Текст книги "Теплый ветер с сопок"
Автор книги: Виктор Зиновьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Челита
Работал у нас в котельной такой Петр Сусидко. Скажу, что котельная на Колыме – совсем другое, чем на материке, в теплых центральных районах страны. Издавна так повелось: чем славится каждый край? Продукцией, хозяйством, одним словом. Урал – металлом, Сибирь – лес дает, Украина – хлеб. Наша Колыма, конечно, золотом. И перед горняками и старателями все остальные люди вроде назад отступают: что, мол, о них говорить, в тепле всю смену сидят. Но лишь на четверть часа замрет наша котельная в студеную колымскую зиму – все: разморозились трубы, страдает золотодобыча. Поэтому в котельную в основном берут людей серьезных, ответственных и чтобы здоровьем отличались. Попробуй побросай двенадцать часов уголек лопатой, особенно к началу весны, когда круглые сутки глаза слипаются и все представляется, как ты зеленый листочек жуешь.
И Петра Сусидко в котельную взяли. В анкете я у него не рылся – не мое это дело. Однако знал, что пережил он многое, оттого, может, и вслух говорить не любит – молчит больше. Из отдела меня несколько раз спрашивали: как, мол, он? Что я мог ответить: всякое в жизни случается, и если смог все превозмочь – уже хорошо. Работает, говорю, как и все. Ничем не выделяется, обязанности выполняет.
Женой у него была посудомойка из столовой Челита. Красивая баба, хоть и в годах: за цыганскую красоту ее Челитой и прозвали. Почему именно так, не знаю, а только имени ее настоящего никто уже, кроме отдела кадров, не помнил. А знал ее весь прииск, кто с какого боку – или в столовой заприметил ее юбку цветастую, или вечерком, бывало, в окошко стучать пробовал… Мало было женщин тогда в поселке, хошь не хошь, а глаза сами к ней за пазуху лезут – природой так устроено. Конечно, кое-кто из замужних этим своим преимуществом пользовался. Что уж про разведенок говорить, когда ухажеров полон двор и каждый хоть сейчас жениться готов, чтобы жить наконец-то по-человечески.
Челита своих, со «Скалистого», пускать надолго в свою хибару не захотела. Может, по нраву никто не пришелся, может, еще чего, только привезла она откуда-то этого Петра Сусидко. Здоровый парень, хохол, и все куда-то в пол смотрит. Окажешь ему: «Петр, уголька пару тачек!» – привезет ровно две тачки, вывалит перед печью и снова сидит, мосластые руки с колен свесил. Может, смирностью своей он ее привлек, это поговаривали, но я так не думаю. Жили-то они поначалу хорошо, только все потом очень непонятно повернулось.
На смену у нас полагалось два кочегара и зольщик – мы оба котла обслуживаем, когда надо, пригар выгребаем, а зольщик, как говорится, «отвези – подай». Крыша у котельной в две доски с земляной просыпкой, стены такие же, еще глиной обмазаны, чтобы котлы не выстудить. Приходилось нам побегать, особенно в декабре–январе. И от угара доставалось – бывало, чистишь колосники, надышишься, потом чуть не блюешь возле порога, очухаться не можешь. Мы дверь никогда не закрывали, – сверху ледяная глыба наросла, пар столбом, зато свежий воздух поступает.
И вот сидим мы однажды – вода в котлы идет исправно, поддувала чистые, отдыхаем, переговариваемся с Васькой Кислицыным, вторым кочегаром. Слышим – гул за стеной и земля задрожала. Значит, бульдозер сейчас мимо пройдет – по мерзлоте-то колебания далеко передаются. Тогда бульдозер на прииске большой редкостью был, каждая минута у него расписана. А тут, видно, из мастерских на полигон направлялся, вот и шел мимо котельной. В кои века такая удача выпала! Васька громко говорит:
– Надо бы остановить, пусть уголька поближе к дверям пододвинет!
Сусидко рукой пошевелил, ничего не сказал. Хоть ему и первый интерес – он же нам уголь за сто шагов тачкой возит. Тогда я Ваську посылаю:
– Сбегай. Не ему одному надо.
Накинул Васька телогрейку без слов, убежал. Слышу, остановился бульдозер, к нам повернул, кучу двигает. Потом еще постоял и дальше поехал. Тут Васька забегает, от сосулек брови отряхивает и улыбается чего-то нехорошо.
