Текст книги "Фомич - Ночной Воин"

Автор книги: Виктор Меньшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Вперёд вышел мужичок с лицом, заросшим шерстью.

– Ты куда, Борода? – спросил удивлённо Оглобля.

– А чем я хуже тебя? – вопросом на вопрос ответил тот. – Я тоже пойти желаю. Я вам в пути пригожусь. Оружием я не ахти как владею, но зато наговоры, заговоры, травы целебные знаю, лес, зверей и повадки их ведаю. Возьми...

– Что ж, – после недолгого раздумья махнул рукой Фомич. – Не с одного же меча в дороге кормиться. Мудрость тоже требуется. Вставай по правую руку... Ну, еще двое...

Вперёд вышли, как всегда отчаянно отталкивая один другого локтями, Балагула и Домовой.

– Я!

– Я!

– Ты куда прешься?

– А ты куда лезешь?!

– У тебя даже коленок нет!

– А у тебя есть, только ты их не моешь!

– А при чём здесь умывание?

– А при чём здесь коленки?!

– Вот как дам сейчас!

– Это я как дам сейчас!

– Это я дам!

– Нет, это я дам!

– Куда же мне вас с собой в поход брать, если вы не с врагом воюете, а друг друга лупите? – спросил насмешливо Фомич.

– Это военная хитрость такая! – ответил Балагула. – Увидит враг, как мы один другого колотим безжалостно, подумает: как же они будут нас бить, если своих так бьют? Испугаются враги и убегут сами.

– Ну, если убегут, – улыбнулся Фомич, – тогда вставайте по правую руку, только сразу бить друг друга не начинайте, подождите, пока враги появятся.

– Так что же, – Оглобля уткнулся взглядом в острую макушку вставшего рядом с ним Балагулы, маковкой достигавшего как раз его коленки. – Значит, мы теперь с тобой в одном войске состоим. Так что ли, животное?

– Какое я тебе животное?! – завопил Балагула, привстал на цыпочки и едва не отхватил ковшом Оглобле коленку, которую тот едва успел отдёрнуть.

– А кто же ты? – удивился Оглобля. – Не человек же ...

– Он лучше всяких там людей! – вышел на защиту своего приятеля Кондрат, на всякий случай выставив перед собой однорогий ухват.

– Я и не спорю, – согласился добродушный Оглобля. – Только нам ведь вместе в дальний путь идти. Должен же я знать, кто рядом со мной идёт.

– С тобой идёт прекрасное существо, мой лучший друг – Балагула, важно пояснил Домовой.

– Вот ты и расскажи нам, кто он такой твой друг приятель, – попросил Оглобля. – А то и вправду, идём вместе, а с кем – не знаем. Существо, не существо, человек, не человек.

– Давно это было, – начал Кондрат...

Глава четырнадцатая

Откуда есть пошёл красавец Балагула

Давно это было. Жил да был в одном большом селе возле леса мужик. Мужик как мужик, только немножко слишком балаболистый, шебутной. Про таких, как он, в народе говорят, "без царя в голове". Куда ветер дунет, туда он и думает.

Сам по себе он был безвредный, безобидный. Лёгкий был человек. Только очень беспечный.

Все односельчане на огороды трудиться, а он залезет на крышу, развалится там на солнышке, и лежит, тренькает на балалайке, песни дурашливые горланит.

Не грызи подсолнухи,

не гляди с укором,

цвёл я как черёмуха,

вырос мухомором!

Я нашёл себе деваху,

на окраине села.

Всё смотрел, да только ахал.

Она плюнула, ушла.

Ты куда меня ведёшь,

сладки песенки поёшь?

Я веду тебя в сарай,

иди, не разговаривай.

– Эй! – кричат ему односельчане. – Ты хотя бы у себя крышу на сарае перекрой! Сгнила совсем! Сам же провалишься!

– Иди ты! – восклицает мужик, и тут же запевает:

Ох, сарай, ты мой, сарай,

непокрытый мой сарай!

Я куплю мешок соломы,

и покрою свой сарай.

Ясный месяц укрылся за тучи,

мои лапти на той стороне.

Ничего мне в жизни не надо,

лишь бы лапти вернулись ко мне!

Ох, сарай, ты мой, сарай,

непокрытый мой сарай...

И всю песню сначала. И так поёт он, пока не плюнут односельчане, не отстанут от него. Лежит он так-то, опять идут к нему соседи:

– Пойдём мост ремонтировать! – зовут они. – Мост общественный провалился, всем миром чиним.

