Текст книги "Свидание Джима"
Автор книги: Виктор Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
15.
Так прошло больше двух лет, такой была моя подруга.
Было около полудня, и я только что вернулся из парка. Господин еще спал. Был конец августа, и дверь на террасу оставалась всегда открытой. С моего обычного места под столом я услышал, как где-то близко на улице внезапно оборвался шум проезжавшего автомобиля и вслед за тем стукнула наша калитка. То не был час почтальона, и я выбежал на террасу. Загорелый, высокий и плотный господин решительно поднимался по ступенькам. Прежде чем я успел залаять, он весело улыбнулся и сказал: «А, Джим! Ну, здравствуй, здравствуй! Иди, поднимай твоего хозяина». Меня удивило, что он знал мое имя и наши порядки. «Все по написанному, тебя можно найти без проводников», – говорил он, смеясь и обнимаясь с проснувшимся господином. Я разглядывал и обнюхивал его. От него пахло сладким табаком и морем. Он был красивый, сильный, жизнерадостный человек с веселыми и смелыми глазами, со спокойной и какой-то очень счастливой удовлетворенностью в голосе и движениях. У него были большие мягкие руки, и когда он гладил меня, я почувствовал, что он искренний, добрый и быть около него легко и приятно. Мы остались с ним вдвоем и, ожидая господина, он рассматривал комнату. Встретившись с портретом девушки, он слегка пожал плечами, улыбнулся и сказал мне: «Он все-таки большой чудак, твой хозяин». Господин вернулся еще с полотенцем в руках, непривычно оживленный и обрадованный. Начался тот беспорядочный разговор, который неизбежен после продолжительной разлуки. Их разделили десять лет, различно прошедшие у каждого. Дружба тянулась почти с детства.
16.
«Чем дальше уходит в прошлое юность, тем прекраснее она кажется». В первый же вечер, делясь воспоминаниями, господин и его друг точно отправились путешествовать в их шестнадцать-восемнадцать лет, и эти годы были в тот час для них общим дорогим краем, с грустью и лаской напомнившим им о себе. Снова живя в тех днях, гость вспомнил со снисходительной улыбкой о чьих-то локонах, черных глазах и о вечерах на берегу моря.
– Мы были все вместе, – сказал он и скользнул взглядом по портрету, – я тебе писал: моя давно замужем, дети, все очень хорошо. А твоя?… Ты все еще ничего не знаешь?
Господин отрицательно повел головой.
– Да, странно, – продолжал друг, – я тоже наводил справки. Но, кажется, существуют бюро, наконец, газетные объявления. Почему ты не хочешь искать таким путем?
– Для этого нужно основание.
– Но у тебя…
– Никакого.
– Пятнадцать лет внимания и «Свидание Джима» – этого недостаточно?… Что нужно еще?
– Ее желание.
– Кто знает, может быть, есть и оно. Ты должен считаться с женской гордостью.
– Я не должен быть навязчивым, и дело идет о большем, чем ее или моя гордость. Книга Джима – единственно возможные поиски и вопрос: нужно или не нужно нам быть вместе.
– Тебе – нужно?
– Не знаю. Конечно, да.
– Чего ты не знаешь и почему это «конечно»?
– Мы расстались, не простясь. Тогда всякое прощание было не нужно и смешно. Ты отлично знаешь атмосферу, круг ее знакомых того времени.
– Если ей было хорошо там, почему ты…
– Потому, что все это не сделало ее счастливой. Ее влекло туда, но она принимала это не как счастье. Если было бы иначе, помнить было бы не о чем.
– Но ведь не будет ничего удивительного, если в ней кое-что огрубело, кое к чему она привыкла. Откуда у тебя такая уверенность?
– Я не знаю, поймешь ли ты: я начал писать рассказ Джима, думая, что это будет мое последнее свидание с нею, я не знал тогда, что она сможет вернуться, хотя бы в рассказе; не знал, кто она, а когда книга была закончена и возвращение в ней произошло помимо моей воли, я понял, что госпожа Джима есть то, что мне нужно.
– Великолепно. Но твой Джим – мечтатель. Ты-то сам, почему ты думаешь, что она теперь такая?
– Потому что ничего другого быть не может. То, что я увидел в ней отсюда, через десять лет, и что вернуло ее в рассказе Джима, должно сделать ее такой.
