Текст книги "Теплый ветер с сопок"

Автор книги: Виктор Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Рубай, дед. Видишь, оно как – один теперь хозяйничаю.

Василий не любил несчастных. Нельзя показывать свою слабость – ведь чтобы помочь тебе, людям приходится отрываться от дела. Открывать душу Василий не собирался. Если бы Здоровеньки Булы спросил, почему он один хозяйничает, может, и ответил бы. Но тот сразу опьянел и начал трубным голосом петь. Потом спохватился и замолчал, поглядывая липким взглядом на бутылку.

А Василий все думал о своем. Маша, конечно, не вернется. Прицел у нее дальний, значит, понимает, что в тридцать лет ум становится сильнее сердца – сердце простит, ум будет помнить всегда. И бульдозеристы будут замолкать при нем, чтобы вдруг не принял анекдот или побасенку на свой счет.

Одного Василий не понимал, почему так внезапно. Наверное, в очках, с дипломом мужчина солиднее. Недостатки свои Василий знал, но ведь и она не больно-то честна, из-под прилавка берет. Из послевоенной голодухи вывод неправильный сделала, что первым делом о себе заботиться надо. Когда есть нечего, и не такое сотворишь – ведь в детстве под лавку он спрятался потому, что у соседской девчонки горбушку украл. О таком надо помнить: коммунизм мы все строим – и кто воровал горбушки, и кто не воровал. Только не уходить надо, а объяснить, какой в тебе недостаток, сообща-то его ликвидировать легче.

Государство не жалело денег, чтобы быстрее настроить заводов и жилья для людей. Были в те годы парни, которые после столовских щей просиживали ночь над учебником, а утром шли на смену. Но он не виноват, что не пристрастился к чтению: одну им тогда книжку вертолет доставил – «Руководство по котлонадзору», одну на тридцать шесть человек. А в остальных ящиках лежали валенки и детали к тракторам, они были нужнее.

Выпроводил Василий Здоровеньки Булы, хватанул из его же кружки и упал в яму, где не было ни воспоминаний, ни переживаний.

На другой день он спал долго и встал с трудом. Чтобы куда-нибудь деться, решил сходить в контору. В конторе к нему сразу подошел Марувич:

– А я за тобой посылать собрался. Вид что-то у тебя… Надо отработать, не вышел в последний день Серега. Неловко две смены подряд, поэтому и прошу именно тебя. Надо – и по партийному долгу, и по совести.

«Без агитации обойтись не может, – подумал Василий. – Сознательный выискался. Не надо только громкие слова на мелком месте бросать, они от этого расползаются».

– Ясно, – сказал он, – пойду в столовую, перекусить возьму.

– Так, – оказал Марувич, прищурившись. – С лавровым листом ты шутки брось. Я-то думал, ты болеешь. Герой…

Как заскакивал в общежитие за ватником, как доехали до полигона, Василий не помнил, думал о другом. Очнулся только в бульдозере, когда незнакомый сменщик сказал нетерпеливо:

– Еще масло менял в редукторах. Да что толку – вытащил пробку, снова стружка налипла. Редуктора бы заменить. А Серега что не вышел?

– Голову тебе заменить надо, – вдруг неожиданно для себя, зарычал Василий. – Учили тебя – отвалом поворачивай, а ты жмешь на фрикционы со всех сил!

Ошарашенный сменщик спрыгнул с гусеницы и пошел, оглядываясь, а Василий тут же остыл. Понял: это он хотел свои невеселые мысли разогнать. Стало легче – раз понял, значит немного приподнялся над переживаниями. Когда умерла мать, тоже не по себе было, хоть и не помнил ее почти. Бабка успокоила: забудется, отвердеет сердце и станешь жить спокойно. Всех бабка пережила, но здесь она не права – не может сердце отвердеть, пока человек смертен.

Василий трогал рычаг отвала вперед и вправо – «горбатый», упираясь правым углом отвала, медленно поворачивался. Тогда он брал рычаг немного на себя – отвал поднимался, и он левой рукой передвигал ручку газа – куча ледяных глыб перед ним ползла вперед. Остроугольные, поблескивающие ребрами куски сшибались друг с другом, раскалывались, рассыпались в крошево… На их месте появлялись новые сверкающие глыбы, которые тоже громоздились друг на друга – и их подминал тяжелый отвал «горбатого». Потом Василий смотрел в заднее окно, откатывался, и все начиналось сначала.

