Текст книги "Забавы Палача"

Автор книги: Виктор О'Рейли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Я достал из кармана записку и показал ему его подпись. В его взгляде промелькнуло понимание. Я медленно, раздельно прочитал ему оговоренную в записке сумму: “Один миллион триста двадцать семь тысяч долларов”.

“Я скоро накопил бы два, – прошептал он, – но этот ублюдок Кастро спутал мне все карты”.

Я снова выстрелил в него дважды, на сей раз в голову, затем порвал записку и разбросал обрывки по всей постели. В записке, которую я составил, старательно подражая стилю Вентуры, говорилось, что он уезжает с Кубы и матери придется самой позаботиться о себе. Пистолет я вложил в руку матери.

Никто ничего не услышал. Значит, меня не найдут рыдающим у их кровати, как будто я услышал выстрелы и прибежал сюда. Я подождал десять минут, затем решил действовать согласно второму из предусмотренных мной вариантов. Я запер дверь в их спальню, поднялся к себе и лег спать. Спал я как убитый. Утром охранники взломали их дверь; я проснулся от шума и криков. Подкинуть материн ключ от спальни туда, куда он упал бы из скважины, когда охранники вышибали дверь, оказалось легко.

Три дня спустя я познакомился со своей новой матерью. Пожимая мне руку, отец странно посмотрел на меня, но не произнес ни слова.

– И что вы чувствовали после того, как убили свою мать? – спросил доктор Поль.

– Я пожалел, что не воспользовался дробовиком.

Приготовленный Кристиной обед был простым: салат, картошка, сыр и фрукты. На столе горели свечи. Во время еды Гвидо и Фицдуэйн беседовали о былых приключениях и общих друзьях, о деликатесах и винах, но ни словом не обмолвились о будущем. Иногда Кристина задумывалась, и в глазах у нее проскальзывала искорка грусти. В прочие же минуты она буквально лучилась душевной теплотой и глубокой, искренней нежностью. Фицдуэйн обратил внимание на то, что, несмотря на боли и угрозу близкой смерти, Гвидо выглядел спокойным и удовлетворенным.

Они говорили о молодежном движении и недавних бунтах в Цюрихе.

– Признаться, я озадачен, – сказал Фицдуэйн. – Неужели людям так трудно примириться с отсутствием безработицы и инфляции и едва ли не самым высоким уровнем жизни в Европе? Кто, собственно, бунтует, и ради чего они бьют стекла?

– Они не только бьют стекла, – заметил Гвидо. – Тысячи молодых ребят маршировали по улицам Цюриха совершенно голыми.

Фицдуэйн ухмыльнулся.

– Трудно сказать, против чего конкретно они протестуют, – продолжал Гвидо. – В основном это довольно неопределенная реакция некоторого процента швейцарской молодежи на здешнюю государственную систему. Каковы бы ни были достижения нашей страны, нельзя отрицать, что личность подвергается здесь огромному социальному давлению, вынуждающему ее приспосабливаться к обществу. Большинство законов самодовлеющи. Сложите их вместе – и вы получите свободную западную демократию, которая почти исключает самое свободу, – по крайней мере, так они говорят.

– Это смахивает на лозунги шестьдесят восьмого года во Франции.

– Кое-какое сходство действительно есть, – сказал Гвидо, – но в шестьдесят восьмом молодежное движение было гораздо лучше организовано и структурировано. У него были лидеры типа Даниеля Конбанди, выдвигались определенные требования. Здесь же гораздо больше анархизма и бессмысленности. Конкретных требований очень мало. Затевать переговоры практически не с кем. Власти не знают, к кому обращаться и что делать, поэтому ведут себя неоправданно жестко, подавляя бунты с помощью полиции. Вместо того, чтобы подумать, они пускают в ход дубинки, слезоточивый газ и водяные пушки.

– А что, молодежь бунтует по всей Швейцарии? – спросил Фицдуэйн.

