуть! Сразу «отлично» поставят. В крайнем случае «хорошо».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Деньги чаще всего водились у Маруськи Черепановой. Дядя ее до водопровода греб деньгу, что капиталист. Тогда люди бегали на протоку с ведрами и на речку – не больно это сподручно, особенно зимой да в метели. Воду развозили в бочках по домам и баракам, копейка ведро. Дядя, встретив племянницу на улице, садил ее рядом с собой на бочку, расспрашивал про жизнь. Сам тоже не молчал. И Маруське становилось известно: кто где и как живет; кто кого побил или побить собирается; кто не скупой и не просит сдачи с гривенника, кто ждет эту сдачу, дрожа на улице с ведром из-за какой-то паршивой копейки; и какая будет погода: если худая – прибыль, хорошая – убыток; и что кино новое привезли, жуткое, про летчика, как он с неба упал; и что пожарного с работы сняли – уснул на каланче.
В последнее время из-за водопровода Маруськин дядя урезал гостинец до гривенника, но деньги все же у Маруськи водились – скапливала. И хотя она девчонка, просить деньги у нее не стыдно, потому что она хоть и выжига, но «своя в доску».
Толя скараулил Маруську на перемене у школьного буфета.
– Манька, дай мне тридцать пять копеек взаймы. – Тридцать пять копеек стоила пачка махорки. – Нет, дай лучше семьдесят. Заработаю – верну.
Маруська не сразу дала деньги, хотела выведать, куда они ему и зачем. Однако Толя хорошо знал Маруську и давнул ей пальцем нос:
– Много будешь знать – скоро состаришься!
И тогда Маруська, несколько разочарованная, развязала зубами носовой платок, в уголке которого был свернут фантиком рубль.
– Разменяй, – сказал Толя. – Мне нужно семьдесят копеек.
– Ладно уж, бери уж, – сказала Маруська недовольно и, убегая, зыркнула глазами. – Хоть сколь задавайся, я все равно узнаю про все…
«Узнает ведь, узнает, пройдоха! – почесал затылок Толя, засовывая деньгу в столбик рубашки, специально распоротый для того, чтобы прятать туда разные ценности. – Надо бы Аркашке с Наташкой за рублишко дяди Ибрагима купить чего. Ну ладно, заработаем, и я им не на рубль, а на тройку накуплю всего…»
С последнего урока ребята опять удрали. Пообедали и рысцой двинули на протоку. Возле порта забежали в ларек, в который во время навигации не протолкнешься, а сейчас в нем пусто. Продавец, хромой еврей по фамилии Кисский, а в народе – Киска, грелся у раскаленной печки. На рубль и мелочишку, копеек двадцать, завалявшуюся у Женьки, Киска дал целый карман добра: две пачки махорки, пачку «Ракеты» и еще три книжечки тонкой курительной бумаги добавил от себя, узнав, куда и зачем потребовалось ребятам курево.
Для начала парни по «ракетине» закурили сами. Женька накашлялся до слез, но выдюжил, докурил папироску до мундштука. Кинули окурки в снег, упали на нарту, скатились с яра и опрокинулись в снег. Фартовая жизнь!
Ветер утих. Спокойно было и немо все вокруг. Рыхло наметенный снег чуть искрился. Небо серое. Из него высыпались редкие, ленивые снежинки и медленно, косо плыли в воздухе. Вороны, куда-то исчезавшие зимой, в ростепель появились и теперь кружились над протокой, каркали недовольно: дескать, была весна – и нету! Каркали, каркали вороны и черной шайкой подались к острову, в совхоз, – там есть чем поживиться.
На острове дымят избушки. Сотнями кошачьих глаз горят в теплицах стекла, где колдует уж который год женщина-агроном, приехавшая из Ленинграда. Недавно ее сфотографировали в газете, потому что она орден получила за картошку, за лук и еще за разные овощи, которые она вывела в теплице, и приучает их расти в Заполярье. Вот уж не думали ребята, что за такую работу ордена дают! Зимовщикам, пограничникам – это другое дело, те замерзают во льдах, диверсантов ловят. Герои!
