Текст книги "Фомич - Ночной Воин"

Автор книги: Виктор Меньшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Облачившись в латы, что оказалось делом многотрудным, из-за большого количества застёжек, завязок и ремешков, взял в руки меч и щит, с серебряной чеканкой, в центре которого красовалась в красном круге серебряная подкова.

– Ну, я пошёл... Ты за двери – ни ногой до утра, не то беда будет. Понял? – строго спросил он у меня.

Я только покивал в ответ головой, на большее сил у меня уже не было.

Фомич понимающе улыбнулся, и уже возле самой двери сказал, обращаясь к потолку и стенам:

– Ну, что сидите? Знаю, что смотрите изо всех углов. Идите уже время – Полночь! Гуляйте, да смотрите, гостя, чур, не обижать!

Глава девятая

Время Полночь!

– Время Полночь! Время Полночь!

Раздался сразу истошный визг отовсюду. Сторожка тут же заполнилась визгливыми и шумными существами, моментально затеявшими чехарду, горелки, и просто кувыркания, возню и беготню...

Не видно было только знакомых уже мне Балагулы и Домового Кондрата. Даже крышка погреба не шевельнулась. Оттуда раздавался только равномерный приглушённый стук, словно кто-то гвозди усердно заколачивал.

Фомич прислушался, подошёл к погребу и постучал ногой по крышке:

– Эй, дружки приятели неразлучные! Вы что там заколачиваете? Ну-ка, вылезайте, как же здесь без вас?

После небольшой паузы крышка открылась, и вылез, ворча и пыхтя, Домовой, а чуть позже показался Балагула, улыбающийся и довольный.

– Что вы там опять вытворяете? Что заколачивали? – строго спросил Фомич озорную парочку.

– Это не я. Это он заколачивал, – сердито кивнул на Балагулу Кондрат.

– Что же он заколачивал?

– Не что, а по кому. Это он по мне шелобаны заколачивал...

Домовой сердито замолчал и засопел возмущённо, а потом добавил:

– Я теперь тоже не буду ногти стричь!

– Ладно, сами разбирайтесь. Тебя силком никто не заставлял с этим прохиндеем садиться в карты играть. Хочешь, давай я его с собой на Улицу возьму, в дупло отведу?

– Ну да, конечно! – подпрыгнул в ужасе Домовой. – А у кого я реванш брать буду?! С тобой на шелобаны не поиграешь!

– Ладно, пускай твой дружок остаётся, только гостю покой обеспечьте.

– Ну конечно! – с радостной готовностью отозвались оба приятеля.

Мне лично от этой их готовности стало как-то не по себе. И как оказалось – не зря. Только за Фомичом закрылась дверь на улицу, как меня обступили, дёргая со всех сторон.

Кондрат пытался втянуть меня в карточную игру на шелобаны, с пренепременным условием, что играть я буду с ним, а шелобаны за проигранные партии, будет получать от меня Балагула.

Тот, услыхав это, предложил мне безо всякой игры в карты навешать вдвоём шелобанов Кондрату. При этом он увлечённо шептал мне в ухо, шлёпая ковшом, отчего я в ужасе вбирал голову в плечи и отодвигался. Он придвигался опять поближе и шептал, грозя отжевать мне ухо, что такого звона, как от головы Кондрата, я даже в Ростове Великом, прославленном своими звонами, не услышу ни на одной колокольне.

– Ты только попробуй! – увлечённо уговаривал он. – Ты попробуй! Заслушаешься! Так и будешь с утра до вечера Домового по голове колотить, как в колокол. Ногтем щелкнул, словно колокольчик Валдайский, кулаком бухнул – прям Царь-колокол... Ты когда-нибудь в жизни слышал, как Царь-колокол звонит?

Я признался, что не слышал.

– Вот! – возликовал Балагула. – И никто не слышал! Все видели, а никто не слышал. Ты единственный будешь! Первый!– подумал, и добавил. – А может, и последний, если хорошенько ударишь...

– Это как это так – последний?! – взбеленился хмуро следивший за ходом переговоров Кондрат. – Это что это вы тут затеваете?!

– Прекратите вы со своими глупостями! У меня есть важное заявление!

Подала голос Кукушка.

– Я прошу передать моё устное обращение в секретариат при организации "Гринпис"!

– Чего это она сказала? – переспросил Домовой у Балагулы.

– Она просила передать пис...