– В разных формах она бунтует по всей Европе, – ответил Гвидо. – Я думаю, что в молодежном движении участвуют многие юные швейцарцы, но бунты устраивает лишь малая их часть, причем эти “буйные” – в основном городские жители.

– И бернцы тоже?

– Пожалуй, – сказал Гвидо, – хотя там таких раз, два и обчелся. Бернцы умеют улаживать конфликты по-своему. Они не любят конфронтации. Кроме того, мне кажется, что городские власти Берна лучше справляются с подобными трудностями.

– А я думал, что ты считаешь бернцев глуповатыми, – заметил Фицдуэйн, вспомнив одно из прежних высказываний Гвидо.

– Они не слишком быстро соображают; у бернцев репутация тугодумов, – объяснил Гвидо. – Я не говорил, что они глупы. А сейчас я тебе кое-что покажу. – Он улыбнулся, затем встал, подошел к стенному шкафу и извлек оттуда какой-то объемистый предмет. Он оказался винтовкой, которую Гвидо положил на стол рядом с остатками сыра и пустыми винными бутылками. Оружие тускло поблескивало в свете канделябров. Сошка на нем была откинута и укреплена в переднем положении. Слегка изогнутый магазин находился на своем месте.

– “СГ-57”, – сказал Фицдуэйн. – Калибр семь с половиной миллиметров, магазин на двадцать четыре патрона, полуавтоматический или полностью автоматический режим, эффективная дальность стрельбы до четырехсот пятидесяти метров.

– По этой части ты, как всегда, на высоте, – сказал Гвидо.

Фицдуэйн пожал плечами.

– Такие винтовки плюс запаянный контейнер с двумя дюжинами запасных патронов есть примерно в шестистах тысячах швейцарских домов, – сообщил Гвидо. – Почти каждый мужчина в возрасте от двадцати до пятидесяти состоит в армии. За считанные часы можно мобилизовать более чем шестьсот пятьдесят тысяч человек. Если хочешь мира, готовься к войне. Армия – одна из главных общественных организаций, которые объединяют Швейцарию в одно целое.

– Предположим, что ты не желаешь вступать в ряды защитников родины. Что тогда?

– Если со здоровьем у тебя все в порядке, – ответил Гвидо, – то в двадцать лет пойдешь как миленький. В случае отказа тебе грозят шесть месяцев тюрьмы, а потом будут трудности с поисками государственной работы и прочие осложнения. Но у швейцарской армии есть более важные особенности, о которых тебе небесполезно знать. Мало того, что она играет заметную роль в жизни всех мужчин от двадцати до пятидесяти. Она еще и представляет собой одну из главных арен общения влиятельных лиц.

Все начинают службу рядовыми. Ты проходишь семнадцать недель основной подготовки и возвращаешься на гражданку со своей формой и винтовкой – а потом, на следующий год, отправляешься на двух-трехнедельную переподготовку, и так далее, пока тебе не стукнет пятьдесят.

Однако лучшие из новобранцев с течением времени становятся капралами, а затем – офицерами, после чего, если повезет, попадают в главный штаб. Всего офицеров около пятидесяти тысяч, но главный штаб составляют лишь две тысячи, и именно они обладают в этой стране реальной властью. Чем более высокий чин ты получаешь в швейцарской армии, тем больше времени тебе приходится уделять армейским делам в ущерб гражданским. Это зовется у нас “платой за повышение”. Обычный служащий или мелкий делец едва ли может себе это позволить. В результате главный штаб и, в меньшей степени, весь офицерский корпус оказываются состоящими из государственных деятелей, а также главных управляющих крупных банков и промышленных корпораций.

– Это как раз то самое, что Эйзенхауэр назвал “военно-промышленным комплексом”, – сказал Фицдуэйн.

– Он говорил об Америке, – не согласился Гвидо, – и о союзе военных с крупнейшими бизнесменами. Здесь такого союза нет. Высшие армейские чины и представители большого бизнеса – одни и те же люди. Они не только производят оружие; они его покупают, и они же им пользуются.