– Чего ты там «ла-ла-ла», – спрашиваю, – делать больше нечего?
Он кивнул мне молча на Петра, понятно стало – его касается. Потом, когда Сусидко за углем отправился, Васька глазами проводил его с ухмылкой и говорит:
– Челита-то его того… по новой…
Уж так повелось, что на Колыму каждый человек со своей судьбой прибывает – чего скрывать, всем это известно. Но не зря говорится, что человек рождается для счастья. Рано или поздно любой начинает свое счастье искать: мужчина это или женщина. Бывает, что и в вине, чего греха таить, но большинство, я говорю точно, честно трудится, создает новую семью, если старую уже не склеить, и вино им совсем не нужно. Начальство прииска и партийное руководство всячески помогают и поддерживают в этом – ведь всем хочется, чтобы поселок жил нормально, спокойно. Но главное, конечно, от самого тебя зависит – чтобы вновь ты не свернул на старую дорожку.
Ну, а Челита, как бульдозерист Ваське рассказал, былое вдруг вспомнила. Пока ее муж тачки с углем возит, чтобы ей в доме тепло было, она гостя принимает. Неважно, забулдыга тот гость или другой кто – Петра это куда толкнет? Понятное дело куда. «Черт с ней, – думаю, – а парня жалко – свой брат, работяга». Говорю Ваське:
– Точно?
– Точно, – отвечает, – я и от других слышал. Раньше-то ничего, а последние дни сама соседям хвалится.
– Иди, – говорю, – остереги его, что ли. Что ж мы покрывать будем.
– Сам иди, – отвечает Васька и шею потирает.
Глупый еще, как щенок. В первый день он Сусидко подначивать стал и назвал как-то. Тот долго терпел, а здесь оглянулся по сторонам и сгреб его за шиворот. Правда, остыл тут же и сам перепугался – побледнел даже. А шея Васькина до сих пор болит.
Ну, не захотел Васька, пришлось мне в чужое дело вмешиваться. Кто же, как не товарищ, поможет? Подзываю его:
– Садись, Петр. Скажи-ка, Петя, мне откровенно такую вещь…
Стал я вначале накручивать вокруг да около, потом намеками выспрашивать. В открытую не брякнешь – такая новость быка с ног свалит. Он молчит, ничего не отвечает. Все же решился я – осторожно затронул, о чем люди говорят. Он по-прежнему ни слова, только исподлобья настороженно посматривает. И я замолчал – чего в дурачки играться. Тогда он и говорит:
– Про Валентину, что ль? Знаю я… Пусть.
Равнодушно повернулся к печке и на огонь уставился. Посидел я с ним немного, потом поднялся, начал лопатой шурудить. Дело ихнее – ему жить, не мне.
Челиту я после того разговора с Петром несколько раз видел – подурнела лицом, однако ходит прямо, глаза долу не прячет. А скоро случай поговорить с ней представился.
Вышли мы обратно в ночь. Плохо в ночь зимой работать – со смены домой потемну идешь, на смену тоже. Будто на все века в мире мрак установился. Однако надо, да и знаешь – не вечно тебе под «цыганским солнцем» греться, луной то есть, в свой срок и лето наступит. Но летом другая беда – круглые сутки свет льет, нужно окна одеялом завешивать, чтобы ребятня заснула.
Прошел после смены час или два, самый раж наступил. Это когда в охотку войдешь, и все ладится – печи тянут хорошо, давление в котлах не прыгает, и вроде даже уголек идет – отборный антрацит. Я наклонился, жар кочергой равномерно разгребаю. Петр неподалеку от меня стоял, вдруг говорит как бы нехотя:
– День рождения мой сегодня. Да-а…
– Чего же ребятам не сказал? Подменку бы сделали.
Он сел на тачку, в огонь смотрит. Я заслонку прикрыл, ломиком ее припер, чтобы не распахнулась. Надо, думаю, пораньше парня отпустить. Не так уж у нас на Колыме праздников много, чтобы и такой небольшой радости лишаться. На свет сегодня появился, это кое-что да значит!