Мужик, вздохнув, берётся за балалайку:

– Сейчас приду, только песню допою!

– Это какую песню? – спрашивают односельчане.

– Про сарай, – радостно отзывается мужик.

– Нет! – возмущаются соседи. – Знаем мы тебя! Это бесконечная песня. Мы никогда не дождёмся, что она кончится.

– Хорошо, – соглашается мужик. – Тогда я спою про ворону и про мост.

– Ну, про ворону давай, – нехотя соглашаются односельчане.

Мужичок быстренько хватает балалайку и запевает во всё горло, да так громко, что ему тут же в голос отзываются все собаки в селе.

Он лежит на полусгнившей крыше, зияющей дырами, солнышко ласково гладит лучами его сияющую плешь, а он болтает ногами, лупит по струнам балалайки и блаженно орёт покорно слушающим его соседям, ждущим конца песни, чтобы отправиться на ремонт моста.

Однажды еду: вижу мост,

под мостом ворона мокнет,

взял ворону я за хвост,

положил её на мост,

пусть ворона сохнет!

Он ударяет по струнам и садится. Односельчане, страшно довольные тем, что песня такой короткой оказалась, ждут, что сейчас он слезет и пойдёт чинить мост.

Как бы не так! Они забыли, с кем имеют дело. Мужичок тренькает по струнам и продолжает петь:

Еду дальше, вижу мост.

На мосту ворона сохнет,

взял ворону я за хвост,

положил её под мост,

пусть ворона мокнет!

Односельчане со слабой надеждой вздыхают, надеясь, что теперь-то песня вся, но ничуть не бывало! Мужичок начинает всё сначала:

Однажды еду: вижу мост,

под мостом ворона мокнет...

Рассерженные соседи, понимая, что этот прохиндей опять бессовестно надул их, плюют и идут чинить мост сами. А мужичок, лёжа на крыше, до самого их возвращения попеременно мочит и сушит на мосту несчастную ворону.

Так что в работе мужичок БЫЛ совершенно бесполезен. Но зато если уж где свадьба, или другая какая гулянка, тут уж без него никак! Да он в таких случаях и не заставлял себя просить дважды. Он хватал свою балалайку, съезжал на тощем заду по сгнившей соломе с крыши, и спешил туда, куда его приглашали.

И уж веселье там обеспечено. Гости скучать не будут, да ещё и на много лет воспоминаний о весёлой гулянке останется.

За это и терпели мужичка. За это и подкармливали. Иначе не выжил бы он. Огород у него репьём, сорняками, да лопухом-крапивой весь зарос.

От того, что рот у него постоянно открытым был, – ведь мужичок постоянно песни распевал, рот у него стал большущий, а нижняя челюсть постепенно стала походить на ковшик.

И всё бы ничего, только веселясь сам и веселя гостей на многочисленных гулянках, припал мужичок на стакан. Стал много лишнего употреблять.

Поначалу в праздники, а после и без праздников. Напиваться стал. Скандалить. А кому, вместо веселья, скандал да драка нужны? Перестали его на гулянки приглашать, чтобы он праздник не портил.

Вот тут-то и настали для него чёрные дни. Работать он совсем разучился, да ещё пьянка эта. А голод не тётка, заработать не можешь, что делать? Стал он потихоньку воровать.

Раз его за этим делом поймали, второй.

Поколотили слегка. Потом уже не слегка. А что толку? К тому же сарай у него рухнул, дом разваливается. А он всё ворует, да пьёт.

Лопнуло терпение у односельчан. Никто не хочет держать в селе вора и пьяницу.

Собрались на сход, да и решили всем селом выгнать мужичка вон.

Посадили его в телегу, вывезли из села подальше, ссадили возле леса и возвращаться строго настрого запретили. Сказали, что если вернуться надумает, прибьют.

Сказали так и уехали. А мужичок остался один посреди просёлка, по колено в грязи. Сверху его дождик осенний мочит, по бокам его ветер насквозь продувает, между рёбер посвистывает.

Поёжился мужичок, и, застревая в грязи, пошёл в лес. Там хотя бы от дождя можно под деревьями укрыться.

Короткое время мужичок жил в лесу. Ночевать в листву опавшую закапывался. Днём последние грибы собирал, тем и кормился.