– Но только на учениях, – сказал Фицдуэйн.

– Этого не так уж мало.

Позже, когда утомленный Гвидо отправился спать, Кристина проводила Фицдуэйна в приготовленную для него комнату. Из горшка на окне тянулось вверх гигантское растение, явно стремящееся добраться до люстры и задушить ее.

– Он замечательно принялся, – гордо сказала Кристина. – Нам прислали его из Англии в бутылке из-под молока.

– В двухметровой? Ничего себе бутылочка, – отозвался Фицдуэйн.

– Просто с тех пор он вырос.

– А как он называется?

– Это папирус, – сообщила Кристина. – Такой же, только маленький, стоит у изголовья вашей кровати.

– О Господи! – воскликнул Фицдуэйн. – Надеюсь, эти штуки не слишком быстро растут?

Кадар молчал. В мозгу его проносились воспоминания. Должен ли он был почувствовать раскаяние? Честно говоря, сразу после содеянного он не чувствовал ничего, кроме невероятной усталости, смешанной со спокойным удовлетворением: ведь все было сделано так, как надо. Он выдержал эту проверку. На такое способны очень немногие люди. Он рожден для того, чтобы властвовать.

Он пытался не вспоминать о том, что перенес на следующий день после убийства. Проснувшись, он никак не мог унять дрожь, и его трясло чуть ли не до вечера. “Классический шоковый симптом”, – сочувственно сказал об этом доктор. Тогда Кадар лежал в постели, охваченный тихим отчаянием. Он не мог совладать с собственным телом, которое предало его. В последующие годы, постигнув премудрости некоторых восточных боевых дисциплин, он научился объединять свои Душевные и физические силы, и активные действия стали проходить для него без подобных последствий. Иногда, хотя и весьма нечасто, Кадар задавал себе вопрос, избавился ли он от стрессов вообще или просто загнал их куда-то вглубь, где они все равно оставляют свои следы, похожие на микроскопические трещины в фюзеляже видавшего виды самолета.

Тишина не нарушалась в течение нескольких минут. Кадар снова переживал то радостное возбуждение, которое почти не покидало его в первое время после переезда в Штаты. Самым большим сюрпризом той поры оказалась не роскошь его нового дома, не внезапно открывшийся доступ ко всем мыслимым материальным благам и даже не сама атмосфера иной жизни, где было возможно почти все. Да, это тоже радовало, но удивительнее всего сложились его отношения с отцом.

На их первой встрече в Гаване Генри Бриджнорт Лодж был холоден, тверд и циничен. Он почти не проявлял каких бы то ни было чувств. Ему нужен был сын, дабы удовлетворить прихоть жены. Но и только. Впоследствии же – хотя он продолжал держаться с Кадаром несколько прохладно, а его твердость и цинизм оказались отнюдь не напускными, – Лодж стал искренне заботиться о благополучии сына и интересоваться его успехами, что едва не вывело последнего из равновесия.

Шестнадцатилетнему Кадару пришлось напрячь всю свою незаурядную волю, чтобы не допустить зарождения в своей душе ответной привязанности. Он снова и снова напоминал себе, что для выработки самообладания, полного самообладания, необходимо стать выше обычных эмоций. В глухие ночные часы он повторял это в тиши своей комнаты, а по щекам его бежали слезы и в груди теснились чувства, в которых он не мог – или не хотел – разобраться.

Вскоре после того, как он обжился в своем новом доме, расположенном всего в двадцати минутах езды от Лэнгли, ему пришлось выдержать уйму экзаменов и проверок, с помощью которых его родители хотели определить, где ему следует продолжить образование.

Обнаружилось, что он необыкновенно одаренный юноша. Таким высоким коэффициентом умственного развития обладала лишь одна десятая процента всего населения страны. Он легко усваивал иностранные языки. У него были явные художественные наклонности. Он обладал великолепной координацией движений и был если не выдающимся, то, во всяком случае, неплохим спортсменом.