А Петр вытащил из кармана чекушку, хлопнул донышком о ладонь и выпил всю прямо из горла. Плевать, конечно, на водку, но у нас такой порядок установился – после смены ты хоть залейся, а на работе не смей. Был случай на соседнем прииске: пьяный кочегар в котле давление упустил, и выводная труба в колене замерзла. Начали ее автогеном резать, чтобы ото льда прочистить, а ее в другом месте перехватило. Пришлось горняков с полигона снимать – вот так стояли все жители поселка ночью на морозе и грели трубу факелами.
Но не стал я Петра ругать, понял его состояние – и насчет семьи, и насчет мыслей о жизни, которые в такой день приходят. Сказал ему:
– Тачек пятнадцать привези и можешь домой отправляться.
Сусидко головой повел:
– Там и без меня…
Ответил он, а на лице у самого ровно никакого чувства. Глазом не моргнул – будто полностью безразлично, что у него дома творится, кто с кем…
Отошел я к Ваське, только папироску взял – в дверях человек появляется. Челита собственной персоной. С кошелками какими-то, вроде веселая.
– Здрасьте, мужички! Петю моего не обижаете? Сам-то он ничего не скажет!
Прошла к нашему столику, как к себе в квартиру, начала из кошелки свертки вынимать, бутылку достала.
– Садитесь, ребята. По Петиному паспорту узнала: родился он сегодня, мне на радость, – да от меня убежал. А я сама вот пришла!
Пить мы, конечно, не стали, а покушать покушали. В столовой работает – картошечка там у нее, лучок свежий, пахучий. Вообще боевая баба, красивая – ни годы ее не берут, ни климат северный. А Петр на нее и не смотрит – знай луком хрустит. Она возле Васьки было тереться начала – нарочно, сама на Петра выжидательно поглядывает. Он все до крохи доел, закурил, на уголья щурится. Тогда она бросила Ваську, отошла и вполголоса его так спрашивает;
– Что ж ты, Петя, даже не спросишь: откуда я среди ночи, куда сейчас пойду?
– Чего спрашивать, – отвечает, и не со злом, а даже будто с участием, – сама голова.
Вздохнула она, без слов стала собираться, будто все у них давно решено. Знавал я таких – им или всю душу до капли положь, или ничего от тебя не нужно. Подождал я ее в дверях, говорю:
– Кончай, Валентина. Хочешь человеком жить – кончай. Через тебя и он сломается.
Отвечает она словно бы с гонором:
– Ты бы за своей приглядывал!
– Ну-ну, – говорю. – Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
Она вдруг оглянулась на меня и говорит тихо:
– Не лез бы ты, дядя Паша, в наши дела. Я-то тут – десятая спица в колесе…
И такая у самой в голосе тоска, что словами не сказать. Будто собралась она идти завтра на верную смерть. Дымно у нас в котельной, смрадно, а глаза ее хорошо видны – черные, вот-вот огнем загорятся, только слово ей доброе скажи или руку протяни. Но не загорелись они – промолчал я. Отвернулась Челита, в темноту ушла, кошелкой помахивая. «Ну, дела», – думаю.
Вернулся я к печам, а там Васька руками круги пишет, Петра горячо убеждает. Без меня хватанул, видать, косушку, стервец.
– Не хочешь сам, давай я, а? Что ж она, с-с-с… Или уйди – молодой, другую найдешь!
Петр ему отвечает рассудительно:
– Она меня за ухи из навоза вытащила, накормила, отмыла, а я бить? Не, пусть…
До тех пор разговорам о Челите я верил, но не полностью. Не сходились концы с концами – без ругани у них с Петром, без скандалов, и вдруг гуляет? После того дня она как с цепи сорвалась. Поневоле поверишь – то ночью за спиртом к продавщице стучится, то из форточки веселье на всю улицу слышно, а то и самому разнимать драку между ее ухажерами пришлось – оба из уголовников, еле ножи с ребятами отняли. Совсем испортилась баба. А Петр ушел в себя, как вода в сухой песок – слова не выжмешь. Только не видно было, чтобы горевал он очень: то жует что-нибудь, то из деревяшки вырезает, посвистывает.