Льда было много, видно, неподалеку находился ручей, который и образовал осенью наледь. Левая рука Василия беспрестанно перескакивала с красной головки фиксатора на ручку скорости, правая ходила взад-вперед с рычагом отвала, нога, как автомат, прижимала и отпускала педаль газа. Он ничего не думал, он видел перед собой то кучу глыб, когда «горбатый» шел вперед, то вершины сопок, когда тот задирал нос на гребне сброса, то следы гусениц, когда откатывался.

Руки были и его и не его – они делали, что требовал «горбатый», помимо его собственной воли, а глаза наблюдали, каким углом он скребет речник, точно ли по коридору идут гусеницы, не виднеется ли впереди монолит.

Василий хотел вытереть лоб и не смог, руки не дослушались его. Левая сама прыгала с фиксатора на рычаг скоростей и обратно, правая самостоятельно выписывала «вперед – назад» на рычаге отвала. Иногда левая перескакивала на ручки фрикционов, старательно тянула один из них на себя и как к себе домой возвращалась на красную головку фиксатора.

В детстве Василию снился сон: он убегает, а ноги внезапно перестают слушаться и становятся тяжелыми. Он начинал тогда их просить, как бабка, когда гладила ему ободранные коленки: «Ноженьки мои, послушайтесь меня». Просьбы не помогали, и он просыпался с колотящимся сердцем. Теперь, словно во сне, не слушались руки. Василий убрал газ до ноля и, чтобы руки смогли ощущать окружающие предметы, двигались ловко, а не механически, сильно пощипал их – боль всегда приводит в себя. Для того человеку и дано ощущать боль, чтобы он учился донимать окружающих. Потом Василий открыл термос и отхлебнул из него. Чай оказался несладким, он не положил сахара. Вот Маша никогда этого не забывала.

Между зубами у него застрял стебелек. Василий надкусил его, и рот наполнился вкусом лаврового листа, которым он забивал утром запах перегара. Снова Василию стало тоскливо и не по себе, будто сзади на него жмет огненная лава, а впереди затягивает льдины водоворот. Он бегает в отчаянии по берегу и ни знает, куда деваться, ведь не нужен ему ни огонь, ни холод, хочется только жить спокойно, как все люди.

Василий, не выключая мотора, захлопнул дверцу и пошел к соседнему «горбатому», прикрываясь от ветра сумкой с едой. Ветер дул не сильный, но сухой, как полагается в середине зимы, и словно теркой обдирало лицо. Потом он станет влажным, дуть станет сильнее – это значит, пришел март. Но до весны еще будет много морозов.

Полигон, на котором пришлось заменить безалаберного Серегу, Василий знал, – вторая машина, работающая здесь, числилась за его бригадой. Когда он подошел ближе, то увидел, что Семен занимается рыхлением – делает борозды на ледяной корке. Он заметил Василия и замахал ему.

– Переведи рыхлитель вперед, коронки меньше изнашиваться будут, – сказал Василий, поднявшийся в кабину.

Тот сразу же исправил как нужно. А когда они разложили еду и съели по первому куску, Семен тронул его за плечо:

– У тебя случилось что? Ты сходи к парторгу, поделись, он всегда поможет. Или со мной поговори, мы же одногодки почти. Здесь на Севере если друг за друга не держаться – пропадешь…

– Эх, Сема ты, Сема! – сказал Василий, бросая в сумку термос.

А в своей кабине Василий снова пожалел: зачем человека напрасно охаял? Честный парень, когда нужно, сутки в моторе прокопается, но поломку на напарника не спихнет.

Тут Василия такая злость на себя взяла, что ладонь заболела, которой он рычаг сжал. Не бывает, чтобы человек ни при чем оказался, когда с ним происходит что-нибудь. А раз себе ответить побоялся – значит, точно сам виноват, потому что страшно сказать только правду бывает.