– Ну, а если, представь себе, она все-таки не такая, а твоя книга ее находит?
– Потому-то книга и есть единственно возможные поиски, – она скажет ей меньше, чем газетное объявление, если Джим ошибется, найдет не то.
– А если не ошибется?
С ним будет его госпожа.
17.
Итак, вот в чем было дело. Вот, вероятно, почему в нашей жизни было что-то, что мне вспомнилось последней осенью на берегу моря. Там был утес, свесившийся над водой. Бывали бури, о тот утес бились волны, а он, склоняясь над ними, как будто бы вслушивался, всматривался в их смутную игру. Сколько раз, сколько ночей прошло предо мною, когда одиночество, тоска и тревога заставляли господина так же внимательно всматриваться в портрет, видеть за ним, так же спрашивать у него и ждать, – и сколько надежды, горечи не одной только разлуки, сколько сомнения и радостной уверенности бывало в тех безмолвных разговорах между ним и его прошлым. Все это было неизвестно и совершенно чуждо приехавшему другу, и поэтому, вероятно, я слышал такие слова:
– …это, может быть, поэтично, но очень похоже на алхимию. Ты хочешь обыкновенную железную жизнь превратить в золотую. А все люди приблизительно одни и те же. Ничего, кроме успеха, денег, покоя и здоровья, им не нужно. Ты знаешь это не хуже меня, но почему-то загоняешь себя в тупик. Твоя книга, поиски, ожидание – деланные, они не жизнь. Тебе нужно чаще бывать с людьми, ухаживать за женщинами, влюбляться, жить, как все, и тебе станет легче. Мало ли что было у каждого из нас, когда мы кружились около наших двадцати лет.
Его энергичный тон и легкость заражали. Мне казалось минутами, что наша жизнь, в самом деле, вымышлена и ненужно усложнена. Теперь в этих словах я слышу лишь невнимательность и прекраснодушие, вызванное собственным благополучием. Чужая печаль всегда легко поправима, весеннее ненастье – ненадолго, и горечь ранней потери может ли быть продолжительной? «Зачем же, – говорил друг, – через столько лет тянуться к тому, чего, может быть, больше не существует?» Этот друг не знал, что господин через свою юную подругу прикоснулся ко все еще манившему его миру, что повториться с другой это, очевидно, не могло, и наше одиночество было необходимо. В нем, уйдя от обычной жизни, приняв всю прошлую боль, господин берег в нерастраченной нежности следы светлого прикосновения и никогда не был одинок. Ночная и неподвижная тишина, в которой вместе с тихо шелестевшими листами бумаги, как будто бы так же тихо шелестели минуты за минутами нашей необычной жизни втроем – портрета, господина и моей – и в которую девушка, казалось, сходила к нам со стены, была, пусть по-странному, но полна такого напряжения, счастья, такой удовлетворенности, что исчезала всякая тяжесть, ничего другого было не нужно, и у меня в те ночи не раз было чувство, что я слышу точно какую-то музыку.
18.
Дни, которые прожил у нас гость, не изменились в своем распределении времени. Иногда, вечерами, господин и его друг уезжали в Париж. Они возвращались всегда очень поздно, и гость почти тотчас же ложился спать, а господин, как всегда, оставался за столом.
Было около полудня, и я возвращался со свидания с Люль. В калитке меня встретил и позвал с собой наш гость. Он вышел бросить письмо в почтовый ящик. Когда мы возвращались, я увидел издали, как из ворот, за которыми жила Люль, выехал и повернул нам навстречу голубой автомобиль. За рулем сидела та же красивая женщина. Когда она проезжала мимо нас, друг господина взглянул на нее и остановился, провожая глазами. Замедляя ход автомобиля, так же не отрываясь, смотрела на него хозяйка Люль. Одновременно, оба рассмеявшись, она – остановила машину, он – почти подбежал к ней.
– Это так хорошо, что я боюсь верить и теперь, – начал он без всякой, впрочем, неуверенности, – это действительно вы?… Осень позапрошлого года, Остенде, пляж?
Впервые я смотрел вблизи на хозяйку Люль. Ее лицо, шея были очень хороши. Друг господина откровенно наслаждался встречей и беседой. Шел оживленный разговор давно знакомых и приятных друг другу людей.