– Бессовестный! – возмутилась Кукушка.

– Это я – бессовестный?! Она тут пис делает и передает, а я бессовестный! Вот все вы, птицы, такие! Сделали сверху свое дело, а кто в это время внизу проходит, вам до этого никакого дела нет. Вас всех надо к жёрдочкам поприделывать... Все монументы испачкали... – завёлся Балагула.

– Тебя это не должно беспокоить, – фыркнула Кукушка. – Твой монумент никто не испачкает, таким, как ты, монументов не ставят!

– Вы, гады летучие, меня при жизни всего обсидели, не хватало ещё, чтобы на памятник мой гадили. Я только по этой причине не стал Великим, а меня, между прочим, звали. И звали многократно... Вот.

– Да помолчи ты! – грубила ему Кукушка.

– Может быть, вы дадите мне немножко поспать?! – робко взмолился я, не ожидая, что моя скромная просьба вызовет целую такую бурную реакцию.

Меня тут же обступили со всех сторон, дёргали за рукава, за полы куртки, за джинсы, кричали, шептали в ухо:

– У меня заявление! Протест! Птичку держат на жердочке!

– А что, слоны летают?! Вот ужас!

– Я тебе проигрываю, а шелобаны ты Балагуле...

– Я устало говорить. Мне нужен экран. Вы можете помочь мне достать экран? Я хочу показывать, я хочу видеть мир...

– Вы такой симпатичный! Я хочу от вас бесёнка! Давайте не будем откладывать эту такую близкую возможность?

– Мне нужен гуталин. Вы понимаете? Всего-навсего одна баночка ваксы. Ну что вам стоит? Для вас это сущий пустяк, а для меня это решение проблем. Видите? В этом бедламе я седею. Ни одного чёрного волоска не осталось. Это же большая трагедия! Меня кошки любить не будут! Мяяяяууу...

– Ушшши... ушшшшии... Мышшши носссят ушшшши... Мы – летучие. Нас не любят. Нам нужны клипссссы, клипссссы...

– Мне срочно требуется лекарство. Вы видите, у меня свиное рыло? Скажите, может быть, у меня свинка?

– Рога! Вы не представляете, какая это трагедия! Отпилите мне рога! Я не могу жениться! Как я могу жениться, если я уже заведомо рогат?!

– Нашёл проблему! Я тебе сам их поотшибаю, нечего просить Живого о такой ерунде!

– Посмотрим, кто кому поотшибает! Посмотрим!

– Так ты сам просишь!

– Это ты просишь!

– А ты получишь!

– Нет, это ты получишь!

– Пропустите! Пропустите!

– Ай! Меня укусили!

– А я говорю – пропустите! У меня вот видите что?! Видите? Вы думаете, что это у меня рог растёт? Нееет, это не рог. Это у меня клык во рту не в ту сторону растёт!

– Меня укусили! Я же говорю, что меня жестоко укусили! А почему? Потому, что я – голозадый! Мне нужен всего лишь маленький кусочек меха!

– Маленький! Да тебе медвежьей шкуры не хватит твоё сокровище прикрыть!

– Хватит! Хватит! Медвежьей хватит...

– Мы шшштаренькие... Мы когда таншшшуем у нашшш ноги жаплетаюшшша...

– Што ты штарая, глупошти болтаешь? Што он тебе, новые ноги, што ли, шделает? Ты лушшше шладких шлюнок попроши... А то прошишь, сама не жнаешь што...

– Шладких шлюнок! Шладких шлюнок!

– Это так замешательно – шладкие шлюнки! Ах, пожалуйшта! Пожалуйшта! Они такие на палошках, такие прожрашные, и петушки такие! Петушки!

– Их шошешь-шошешь, а потом такие шладкие шлюнки...

– Желаю постричься в монахи! Видите, сколько у меня на лице шерсти?!...

Усталость и сон взяли своё. У меня окончательно всё поплыло перед глазами, и я, несмотря на невообразимые гвалт и шум вокруг, стал засыпать. Но только-только мне приснился сон про шладкие шлюнки, как меня разбудила острая боль в животе...

Я проснулся. Боль повторилась. В животе клокотало, бурлило и гудело, как в паровом котле, пущенном на полную мощность. Я покрутился, повертелся, огляделся по углам. Кругом толпились оравы существ. Поняв, что больше не выдержу, а в Сторожке нужного уединения, а тем более, удобств, я не найду, бросился к дверям, решив, что смерть лучше позора...