Морозец стоял градусов на пятнадцать – звонкий морозец, и не верилось, будто совсем близко, в теплицах совхоза, зеленело все, и даже огурцы цветут желтеньким. А ведь цветут, точно, ребята сами видели, когда ходили на экскурсию в совхоз прошлой весной.
Мимо парнишек с лаем и воем промчалась собачья упряжка. В упряжке коренниками шли три шавки, за ними – два лохматых пса. Псы гавкали, наступали на пятки шавок. Те, высунув языки, мчались во весь дух. Хозяин благодушно лежал на нарте и ни во что не встревал, а курил себе цигарку и ехал по дороге за дровами в лес.
Завистливыми взглядами проводили упряжку ребята. Поравнялись с логом, где у баржи орудовали пешнями люди. Продолбленная ими в толстом льду майна курилась студеным парком. По ту и по другую сторону майны, в которую целилась тупым носом баржа, лежали горы синего толстого льда.
У костра никого не было. Видно, не наступило время перекура. Но стрелки, их было трое, сидели на бревне и на чурбанах возле огня, не обращая никакого внимания на тех, кого стерегли. Убежать из Краесветска можно только летом и весною, ближе к пароходам. А сейчас куда побежишь? Вот и торчат стрелки для вида и для порядка.
Ребятишки подвернули к костру стрелков. Те уступили им место на бревне, и один стрелок, в буденновском шлеме, с помороженными щеками, полюбопытствовал:
– По дровишки, мальцы?
– По дровишки. – Толя достал пачку «Ракеты» и небрежно щелкнул по ней. – Закурите.
– Отчего и не закурить? – согласился второй стрелок, кряжистый, пожилой, с клешнястыми руками.
А третий стрелок, тот, что сидел на чурбаке, должно быть старший, потому что у него был наган, а не винтовка, упрекнул ребят:
– Молокососы, а туда же, курить! – но папироску тоже взял.
– Мы не курим, – отозвался Толя. – Это мы для форса. Берите, берите, заметив нерешительность молодого стрелка, заторопился он.
Стрелок поглядел на старшего. Тот поморщился вроде бы от напахнувшего на него дыма и ничего не сказал. Стрелок сунул пачку «Ракеты» в карман полушубка. В это время к костру, как и вчера, колобком подкатил кругленький, тот, коренастенький парень в строченой бушлатине и, преданно глядя на стрелка с кобурой, нарочито бойко спросил, будто отрапортовал:
– Перекурить разрешите, гражданин начальник!
Стрелок с кобурой неторопливо пошевелил валенком головню в костре и нехотя, как полководец, кивнул.
– Пер-р-реку-у-ур! – заблажил на всю протоку колобок и, укатываясь, подмигнул Толе: дескать, мы тебя помним и ждем.
– Можно отнести им закурить, гражданин начальник? – немного робея и льстиво называя стрелка гражданином начальником, попросил Толя.
Два стрелка тоже просительно глядели на начальника. Тот снова пошевелил головню, снова поморщился вроде бы от дыма и лениво разжал губы:
– Один. Остальные на месте.
«Ай да „Ракета“!» Толя поспешил к барже и вмиг оказался в кругу людей, одетых в одинаковые бушлаты, в шапки с крысиными меховыми ушами. «Вот куда так много шкурок-то крысиных идет!» – сделал он открытие, вспомнив, как люто и небрезгливо изничтожают веснами крыс городские ребята; и детдомовцы не отстают – им тоже деньги нужны. Парни лупят водяных крыс и свежуют, а девки «с крепкой кишкой» обезжиривают, обрабатывают и сортируют шкурки.