Потом неожиданно исчезла Челита. Не уезжала никуда – шофера приисковые бы видели, вещи на месте, а сама пропала без следа. Сначала ее на работе спохватились, потом соседи переполошились, только после этого Петр в отдел пошел. Там с него допрос сняли, ничего толком не выяснили: «Был на работе, утром пришел, а ее нет. Вещи лежат» – и все дела. И я с ним по-свойски потолковать пытался. Бывает, что отгородится человек ото всех, а увидит, что к нему с добром, и душу откроет. Какое там… «Ничего не знаю, жили хорошо…»
Вскоре прохватило меня на сквозняке возле печи. Попал я в больницу. Вышел, уже когда Таскан вскрылся, утка с юга пошла. Вернулся к своим котлам, как сейчас помню, в последнюю субботу мая. А через день новость – выловили в реке Челиту. Лицо все изуродовано до неузнаваемости, кто-то позаботился, чтобы сразу не признали. Сама распухшая – всю зиму, считай, подо льдом пролежала. Но ее сразу опознали по наколке над коленкой, у нее одной такая была: столкнулись два сердца, и одно из них разбивается.
Отвезли труп в район, а затем и Петра Сусидко туда вызвали. Для официального опознания и подтверждения прежних показаний.
Вернулся из района он с купленным поросенком под мышкой. В тот же день сколотил возле дома для него стайку, стал откармливать. А скоро снова женился. Вот и все.
Нижний горизонт
– А у меня весной как крылья чешутся. Бегом бы побежал, ей-богу. Привык за столько лет…
Кольцов сидел на чурбачке возле поддувала печки и палочкой шурудил угольки. День стоял свежий, по-сентябрьски ясный. В Магадане – там в такое время серо и тускло, туман кропит улицы. А здесь, вдали от побережья, хорошо. Железная емкость надежно прикрывает от ветерка из долины. Тепло сидеть в затишке, щуриться на солнце.
Однако в городе свои преимущества, Можно в кино сходить, на танцы в Дом культуры, в душе хоть каждый день мойся, а в красном уголке в биллиард играй. Смотря какое общежитие, конечно. В Ягодном, где Дуня жил раньше, общежитие хорошее, коменданта он даже на свадьбу пригласил. Зря не послушался, ушел – переселился к ее родителям. С того и покатилось все вниз…
– Меня тоже в город не затянешь, – сказал Дуня. – То ли дело на свежем воздухе. Кругом тайга!
Он очертил головой дугу. Далеко на горизонте белели вершины гор. Перед горами сине-желтой полосой простиралась тайга. Еще ближе, от тайги до самого ручья, тянулось широкое поле тундры.
Кольцов поскреб щетину на темной шее, выплюнул окурок и промолчал.
Опущенный концом в емкость шланг дергался, как вена на перетруженной руке. Вода замерзала лишь ночью, покрывалась ледяной корочкой, однако печь под емкостью топили и днем. Мало ли чего – раствор в скважину должен поступать бесперебойно.
– Глины бы хватило, – озабоченным голосом произнес Дуня.
Кольцов покривился:
– Это уж не наша забота. Наше дело – бурить!
Он встал и, не оглядываясь, начал взбираться по лесенке. Дуня поспешил за ним.
Рядом с платформой и на ней шум оглушал не так, а когда распахнулась измазанная глиной дверь, сразу заложило уши. Дуня знал: надо постоять немного и снова станешь слышать хорошо. Кольцов тем временем забивал гвоздь в дверь – прилаживал отогнувшийся лоскут рубероида. Он взял неудобную подкладную вилку, а не кувалду, лежащую у двери, – ему трудно держать тяжелые предметы правой рукой.
Сменщик Ромка, увидев их, выскочил из каркаса и сбросил каску на доски. Бригадир не спешил смениться. Посмотрел, как Кольцов взялся за рычаги, помолчал, гоняя папиросу во рту. Потом сказал:
– Сто-полста есть. Давай помалу…
С лицом застывшим, будто его оскорбили, Кольцов кивнул. Дуня хотел сказать бригадиру что-нибудь про перевыполнение, но посмотрел на Кольцова и промолчал.
Когда бригадир неторопливо, вразвалку ушел вслед за сменщиком Ромкой к теплякам, Кольцов сказал:
– Поле-то сейчас у нас – круглый год… В управление механизации зовут, двести двадцать прямого – не пойду!
Работать вдвоем у станка предстояло целую смену, слов требовалось много.