К счастью своему, выскочить я не успел, потому что в дверях столкнулся нос к носу с Фомичом, который стоял у входа.

– Ты куда?! – зло рявкнул он на меня.

– Туда! – махнул я в сторону ближайших кустов.

Фомич глянул на меня, увидел мою согбенную позу и прижатые к животу руки, и отошел в сторону, давая мне дорогу.

– Только из этих кустов – никуда! – крикнул он мне вдогонку.

Вот об этом он мог меня и не предупреждать. При всём моём желании, в следующие часа полтора я не смог бы сойти с места, до которого с трудом добежал. Всё это время, стоя у дверей, Фомич невозмутимо охранял меня.

Вылез из кустов я весь в испарине, зелёный, и шатаясь. Мне было очень плохо. Я наверняка чем-то всерьёз отравился.

– А говорил, что травка для здоровья полезна, – нашёл я в себе силы пошутить, проходя мимо Фомича

Он удивлённо посмотрел на меня, но ничего не сказал. А войдя следом за мной в Дом, подошел к столу, взял мою кружку, понюхал остатки отвара, поморщился, покачал головой, скривился и спросил меня:

– Ты зачем эту дрянь пил?

– Чем меня угощали, то я и пил, – сердито ответил я. – Не мог же я вылить, или выплеснуть. Хозяев обидеть не хотел. А что?

– Ничего, – ответил Фомич, сердито оглядываясь по сторонам. – Кто здесь с заваркой похозяйничал?

Взгляд его, пробежав по притихшим обитателям Дома, остановился на Кондрате, который заюлил, попытался скрыться за спину Балагулы, но когда ему это не удалось, он гордо выступил вперёд и важно сказал:

– Ты же говорил Живому, что надо есть и пить всё полезное для здоровья. А Радио передавало, что организм надо очищать. Вот я и решил ему организм почистить – самое полезное для здоровья дело. Ну и заварил ему... ромашки всякой...

Он отвёл плутоватые глаза в сторону.

– Ну что ж, – развёл руками Фомич. – Раз ты такой у нас лекарь, иди сюда, пей всё, что в котелке осталось...

– Нет! – раздался дикий вопль, от которого все вздрогнули.

Балагула бросился к печке и воинственно выставил вперёд брюшко, нацелившись в нас пупком, и закрыл грудью, раскинув руки, котелок с отваром.

– Нет! – вопил он. – Не пущу! Домового из дома не выгнать и кочергой! А в погребе мне с ним сидеть! Нет! Или я в дупло, или...

Но что "или", мы так до конца не узнали, потому что как раз щёлкнуло что-то в приёмнике, и Радио заговорило:

– Ещё новости. Как нам стало известно из кукунфиденциальных источников, состоялись секретные переговоры между Ночным Воином Фомичом и Живым. Некоторые детали нам стали известны: Живой после переговоров заснул мёртвым сном. Далее: сбор армии Чёрной Нежити на Кладбище прекращён после вмешательства Ночного Воина, рассеявшего в очередной раз ряды Нечисти. Те попрятались по углам и норам и ждут к завтрашней ночи подкреплений из Чёрного леса и с Мёртвой Горы.

Домашние обратились к Живому с рядом мелких бытовых просьб, состоялся оживлённый обмен мнениями. Заканчивается чемпионат игр в подкидного дурака, который уверенно выигрывает Балагула. До полной победы ему осталось выиграть всего одну партию. Игра остановлена по просьбе Кондрата, который не хочет, чтобы его подбрасывали, он хочет, чтобы его ловили. Балагула категорически настаивает на прежних условиях.

Домовой провёл сеанс оздоровительного очищения для Живого. Живой здорово очистился. Вопрос из области экологии: кто будет очищать кусты?

Несчастный случай: Мухомор умер. Объелся белыми.

На этом сегодняшние новости пока закончены.

Прослушайте анонс новостей на завтра: Что-нибудь да будет. Обязательно. Вот теперь всё. Пока – всё...

Огонёк погас. Радио замолчало.

Фомич махнул рукой на Домового:

– Ладно, марш все по норам. Дайте, наконец, поспать человеку. Он же Живой. Вы так его уморите...