Стало ясно, что простой школы для него недостаточно. Первый год он обучался у частных преподавателей. Лодж воспользовался своими обширными связями в среде высокопрофессиональных ученых и аналитиков, работавших в аппарате ЦРУ, и Кадар попал в хорошие руки: о такой тонкости мышления и остроте интеллекта, какой обладали его новые наставники, он знал до этого разве что понаслышке. Это было интересно. Это было увлекательно. И он стремительно развивался как умственно, так и физически.

На второй год обучения его послали в специальную школу для особо одаренных с дополнением в виде частных уроков. Так все и продолжалось до тех пор, пока он не окончил Гарвард. Именно на втором году учебы он открыл, что обладает незаурядным обаянием и естественной магнетической силой и может использовать их, чтобы манипулировать другими в своих собственных целях.

Он понимал, что его опыт общения с людьми небогат и что нехватка такого опыта может привести к неприятным последствиям. Он внимательно изучал реакции окружающих на его поступки и очень много работал над тем, чтобы стать более привлекательным в чужих глазах. Раскол между внешней и внутренней сторонами его личности постепенно углублялся. Он стал одной из самых популярных фигур в классе.

Лодж обладал неким инстинктивным пониманием натуры своего вновь обретенного сына. Он отдавал себе отчет в том, что на пути воспитания возможно всякое, однако его проницательность компенсировалась одной слабостью:

Лоджа всегда восхищали таланты. Такой человек не мог устоять перед Кадаром, который необычайно чутко и динамично реагировал на интеллектуальные и прочие стимулы. Иметь подобного сына было все равно что иметь сад, где из любого брошенного в землю семени вырастал чудесный цветок. Учить, физически развивать и всячески поощрять этого удивительного чужака, его сына, стало для Лоджа настоящей страстью.

Генри Бриджнорт Лодж происходил из такого старинного и богатого рода, что уже не мог достичь удовлетворения путем банального сколачивания капитала. Да, Лоджи делали деньги, и в немалых количествах – больше, чем им удавалось потратить на обеспечение своего личного комфорта, и этот дар, похоже, передавался из поколения в поколение, – но основные усилия они всегда направляли на более высокие цели, и главным образом – на служение родине. Бриджнорты Лоджи отстаивали интересы Соединенных Штатов – как они их понимали – с пылом и решительностью иезуитов. Они были уверены, что для представителей их Рода цели воистину оправдывают средства.

Многие неудачники приходят к концу своего жизненного пути, так ни разу и не попав под влияние действительно большого учителя. Кадару в этом отношении повезло дважды. Вентура, хоть и ненамеренно, заложил главную базу, преподав ему основы жизненной науки в форме стремления к власти, применения насилия, маневрирования и вымогательства. Лодж и его коллеги научили Кадара мыслить более стратегически, снабдили его целой сетью знакомств во влиятельных кругах, ознакомили с правилами поведения в высшем свете и помогли приобрести множество полезных навыков, от владения языками до умения спланировать бюджет, от способности оценить произведение искусства до мастерского обращения с пистолетом.

Возможно, Лодж имел отдаленное представление о бушующих в душе Кадара противоречивых чувствах, однако он надеялся, что в конце концов они будут направлены в обычное для Бриджнортов Лоджей русло. Его сына готовили к великолепной карьере в ЦРУ и к дальнейшему своевременному переходу в мирное государственное учреждение.

Годы спустя Кадар, который в более свободной атмосфере Америки с удивлением обнаружил, что обладает и незаурядным чувством юмора, забавлялся мыслью, что эта подготовка к государственной службе помогла ему стать одним из самых опасных преступников века, втайне презирающим все, что было так дорого Бриджнортам Лоджам. За исключением, разумеется, одного – денег.

Утром Фицдуэйн проснулся в пустой квартире. Сквозь двойные оконные стекла проникал слабый шум уличного движения. На столе был сервирован легкий завтрак. Винтовка исчезла – по-видимому, ее убрали на место.