Пока морозы не ударили, кое-как перебивался. А первый снежок выпал, совсем мужичку худо стало. Есть нечего, холод собачий, огня нет. На землю в снег спать не ляжешь. Одну ночь на дереве спал, к стволу привязавшись.

Утром встал, рукой ногой шевельнуть не может. Побегал, согрелся малость, пошёл еду отыскивать. Да только где её под снегом найдёшь? Он уже веточки глодал, снег сосал.

Потом понял, что не выжить ему зиму в лесу. Замёрзнет. Не бегать же день и ночь. Сил не хватит. И пошёл мужичок вешаться.

Выбрал сучок на дереве покрепче, стал верёвку на поясе развязывать, чтобы на ней повеситься. Верёвку развязал, штаны свалились.

– Как же я буду вешаться? – думает мужичок. – Это же стыдоба висеть в петле без порток. Что люди скажут? Жил, как дурак, и помер так же?

Сел он возле дерева и заплакал от бессилия.

И вдруг опускается ему на плечо что-то. Поднял мужичок голову, смотрит – на плече его какие-то ветки лежат. Оглянулся, и как закричит!

Стоит возле него удивительное существо. Вместо рук – веточки, лицо диким мхом поросло, вместо носа – сучок, вместо глаз – клюквины. Одето существо в еловые ветки, верёвкой подпоясанные.

– Ты кто? – испуганно спросил мужичок.

– Я – Лешачиха, лесная жительница. Я здесь, в лесу, родилась, в лесу живу. А ты что тут в такие холода под деревом сидишь? Почему плачешь?

И такая тоска мужичку сердце сдавила, что он взял, да и рассказал Лешачихе всё, как есть, всё что с ним, с горемыкой, приключилось.

– Так ты, значит, совсем одинокий? – спросила Лешачиха, жалобно вздохнув.

– Совсем, – признался мужичок, и горько всхлипнул.

– И я совсем одна, – призналась Лешачиха. – Все Лешие из леса разбежались. Есть здесь один, да и тот всё на болото бегает, Кикиморку пучеглазую себе приглядел. А меня в упор не замечает. А чем я хуже?

Мужичок, конечно, Кикиморку в глаза не видывал, но без тени сомнения заявил, что Лешачиха ничем не хуже пучеглазой Кикиморки, а во многом даже и лучше.

– Ты так считаешь? – засмущалась Лешачиха.

– Конечно! – горячо заверил её мужичок.

– А знаешь, – смущаясь, предложила Лешачиха, – давай вместе жить. Пропадёшь ты один в лесу. Да ещё и зимой. А у меня нора большая и тёплая. Можешь не навсегда, а только на зиму. Летом уйдёшь...

А что мужичку было делать? Согласился он.

А за зиму так с Лешачихой сдружился, так полюбились они, что он никуда уже и уходить из леса не захотел.

И к следующей зиме родился у них от любви сынок.

Вот откуда есть пошёл красавец Балагула. Сын человека и Лешачихи.

Глава пятнадцатая

Сборы. Как у Балагулы горб вырос

Кондрат закончил историю, и вызывающе посмотрел на Оглоблю.

– Ну, теперь тебе всё понятно про Балагулу?

– Теперь всё понятно, – уважительно отозвался Оглобля. – С такой родословной можно в цари идти. Только как же он в Дом попал?

– Это особая история, – вздохнул, вступив в разговор, сам Балагула. Мы жили от этих мест в стороне, в Лесу возле болота. Хорошо жили, весело в Лесу было. А потом пришли Демоны, завоевали Лес, разогнали всех Лесных. Мои папочка и мамочка убегали, меня на руках уносили. За ними Демоны погнались. Попробовали убежать мои родители, а когда поняли, что догоняют их, посадили меня возле заброшенной избушки в кусты, а сами стали Демонов за собой в чащобу заманивать...

Он вздохнул, и замолчал.

– А потом что? – осторожно поинтересовался Оглобля.

– Родители мои так и не вернулись, а меня, совсем маленького, подобрал добрый Кондрат и взял в Дом. Потом вырастил из меня друга.

Вот так, щёлкнув ковшом, закончил свой рассказ красавец Балагула.

– Друга! – не удержался Кондрат. – Друзья так по лбу не лупят.

Фомич осмотрел своё воинство и сказал:

– Ну, кажется, всё. Все в сборе. Ну, что скажешь, Оглобля, не страшно с таким войском в бой идти?