Чтобы сбить мусор, Дуня колотил вилкой по штанге, подавал ее к станку. Лебедка поднимала штангу в темную высь под крышу каркаса, потом опускала к устью скважины. Дуня ставил вилку на конец трубы, одним оборотом она закручивала штангу, и та уходила вниз, под землю. Дуня бросал вилку на печку в углу и шел за следующей штангой. А когда приближался к пульту управления, за которым стоял Кольцов, говорил несколько слов: разведка, она самая настоящая работа; он, Дуня, больше всего уважает осень; есть чудаковатые, все годы просидевшие в четырех стенах, в конце жизни они жалеют об этом. А такие вещи надо понимать сразу…
– Чудак, он… хуже волка, – хмуро процедил Кольцов.
Дуня чуть штангу на ногу не уронил.
– Почему? – не понял он. – Чудаки, как говорится, украшают жизнь. Я читал…
– По книгам оно, может, так. Конечно, какой чудак. Вставляй…
Зазевавшись, Дуня косо направил штангу в скважину, она ударила в заворот наклонилась. Хорошо, Кольцов лебедку затормозил. Так и на человека упасть может, а то резьбу сорвет. Кольцов не кричал. Дуня сам понимал свою вину, поэтому не говорил оправдательных слов: «Быстро ты больно» или «Скользко, черт!» Главное, резьбу не повредить. Вставили штангу, и она пошла. Кольцов продолжал как будто ничего, не произошло:
– Я на Чукотке тогда бригадиром на ударно-канатном бурил. Попросил один: «Возьми, хочу на «Запорожец» заработать!» – «Ну, давай, дело хорошее». Ребятам наказал присмотреть, пока не пообвыкнет, – Север, он есть Север. Через месяц-другой звеньевой молит: «Забери, не надо мне его!» – «Что такое?» – «А ты приди!» Время было как сейчас, конец полевого сезона – каждая минута решает. Прихожу на объект. Он сидит у огня с бумажкой: «Я стихи пишу». Потом мне ребята рассказали: то сапоги жмут, кто-то ему свои дает; то костром чуть полтундры не спалил; то заворотный ключ в скважину уронил. Спрашиваю: «Если поваром поставлю, не отравишь нас?» – «Не знаю, – отвечает. – Я-то на одном чае могу». Гнать жалко, держать нельзя: ясно, что вредный для бригады человек. И пропасть без присмотру в тундре может, отвечай за дурака…
– Как же с ним? – после паузы спросил Дуня.
– В камералку перевели пробы дробить. Там вроде тоже не прижился. Пиши ты стихи свои после смены, не мешай людям!
Дуня, посмотрел на висящие возле печки членистые, как велосипедные цени, ключи для заворота штанг вручную. Автоматика – штука хорошая, однако нет-нет да приходится, поплевав в ладони, засучивать рукава. Ключи топорщились ребрами, так и норовили спрыгнуть с проволоки и уползти в кусты, цепляясь позвонками за кочки и камни. Да, такой в скважину уронишь – смену, а то и две провозишься, доставая. Побить тебя за это не побьют, а в глаза бригадникам потом не посмотришь.
С новым рвением Дуня принялся носить штанги, обивать их вилкой и подавать на лебедку. Свинченные по две в «свечу», они таинственно и тихо скользили вниз.
Исправно поступал по трубе из емкости глинораствор, далеко в глубине растекаясь по стенкам скважины и схватывая их цементной коркой. Стучал мотор насоса, гремела за стеной дизельная станция, в буровом станке на разные голоса пели маслонасосы и шестерни, скрипел лебедочный трос. На душе стало спокойно. И Дуне казалось – всем людям на свете сейчас хорошо. И зверям, и птицам, и рыбам тоже. А что? Он неплохо разбирался в дизелях, и может быть, ему скоро повысят разряд. Пять шагов на платформу за штангой, пять обратно в каркас – бурение идет. В свой срок наступит и зарплата, и аванс, и, если перевыполнят план проходки, премия. Зверям и птицам легче – везде тебе и стол и дом, запасай жир на зиму.
Такую работу, как сейчас, Дуня любил: дышится вольно, думается легко. Сквозь шум стал доноситься хор голосов: «Пам, пам-тарам! Давай, носи!» Мужчинам подпевали женщины, тонко, тоже негромко: «Не спеши, тара-рам!» Когда Дуня долго ехал в поезде, то в стуке колес начинал слышать такие же голоса. Это означало, он дремал, даже если глаза открыты. Плохо, что Дуня не курил. В самый раз засмолить папироску, чтобы встряхнуться.