Он заглянул в кухонный шкафчик в поисках джема. Там стоял джем двух сортов и вазочка с английским мармеладом, а за ними – запаянный контейнер с двадцатью четырьмя винтовочными патронами. Контейнер был похож на банку с газированной водой.

За завтраком он бегло просмотрел оставленные ему Гвидо материалы и пленки, касающиеся фон Граффенлаубов. Потом, временно отложив магнитофонные записи, вплотную занялся документами. Гвидо излагал факты четким и ясным языком:

Род фон Граффенлаубов принадлежит к. самым старинным и уважаемым в Берне. Существует многовековая традиция участия его членов в управлении городом и кантоном. Нынешний глава семейства, Беат фон Граффенлауб, является столпом швейцарского истэблишмента – то есть высших гражданских, военных и деловых кругов.

Своими успехами Беат обязан не только происхождению: основы своей блестящей карьеры он заложил во время второй мировой войны, выполнив несколько поручений швейцарской военной разведки. Если говорить коротко, он работал связным между источниками из высшего немецкого командования и швейцарской разведкой. Под прикрытием занятий лыжным и другими видами спорта он передавал сюда важнейшую информацию – в частности, детали операции “Елочка”, немецко-итальянского плана вторжения в Швейцарию.

Рисковавший жизнью ради своей родины в весьма молодом возрасте – тогда ему было всего около двадцати лет, – Беат был награжден скорейшим продвижением по служебной лестнице как в армии, так и в гражданской сфере.

Несколько послевоенных лет он посвятил занятиям бизнесом, однако потом переключился на изучение права. Получив звание адвоката, он открыл собственную практику, с течением времени став консультантом некоторых крупных швейцарских корпораций. Параллельно с этим он продолжал и свою армейскую карьеру, специализируясь на военной разведке. В 1978 году он официально вышел в отставку в чине полковника главного штаба.

Влияние фон Г. в деловых кругах еще сильнее возросло благодаря тому, что он стал доверительным собственником нескольких частных владений. В результате его голос при решении многих важных вопросов приобрел гораздо больший вес, чем могло бы обеспечить простое жизненное везение, которым он тоже не был обделен, и теперь фон Г. обладает вполне реальной властью в швейцарских деловых кругах…

Записи продолжались, страница за страницей. Беат фон Граффенлауб был живым воплощением швейцарского истэблишмента. Как Руди мог относиться к такому отцу? Действие вызывает противодействие. Может быть, этот древний как мир закон каким-то образом применим к отношениям двух представителей старинного бернского рода?

– К дьяволу, – тихо сказал он себе под нос, когда от мертвого Руди его мысли перекинулись на полуживого Гвидо. – Хватит думать о мертвых и умирающих. – Ему здорово не хватало Итен.

Он собрал вещи, доехал на трамвае до центра города и сел в поезд, идущий в Берн.

Глава десятая

В шесть часов утра Макс Буизар, начальник уголовной полиции (или “крипо” – сокращение от немецкого Kriminalpolizei) города Берна, уже сидел за своим столом в главном полицейском управлении на Вайзенхаусплац. Иногда он начинал рабочий день и раньше.

Уже одни подобные деловые привычки служили достаточным доказательством того, что в жилах шефа “крипо” нет ни капли ирландской крови. В Ирландии – по крайней мере, к югу от границы – для бодрствования, не говоря уж работы, в такой неподходящий час могли считаться извинительными только три причины: затянувшаяся вечеринка, сумасшествие или секс. Даже ирландские коровы не просыпались раньше восьми, а по воскресеньям и того позже.

Вообще-то Буизар был швейцарцем романского происхождения из кантона Во, где говорят по-французски, но тридцать из сорока с лишним лет, отданных им службе в органах, он провел на посту начальника бернской полиции и вполне здесь ассимилировался. Имея жену и как минимум двух любовниц одновременно, Буизар весьма преуспел в овладении бернским диалектом немецкого, хотя избранный им для этого способ – правда, чрезвычайно эффективный – потребовал немалых затрат энергии.