Василий увидел монолит, когда поворачивать было уже поздно. Но он не затормозил, а рванул газ на всю. Когда у него долго болел зуб, он всегда так злился, что кусал что-нибудь твердое. И сейчас ему захотелось, чтобы брызнули искры из глаз. Он не стал объезжать монолит, оставляя его взрывникам, а двинул прямо. Отвал ткнулся в огромную глыбу, но не раздалось ни треска, ни скрежета – «горбатый» спокойно остановился и сбросил обороты. Василий отъехал немного назад. Педали фрикционов торчали из противопылевых манжет как каблуки из собранных в гармошку штанов. Он газанул и надавил изо всех сил ногой на правый каблук. «Горбатый» стал загребать вправо, но, наткнувшись на непосильную преграду, снова остановился. Он не выл, не трясся, не пускал из трубы черный дым с искрами – от перегрузок его надежно защищал блок автоматического переключения скоростей. Как Василий ни суетился, с «горбатым» поделать ничего не мог.

Василий почувствовал вдруг себя маленькой букашкой, бессильной, легко заменяемой на другую такую же букашку. Ему не хотелось чувствовать себя пешкой – распоряжаться своей судьбой должен только он сам. И он может заставить посчитаться с собой. Вот тогда его и пронзила мысль о воде…

Василий стоял на морозе уже минут десять. Вода в ведре покрылась пленкой с узорами. И вдруг он подумал: чем же машина виновата? Ведь она – как ребенок. В чьи руки попадет, такой и станет, куда ее направишь, туда и пойдет. Просто от него ушла жена, вот все и перевернулось. Это лет через сто все правильно будет, и никто не станет ошибаться ни к себе, ни в работе, ни в людях. Человека страшит что – его прошлое или будущее. Ему бояться нечего, жил и будет жить, как все люди, все в его руках.

Василий поднялся в кабину и поставил ведро к печке, чтобы скорее оттаяло. Он смотрел на снежные сопки, на заледеневшую долину между ними и думал: когда подует теплый ветер, лед начнет таять. Здесь настроят промывочных приборов, и будут съемщицы увозить с освобожденного им полигона золотой песок. Где в это время будет он? Поедет на Волгу или останется здесь?

Василий поставил заднюю скорость, дал правый рычаг от себя – отвал плотно опустился на землю, и все стало на свои места. У Василия снова началась работа, без которой нельзя жить на земле. Она помогает жить и делает человека лучше. Холодный ветер дует с сопок или припекает сквозь березы солнце – дело не в климате, географии или настроении. Жить надо, работать надо, и это – главное, в этом – весь человек.

Коляй – колымская душа
Повесть

Вопрос, как жить, Коляя волновал до тех пор, пока он ждал от жизни чего-то необычного и радостного, надеялся, что в один светлый день придет ласковый и мудрый дядя и все объяснит, всему научит. Потом понял: у всех своих забот через край, каждый сам творит свою судьбу. И сразу на душе стало легче, потому что стало ясно, что надо делать.

Мать отнеслась к его решению как полагается – всплакнула, конечно, потом выкурила полпачки папирос и, накинув драный платок, убежала к соседке.

Коляй улыбнулся, покрутил головой и вышел на улицу. Поставил на крыльцо рюкзак и подошел к конуре. Чаун рвался с привязи, поднимался на задние лапы и, поскуливая, норовил лизнуть в лицо.

– Ну, – присел возле него Коляй, – давай тут… Уголька я вам привез, сохатина еще есть – не скучайте…

Пес был хороший, и бросать его было жаль. Но как с собой брать, если не знаешь, где завтра спать придется? «Васьки-якута нет, ему бы оставил, – подумал Коляй, – ничего, через год заберу вместе с ружьем!»

Он нахлобучил поглубже лохматую росомашью шапку и, не оглядываясь на прыгающего Чауна, пошел к дороге. Низкие кособокие дома вокруг уже начали зажигаться тусклыми окнами – свет был слабый, напряжения в сети не хватало. Для людей в поселке заботы к вечеру закончились, у Коляя они только начинались.

* * *

Про Синегорье он узнал прошлой зимой. В газете читал и раньше, что, мол, собираются строить плотину, а тут человек сказал.