Глава десятая

Сны на показ

Проснулся я в тишине. Даже как-то непривычно стало. В избушке никого не было, только я сам и Фомич, который сидел за столом, уже без доспехов, и смотрел на меня.

– Ты что делаешь? – спросил я у него.

– Сны смотрел, – усмехнулся Фомич.

– А ты разве спишь?

– Вечным сном, – опять съехидничал Фомич, ввергнув меня в краску.

Заметив мою растерянность, он сам поспешил ко мне на помощь:

– Я не свои сны смотрел. Я сам не сплю. Это ты правильно заметил. Я твои сны смотрел. Это не только я умею, это все Домашние могут. Ты ночью у них вместо телевизора был, пока не проснулся...

Я ещё больше покраснел, начал судорожно вспоминать свои вчерашние сновидения, не снилось ли мне чего такого, что другим не надо было бы смотреть?

– Да ты не переживай, – успокоил Фомич. – Им чужие интимные сны смотреть строго запрещено.

– И что, не смотрят? – недоверчиво спросил я, вспомнив разудалую, горластую ватагу Домашних.

– Ну, как тебе сказать... – замялся он.

– Понятно, – вздохнул я.

– А она ничего...

– Кто – она?! – подскочил я.

– Ну, та, которая тебе снилась... – засмущался Фомич.

– И как же она мне снилась? – спросил я подозрительно.

– Я интимные подробности не имею права разглашать, – сдержанно усмехнулся лукавый Фомич.

– А смотреть ты имеешь право?! – я махнул рукой.

– Ты вот что... – замялся Фомич. – Ты здесь еще побудешь немного?

– Здесь? – вспомнив вчерашнее, особенно очищение по-кондратовски, чуть не завопил я. – Нет! У меня дела, спешить надо и всё такое прочее... засуетился я.

Фомич смотрел на меня иронически. Под взглядом этим я засмущался, потух и вяло спросил, зачем я нужен.

– Понимаешь, я же тридцать три года прослужил. Сегодня ночью последнее дежурство. Должны мне будут какой-то сигнал дать, что дальше делать. А посоветоваться мне не с кем. Не с этими же оболтусами, – он кивнул на погреб и обвёл взглядом стены. – Останься, а? Задержись хотя бы ненадолго...

Он выжидающе смотрел на меня и молчал.

Я тоже молчал, осознавая, что опять влез в какую-то невероятную историю, на этот раз со всякой нечистью и покойниками. Элементарная осторожность диктовала мне сматываться отсюда, и поскорее, пока в беду не попал. С другой стороны я искренне сочувствовал Фомичу. Но чем реально я, простой смертный, мог помочь ему?

– Ладно, – вздохнул я. – Но только ещё на одну ночь. И то весьма сомневаюсь, что смогу быть чем-то полезным.

– Сможешь, сможешь, – обрадовался Фомич.

Он сразу повеселел, засуетился вокруг меня, как вокруг самого дорогого и любимого гостя. Сам сварил мне каши с тушёнкой, необычайно вкусной и ароматной. Правда, к ароматам я отнесся несколько недоверчиво, но Фомич уверил меня, что вся бузовая компания спит по норам, а он сам такими глупостями не занимается.

После того, как я поел, он уложил меня на овчины, велев выспаться по-настоящему, а не кое-как, объясняя такую необходимость тем, что ночью поспать не очень-то придется. Сам он опять облачился в доспехи и отправился осматривать брошенные избушки, которых в этих великолепных лесах хватало.

А я – сытый и уставший, стал уже задрёмывать, засыпать, когда меня что-то словно в бок подтолкнуло. Я открыл глаза и увидел на скамейке напротив себя Балагулу, а рядом с ним осторожно усаживающего Кондрата.

– Вы что это здесь пристраиваетесь?! – спросил я у них.

– Как чего?! – удивились они хором. – Смотреть!

– Вчера классно было. Да? – подтолкнул локтем Кондрат Балагулу.

– Ага! – радостно и с готовностью отозвался тот, чавкнув ковшом. Особенно когда они вместе мылись в душе...

– А ну – пошли вон отсюда!!! – яростно заорал на них я, не выдержав такого безобразия.

Парочку словно ветром со скамейки сдуло. Только слышно было, как кому-то из них звонко стукнуло по голове крышкой люка.

Я мучительно хотел спать, но только я погружался в сон, как мне снились Домашние, сидящие в рядок передо мной, спящим, и смотрящие, разинув рты, мои сны.