Его трудолюбие не осталось незамеченным. Недавно он слышал, как один из влиятельных членов городской общины, говоря о нем, употребил словечко bodenstandig [15] – этим очень лестным эпитетом бернцы награждают разумных людей с практической сметкой, стоящих на земле обеими ногами. Сначала Буизар подумал, уж не просочились ли в общество слухи о его привычке заниматься любовью стоя – такой вариант сочетания секса с физической разминкой родился у него благодаря напряженному режиму работы в полиции, – но потом отмел эту мысль. Он считал своих женщин достаточно благоразумными, а стены бернских домов – в достаточной степени звуконепроницаемыми.

Шеф полиции смотрел на лежащий перед ним журнал регистрации приводов. Он не знал, как быть с проблемой, требующей от него решительных действий. Проблема эта была большая, грузная, с толстыми, как у моржа, усами, грубоватыми манерами и характером, который постепенно становился все более непредсказуемым.

Он пририсовал намалеванному на обложке журнала человечку усы; затем, поразмыслив, украсил его толстый живот пистолетом в кобуре. Что прикажете делать с детективом высшего класса, ветераном, который стал угрюмым, раздражительным, доставляет множество хлопот и при этом еще связан с вами многолетней дружбой?

Буизар заключил нарисованного человечка в клетку, некоторое время смотрел на него, затем добавил к клетке дверцу с ручками и внутри, и снаружи. Медведя надо держать в узде, но так, чтобы он не задохнулся. Когда дело касается хорошего человека, даже в Швейцарии – и, уж конечно, в Берне – законы можно слегка повернуть в нужную сторону. Но на этот раз что-нибудь сделать придется. После того, как у Медведя умерла жена, он навлек на них уже немало неприятностей, а теперь поставил Буизара и вовсе в неудобное положение.

Как правило, Медведь работал в бригаде по борьбе с наркотиками. Он был самым опытным сержантом в отряде и, подобно большинству бернских полицейских, регулярно выполнял задания, связанные с обеспечением охраны дипломатов и всяких приезжих сановников. Последнее было скучной работой, но на это мало кто сетовал; потому что деньги за переработку никому не мешали. А поскольку в городе было больше сотни разных дипломатических миссий, полицейские выступали в роли охранников довольно часто. Одному Богу известно, на что убивали время все эти послы, вторые секретари и атташе по вопросам культуры, вечно болтающиеся среди зеленых насаждений Эльфенау, – ведь центром дипломатической жизни была Женева, – но полиции это, в конце концов, не касалось.

Прежде Медведь пользовался отличной репутацией. Он был хорошим работником и вместе с тем обладал способностью к состраданию, а такие люди нечасто попадаются в бригадах по борьбе с наркотиками. Он был надежен, весел, усерден и покладист – словом, идеальный товарищ, хотя и не без своих маленьких причуд. Например, предпочитал носить с собой очень большие пистолеты – последним его выбором был револьвер “смит-и-вессон-магнум” калибра 0,41 с шестидюймовым стволом. Буизар содрогался при одной мысли о том, что будет, если Медведю придется выпалить из него в общественном месте.

Все изменил “мерседес”, за рулем которого сидел двадцатилетний наркоман, жаждущий поскорее продать что-нибудь и раздобыть денег на дозу.

Тилли закончила рабочий день в “Мигро”, купила продуктов на ужин и ждала троллейбуса. Медведь вот-вот должен был к ней присоединиться. Когда машина сбила ее, он был меньше чем в ста метрах от остановки и слышал звук удара. Он видел, как ее тело подбросило вверх и оно врезалось в большую стеклянную витрину. По стеклу побежали трещины, но оно не разбилось. Тилли упала под витриной, одна рука ее судорожно подергивалась, тротуар был залит ее кровью.

Она пролежала в коме три месяца. Ее мозг был мертв.