– …да, да, это тот самый мой друг, книжка которого вас тогда так сильно рассмешила и о котором я вам рассказывал. Было бы, право, очень мило с вашей стороны помочь мне встряхнуть его. К сожалению, я не могу заняться им, я тороплюсь к жене, но нужно, не правда ли, чтобы он ушел из своего сна… – говорил наш гость, после рассказа о том, почему он очутился в парижском предместье и какую жизнь застал у нас. На лице женщины было любопытство.
– Я не могу представить себе того, что вы мне рассказали. Это почти фантастично, но, вероятно, интересно. Приходите сегодня же вечером вдвоем с ним.
19.
Я ничего не мог определить по лицу господина, когда они вернулись домой в тот вечер. Пожалуй, оно было немного более усталым, чем всегда. Друг был возбужден и весел.
– Я очень рад за тебя, – говорил он, – это одна из самых прелестных женщин, каких я встречал. На твое счастье, она свободна и, кажется, скучает. Разведенные жены лучшее лекарство для таких, как ты. Ты был довольно скуп на слова, но получилось больше, чем я ожидал, – она была внимательна к тебе не из одной вежливости.
– Она очень мила, но из этого ничего не следует.
– Во всяком случае, ты приглашен бывать. Почему ты прячешься?
– Нисколько, но у меня и без нее много ненужных встреч.
– Встречи с ней могут стать нужными.
– Сейчас для меня в этом нет необходимости.
Друг господина через два дня уехал.
20.
В том году осень затянулась и была сухой и теплой. Медленно остывал октябрь. Пришел день, когда на парижские кладбища везут букеты хризантем и астр. В этих цветах с их неясным и горьковатым запахом, в очаровании хрупкой прелести парижанок, подчеркнуто изящных трауром туалета, было больше прекрасного, чем печали. Но как бы для того, чтобы и цветы, и женщины казались только искусственным и непрочным украшением, а этот день был еще грустнее, над Парижем с раннего утра нависли серые тяжелые облака, по временам моросил дождь и было холодно.
Мы были в Париже и в сумерки проходили мимо кладбища. Из ворот выходили последние посетители. Их тотчас же захватывала уличная сутолока с ее беспорядочным шумом и почти по-зимнему лихорадочной поспешностью. Фонари еще не горели, и городской ненастный вечер все больше погружался во мрак… И сквозь этот мрак, ненастье и печаль того дня мы услышали позади себя голос хозяйки Люль. Все такая же красивая, ласково укорявшая господина в рассеянности и невнимании к самым близким соседям, она, казалось, всем, чем только могла, от своего внешнего очарования до смысла сказанных ею тогда слов, старалась напомнить, что и в такой день на земле не только печаль и память об ушедших. Они прошли в маленькую улицу и долго разговаривали около автомобиля, который она здесь оставила. Это была их первая встреча, которую я мог наблюдать, и я видел, как бесплодно разбивалось стремление женщины привлечь к себе. Звук голоса, улыбка, взгляд были расточены в тот день напрасно. Не замечая и не желая ничего замечать, господин безразлично вежливо отвечал на вопросы, спрашивал о вещах, которые едва ли его интересовали, и ничем не показал, что и он тоже сколько-нибудь обрадован этой встречей.
21.
Мы снова увиделись с хозяйкой Люль, когда кончалась зима. Это было так же неожиданно, как и в ноябрьский вечер. Мы вышли, чтобы направиться в Париж, и недалеко от нашего дома нас догнал голубой автомобиль. Вероятно, хозяйка Люль заметила нас издали, потому что она затормозила около самого тротуара. Снова, еще более ласково, она стала упрекать господина за нежелание навестить ее. Что-то в самом деле обиженное, чему все труднее становилось противиться, слышалось тогда в ее словах. Господин не мог этого не заметить, был удивлен и чувствовал неловкость. Он согласился на ее предложение подвезти его туда, куда он должен был ехать, и потом так же легко уступил просьбе сопровождать хозяйку Люль в довольно далекую окрестность.
Мы неслись по пустынной загородной дороге, и я помню, как в те секунды, когда я мог видеть лицо этой женщины, я встречал на нем выражение удовлетворенности и почти счастья. Все увеличивая скорость, тверже и точнее управляя рулем, внимательно вглядываясь в дорогу, все чаще чувствуя на себе пристальный и иногда восхищенный взгляд господина, она хорошела от напряжения и сознания, что лед, столько времени не поддававшийся, наконец сломлен.