Все работавшие у баржи грудились вокруг огня, будто заклиная духов, тянули руки к нему. Почти у всех струпьями сходила со щек, с носов и ушей помороженная кожа. Все они небриты и толсто одеты. Все усталы и покорны.
– Здорово, браток! – поприветствовали Толю сидящие у костра.
Они не спрашивали насчет курева. Они деликатно ждали, взглядом прощупывали карманы мальчишки. У круглого колобка жадностью горели глаза. Толя не стал томить курильщиков, скорее вынул табак.
– Есть махорочка, есть! Курите, пожалуйста!
Куда и как исчезли обе пачки махорки, когда и как успели эти люди скрюченными от холода пальцами свернуть цигарки, Толя не заметил. Враз все задымили, гулко закашляли, заплевали, принялись со сладкими стонами лаяться.
Лица у всех сделались довольные-довольные.
– Дров добавьте в костер, дров! – спохватился молодой парень в реденькой, но пушистой от куржака бородке. Губы у него сухие, растрескавшиеся, нежные, избалованные когда-то были эти губы, вот потому и изветрели сильнее, чем у его напарников – мужиков.
– Да, да, – разом поддержало несколько голосов. – Пусть корешок погреется.
Кто-то метнулся за дровами. Больше эти люди ничем не могли отблагодарить Толю за добро. Он, счастливый тем, что смог им услужить и что среди этих людей быть не так уж страшно, как думалось прежде, возразил:
– Да сидите, сидите, я же не замерз. Я ж из тепла, – и вдруг осекся. Кто они, откуда? Всякие, наверное, тут: бандиты и головорезы – преступники, одним словом. А вот нету против них сердца у Толи. Мальчишка, конечно, и не подозревал, что сейчас в нем пробудилась и заговорила российская жалость, та ни с чем не сравнимая жалость, которая много вредила русским людям, но и помогала сохранять душу, оставаться людьми.
– Я ж говорил – принесет! – нарушил молчание колобок. Полотенце, намотанное им вместо шарфа, приспущено, он хлебает, хлебает дым от цигарки: – Наша кость, подзаборщина! – хлопнул он Толю по коленке.
– Ну, как вы живете-то хоть? – спросил широкоплечий мужик не в бушлате, а в озеленелом старинном полушубке. Он, кажется, один только и был не обморожен. Взглядом и голосом этот мужик напоминал Валериана Ивановича, но говорил по-деревенски, на особый манер, растягивая «е» и чуть заметно мягко окая.
– Хорошо живем, учимся. Ну, учимся кто как. Ничего в общем.
– С питаньишком-то как? – задал человек этот, в полушубке, непременный мужицкий вопрос. – Чем хоть снабжают?
– Ну, чем? И кашей, и супом, и компотом, и какао дают.
– Какаву? – изумился мужик. – В детдоме – какаву?! В детдоме!
– А что?
– Заливаешь, парень! Коли б какавом кормили – не поехали бы в лес за дровами, – деликатно не согласился заключенный, присевший на корточки к огню, обутый в новые валенки, подпоясанный ремнем без пряжки.
– Да мы дрова возим не себе, – отозвался Толя, не понимая, почему ремень без пряжки.
– А кому же?
– Ну кому, кому?.. Надо одно дело провернуть…
К огню сунулся узконосый такой и узкоглазый парень небольшого роста, сильнее всех обмороженный, запаршивевший, в издырявленной от огня одежонке, и полюбопытствовал – с ними ли живут девчонки?
– С нами. А с кем же им жить?
Узкие глаза человечка замаслились, сделались еще уже, и он сунулся чуть ли не в самый костер:
– Спите вместе? Фити-мити, а?