– Да что ты! – пробасил тот, оглядывая с высоты своего роста Кондрата, Балагулу и Бороду. – С такими героями куда угодно можно смело идти.

– Тогда порядок, – вздохнул Фомич.

Он помолчал, помялся, потом подошёл ко мне, и, глядя прямо в глаза, спросил:

– Ну так что?

– Что – что? – Я сделал вид, что не понимаю.

– Ты идёшь с нами? – спросил напрямик Фомич.

– Ты подумай сам! Как я – живой! – своей волей в Царство Мёртвых пойду?! С меня хватит приключений ещё с прошлого года! Ладно бы ещё с Чертями, или Ведьмами воевать, а то прямиком в Царство Мёртвых!

Я замолчал и сердито засопел. Я, конечно, всё понимал и искренне сочувствовал Фомичу, но разрывался буквально пополам: сердцем я готов был пойти с ними, но разум долбил мне, что это глупо и бессмысленно.

Кто знает, как бы всё решилось, возможно, у меня хватило бы воли и ума отказаться, но вмешалась Кукушка:

– Он не хочет идти! Боится! Возьмите меня!

– Да что я?! Трусливей оловянной птички?! – рассердился я. – Иду я, иду...

– Ну вот! – возликовал Фомич. – Теперь порядок. Быстро собираемся и в дорогу! Времени у нас в обрез.

Мы пошли в Дом и стали собираться. Я искал, что могло бы стать перевязью для меча, не в руках же мне его было нести. На поясе он волочился по земле, застревал при ходьбе в ногах, мотался и стукал по коленям.

И тут я увидел умело замаскированный шкаф в стене. В нём, к моему удивлению, стояла почти новёхонькая, хорошо смазанная тульская двустволка, а рядом висел на гвоздике патронташ. На верхней полке в шкафу стояли коробки с патронами.

Я нашёл в чулане тиски и ножовку по металлу, обрезал стволы покороче, взял картечь и жакан, оставив патроны, заряженные дробью, не на птичек мы шли охотиться. Надел патронташ на пояс, коробки уложил в рюкзак, а ружьё повесил на правое плечо, стволами вниз.

Настроение у меня несколько улучшилось. Это было для меня намного привычнее всевозможного холодного оружия.

– А меч ты за спину повесь, так, чтобы рукоять над левым плечом была, тогда в случае надобности легко достать правой рукой, – посоветовал мне Оглобля.

– Зачем мне теперь меч? – удивился я, поглаживая ложе ружья.

– Не скажи! – живо возразил Оглобля. – В бою лишнего оружия не бывает. Не хватало – помню такое, бывало, а вот про лишнее – не помню.

Сам он тщательно приладил на спину два меча. Один под правую руку, другой – под левую. На поясе у него висел кинжал. Кривой татарский нож, отточенный как бритва, он засунул за голенище. Потом пересадил, предварительно наточив, старенький топор на свежевыструганное топорище, подлиннее.

Глядя на такие тщательные сборы и я, не став спорить с опытным в ратных делах Оглоблей, приладил меч за спину.

Фомич сидел в сторонке, погружённый в свои думы, и точил и без того острый клинок боевого меча.

Домовой осколком стекла полировал большую рогатину, чтобы не посадить занозу, рядом с ним лежала уже приготовленная увесистая дубина.

Балагула бродил по избе и сопел. Он брал в руки то один предмет, то другой, взвешивал на руке, качал головой и откладывал в сторону.

– Что ты маешься? – спросил Домовой. – Пойди, сделай себе дубину, как у меня. Или возьми меч, вон их полно после боя осталось.

Балагула только поморщился недовольно.

– Сам таскай такую тяжесть, – фыркнул он. – Палку, если надо будет, я и в лесу под ногами подберу. Чего её из дома тащить?

– Ты что – совсем без оружия пойдёшь? – спросил его приятель.

Балагула ничего Домовому не ответил и молча полез в погреб вниз головой.

– Что это он так полез? Свалится! – удивился я.

– Нет, не свалится, – как мне показалось, с некоторым сожалением ответил Кондрат. – Он всегда так лазит. Чистый обезьян...

В погребе был слышен стук и звон. Вскоре вылез оттуда Балагула. На поясе у него гирляндой висели... вилки!

– Ты зачем в мой сундук лазил?! – подскочил Домовой. – Там моё приданое за столько лет собранное лежит!

– Приданое у невесты бывает, – возразил Балагула.