Коляй возил старателям лес. Старательских артелей при поселке числилось немного, но разбросаны они были далеко от трассы. По зимнику добираться до них приходилось долго. Да пока бревна стащут, да чайку попьешь, да попросят в поселок какую-нибудь железяку в ремонт отвезти – в бокс под погрузку встать надо, в общем на рейс порой не одни сутки уходят.

Дело клонилось к вечеру, и завязывался туман – это значит, за сорок перевалило. Коляй ехал и вспоминал повариху старателей Клаву. Такая, чуть что, так тебя шуранет, не обрадуешься. Сахару на стол она, правда, всегда наваливала сколько хочешь.

Постепенно он подкидывал газу – чем сильнее мороз, тем лучше колеса с дорогой слепляются. Дома, правда, никто его не ждал, наверняка мать у соседки торчала, и он уже пожалел, что не остался ночевать на стане. Потом вспомнил, что к Ваське-якуту можно сходить – с ним, чертом, не соскучишься.

На трассе не было таких колдобин и ямин, как на зимнике, но Коляй сбросил газ: впереди по склону сопки шел закрытый поворот. Как оказалось, он поступил предусмотрительно – сразу за поворотом стояла груженая машина задним бортом к нему. Коляй медленно поравнялся с ней, гуднул, чтобы из-за капота никто не выскочил. Дальше за машиной горел маленький костерок, над ним склонился человек – грел руки.

Место было пустынное, транспорт ходил редко, поэтому Коляй поставил свой «зилок» на ручник и вылез из кабины. Груз в кузове лежал странный – серебристые алюминиевые плиты, таких Коляй не видел ни у старателей, ни у геологов.

– Здорово, земляк, – сказал Коляй. – Искра в баллон ушла?

– Ушла, собака, – ответил шофер, он был постарше Коляя, но еще молодой. – Футорка выскочила.

Коляй предложил:

– Подброшу до поселка, чего мерзнуть. Утром насветле наладишь…

– Нет, – сказал парень, – спешу. – Он кивнул на плиты: – В Синегорье их еще с лета ждут.

Они поговорили, Коляй вытащил гаечный ключ, потом подумал и сбросил с кузова старую покрышку, припасенную на такой же случай.

– Зажги, – сказал он парню, – ветошки-то, на ночь не напасешься. И под задний мост подкладывай, а то застынет.

Снег с деревьев уже осыпался, и снизу на ветках проглядывала чернеца – дело шло к весне. Но мало ли что… Колымская погода десять раз на дню меняется, туман-то все гуще.

Коляй посидел у костра, еще раз убедился, что парень один справится, взял на прощанье пяток сигарет, с фильтром и поехал дальше, раздумывая над новостью. Алюминиевые плиты предназначались для сборных вагончиков, и перевозили их с барж, которые еще летом засели на мели возле Усть-Среднекана. А туда они пришли водой из самого Зеленого Мыса. Серьезное, видать, дело в Синегорье разворачивалось, коль с другого конца страны грузы идут.

…Тот год был очень памятен для Коляя. Весной, когда сопки стали рябыми и с дорог под откос свесились черные от грязи сосульки, его в угол гаража позвал дядя Егор.

– Улетаю в теплые края, – сообщил он. – Что было, так я искупил. Чего на мерзлоте буду кости ломать?

Они посидели, поговорили о женщинах, о домике, который дядя Егор присмотрел в родных местах, о надежности старых добрых «Захаров» – ЗИЛов-150. Потом дядя Егор сказал:

– Андреевну, родную мать твою, я очень уважаю. И тебя знаю вот с таких пор. Хочу свою мудрость передать напоследок. Ты думаешь, почему у меня больше всех зарплата выходила?

В гараже числилось три машины: «Захар» Коляя, ЗИЛ-157 дяди Егора и легковой «газон» Лехи-косого. Когда работаешь на повременке, хочешь не хочешь, а к рейсу часок лишний припишешь. Они с Лехой удивлялись дяде Егору, когда он говорил: «Мне лишнего не надо» – и даже срезал себе время работы. Оказывается, так в перерасчете на горючее и тонна-километры у него выходила большая экономия. А за нее начислялась премия. Жертвовал копейками, а получал рубли, – вот как по-умному-то.