Медведь сидел с ней целыми сутками. Он держал ее за руку. Он целовал ее. Он рассказывал ей разные истории и читал вслух газеты. Он приносил ей букеты цветов, составленные особым образом, как она любила. В системе жизнеобеспечения что-то тихо свистело, гудело и переливалось. С ним заговаривали люди. Иногда он подписывал по их просьбе какие-то бумаги. И однажды ее выключили. И сердце Медведя разбилось.

Беат фон Граффенлауб не мог заснуть почти до рассвета. Когда он впервые услышал о смерти Руди, все в нем словно онемело; теперь же его преследовали боль, чувство вины и ощущение растущей пустоты.

Почему Руди наложил на себя руки? Что произошло с ним в Ирландии? О чем Руди думал в тот краткий последний миг? Долго ли он умирал? Сильно ли мучился? Почему он ничего никому не сказал? Наверняка можно было заметить, что он задумал: ведь должен же был быть какой-нибудь признак, легкое изменение в поведении.

Мог ли он, Беат фон Граффенлауб – богатый, влиятельный, уважаемый и превозносимый людьми, равными ему по положению, – сделать что-нибудь, дабы сохранить жизнь своему сыну? А если мог, то он обязан был это сделать! Чувства подсказывали ему, что он просмотрел, упустил что-то – но что же именно?

Включившееся по часам радио окончательно разбудило фон Граффенлауба. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, слушая новости. Эрика возражала против этой неудобной привычки, но они уже давно не спали в одной постели и еще дольше не занимались любовью. Теперь Эрика ночевала в своей новой квартире неподалеку отсюда. Ей нужен простор для удовлетворения творческих потребностей – она сформулировала это так. Он не стал возражать. От этого не было бы никакого проку. Ее разочарование начало проявляться несколько лет назад и с тех пор все росло.

Его пронзила острая боль при воспоминании о тех далеких годах близости и чувственности, когда они просто не могли не быть вместе и развод с Клер – с милой, скучной, консервативной Клер, ныне покойной, – казался не такой уж дорогой платой за совместную жизнь. Да, он охотно принес эту жертву и отринул от себя мысли о том, как опасно вступать в брак с женщиной, которая моложе тебя почти на тридцать лет. Но время взяло свое. Хотя для своих шестидесяти одного фон Граффенлауб был еще вполне здоров и крепок, он чувствовал, что Эрика ускользает от него, а возможно, уже и потеряна навсегда.

Он вспомнил исходящий от Эрики особый мускусный аромат, и рот его наполнился горячей влагой. Он почти слышал возгласы, которыми сопровождалось ее возбуждение. Он почувствовал, как напрягся его член, и повернулся, чтобы увидеть ее смуглые черты, искаженные страстью, – и войти в нее.

В течение одного кратчайшего мига Эрика оставалась с ним даже после того, как он открыл глаза и обвел взглядом комнату. А потом снова нахлынули горечь и одиночество.

Пол маленькой комнаты был устлан грязными матрасами, на которых вповалку спали люди. Иво не смущал запах, исходивший от четырнадцати немытых тел. Полчаса назад одна пара проснулась и тихо занялась любовью, но в последние десять минут Иво не слышал звуков, говорящих о том, что в комнате бодрствует не он один.

Он решил еще чуть-чуть обождать. Этот голландец, Ван дёр Грийн, выпил столько, что обычный человек на его месте вырубился бы на полдня, но продолжал говорить и пить почти до самого рассвета и лишь тогда проворчал что-то напоследок и отключился. Маленький и хрупкий Иво не жаждал схватиться с мощным торговцем героином. Иво почти всегда был под легким кайфом от марихуаны. Иногда он дышал клеем или закидывался парой таблеток. Он любил кокаин, хотя редко мог его себе позволить. Но героин он ненавидел.