Кольцову, видать, тоже захотелось немного освежиться. Он перекинул рычаг стопора и сказал:
– Пойти перекусить…
Кивнул головой в сторону насоса, закачивающего бетонитовый раствор:
– Выключи пока. Чего тратить.
При перерыве на обед бурение обычно останавливали. Но когда геолог пристально рассматривал керны и качал головой, агрегат не отключали даже для профилактического ремонта. Это называлось «аварийная ситуация», потому что буровой снаряд шел сквозь валунно-галечные отложения и стенки скважины осыпались. Сегодня геолог за кернами приедет только к вечеру…
– Скоро нижний горизонт, здесь валунов нету, – словно угадал Дунины мысли Кольцов. – Спокойно пойдет до самого слоя. Я-то знаю.
Они вошли в тепляк-кухню и принялись греметь, чтобы повариха Надя проснулась. Она будто и не спала, тут же вынырнула из-за своей загородки, зевая и почесываясь.
– Чегой-то рано. Так не прокормлю!
– Жрать неси, – скомандовал Кольцов, – за свои едим. – И добавил, посмеиваясь. – Ох, молодой я метал, только за ушами хруст! Когда чего было метать, конечно…
– Утка с утра осталась, подавать?
– Подавай, еще настреляем! – сказал Дуня и поглядел на Кольцова.
Тот пробурчал что-то. Но сегодня не стал укорять за пустую трату патронов. Сам Дуня не имел ружья, только самодельный охотничий нож из лопаты. Когда Кольцов разрешал взять ружье, он доставал нож из тумбочки и вешал на пояс. Ручей, на котором велась разведка водоносного слоя почвы, назывался Правая Козлинка, и Кольцов говорил: «Козлов боишься? Их здесь нет давно! Да и промажешь!» Ничего, стрелять Дуня научится. Здесь важна тренировка.
После еды повариха убрала со стола, погремела крышками исходящих паром кастрюль на плите и ушла за перегородку. На вахте всем работать много приходилось. Повариха Надя кормила их через каждые шесть часов и спала урывками.
Сытый Кольцов подобрел. Он ковырял пальцем в желтых зубах и рассказывал, время от времени сплевывая:
– В молодости организм работает на будущее, мол, все потом. Вот и запасает жирок. А сейчас много есть ни к чему. Опять, – он обтер пальцы о штаны, – к женщинам уже не так. Молодым был, вроде тебя, тоже ни черта не понимал. Жениться – ну, все, конец света!
– Я на свадьбе четко сразу родителям заявил… – начал было Дуня.
Но Кольцов перебил, поднимаясь:
– Ладно, пошли. Скоро кернить.
По указанию Кольцова Дуня закачал еще воды в емкость и насыпал туда глины из резинового мешка. Порошок серыми комьями поплыл по воде, и пришлось каждый ком разбивать палкой. Потом они продолжали опускать «свечи» в скважину.
Дуня положил концами к станку сразу две штанги и сказал:
– Я сразу поставил условие: мать твоя к свадьбе не касается, только на наши деньги. Моя поплакала, конечно… Теще сказал (она торгаш): «Вы свои дефициты нам не носите». Она: «Ты меня и мою дочь презираешь!» Ну, а потом пошло-поехало само…
– Угу, – угрюмо произнес Кольцов и посмотрел на часы. – Проверь давление.
Дуня обошел манометры и для верности подергал рукой крепления шлангов.
Кольцов, наклонив голову, будто прислушиваясь к далекому голосу, чуть заметно шевелил черными пальцами на рычагах. А Дуня с обидой думал, что вот он открыл душу, а Кольцову до нее дела нет. Правда, он сам не ожидал, что расскажет все.
Женился Дуня через год после демобилизации в колымском поселке Ягодное, куда приехал по договору. В стройуправлении он работал бурильщиком, уже тогда по второму разряду, а квартиры так и не давали. Поселились у жены, в соседнем поселке, там в это время организовалась новая геологоразведочная экспедиция, и с работой устроилось. Однако с ее родителями он не поладил с первого дня. На обиды не отвечал, не тот у него характер, но помнил их долго, и на сердце скапливалась злость. Нет, у него тоже мать с отцом не ангелы, случалось, и выпивали, ругались между собой и с соседями. Но эти барыги – что ни день, тащат из магазина сумки товаров, продают соседям… Совести у них нет.