Много чего рассказал дядя Егор, что полагается знать настоящему шоферу. Еще раз понял Коляй: курица без мозгов и та к себе гребет, А если к делу с мозгами подойти – что ты… Только не успел он применить эту науку.

Летом случилась авария, и, когда Коляй вспоминал ее, хотелось материть всех людей на свете. Пролежал он в больнице до осени. А вернувшись из райцентра в поселок, узнал, что Ваську-якута забрали в армию. Пришлось ему в эту осень охотиться одному.

И все с той поры пошло наперекосяк и в работе, и в жизни. Зимой открылась язва у завгара Дерюгина, и он с семьей уехал на материк. На его место долго не могли никого подобрать – должность хоть и денежная, да без хорошего жилья кто на нее из райцентра поедет? Поставили все же одного слесаря из мастерской, стал он завгаром. А тут как раз новая машина пришла, которую ждали несколько лет – ЗИЛ в северном исполнении. За баранку сел Леха-косой.

В аварии вины Коляя не было, ему и дырку в талоне колоть не стали, – все это знали. Кроме слесаря. У Лехи совести не хватило голос подать, что, мол, не заслужил я. А ведь у него ни одно дежурство по гаражу благополучно не проходило. Двигатели зимой на ночь не глушили, чтобы моторы не замерзали, так в его очередь или радиатор перекипит, или масло вытечет. Спит до утра – это тоже все знали. Но ЗИЛ все же получил Леха.

Коляю советовали – сходи к начальнику, объясни. Шиш с маслом – никогда он не будет просить то, что ему положено по закону.

Со злом пересел Коляй с «Захара», которому никакая капиталка не могла уже помочь, на такой же старый ЗИЛ-157 дяди Егора. Руль у того был без гидропривода, на каждой кочке выбивался из рук. Он вспоминал, как дядя Егор учил его вождению: на кочках и выбоинах бил по затылку и кричал: «Не перехватывай руля! С жизнью распростишься!» С жизнью своей Коляй не распростился и другому жизнь спас, да лучше бы и не спасал. Тот, подлец, где-то премии получает, водку пьет, а ему кругом расхлебывай. И шишка после перелома на плече растет – в армию оказался не нужен. А в армии, как писал Васька, было не скучно.

Пока он лежал в больнице, мать о нем хлопотала: собачье сало присылала, которое от всех болезней, отвар из какой-то травы. Первые дни как домой вернулся, тоже заботилась: она и рубцы распаривать компрессами умеет, и ломоту в сросшейся кости успокаивать. И все с шутками, прибаутками. Но только выздоровел, снова суп перестала варить, пол мести, опять из щелей тараканы полезли. То у соседки в карты играет, то перед домом молча сидит. Кончились заботы – как рукой сняло все ее веселье. А почему, Коляй понять не мог.

Следующую новую машину предстояло ждать не меньше трех-четырех лет. Коляю надоело без конца садиться на ремонт – то латать радиатор, то менять лопающиеся рессоры. Он хотел податься в старатели, но тем требовались только бульдозеристы. А чтобы выучиться, аж в Ягодное ехать надо было. Даже к верному Чауну пропал интерес – собаке, как Ваське, душу не откроешь, она не человек. Вот тут-то и ударила Коляя мысль о Синегорье.

…До Стрелки Коляй добрался на попутке. А там ему повезло: не просидел и трех часов, как на улице закричали: «Синегорский пришел!» – и все в столовой повскакивали со своих мест. Оказывается, недавно начал ходить автобус рейсом Магадан – Синегорье. Хорошо, что не надо вылезать и мерзнуть на перекрестке в Дебине, ожидая новую попутку.

Шофер взял деньги, сказал добрым голосом: «Проходи, земляк», но билета не дал. Правильно, кто же от своего откажется. Коляй уселся на заднем сиденье, пристроил рюкзак в ногах и спросил у губастого соседа, которого приметил еще в столовой:

– Тоже на плотину?

– Но, – ответил парень.