– Это только у вас так бывает, у тех, кто родился от человека и Лешачихи, – ворчал Кондрат. – А у нас, у Домовых, приданое всегда за женихом.

– У тебя там, в сундуке, всё равно всё наворованное, – махнул на него Балагула.

– Не наворованное. А взятое у хозяев во временное пользование...

– Вот и я взял во временное пользование, – кивнул Балагула, и добавил. – У тебя. И вообще – это будет моё оружие.

– Какое же это оружие?! – потянулся к поясу с вилками Кондрат.

– Грозное!

– Что же ты этим оружием делать будешь? – улыбнулся Оглобля. – Врага по кусочкам кушать?

– Чёрные Воины выше меня? – ответил вопросом на вопрос Балагула.

– Выше, – согласился Кондрат. – Ниже тебя только табуретка, да и то не всякая.

– Кто бы говорил! Если тебя постричь, та ещё меньше меня будешь. Вот ты, допустим, Чёрный Воин...

– И что дальше? – недоверчиво переспросил Домовой.

– Встань на скамью. Вот так, – командовал Балагула приятелем. – Рост подходит. Бери теперь в руки свою дубинку и маши...

Кондрат взял в руки дубинку и махнул ею.

Прямо по голове Балагуле. Тот только охнул и сел на пол, привычно разбросав руки и ноги в сторону.

– Ты чего дерешься?! – закричал он.

– Ты сказал "маши", я и махнул... – оправдывался его дружок.

– Я сказал тебе в воздухе махать, а не по голове. Вот так и маши, а я будто подхожу к тебе сзади...

Кондрат увлеченно махал над головой дубиной, а Балагула, подкравшись сзади, ткнул его снизу вилкой в зад.

Не ожидавший такой каверзы Домовой взлетел под потолок, ударился об него головой, шлёпнулся вниз и сел прямо на стол, на воткнутую ему подлым образом вилку. Тут же он подскочил опять, взвыв от боли.

Выдернув вилку, он воздел дубинку и бросился на Балагулу, который прятался за столом и кричал оттуда:

– Я просто показать хотел! Я просто показать хотел!

– Да уймитесь же вы, обормоты! – прикрикнул на разбушевавшуюся парочку Фомич. – Надо вас дома оставить. Шуму – на сто вёрст вперед...

– Нет! Мы будем тихо! – хором заверили его два обормота. – Это мы оружие опробовали...

– Ладно. Все готовы? – оглядел воинство Фомич.

– Все, – ответил Борода. – Сейчас травочки в коробочки уложу да корешки по мешочкам.

– Балагула! Возьми Радио, – распорядился Фомич.

– Да на фига оно? – поморщился сын человека и Лешачихи, с ненавистью глядя на огромный ящик.

– Как же мы новости узнавать будем?

– Ой, тоже мне, проблема! В лесу сорок полно...

– Всё. Разговор окончен. Или бери, или оставайся.

– Возьму, возьму... Только, смотри, Кондрат мало чего несет.

– Это я буду решать, кто мало, кто много, – рассердился Фомич.

– А я что? Раз надо, значит, надо, – стушевался Балагула. – Я всегда и на всё ради общего дела готов.

Он завозился, прилаживая к Радио ремни, чтобы повесить его на спину, как рюкзак. Кондрат даже подозрительно покосился на дружка, видя такую непривычную готовность к послушанию.

Балагула продел руки в лямки, взвалил Радио на спину, сделал два шага и... сел на пол. Лицо его исказилось от боли.

– Ты чего уселся? – подозрительно спросил его Кондрат.

– Горб... – тихо и проникновенно, со слезой в голосе произнёс Балагула.

– Какой горб?!!! – заорал Домовой. – Откуда он у тебя?!!

– Вырос, – развёл руками Балагула. – Наверное, от перенапряжения всех моих остававшихся сил.

Ему помогли освободиться от ремней и самого Радио, и помогли с трудом подняться на ноги.

Кондрат недоверчиво зашёл ему за спину, и удивлённо покачал головой:

Спину Балагулы действительно украшал чудовищных размеров горб. Самый что ни на есть настоящий.

– А можно потрогать? – спросил недоверчивый Домовой.

– Конечно, можно... Только болит очень... – страдальчески ответил его приятель, доверчиво подставляя спину дружку.

Но тот уже передумал трогать. Застеснялся своей недоверчивости.