Станок вдруг натужно загудел и затрясся мелкой дрожью.
– Ага! – радостно сказал Кольцов.
Он осторожно трогал рычаги, гладил ладонями пульт, то и дело бросал взгляд на манометры, извивался будто кошка. Дуня знал – сейчас ему лучше не мешать. Сейчас он там, на сто-полста метров под землей руками запихивает в трубу керн.
Станок загудел еще натужней. Обороты увеличились – глубоко в скважине столбик грунта запекался во вращающейся трубе.
– Есть! – заговорщицки сообщил Кольцов. – Поднимаем!
С троса Дуня снимал опускающиеся сверху штанги и относил на платформу. Лебедка вытаскивала из скважины очередную «свечу» и поднимала ее под крышу каркаса. Дуня хватал штангу и уносил, подходил и снова принимал, мокрую и скользкую от раствора. Внезапно ровный ход лебедки прекратился, натянутый трос замер.
– Ядреный корень! – задергал головой Кольцов. – Стенка осыпалась!
В таких случаях в ход пускалась «тяжелая артиллерия». Кольцов схватился за регулятор масла в шпинделе – захват шпинделя сжал верхушку штанги словно крокодильими челюстями. Медленно, неохотно та пошла вверх. Мощный мотор в шпинделе – рядом с ним лебедочный все равно что чирок возле гуся. Кольцов, довольный, что все благополучно обошлось, подмигнул Дуне:
– Ходи, ходи шибче!
В смену кернили три-четыре раза, а вначале, на небольшой глубине, и того чаще. Чтобы взять керн, всю нитку штанг тащили из скважины. Каждая труба по нескольку раз проходила через руки Дуни. Он с закрытыми глазами мог выполнять работу – настолько ее изучил. Но чтобы сделать приятное Кольцову, он стал оттаскивать штанги бегом, хотя из-за этого приходилось ждать, пока очередная покажется из-под земли.
Вскоре на платформе вырос такой штабель, что трубы не давали закрывать дверь. Кольцов объявил громко:
– Последняя!
Они вдвоем отнесли трубу в особое место, аккуратно положили на подставки. Кольцов начал осторожно молотком стучать по ней, прислушиваясь и кивая головой. Потом Дуня приподнял край трубы, и из другого конца в ящик выполз керн – черное полено спрессованного песка с галькой. Кольцов отнес ящик подальше от станка и переложил керн в специальные носилки с пятью отделениями.
– Трубе скоро капут, – сказал он, вернувшись.
Поглядев на изрезанный трещинами, раздутый конец трубы, из которой выбивали керн, Дуня согласился. Осадочные породы – тот же наждак, труба, вкручиваясь в них при взятии пробы, быстро снашивается. Еще одно кернение, и сталь превратится в мочалку.
Присев у лежащего возле двери роторного долота и пришлепнув его ладонью, Кольцов сказал:
– Чего только человек не придумает! Вот работка! На ударно-канатном бы такую скважину больше месяца шли. Но там, конечно, государству дешевле…
Они снова начали запихивать нитку труб обратно в скважину. «Свечи» свинчивались концами и одна за другой исчезали. Кольцов теперь работал равнодушно, нажимал небрежно пальцем кнопку на пульте или дергал рычаг левой рукой. Правую он берег потому, что в ней плохо действовал большой палец. С ним и была связана история, почему Кольцов пришел в гидрогеологическую партию с разведки золотых месторождений.
Причиной послужила травма. Сначала случился, как он рассказывал, «сигнал». Перетаскивали они буровой станок на другой объект, дело происходило первого января. В станке вылетела втулка, поэтому на ходу порвалась малая цепь. Кольцов послал напарника за втулкой, но не дождался и полез под станок сам. Как мог «подшаманил» и только начал вылезать, как на ногу скатилась сверху желонка. Позже врачи установили перелом, а тогда Кольцов доставил куда надо станок и пошел домой. Обращаться в больницу побоялся, ведь после праздника изо рта, ясное дело, не цветами пахнет. Отделался тремя неделями гипса.