Мы вернулись в наше предместье, когда было совсем темно, и хозяйка Люль сказала, смеясь и чувствуя, что теперь она имеет право так говорить:
– Я беру вас в плен. Будем обедать, а потом вы мне расскажете о вашем друге. Я знакома с ним давно, но знаю его мало, а он очень милый, не правда ли? Не стесняйтесь, что вы не одеты для визита. Кроме моего отца, никого не будет. А потом: я страшно устала за рулем, и вы за прогулку должны довести меня до моей комнаты.
22.
Мы вошли в их дом, и с первого шага на меня пахнуло незнакомой жизнью. Несколько излишне нарядная, она была очень далека от нас. После обеда мы перешли в комнату хозяйки Люль. Запах духов, мебель, безделушки, продуманное и тонкое кокетство домашнего туалета, несколько книг в сафьяновых переплетах, как бы случайно и небрежно, но очень красиво раскинутых на нижней полке этажерки, создавали странное впечатление изящного легкомыслия, большого вкуса и какого-то только поверхностного украшения. И здесь, в своей, привычной обстановке, в разговорах, которые были там в тот вечер, в непритворной внимательности, обаяние молодой, ставшей еще более привлекательной в комнатном уюте женщины заставило господина присмотреться к ней, с чем-то согласиться и тогда же сдать свои первые позиции.
23.
Я не знаю, как передать то новое в нашей тишине, что я почувствовал в те дни. Но оно было несомненно. К ожиданию, тоске, ко всем прежним чувствам господина прибавилось еще одно, поначалу слабое и неуверенное и, в то же время, неотступное. Внешне все шло, как раньше: такие же ночи, замкнутость, спокойствие. Но вот именно тогда, в одной из бесед господина с портретом девушки, мелькнуло то, что было, как страх ничего не дождаться, никогда не уйти от одиночества, как примирение с невозможностью одного счастья и признание возможности другого. Я помню, как потом, после этого разговора, господин читал книгу. Шелест листов слышался реже обыкновенного. Что-то мешало ему читать.
24.
Приближалась весна. Моложе вставало солнце, шалый ветерок все чаще приносил тепло. Все приготовлялось к тому, чтобы по какому-то сигналу проснуться, ожить, вырваться из последних слабеющих усилий холода. Новое, все более крепнувшее в господине чувство говорило мне, что та весна для нас не будет, как прежние. И в самом деле, когда весна пришла и исчезли последние сомнения, когда все распустилось, расцвело и весело зашумело, сердце господина неудержимо потянулось к живому и теплому счастью, которое и само шло к нему навстречу.
Теплым пахучим вечером, возвращаясь из Парижа, на темной от распустившихся каштанов улице мы встретились с хозяйкой Люль. Она засмеялась так счастливо и так весело объявила – будто бы это была какая-то необыкновенная удача, – что автомобиль в починке, что оставаться в комнатах в такой вечер нельзя никак и что это, конечно, судьба позаботилась о том, чтобы прогулка не была одинокой. Я не знаю, встречался ли господин с хозяйкой Люль после того, как мы были в их доме, но я помню хорошо, как и его охватило радостное оживление в те майские сумерки. Я не слышал его слов, потому что мы с Люль ушли далеко вперед. Было тепло, из садов доносился запах сирени и глициний, где-то далеко громыхал и изредка позванивал трамвай.
Мы долго ходили по широким, уснувшим в зелени улицам, и был поздний час, когда, приближаясь к дому, хозяйка Люль говорила:
– …вы знаете, вероятно, что я слышала о вас давно. Этой зимой я перечитала еще раз рассказ вашего Джима. Я не понимаю его. Почему вы в той книге так убеждены, что попытка жить в такой же любви с другой обречена на неудачу? Ведь вы же сами повторяете там несколько раз, что та, первая, была проста, что ничего особенного в ней не было. Почему же после этого к другим такое недоверие? Простите, но я знаю больше: эти слова не из пережитого вами, это было ваше предположение, но оно могло быть и ошибочным, как всякое. Так может случиться, не правда ли? Вы этого не отрицаете? Тогда зачем же сторониться, избегать встреч, быть холодно любезным и великолепно не замечать, кто и о чем хочет с вами говорить? Разве не так было в ноябре у кладбища и всю эту зиму до конца февраля? Вы начали оттаивать только с тех пор…
В тоне слов было подкупающе-задушевное, и, вероятно, они были вполне естественными после того, что было сказано до них. Не удивлением, не растерянностью отвечал господин на это почти откровенное признание. Он как будто бы все еще не соглашался, не верил и боялся ошибиться. Но чем взволнованнее и горячее лились слова, тем несогласия и боязни становилось меньше, появлялась готовность признать себя неправым и надежда на новое счастье разгоралась сильнее. Оно, это счастье, было хорошо собою, давалось без труда и не сулило ничего тяжелого.