– Надо заэкранироваться! – мелькнула в голове спасительная мысль.

Оглядев избу в поисках подходящего материала, я остановился на большом, ведра на два, чугунке.

Осмотрев его внимательно изнутри, примерил на голову. Снимался чугунок легко, правда, лежать было не очень удобно, но всё же лучше, чем показывать всем этим обормотам свои непредсказуемые сновидения. Правильность моего решения подтвердили косвенно и Кондрат с Балагулой.

Они внимательно наблюдали за моими поисками, приподняв крышку погреба, считая, что я их не вижу. Наблюдали они терпеливо, но когда я отыскал чугунок и примерил его на голову, из погреба раздался дружный вздох разочарования. Последнее, что я услышал, погружаясь в сон с чугунком на голове, было падение крышки погреба на место.

Надёжно заэкранировавшись, я спал спокойно и раскованно, и во сне позволил себе слегка пошалить со жгучей брюнеткой, обладательницей отличных форм, даже с некоторым запасом.

Спал я, наверное, долго. Спал бы и ещё дольше, если бы не Радио, которое вдруг затрещало, закашляло и заговорило:

– Экстренное сообщение! При посредстве чугунного ретранслятора, по всей окрестности демонстрируются эротические сновидения Живого, который спит в избушке возле кладбища. Те, кто плохо видит, поворачивайтесь к избушке или подходите к ней ближе. Для тех, кто только что попал в зону видимости, Кукушка расскажет содержание первых серий... Сейчас, если не ошибаюсь, идет двенадцатая. Я не ошибаюсь?

– Нет, дорогое Радио! Вы почти правы, ошибка всего на одну серию. И в самом начале я позволю себе маленькую поправочку-ку-ку-ку...

Ой. Извините. Технические накладки.

Так вот, поправка: идёт тринадцатая серия. Вдумайтесь в это число: ТРИНАДЦАТАЯ!!! Насколько неиссякаема фантазия Живого! Итак, не буду отвлекать вас от великолепного зрелища, перескажу с великим удовольствием содержание первых серий. Итак, Живой спит, слышит звонок в двери, идёт открывать, на пороге стоит жгучая брюнетка, прекрасная, как Кукушка! Она одета... Позвольте, она ни во что не одета... Живой подходит к ней, и говорит... Он ничего не говорит... Он ведёт её... Позвольте, он её никуда не ведёт...

Окончательно проснувшись, понимая весь ужас своего положения, я запустил в Радио подушкой.

– Мы прерываем трансляцию по техническим причинам, – испуганно сообщило оно, и заткнулось, погаснув.

Кукушка вякнула было со своей жердочки:

– Я протестую! Это прямая агрессия против средств массовой информации! Каждый имеет право получать информацию...

Но, заметив, что в руках у меня котелок, который подвернулся под руку, она быстро ретировалась за дверцу, пискнув на прощание, сохраняя за собой последнее слово:

– Это произвол!

Я опустился на скамью, и тут же подпрыгнул. Только сейчас я обратил внимание, что перед скамьёй, на которой спал, стояли в ряд уже несколько скамеек, на которых плотно, плечо в плечо, как патроны в обойме, сидели Домашние. Перед самой первой скамейкой, на полу, восседали Кондрат и Балагула. Кондрат сидел скрестив под собой ноги, а Балагула – выставив вперёд пятки, отчего когти на его ногах раскачивались перед самым его носом, угрожая расцарапать щёки. Подогнуть ноги он не мог, по причине отсутствия коленок.

У Кондрата от напряжения шишка на лбу буквально светилась, а глаза были выпучены, как у пьяного рака. Балагула уронил челюсть на живот, отчего язык выпал у него из пасти и свесился набок. Но он этого даже не заметил, так был увлечен просмотром.

Я от отчаяния схватился за голову, сам почувствовав, что покраснел, как флаг на баррикаде, и застонал, как от зубной боли...

В это время раздался скрип двери, и всех зрителей со скамеек как ветром сдуло по щелям и погребам. На пороге стоял Фомич.

– Ну что, я так и буду стоять на улице? – спросил он у опустевшей комнаты.

Тут же выскочила из часов Кукушка и услужливо произнесла:

– Проходите! Гостем будете!

– Я не сам по себе захожу, я по приглашению, – произнес Фомич уже слышанную мною вчера фразу.