– Вместе? Почему вместе? Мы в отдельных комнатах. Аркашка с Наташкой у нас. Они брат и сестра… – Внезапно Толя вспомнил, как приходила ночью Зинка в четвертую комнату, как она прихватывала рубашку на груди. Парнишку обожгло стыдом, и он поспешно приподнялся с чурбака: – Да вы что? Мы ж как родные! Мы ж…
– Ушейся! – рыкнул на узконосого парня колобок в бушлате и бросил в снег окурок.
Катнулся узконосый вверх тормашками, показав изожженные подошвы валенок с торчавшими из запятников сенными стельками.
– Я пошутил, – отбежав в сторону и торопливо домусливая цигарку, заныл узконосый.
– Ушейся! – многообещающе поднялся от костра человек с ремнем без пряжки, которого все у огня почтительно именовали Бугром.
Узконосый знал, видно, что с Бугром шутки плохи, отскочил еще дальше, подметая снег стельками, и больше не подавал голоса и не показывался скрылся за баржей.
Но разговор уже разладился. Да и Женька с Мишкой махали с дороги.
– Я пойду, дяденьки. До свидания.
– Лучше прощай, дорогой, – мрачно, с далеко упрятанной горечью сказал Бугор, надевая рукавицы.
– Держи хвост дудкой, – посоветовал Толе колобок с выбитыми передними зубами, с курносым, когда-то, должно быть, озорным лицом.
Трудно стало дышать Толе, заложило грудь, но его тормошили, ободряли:
– Легкого возу!
– Учись как следует!..
– Дай Бог здоровья! – пробасил мужик в деревенском полушубке и пощупал грузной ладонью Толю за шапку. – Дай Бог здоровья, – глуше повторил он, отвернулся и пошел от костра, подобранный, подпоясанный, даже здесь выглядевший хозяйственным, степенным, с какой-то большой, но огрузшей спиною.
С дороги ребята обернулись. За баржей толклись люди, махая руками. Толя догадался – бьют узконосого.
– За что это они его?
– За дело. – Толя больше не оглядывался.
Под шорох нарты и под скрип снега он задумался. Все чаще и чаще Толя задумывался, и жить ему от этого делалось трудней.
Еще давно-давно видел он первый раз в жизни пароход. Из трубы его валил и расползался широко над водою дым, а по бортам висели красивые круги с буквами. По бокам парохода бушевал грозной силы огонь. Возле деревни пароход выбросил облачко пара и так загудел, что голос его разнесся по всем горам и долам. Поприветствовав деревню, дома, ребятишек на берегу, распутав коров, овец и коней на выгоне, переполошив стрижей над рекою и загнав собак во дворы, пароход промчался дальше, унося в подкрылках жутко ухающий огонь.
Когда везли на Север, Толя увидел круги на бортах и узнал, что они называются спасательными, а под пароходом вовсе не огонь – это вертятся колеса с ярко-красными плицами. Не хотел Толя верить лишь одному, что это тот самый пароход с добродушным названием «Дедушка», который проходил, да что там проходил – пролетал мимо деревни как сказочная птица.
В Краесветске, городе леса и пароходов, Толя облазил не одно судно. На тросах буксиров сушились рубахи и подштанники, на кормах сложены поленницы дров, на мачтах ветром болтает стерлядей и осетров – вялится рыба. Из кают пароходов щами и жженым луком пахнет. На одном пароходе он видел даже самовар с трубой и подле него самую обыкновенную, тушилку для углей.
И разочарование охватило Толю после того, как он дошел своим умом, что люди здесь тоже живут и работают, как на заводе.
Он сделал непростое открытие, что всяк человек на своем месте выполняет работу и оттого получается хлеб, соль, мясо, рубахи, ботинки, штаны, кепки, пальто и даже тетрадки, карандаши и учебники, и даже города, и все в городах, и все на этом свете сделано человеческими руками, рожденными для работы.
А он-то думал…
Толя с радостью стал отаптывать лиственницу – работа помогала избавиться от докучливых мыслей.