И впрямь выходило – в Синегорье стоило ехать. Техника есть, обеспечение неплохое, ну и зарплата… Губастый оказался из-под Олы, с побережья, – имел корочки матроса, бульдозериста, моториста и даже крановщика. Уж этот не пропадет. Но разговаривать он больше не захотел – у него в автобусе свои дружки. А Коляй, конечно, навязываться не стал.

Ехали быстро, есть выходили всего раз. А когда приехали, Коляй сразу увидел старых знакомых – целый квартал, штук пятнадцать, сверкающих алюминиевых вагончиков. Поодаль, само собой, дощатые балки, тепляки из ящиков, хибарки – «нахаловка», как и в каждом колымском поселке. В стороне возвышался единственный двухэтажный дом из крепкого бруса. Коляй, не раздумывая, свернул к нему.

На двери ниже таблички «Инспектор отдела кадров» висела бумажка: «Все на собрании». Коляй пошел дальше по конторе и обнаружил, что такие бумажки висят на всех дверях. Он поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. За широкой двустворчатой дверью слышались голоса и шум. Он осторожно потянул за шершавую, крашенную масляной краской ручку. Дверь неожиданно легко поддалась. Тогда он вошел.

В большой комнате было битком народу. Люди сидели даже на подоконниках, но никто не курил. Почти все мужчины имели галстуки, а женщины время от времени поправляли прически.

Кудрявый мужчина у стола говорил:

– Сегодня стройке в первую очередь нужно жилье, никакие не времянки, строить сразу будем капитально. Потеряем полгода – на другом потом выиграем год. Таких гигантов на вечной мерзлоте мировой опыт еще не знает. Значит, фронт работ будем готовить, учтя все ошибки канадцев и наши на Вилюйской и других ГЭС.

«Кому говорить, а кому строить», – подумал Коляй. Посмотрел еще раз на галстуки и вышел. Его никто и не заметил.

Зато на улице к нему сразу подошли двое. Губастого Коляй тотчас узнал, кивнул ему, но тот сделал вид, что смотрит в сторону. Второй, длинный, в обтрепанном пальто, оглядел его рюкзак и деловито сказал:

– Разорись-ка на полпузыря. По-хорошему просим, а то…

– Монтировкой сейчас дам в лоб, копыта откинешь, – пообещал Коляй и для острастки положил руку за пазуху.

– Нечестно, мы-то без ничего, – сказал длинный и посмотрел на губастого. Но тот присел и стал выковыривать какую-то бумажку из снега.

– Первый лезешь и еще честности хочешь! – удивился Коляй. А про губастого подумал: «Быстро ты себе место определил!»

– Кем устраиваешься? – примирительно поинтересовался длинный.

– Шофер второго класса, – ответил Коляй. – Говорильню развели, а рабочий класс жди! – он кивнул в сторону конторы.

– Иди сразу в автоколонну, – посоветовал длинный. – Вон за бугром. Там и оформят и бумагу дадут.

В конторе автоколонны, куда Коляю пришлось прошагать около километра, ему сказали:

– Поездишь пока на старой. Не сбежишь в теплые края – получишь новую.

– Куда бежать? – сказал Коляй. – У меня дом тут.

Без лишних разговоров ему выписали направление на койку в вагончике. Туда, оказывается, провели паровое отопление.

…Проезжал Коляй здесь уже много раз, но сколько ни силился представить себе, как будет выглядеть стройка, не мог. Туннель в Черном гольце рубят – это понятно, в скале машинный зал будет. Экскаватор вдоль русла Колымы после взрывов канал роет – его тоже видно. А где плотина встанет, за что она зацепится?

Там и сям по пустынным берегам торчали редкие буровые станки, пускающие едкую пыль на ветер, да закопченные экскаваторы, загружающие в машину грунт. Грунт был тяжелый. Не расколотые аммонитом гранитные глыбы порой так ахали об козырек кузова, что оторопь брала – скользнет такая вперед и сомнет капот в лепешку.

Машин на стройке, правда, было много. Навстречу шли свирепо ревущие КрАЗы, наглые «магирусы», неуклюжие с виду «Татры», чумазые МАЗы, как у Коляя. В гараж начали поступать и новые огромные БелАЗы. Петрович, начальник АТК, доверял их не каждому – даже опытным шоферам полагалось месяц-другой посидеть в кабине на боковой «сидушке». Уже были случаи, когда в машине от мороза схватывалось горючее, а приехавший с материка шофер первого класса бегал вокруг и не мог сообразить, почему глохнет двигатель.