Хозяйка Люль и господин, не произнесшие в этот вечер решающих слов, но такие близкие в их будущей любви, прощались – до следующего лишь утра – долго, нежно и долго не могли проститься.
25.
То была неспокойная для него и для меня ночь. Подошедшее вплотную чувство не позволяло господину быть прежним, а мне, сколько я ни старался представить себе, что вот, значит, и к нам пришла наконец живая и теплая радость, мне в эту радость не верилось. Так было потому, что и в ту ночь, когда недавняя встреча с хозяйкой Люль казалась столь значительной и не могла как будто бы не увести от прошлого, господин все-таки, через каких-нибудь несколько часов после того свидания, был ближе к первой подруге, которую он так давно не видел. Ему плохо работалось, он много раз то подходил к портрету, то останавливался у окна, всматриваясь в ночную тьму. Он не мог не знать, что близко в этой тьме, может быть, тоже не спала молодая красивая женщина, более, чем он, тянувшаяся к их общей, нужной им обоим близости. Но тишина, одиночество, сердце, которому всегда нужно было только одно, не отпускали. И как тогда, в ту ночь, я не сомневаюсь и теперь, что если бы после всего, что было, и перед тем, что должно было совершиться, появилась бы какая-нибудь надежда, признак, что наше ожидание не было напрасным, все было бы тотчас же кончено между господином и не той, которую он ждал.
26.
Наступал вечер, и я оставался один. Люль, ее хозяйка и мой господин уехали. Это случилось после полудня, неожиданно для меня. Господин позвал женщину, смотревшую за нашим хозяйством, и сказал ей, что он уезжает. Из его слов я понял, что я не увижу его раньше осени. Он взял с собой самое необходимое и ушел. Все как бы оборвалось, и весь тот день я не мог найти себе места. Увидеть Люль мне не удалось, никого из моих знакомых я не хотел видеть. Я долго сидел на террасе, вспоминал, хотел разобраться, осуждаю ли я господина. Я не осуждаю его и теперь. Все, что тогда происходило, была та самая возможность, которую он предвидел в книге моего предшественника. Но теперь это было не предположение, наши прежние жизнь и тишина были действительно нарушены, и мне было тяжело. Стало темнеть, и я ушел в комнаты. В неподвижной, словно остановившейся, тишине сквозь комнатный мрак я увидел еще светлевшее пятно портрета. Я лег под ним, около стены. Начиналась моя первая одинокая ночь. Я завыл.
27.
Господин где-то далеко переживал новое счастье, я узнавал тоску, тревогу и одиночество. Меня, конечно, не случайно забыли или не захотели взять с собой. Я стал лишним, мир любви, который захватил и меня, рассыпался и, как мне тогда казалось, исчез совершенно. Я был до того времени достаточно избалован благополучием и не умел спокойно относиться к потерям. Но мне не верилось и в то, что заменило господину его прежнюю жизнь. Я знал, что не такая, как хозяйка Люль, могла бы так же войти, так же заполнить собой, как это делала девушка. Может быть, более ярко, но горел не тот огонь, все было не то, над чем стоит останавливаться. В большей или меньшей степени, так или иначе, предо мною прошло много таких же случаев, и мне было бы, вероятно, так же нечего рассказывать, как если бы я тогда не расставался с господином. Я видел лишь начало его новой любви, и оно поселило во мне не счастье, не покой и не доверие, но тревогу. Я ошибся в тот раз. Все завершилось лучше, чем я мог желать. Тревожиться мне должно было о другом. Не господину, а нам с Люль принесло вслед за разлукой несчастье то лето.