– Ладно, раз уж он стал инвалидом, тогда я понесу рогатину, дубину, и Радио, – великодушно предложил он.

На том и решили, тут же и выступили. Время на месте не стояло, напоминая, что и нам пора двигаться.

Впереди шёл Оглобля. Он уже когда-то начинал этот путь...

Следом за ним – Фомич, за ним я, потом пыхтевший как паровоз Кондрат, согнутый в три погибели под тяжёлым Радио. За ним шагал с торбочкой на палке Борода, за которым едва поспевал плетущийся сзади всех Балагула.

– Может, ты в Доме останешься? – спросил его Фомич. – Куда ты с таким горбом? Путь дальний, трудный.

– Конечно! – тут же обиделся несчастный горбун. – Как Радио тащить, так пожалуйста. А как стал инвалидом, так никому и не нужен. Нет уж, я просто обязан совершить, возможно, последний подвиг в моей молодой, короткой и прекрасной жизни...

Красавец Балагула умел произносить красивые речи. Как после таких слов можно было оставить его дома?

Шли мы довольно долго. Оглобля сказал, что к полуночи мы должны миновать Медвежью Поляну и отдохнуть перед тем, как войдём в Железный Лес. И еще одну важную вещь сказал он, о которой не успел нам поведать Георгий Победоносец.

Оказалось, что весь путь мы обязательно должны были проделать ровно за три дня и три ночи. Если к третьим петухам третьей ночи мы не выведем из Царства Мертвых Настю, мы все останемся там. Навсегда.

Все, кто дойдёт.

От такой перспективы мне стало совсем тоскливо. Ради чего я, живой и молодой, тащусь в это Царство Мёртвых, за чьей-то женой, помогаю в этой смертельной для меня затее то ли призраку, то ли привидению, да впридачу ещё даже и рассказать об этом никому не смогу. Кто поверит? И на фига он мне сдался, этот подвиг, о котором никто никогда не узнает?

– Вернуться хочешь? – тихонько спросил Оглобля. – Я вот вернулся. До самой пещеры Кощеевой дошёл и вернулся. До сих пор душой маюсь. Тридцать три года в углу тенью простоял. Своего часа дожидался. Пока хотя бы другому не помогу дойти, не будет мне покоя. Дело, конечно, твоё. Но я возвращался. Я знаю, что будет потом....

Ушедший вперёд Фомич обернулся к нам:

– О чём речь держите, Воины?

– Скоро Медвежья Поляна, – ответил Оглобля, и прислушался к странным звукам за спиной. – А что это хрустит?

– Это Балагула, – ответил Домовой. – Он всю дорогу вот так хрустит. Горб чешет и хрустит.

Мы оглянулись. Балагула, заметив это, постарался героически выпрямиться, но горб согнул его обратно, и на лице несчастного калеки отразились нечеловеческие страдания, которые он героически попытался скрыть вымученной улыбкой.

Оглобля подошел к Домовому, протянул свою большую лапищу:

– Давай сюда Радио, я сам понесу.

– Неет, – покосившись на героического Балагулу, ответил тот, с сожалением вздохнув. – Я сам. Я понесу.

И он постарался выпрямить отсутствующие коленки.

Хорошо, что идти оказалось недалеко. Я раздвинул кустарник и прямо перед носом увидел удивительной красоты полянку.

Глава шестнадцатая

Медвежья Поляна

Большая, светлая, окружённая зарослями малины, она тянула прилечь на травку и греться на ласковом солнышке, подставляя бока.

– Отдых! – скомандовал Фомич.

Мы с Оглоблей отправились за дровами. Как оказалось, не все у нас, как Фомич и Оглобля, питались воздухом.

Борода принялся собирать какие-то травки, Фомич пошёл за водой, Кондрат увязался за ним, Балагула остался охранять лагерь.

И тут же полез в густые заросли малины...

Нас с Оглоблей заставил всё бросить и бежать на Поляну леденящий душу вопль, перешедший в пронзительный визг.

К нашему ужасу мы опоздали. Выскочив из кустов, мы остановились, оцепенев от вида ужасающей картины:

Посреди поляны валялся лицом вниз несчастный страдалец Балагула, а сверху его беспощадно рвал огромный медведь.

Я вскинул обрез, целясь в медведя, но Оглобля толкнул стволы вверх, и картечь с визгом ушла в небо.

Медведь, от испуга присев, бросил трепать Балагулу, подпрыгнул, опустился на четыре лапы, и бросился наутек.