Коляй не обижался на свой МАЗ. Дизель – это дизель, попала вода в горючее, пара черных выхлопов – и все дела. Исчезли хлопоты и с системой зажигания. В машине, как в человеке: чем он проще, тем надежнее.

Первым делом Коляй вместе со слесарем не поленился и перебрал полностью движок, повыбрасывал перетертые провода и шланги, заменил старье, отрегулировал отопление. Колыма шутить не любит – иной раз из-за сорванного шурупа можно и себя, и машину угробить. Потом подкрасил облупившиеся крылья и налепил пластилином еще одни стекла на окна, чтобы не замерзали. За надежность был спокоен – пластилин на морозе держит крепче клея БФ. Только теперь у Коляя появилась легкость в душе, и сам он будто стал ростом выше, а в плечах шире.

Там, где флажки обозначали переезд на другой берег, Колыма промерзла до самого дна и была шириной всего шагов десять. Некоторые из вновь прибывших поддавались обману и, небрежно сплевывая под ноги, говорили: «Чего тут перекрывать?» Коляй слушал молча. Однажды весной он видел, как обыкновенный ручей, в летние дни не закрывавший и половину колеса, опрокинул машину с полным грузом цемента, и за час в кузове ничего не осталось.

Коляй выехал на берег, переключил скорость и, по привычке держась подальше от крутой обочины, направился к забою. Издалека определил, что-то там неладно – экскаватор замер недвижно, и вид его был странным. Подъехав ближе, Коляй понял причину – стрела лежала на земле. Несколько человек возились с хлопающим брезентом, и тут же рядом сварщик с маской поверх ушанки подкручивал вентили синих баллонов.

Коляй выпрыгнул из кабины и пятясь подошел к экскаватору. Ветер на створе дул день и ночь, и чем крепче мороз, тем сильнее он дул – все ураганы Ледовитого океана, ворвавшиеся в устье Колымы, собирались здесь, в узком ущелье. Чтобы не обжечь лицо, приходилось держаться к ветру спиной.

Экскаваторщики, в одинаковых шерстяных подшлемниках под шапками, сказали:

– Стрела треснула, будем заваривать. Поболтайся часок где-нибудь…

– А брезент зачем? – спросил Коляй.

– На морозе при варке металл крошится, а так теплее, среда создается, – ответил Пронькин. – Ерунда! Когда технику с Вилюя перегоняли, и не такое случалось!

Сварщик Пронькин жил в вагончике вместе с Коляем. Работу свою он знал, и, раз сказал, значит, точно через час будет готово. Стоять здесь было нельзя – топливные трубки могло перехватить стужей. Коляй решил съездить в поселок, где ветра поменьше. Кроме того, он давно собирался постричься.

Женский вагончик, где за неимением рабочего помещения работала парикмахерша, он нашел быстро – еще раньше ребята показывали. Поднялся по ступеням, не касаясь железных поручней, чтобы пальцы не пристыли, но пришлось все же доставать рукавицу – дверная ручка тоже была металлической. Он вошел в вагончик, вежливо постучал пальцем в косяк и по колено в клубах пара шагнул из тамбура в комнату.

Возле окна спиной к нему стояла девушка в белом халате и в валенках. Коляй удивился – он прошел мимо этого окна, неужели не видела, – и кашлянул. Девушка повернулась, вздохнула и спросила:

– Стричься, бриться?

И, не дожидаясь ответа, кивнула на стул возле кровати:

– Садитесь.

Вблизи Коляй хорошо разглядел ее – брови черные, нос тонкий и смуглая, он не видел таких красивых и в самом Магадане, куда ходил рейсом два раза. Когда она по уши закутала его в белую хрустящую простыню, он перестал дышать. Нежные пальцы быстро бегали по его волосам, осторожно касаясь шеи, отчего по спине и затылку поднималась моросящая волна мурашек. Коляй косился в зеркало на стене и боялся, вдруг она посмотрит на него и буркнет: «Чего уставился?» Он мысленно упрашивал кого-то, чтобы это наслаждение не кончалось, чтобы она стригла медленнее.