В этот вечер Толя, Мишка и Женька приволокли семь кряжей. А в следующий – восемь. Штабелек ребячий рос. Думали еще дня три повозить дрова и сдать завхозу театра первую партию своей законной продукции. Но на четвертый вечер появился Попик-бес и принялся искушать:
– Вахлаки! Волосатики! – обзывался он. – Сколько дров кругом, а они горбатят. – Попик ретиво принялся перекатывать лиственные кряжи из принятого уже к распиловке большого штабеля к унылой грудке бревешек, натасканных детдомовцами. – Так вам до гроба хватит! А тут раз – и готово! Что нам стоит дом построить – только печку заложить! – балагурил Попик.
Ребята сначала робели, а потом, махнув на все рукой, стали помогать Попику. «А что, если попадемся?» – Толя оттащил нарту в сторону и поймал весело работающего Попика за рукав.
– Ты зачем сюда пришел? Кто тебя просил?
– Хэ, ухарь какой! Год возить будете, и год твои бедные дети кантоваться у нас будут, да? А мама их за решеткой страдать, да?
Мишка и Женька перестали работать, вслушиваются.
– Тебе какое дело?
– Денежки все тырили, а? Все? – наступал Попик. – Прожирали и пропивали все? Все? Говори!
– Ну, все.
– Тогда чего ты один в патриоты прешь? Я тоже, блин, патриёт! И такого, как ты, командира, я знать забыл! – С этими словами Попик подхватил бревешко, катанул его и вытаращил глаза свои белые на Мишку и Женьку: Чего ждете? По щучьему веленью – ждете?! Ух, блин, народец! Каша в роте мерзнет!..
Были в Попике неотразимая привязчивость и натиск. Если он что затевал – устоять перед его напором невозможно было. Мишка с Женькой резво покатили бревешки, а Толе Попик сказал:
– Зырь! Если что – свистнешь! – и этим самым как будто его тоже вовлек в совместную работу.
Управились. Накатали штабель кряжей. Попик сбегал за завхозом. Тот явился с блескучим стальным метром-рулеткой и спросил:
– Где ваши дрова, молодые люди?
– Вот эти! – пнул серым валенком Попик в темный, напряженно сгрудившийся штабель.
– Значит, эти? – молвил загадочно завхоз и обежал штабель кругом. Фетровые бурки на нем музыкально поскрипывали. – Значит, эти? – повторил он и сдвинул на затылок шапку-пирог.
«Ну эти, эти, чего волынишь? Принимай!» – томились парни. «Ох, попадемся! – у Толи потную спину пробрало холодом. – Чего мы натворили?! Ой, попадет нам!» – терзался он и перебирал от нетерпения ногами.
– Дровишки – будь здоров! – тараторил Попик. – Первый сорт! Из лесу, вестимо! Отец, слышишь, рубит, а я отвожу… – припомнил он стих.
«А-ай, гад! Ну и пройда этот Попик! Он отвозит! Вот гад! Умора!»
– Минуточку внимания, молодые люди! – обратился к мальчишкам завхоз. Прошу сюда. Всех.
Ребята осторожно подошли. Толя остался в стороне возле нарты. «Засыпались!» Завхоз достал карандаш, а метр свернул и сунул в карман. «Неужели без обмера думает принимать? Не надул бы! Они такие, эти завхозы!» – такое подозрение мелькнуло одновременно у всех парней.
Завхоз постучал по торцу одного бревна толстым карандашом:
– Прошу прочесть здесь написанное!
Ребята дружно наклонились. На торцах бревен было размашисто черкнуто грифельным карандашом «Хы».
– Прошу взглянуть на нижние бревна! – так же вежливо потребовал завхоз. – Прочли?
– Прочли, – упавшим голосом ответили ребята. Попик забегал вокруг завхоза:
– Ну «жи», ну «хы» – не один ли хрен? Дровишки из лесу, вестимо, Принимай и гони монету!