При этом с ним от страха случилась могучая медвежья болезнь...

Огромный медведь, ошалевший от страха, несся на другой конец поляны прямо на Кондрата и Фомича, возвращавшихся с вёдрами, полными воды.

Фомич успел отскочить за дерево, а Кондрат остался стоять как вкопанный, его сковал страх. Всё, что он смог сделать в свою защиту, это пронзительно завопить, отчего только усугубил медвежью болезнь.

Косолапый сбил с ног Домового, промчался всей своей массой прямо по нему и скрылся в густом кустарнике.

Фомич бросился к распростёртому Кондрату, но тот, хотя и с трудом, но всё же встал сам, вытянул перед собой дрожащие от страха руки и пошёл так в нашу сторону неуверенной деревянной походкой.

– Кондратик, что с тобой? – участливо спросил его Фомич.

– Меня медведь об... обболел...

Фомич бегом принёс оставленные на краю поляны ведра с водой и вылил одно на Кондрата. Тот осмотрел себя, обнюхал, поморщился, горестно повздыхал и заспешил к бездыханному другу.

Дохромав до него, он склонился над телом Балагулы, и тут же вскочил, закрывая лицо руками:

– Ой, я не могу! Он ему... Он ему... Медведь ему горб отъел! – в ужасе прошептал Кондрат.

Мы с опаской приблизились. Спина бедняги была залита кровью. Над ним, отогнав нас в сторону, склонился Борода, велев никому не мешать и принести воды.

Он долго и осторожно рассматривал бедного Балагулу, потом посмотрел на свою руку, понюхал её и облизал пальцы.

– Он Вурдалак!!! – заорал Домовой.

– Это же малина! – выкрикнул Борода. – Это не кровь. У него вся спина в малиновом соке.

Мы с опаской приблизились и увидели, что спина у лежащего без чувств Балагулы вся в раздавленных ягодах малины.

Борода перевернул несчастного горбуна на спину и плеснул ему в лицо водой. Тот задёргался, задрыгал ногами:

– Не люблю воду! Не надо воды!

– Дружок, ты больше не калека! У тебя медведь горб отъел! – радостно сообщил ему Домовой.

– Чтоб он у тебя что-нибудь отъел! – сердито огрызнулся Балагула.

Кондрат поднял лежавший рядом с его дружком полотняный мешочек и заглянул в него:

– Странно, – пожал он в недоумении плечами. – Горошины, сухари, малина... Да это же – горб!

– Как – горб?! – подошёл к нему Оглобля.

– Это он, подлая его душа, чтобы ничего не тащить, засунул себе на спину мешок с горохом и жрал этот горох всю дорогу, отчего и треск стоял, возмущался взбешённый Домовой. – А я думаю, что это он всё время спину чешет, а это он горох да сухари доставал! А в малиннике решил малинки добавить...

– Сейчас другое важно, – остановил всех Оглобля. – Медведи – народ мирный. Просто так не нападут. Я точно знаю, сам здесь проходил. Чем ты его обидел? И не вертись, говори, как есть, иначе беда будет.

– Так я значит чего? – заюлил разоблачённый "горбун". – Я собираю тут малинку, никого не трогаю, слышу в кустах трещит. Заглянул туда, вижу сидит мужик в шубе, спиной ко мне, и малину жрёт. Главное, не по ягодке собирает, а сгребает куст в охапку и тащит ручищами в рот, вместе с листьями. Я ему кричу:

– Ты что же, такой сякой, делаешь? Ты что же это с ягодой вытворяешь?! Кто же так малину собирает?!

Он в ответ на меня ноль внимания, только фыркает. Разозлился я, подошёл поближе, да как дам пинка! Очень меня обидело, что он не по ягодке собирает...

– Да как же медведь будет по одной ягодке собирать, когда у него пальцев нет?! Дурья твоя башка! – сплюнул Фомич.

– Я-то думал, что это мужик, – оправдывался и без того смущённый Балагула. – Ещё смотрю на него и думаю, чего это он в такую теплынь в шубе ходит? Ну, когда он повернулся, я понял, что это не мужик. Извините, говорю, обознался: не за того принял. А он – грубое животное. Кааак накинется! Ну, я, конечно, грудью... это... на землю. Ну, а он сверху, этот... горб мне давай рвать...

– Горб! Я тебе покажу – горб! – бросился на него Домовой.