Но у всего на свете есть конец. Смуглянка отключила электромашинку, а вскоре положила на стол и ножницы. Она сняла простыню и сказала по-прежнему ровным голосом:

– Тридцать восемь копеек. Одеколона у меня нету – не завезли.

Коляй встал, неожиданно для себя пошатнулся и полез в карман. Деньги вместе с документами хранились у него в разлохмаченном, похожем на лепешку бумажнике, к тому же заколотом на булавку. Он снял с гвоздя свою кургузую засаленную куртку и застеснялся еще больше. А смуглянка, так же не глядя на него, отсчитала сдачу и снова отвернулась к окну, зябко поеживаясь… Коляю очень не хотелось уходить, но оставаться было еще страшнее. Он спрятал под мышку лохматую шапку, шагнул к дверям и осипшим голосом произнес:

– До свидания…

И весь день он думал: вот кончу работать, схожу поесть, а потом умоюсь, лягу на кровать и буду вспоминать ее.

…Однажды девятилетним пацаном он приехал из школы в Среднекане с подбитым глазом и спросил у матери про отца.

– А, пропади он пропадом, – отмахнулась она.

– Развелись, что ли?..

– Дура я, разводиться? – сердито ответила мать.

Она всегда говорила так, будто до смерти на всех обижена. Коляй опешил: все в классе знают, кто чей, а мать не знает? Так не бывает – отцы или помирают, как у Васьки, или уходят к стерве, или расписываться не хотят.

– А вот так, не знаю, – снова недовольно сказала мать, щупая его ободранную руку, – не до того было.

И бросила ему кошелку:

– Почек березовых надери.

Несколько ночей Коляй не мог уснуть. То ему представлялось, как отец, летчик в военной фуражке, прилетает к ним на самолете; или такой же узкоглазый, как и Васькин, он берет Коляя в тайгу на всю зиму; а то видел, тот возвращается осенью из старательской артели, ставит ноги в тазик с горячей водой и говорит радостной матери: «Возьми там из мешка малому…» Но ничего похожего на это не было. А что было – Коляй не мог понять.

Вот так и сейчас. Он переворачивался и бил кулаком подушку, вставал и подходил к окну, включал транзистор, снова ложился, но никак не мог найти покоя. Чудилось ему черт знает что.

Растрепанный Пронькин не выдержал:

– Не хочешь в карты играть – «Огонек» почитай, что ли. Не маячь только, без тебя в башке от аргона свист.

– К соседям сбегай, у них гульба сегодня – именины, чего ли… – добавил Прохор.

Из приоткрытой форточки соседнего вагончика до самой земли свешивалась ледяная борода. Оттуда вырывался крик и лай магнитофона. Коляй хотел было пойти, но передумал. Его не звали, там свои разговоры, еще посчитают побирушкой.

Он плюхнулся обратно на кровать, поставил на живот транзистор и закрыл глаза.

Прохор ровным голосом степенно рассказывал:

– …А меня свинья спасла, ей-богу. Взяли мы билеты на самолет на пятое – я, жена, детишки, к ее родителям на октябрьские собрались. А свинья возьми и опоросись. Без присмотру как оставишь? Жена поехала в райцентр билеты сдавать, я, значит, с поросятами. Думаю, продадим, хоть старшей дочке на пальто, ведь комсомолка уже, кавалеры бегают. А через три дня узнаем – самолет, наш рейс, потерпел аварию. Я сразу жене сказал: «Нас свинья спасла!» Ну куда бубну кидаешь?

– Чего только в жизни не бывает, – озабоченно ответил Пронькин, убирая карту. – Меня раз тоже с агрегатом… – он встрепенулся. – Про нашу ГЭС говорят?

– Про Нурекскую, – не открывая глаз, ответил Коляй. – Самые большие подземные выработки…

– Сейчас их много настроили, – сказал Прохор. – Ребята и с Красноярской, и с Чиркейской по вызовам, некоторые Братскую строили, а один старичок еще Ленинградскую после войны пускал. Ну, и с Вилюя, конечно…