– Монету? – уставился на ребят завхоз и, понизив голос, полюбопытствовал, как на экзамене: – А что обозначают эти «хы» и «жи», вы не задумывались, молодые люди? Не задумывались! Та-ак! Ну-с, ближе к делу: «Хы» – это значит хреновые работники. Поясняю: все шабашники, которые кормятся у театра, уволены с честных советских предприятий за прогулы, нерадение и прочие разгильдяйства. И выходит что? Выходит, они – хреновые работники. Отсюда и гриф – «хы». А ваш гриф – «жи». Я на хозработе собаку съел и вижу каждого пресмыкающегося насквозь. Вы – детдомовцы, значит, жулики. Ваш гриф – «жи». Дошло?..
Попик, подлый, первым махнул за театр. Женька и Мишка следом. Толя с нартой замешкался. На нарте пила и топор – бросать нельзя. Завхоз успел ему буркой привесить. Больно. Тяжелые бурки у завхоза.
Они одновременно – завхоз и Толя увидели топор на нарте. И у парнишки начало захлестывать голову какой-то мутной волной, что с ним случалось в минуты крайнего бешенства, когда переставал он себя помнить: «Все равно теперь. Денег не достать. Бабу погубили. Аркашку с Наташкой осиротили. Пропадать так пропадать!..»
– Еще пни! Пни! – сквозь зубы процедил он, с ненавистью глядя на завхоза. Пятясь к нарте, он протягивал руку за топором: – Еще только…
Ко времени вывернулся Попик, принялся махать руками и доказывать что-то завхозу.
– Но-но, не очень-то, – погрозил завхоз Толе и оттолкнул от себя Попика. – Сгинь, нечистый дух! – пугливо оглядываясь, посеменил завхоз к кочегарке. – Чтоб и следочка тут больше вашего не было! – прокричал он издали и быстро исчез с глаз.
Молча тащились до Волчьего лога. Попик пытался вести себя беспечно и похохатывал, заискивающе глядя на Толю:
– Во, блин, хитрый так хитрый! Во нарвалися, так нарвалися!..
– Заткнись! – замахнулся Толя.
– Чё ты, чё ты? – попятился Попик в снег. – Бешеный! Я ж помочь хотел. Если бы там свет не горел, не попухли бы. Э-эх, бли-ин! – простонал Попик. – Надо ж было лампочки на столбах побить, а потом уж ферта этого звать!.. Э-эх, блин!..
– Заткнись, говорю, пока я тебе сопатку не расквасил! – пуще прежнего озлился Толя, дергая нарту, запахавшуюся рылом в снег. – Откуда ты, вражина, на нашу голову только и взялся?
– У сопатки хозяин есть, – вяло огрызнулся Попик. Больше он не тараторил и не похохатывал, а о чем-то сосредоточенно думал. Возле дома он хлопнул одной рукавицей, порванной о бревна, о другую и заявил:
– Достану я вам эти гроши! Легавый буду, если не достану! – и вытер рукавицей нос. – Гутэн таг, дети! – Попик махнул ребятам и помчался на озеро, где катались и визжали девчонки да разная мелочь пузатая. Ему, этому Попику, все трын-трава, ни горевать, ни переживать он не умел и не хотел.
«Работнички» закрыли нарту в дровянике, упрятали топор и пилу. Ужинали они в этот вечер без всякого аппетита и удовольствия. Уроки и вовсе не стали делать. Пропади они, эти уроки, и все на свете пропади!
«Убежать бы куда-нибудь, скрыться и забыть обо всем», – сидя в комнате над раскрытой книгой, думал Толя.
Мишка и Женька виновато помалкивали. Попик на глаза не показывался. Очень был смутный и гнетущий вечер, раздражали шум и беготня ребятишек в коридоре. Толе хотелось подняться со стула, сходить в коридор, наорать на ребятишек, поддать разок, если потребуется, но даже пошевелиться было трудно.