Обеспокоенный Фомич остановил его, удержав за плечо:

– После отношения будете выяснять. А сейчас надо побыстрее отсюда убираться, как бы нас хозяева об этом не попросили, тогда хуже будет.

– Медведи, что ли? – испуганно поинтересовался Балагула.

– Нельзя Хозяина по имени звать. Придёт. Зови, как хочешь: Хозяин, Босой человек, только не по имени, – погрозил ему Оглобля...

Кусты малины на краю поляны затрещали, зашевелились...

– Ну вот, накликал... – тихо сказал Оглобля, доставая топор.

– Ты стрелять не спеши, пока я не скажу. – удержал вскинутый мной обрез Фомич.

Мы встали посреди поляны спина к спине, заняв оборону, готовые дорого отдать свои жизни. Обступая нас плотным кольцом, изо всех кустов, выходили и выходили медведи.

Тогда вперёд выступил Фомич:

– Мы не враги Лесному Народу! Мы воюем с Нечистью, с Лесной тоже. Я – Фомич, Ночной Воин. Вы меня должны знать. Я ваших медвежат во время обходов в лесу находил и к Поляне выводил. Наш друг обидел Медведя не по злобе, а по глупости и по недоразумению. Если вы на нас нападёте, мы будем защищаться. Кому польза, что мы побьем друг друга? Я сказал, вы – думайте.

Он вернулся к нам, а Медведи собрались в круг, что-то обсуждая. Потом вперёд вышел самый большой и старый из них. Он сказал:

– Идите, куда шли. Мы вам вреда не причиним. Если сумеем, то и поможем. Отдыхайте. Мы покараулим.

Медведи скрылись в кустах, а мы поели, приготовив на костре кашу. Вернее, поели все, кроме Фомича и Оглобли.

Я спросил у них, не выдержав:

– Чем же вы кормитесь? Не спите, не едите...

Ответил мне Фомич:

– Надеждами питаемся, чужие сны смотрим, чужой покой охраняем. Зато с нами и хлопот меньше: готовить не надо, нам ни холодно, ни жарко не бывает...

Вздохнул, помолчал, потом добавил:

– А хотелось бы...

И отошёл в сторону, где они с Оглоблей принялись что-то горячо обсуждать.

А у меня почему-то пропал аппетит.

Зато Балагула и Кондрат ели с такой поспешностью, что только ложки со свистом воздух рассекали.

Балагула, как оказалось, из лени даже миски с собой не взял. Пришлось ему есть из одной миски с Кондратом.

Сначала они долго перетаскивали эту миску каждый в свою сторону, стараясь подтянуть поближе к себе, потом вцепились левыми руками каждый в свой край, и со страшной скоростью замолотили ложками по каше.

Брызги летели во все стороны, оба были в этой каше по самые уши. При этом Балагула так быстро работал ложкой, что не успевал вовремя открывать свой ковш, отчего пару раз кашу с ложки вместо ковша перегружал прямо себе на физиономию.

Кондрат тоже несколько раз промахнулся и забросил кашу себе за спину, вместо каши удивлённо ловя ртом воздух.

При этом оба они бросались на миску с удвоенной энергией, когда им казалось, что сидящий напротив зачерпывает чаще. В один из таких моментов Кондрат только засунул ложку в рот, как ему показалось, что его приятель зачерпнул лишний раз.

Он ринулся к миске, Балагула рванулся на перехват...

Раздался стук лбов, глухое оханье, а потом что-то булькнуло...

Услышав непривычную тишину с того места, где они ели, я поднял голову и увидел, что Балагула сидит на корточках, торопливо перегружая содержимое миски прямо себе в распахнутый ковш, а Кондрат сидит на земле с выпученными глазами, открыв рот, из которого торчит... черенок от ложки!!!

Ложка, между прочим, была у него деревянная, с хороший кулак. И когда они лбами стукнулись, он эту ложку и проглотил, а она застряла у него в горле.

Глаза у Домового покраснели, вылезли из орбит, а по щекам и бороде градом катились слёзы.

К нему подскочил Борода, попытался похлопать по спине, но безуспешно. Я попробовал вытянуть ложку за черенок, – не тут-то было, застряла она в горле наглухо. Оглобля и Фомич топтались рядом, не зная чем помочь в такой неожиданной ситуации.

Балагула, как ни в чем не бывало, продолжал вытряхивать себе в рот остатки каши.