– Ну и как, выспался? – спросил он меня.

– Выспался, – буркнул я, отворачиваясь.

– Видел я краем глаза твои откровения, – не выдержал Фомич.

Я в ответ опять застонал, яростно и протяжно, словно бурлак, в одиночку тянущий баржу, попавшую на отмель

– Ладно, ладно... – махнул рукой Фомич. – Забыли. Посмотрим, что дальше будет. Только смотри, кроме меня, двери никому не отпирать! С Домашними ты будь построже. Если что – можно и ложкой по лбу, иногда по-другому не слушают. Они народец сами по себе не злобный, но озорники жуткие. Однако, надо собираться. А то сегодня Нечисть и Чёрная Нежить суетятся больно. Гонцов куда-то посылали, готовят что-то, хотят напоследок счёты со мной свести. Большой у них на меня за эти годы зуб вырос.

– Может, не пойдёшь?

– Как не пойти? – удивился он. – Я – Ночной Воин. Это служба моя такая. Как мне от службы бежать?

– Что же это за служба такая – заброшенное кладбище охранять?

– Кладбище, Дима, это не просто Кладбище. Не просто место захоронения. Это память наша. Наши предки. Отсюда всё начинается. Если мы не будем помнить тех, кто до нас жил, тогда кто же о нас вспомнит? Тогда зачем мы все живём? Не для того же, чтобы забыли о нас, словно нас и не было.

– А почему Чёрная Нежить и Нечисть всякая за Кладбище воюет, им что за корысть от заброшенного людьми кладбища?

– Если Кладбище люди забывают, тогда на охрану этого Кладбища встаёт Ночной Воин. Как только удаётся Нечисти изгнать или победить Ночного Воина с Кладбища, так оно сразу же зарастает Травой Забвения. И там, где вырастает эта трава, воцаряется Царство Тьмы. А Тьма – это даже не мрак, не хаос. Это – Ничто. Беспамятство, вот что такое – Тьма. Понял теперь, для чего Кладбище охранять нужно?

– Понял, – кивнул я. – Это как рубеж, между Светом и Тьмой.

– Между Памятью, и Беспамятством, – согласился со мной Фомич. – А где Русский Воин встал – там и рубеж. Там Нечисти ходу нет. Воин при жизни Отчизну защищал, Родине служил, а после смерти – Память охраняет.

– А что же с Кладбищем без тебя будет, когда ты отслужишь? Зарастёт оно Травой Забвения?

– Другой придёт охранять, – уверенно ответил Фомич. – Может, как и я, любимую у Смерти воевать, может, милую сердцу могилку охранять.

– Это что же, каждое Кладбище силой оберегается?

– Не силой, Дима, – Любовью. Пока над кладбищем Любовь оберегом, оно и ухожено, и в людях Память жива. А без Любви – что? Забвение. И гибнет, зарастает кладбище. А людям и невдомек, что это Память гибнет на их глазах. Нет Любви, нет и Памяти. Все мы живем столько, сколько нас на этой Земле помнят.

Он помолчал и добавил:

– Я раньше об этом не думал, а теперь многое по-другому понимаю. Может, мы и живем так нескладно потому, что могилы легко забываем. Родителей, ещё деда с бабкой с трудом помним. А кто прадеда своего помнит? Ладно, пойду. Пора...

– Может, я чем помогу? – нерешительно вызвался я.

– Да чем же ты, мил человек, помочь можешь? Сиди вот, избушку карауль. Сам теперь видишь, что Сторожка эта на простая, она как крепость на порубежье.

Я посмотрел на часы: близилась полночь.

Разгорелось зеленым глазком Радио:

– Пшшшш, пшшшш... фьюуууиии... фьюуууиии...

Посвистев и пошипев тихонечко, оно заговорило:

– Новости. Экстренные. Перед полуночью.

Возле Кладбища собираются большие отряды Лесной Нечисти. На самом Кладбище полно Чёрной Нежити и всякой Нечисти кладбищенской. Открываются могилы, выходят неприкаянные покойники. Прибывает Нечисть из дальних окраин. Пришли отборные отряды из Чёрного Леса и с Мёртвой Горы...

Отступись, Фомич, не ходи. Не пересилить тебе такую силищу. Беда будет. И сам пропадёшь, и нас погубишь...