От героина погиб единственный человек, которого он по-настоящему любил. Когда Иво сидел в тюрьме после демонстрации в Цюрихе – его взяли за то, что он швырял в полицейских камнями, – малютка Хильда, пятнадцати лет от роду, умерла от передозировки в дамской комнате на Цюрихском вокзале. Ее нашли уткнувшейся лицом в унитаз. У малютки Хильды не было документов, но ее в конце концов опознали благодаря обнаруженной при ней тоненькой книжке стихов Иво – тридцать шесть страниц в фотокопиях.

“Короткая книжка”, – заметил цюрихский полисмен, который только что показал сидевшему в камере Иво фотографию Хильды. Теперь они ехали в морг на официальное опознание.

“А какими, по-вашему, должны быть книги?” – спросил Иво. Он был бледен, но не так уж худ: регулярная кормежка в тюрьме явно пошла ему на пользу. Странно, но он не чувствовал враждебности к арестовавшим его людям. Полисмены и охранники были строги, но справедливы.

Из глубин своего отчаяния он поклялся вечно мстить продавцам героина. И вот, в возрасте семнадцати лет, Иво поселился в бернском Доме независимой молодежи. Он стал его негласным хранителем. Большинство обитателей Дома составляли безвредные и беспризорные юнцы, бежавшие от строгих законов и дисциплины, которые царили в швейцарском обществе, – от так называемой “кондиционированной тоски капитализма”. Однако попадались и более опасные гости, пользующиеся либерализмом властей, чтобы торговать сильными наркотиками и прочим смертельным товаром.

Иво охотился на продавцов героина. С ловкостью и безрассудной отвагой человека, которому уже нечего терять, он крал у них наркотик и спускал его в канализацию, отдавая таким странным образом дань почитания своей погибшей любви. А иногда, под настроение, сообщал и в полицию – но с помощью сложных, обходных маневров, ни в коем случае не лично и не по телефону, только письменно.

Молния его грязного спального мешка была заранее посыпана толченым графитом. Он бесшумно открыл ее, выскользнул из мешка и подполз к спящему голландцу. Через несколько секунд маленькая пачка пергаминовых конвертиков уже перекочевала к нему в руки, и Иво на цыпочках вышел из комнаты.

В туалете он принялся по одному открывать конверты и высыпать их содержимое в унитаз; вскоре вода в нем покрылась толстым слоем порошка. Вместо героина он положил в конверты сахарную пудру и снова собрал их в пачку. Потом набросал на порошок в унитазе туалетной бумаги, но, опасаясь шума, не стал спускать воду.

Он вернулся в спальню. Голландец по-прежнему смотрел сны. Иво вложил обработанную пачку в карман его потрепанной кожаной куртки. Спящий не пошевелился. Ободренный, Иво снова выбрался из комнаты и на этот раз рискнул спустить воду. Героин исчез в бернской канализационной сети.

Иво пошел в кухню, вскипятил себе кружку чаю и раскурил первый за сегодняшний день “бычок” с марихуаной. Скрестив ноги, он сидел на кухонном столе и глядел в окно, за которым уже забрезжил серый рассвет. Он напевал что-то себе под нос и слегка раскачивался из стороны в сторону. Ему было хорошо. Сегодня он порадовал Хильду.

Но где же Клаус? Куда пропал красавчик Клаус, который так хорошо умеет делать деньги, доставляя людям удовольствие, по которому сходят с ума столько мужчин и женщин? С человеком, который увел Клауса на этот раз, было что-то не так. Непонятно, что. Никаких видимых причин для тревоги не было, одно лишь смутное беспокойство. Иво стоял недалеко от них, но не разглядел того человека как следует. Было темно, и он заметил только светлые волосы, светлую бороду и усы. Он слышал разговор и смех. Потом они ушли от него в темноту, и тот блондин обнимал Клауса за плечи. Хлопнула дверца машины – судя по звуку, машина была не из дешевых, – потом заурчал мотор, и вскоре наступила тишина. Клаус не вернулся через пару часов, как обещал. Иво пришлось спать одному. Клаус был другом Иво.