– Не понял я, – рассказывал Кольцов, – ведь «сигнал» у летчиков бывает, у шоферов перед аварией. Оказывается, и у нашего брата. Потом точно, случилось…
Они вели доразведку одной долины. До войны там уже мыли металл, но кое-где по террасе неисследованные «языки» остались. Начальство торопило – приближался срок передачи месторождения в освоение горнякам.
Загнали они в скважину обсадную трубу не до конца, метра на полтора она торчала над землей. Начали доставать снаряд – мешает труба. Кольцов залез на площадку станка и, чтобы помочь напарнику, принялся толкать снаряд рукой. Скомандовал: «Майнай тихо». Напарник неопытный, резко отпустил тормоз и…
В этом месте Кольцов всегда нервно закуривал, густо пускал дым и говорил:
– Что обидно – тот, сволочь, даже спасибо не сказал. У меня шестой разряд, у него четвертый, и я виноват остался. Технику безопасности нарушил!
После этого Кольцов и ушел на колонковое бурение: по его словам, от одного уханья долота в скважине его пробирал мороз по коже. Однако Дуня видел, как тот совершенно спокойно проходил мимо работающего станка и даже интересовался у бурильщиков, трос у них левой или правой свивки.
Дуня подумал тогда: тут дело в другом. В чьей-то несправедливости, черствости. Ведь человек живет в двух мирах. Один – внутри, созданный тобой самим, другой – вокруг, из других людей и их поступков. Когда внутренний мир не совпадает с внешним, тогда трагедия… Почему люди мало берегут друг друга?
О том, что скоро конец смены, Кольцов с Дуней догадались по Ромке. Он всегда просыпался раньше, чем положено, и усаживался с гитарой на чурбаке. Он перебирал струны и пел надоевшую всем песню:
Ты твердишь, чтоб остался я,
Чтоб опять не скитался я!
– Ага! – сказал Кольцов. – А я и не заметил. На золоте тоже другой раз буришь, а сам к промывальщику через минуту бегаешь: «Знаки есть?» Глядишь, сутки и пролетели. Там уж со временем не считались – что кайлом шурфы били, что потом на станках. У нас дед один, еще с тех времен…
Он не успел рассказать, потому что в каркас через порог шагнул бригадир… Кольцов глянул на часы, потом на Дуню – мол, мы еще на смене, не останавливайся. Бригадир положил Дуне руку на плечо и сказал Кольцову:
– По рации с базы передали – едет вахта на подмену. Идите, соберитесь. Ну, и геолог там…
О главном бригадир всегда говорил в конце, как бы невзначай. Но каждый понимал, что требуется. Бригадир остался у пульта, а Кольцов с Дуней вышли наружу. Ромка продолжал бренчать, сидя на чурбаке, глядя исподлобья и держа согнутые ноги так, чтобы по первой команде вскочить.
– Сам, что ли, сочинил? – усмехнулся Кольцов. – Послушают тебя девчонки в поселке, хлынут наперегонки в геологи. А потом их в тайгу палкой не загонишь. Поди помоги, обормот!
Ромка убежал, а они начали наводить порядок. Сгребли разбросанный уголь, аккуратно уложили штанги, спрятали подальше под тепляк морды из проволоки – ими в ручье ловили форель. Побросать в мешок пожитки заняло несколько минут. А потом началось ожидание. Кольцов с Дуней успели побриться с одеколоном, пришить пуговицы и помыть сапоги, а машины так и не было.
У всего на свете есть свое начало, свой конец и свое предназначение. Десятки раз Дуня приезжал из поселка на вахту, столько же уезжал и каждый раз волновался – придет ли машина? Возможно, если б не это ожидание, он меньше удовольствия получал бы от работы. Садишься в машину, такого вперед напридумываешь, как будто первый день на свете живешь.
Самый трудный год он прожил после школы. Отец звал его к себе в лесники, он пошел куда поближе – на молокозавод. Механизации там никакой не оказалось, придумал директор, что на уроке у них был, но уходить было стыдно, скажут – не выдержал. В армии в карантине тоже доставалось, а потом земляк в хлеборезку позвал, тут уж Дуня смекнул, как быть. Он откажется – другого возьмут, всего делов. Везде можно ловчить, но везде можно и поступать по совести, хоть в хлеборезке, хоть здесь в тайге.