– Где же это видано, чтобы Русский Воин от всякой нечисти, с которой всю жизнь воевал, да еще тридцать три года после, за стенами прятался?! возмутился Фомич. – Ну, нет. Мне одна ночь осталась. Если не выстою, то и спиной не повернусь. Русский Воин труса не празднует. Так и запомни, и другим передай. Пускай все слышат.

Радио вздохнуло и грустно сказало:

– Пора! Время – полночь! Блям-блям!

И тут же выскочила Кукушка и затрещала, как из пулемета:

– Ку-ку-ку-ку... – и так – двенадцать раз.

И как точку поставила:

– Блям-блям... Если бы меня отодрали от жёрдочки, я слетала бы, и посмотрела, что там и как...

– Некогда летать и смотреть. На врага не смотреть надобно, его воевать нужно.

Надев шлем, Фомич решительно вышел за двери.

Стоило ему только приоткрыть двери, как раздался ужасающий рёв и крики встречавшей его Нечисти. И тут же из-за захлопнувшейся за его спиной двери раздался яростный звон клинков, который стал медленно удаляться.

Глава одиннадцатая

Трёхпалый

– Дааа, такого еще никогда не бывало, – произнесла Кукушка.

– А почему Домашние в Дом не выходят? – спросил я. – Ваше время, Время Полночь, гулять пора.

– Здесь все давно, – ответила Кукушка.

Я оглянулся. Действительно, все Домашние были в комнате. Только они настолько тихо появились, что я даже не услышал. Все стояли по углам, прижавшись один к другому, внимательно прислушиваясь к происходящему за дверями, стараясь уловить малейшие звуки.

Когда звон мечей стал удаляться от стен Сторожки, они немного повеселели:

– Наш Фомич им покажет!

– Наш Фомич – о-го-го-го!

– Куда им Фомича осилить!

– У них против Фомича кишка тонка!

Но веселье длилось недолго, его сменило напряжённое ожидание. Все что-то делали, чем-то занимались, но непривычно тихо. Так тихо, что порой я даже забывал о присутствующих, оглядывался, видел, что все на местах, никто не уходит. Даже Кондрат с Домовым не лезли в погреб доигрывать матч века.

Я волновался, и возможно больше, чем Домашние. Они жили в странном мире, сроднились с ним, а я не мог поверить в его реальность. Чтобы отвлечься, решил собрать на завтра рюкзак, собираясь пораньше уйти подальше отсюда. Я освободил место на столе и раскладывал нехитрые пожитки.

Это вызвало оживление среди Домашних. Особенно живой интерес проявили Кондрат с Балагулой. Они уселись около стола, и, положив на него подбородки, комментировали появление каждого извлекаемого предмета.

– Смотри, какая маленькая дубинка, со стёклышком... ой, светится...

– Ай-ай-ай! – запрыгал на одной ноге Балагула. – Зуб сломал!

И он отбросил в сторону укушенную консервную банку.

– А написано – "Завтрак туриста"! – возмущался он. – Так бы сразу и сказал, что вы, туристы, ненормальные, железные банки на завтрак едите!

– Смотри, смотри, какое одеяло! С молнией, с капюшоном!

– Это спальный мешок, – пояснил я. – В нём спят.

– Будет врать-то! – обиделся Кондрат. – Кому ты сказки рассказываешь? Я что, мешков не видал, что ли? У нас в погребе их знаешь сколько? Мы с Балагулой спим на мешках, но спать в них какой дурак полезет?

Я приподнял спальник на вытянутой руке, расстегнул молнию и показал, как в него залезают. Балагула тут же, отпихнув в сторону Домового, полез пробовать. Встал в спальник и сообщил:

– Залез. А дальше что?

– А дальше – тяни вверх молнию, до самого подбородка...

Не успел я досказать, как Балагула уже старательно потянул молнию, выпятив от усердия живот и наклонив голову.

– Да чего ты возишься? – подскочил Кондрат.

И не успел я его остановить, как он дёрнул молнию до самого подбородка Балагуле. Тот взвыл, запрыгал, пытаясь вернуть молнию на место, но Кондрат заорал:

– Надо вверх-вниз!

И принялся дёргать молнию. Уж как вопил Балагула!

– Ты же мне мой любимый пупок чуть не оторвал! – орал он на Кондрата, с трудом выбравшись из спальника.

– Но открыл же... – оправдывался приятель.

Мешок и правда сполз к ногам Балагулы.

– Я же говорил: вверх-вниз надо, – проворчал Кондрат.

– Самого тебя вверх-вниз надо! – огрызнулся Балагула, почёсывая пупок.

– Я же говорю, что эти туристы – ненормальные, – ругался Домовой. Завтракают железом, спят в мешках...

Балагула после этого инцидента как-то потерял интерес к вещам, извлекаемым из рюкзака. Он отошёл к печке, прижался к ней животом и грел свой пупок, ворча на всех.

Внимание Кондрата привлёк компас.

– Это едят? – спросил он.

– Нет, на это глядят, – ответил я. – Глядят и видят, куда надо идти.

– Ну дааа! – протянул недоверчиво Кондрат.

– Конечно. Эта стрелочка – на юг, а эта – на север...

– А чего она вертится? Она что – дура?

– Это очень умная стрелочка, а крутится она так потому, что где-то близко много железа...

– А это – едят? – потеряв интерес к несъедобному компасу, спросил вернувшийся к столу Балагула.

Он показывал на две майонезные баночки, в одной из которых я держал джем, а в другой была горчица. Я открыл обе, сняв полиэтиленовые крышечки.

– Это едят. Можешь попробовать. Это – джем, он сладкий. А это горчица, её берут по чуть-чуть, она горькая.

Не успел я объяснить до конца, как Балагула поспешно обмакнул палец в джем и облизал. Довольно хрюкнув, он так же лихо макнул палец в горчицу, лизнул, сморщился и плюнул. Потом потянулся огромной своей лапищей к маленькой баночке с джемом. Я поспешно отодвинул её в сторону.

– Ты полегче, полегче. Мне в дорогу ничего не останется.

Балагула отвернулся, выражая полное презрение к этому джему, к этой баночке, а заодно и ко мне, за мою жадность. Я, увлёкшись укладкой вещей, совсем не обращал внимания ни на него, ни на его ужимки. И, как оказалось, был очень даже не прав, выпустив этого прохвоста из поля зрения.

Видя, что я отвернулся в сторону и оставил стол без присмотра, Балагула, не спуская с меня глаз, нащупал на столе баночку, открыл крышечку, все так же, не пуская с меня глаз, взболтал, и запрокинул её содержимое в раскрытую пасть. Ковш захлопнулся. Он булькнул горлом, поспешно проглатывая добычу, и...

Стены Сторожки затряслись от дикого рёва, он перепутал баночки, и вместо джема выпростал в глотку горчицу.

Что с ним было! Челюсть его непрерывно щёлкала, из пасти валил дым, когти на ногах отстукивали по полу непрерывную дробь, оставляя на половицах глубокие борозды. Морда поменяла все цвета радуги, туда и обратно, пока не остановила свой выбор на фиолетовом. Он метался по всей избе, не зная, за что ухватиться.

Как назло на глаза ему попался котелок на печке. Кондрат попытался преградить ему дорогу, но Балагула смёл его с пути, как пушинку, отмахнув его к другой стенке лапой.

– Не трогай отвар! – завопил Кондрат.

Но было уже поздно: Балагула вылил в ковш всё содержимое котелка с изрядными остатками отвара, которым меня напоил вчера Домовой...

Лицо Балагулы стало приобретать нормальный оттенок, он вытирал уже слезы на глазах, когда что-то забулькало у него внутри. Балагула наклонил голову к животу, с интересом прислушиваясь к происходящему там. Лицо его стало менять цвета в обратном порядке, а самого его затрясло, как стиральную машину, основательно перегруженную. Из пасти повалил пар, сам он трясся, булькал и тарахтел...

И опять Балагула метался по Сторожке, сшибая всё на своем пути.

– Открой! – останавливаясь напротив двери, заорал он Кондрату, героически преградившему ему путь.

Кондрат в отчаянии замотал головой.

Балагула обернулся вокруг себя, потом бросился к печке и запрыгнул в неё, подняв тучу сажи и копоти. Домовой подбежал к печи и заглянул в трубу.

– Выскочил! – сказал он не то с осуждением, не то с восхищением. – В трубу выскочил. И как пролез? Вот каналья!

В этот момент, совсем некстати, раздался стук в дверь. Домашний такой стук, вежливый. Я, совсем забыв, где нахожусь, привычно сказал:

– Войдите...

И тут же прикусил язык.

Но было поздно – дверь со скрипом стала отворяться...