Текст книги "Теплый ветер с сопок"

Автор книги: Виктор Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Наконец вдали показался маленький коробок, который рос, рос и вырос в трехосный «Урал». Он ехал по ручью, гоня тупым носом волну. Не доезжая ямы в русле, вырытой бульдозером для форели, машина взревела и выехала на берег. Первым на землю спрыгнул шофер – он ударил сапогом в мокрое колесо и принялся шептаться о чем-то с Кольцовым. Из металлического каркаса спрыгивали люди, передавали друг другу рюкзаки и портфели. Повариха Надя волоком тащила к кухне большой мешок, никому не позволяя до него дотронуться. Она раньше работала в старательской артели и никак не могла привыкнуть к бригадной оплате.

Последним по лесенке из каркаса спустился геолог. Бригадир повел его показывать керны, почему-то кружным путем, вокруг буровой установки. Когда проходили мимо кучи штанг, бригадир поставил ногу на трубу, которой брали керн, и начал ковырять щепкой чистый сапог. Геолог высоко поднял голову к небу и сказал:

– Эх, погодка! В прошлом году в эти дни уже снег лег.

Рядом с низкорослым и крепким бригадиром геолог казался высоким. К ним подошел Кольцов. Были они похожи друг на друга – оба худые, с плечами квадратными, как оконная рама. Кольцов пожал геологу руку и решительно ткнул пальцы в раздутый конец колонковой трубы:

– Когда снаряды для кернения привезут?

– Не знаю! – лицо геолога стало злым, он повернулся спиной к станку.

Бригадир укоризненно посмотрел на Кольцова и поспешил вслед за геологом. Кольцов сплюнул и широко зашагал за ними.

– Ну что, – сдувая с кернов желтые вялые иглы лиственницы, уже миролюбиво говорил геолог. – Трещиноватость отчетливая, состав песчано-гравийный. Поздравляю, до нижнего горизонта дошли!

– Постарались и задачу, как говорится, выполнили, – рассудительно сказал бригадир. – Опережение составило, тут у меня записано…

Бригадир вытащил тетрадь и зашелестел засаленными страницами:

– Чтобы повысить обязательства, нам нужны керноприемник, кабель тридцать метров, трубка медная – хотим кухонную плиту на дизтопливо перевести…

– С плитой поможем, – кивнул геолог, – и регулятор подачи дадим. Как вообще с питанием?

Засунув руки в карманы и склонив голову набок, Кольцов слушал, не перебивая. Повариха Надя, которая впервые разговаривала со столь высоким начальством, застенчиво ответила:

– Оно ничего. Разве мясца свежего…

И вдруг плаксивым голосом завела:

– Тут не спишь, как бы уголь не прогорел, а они… грибов сушить повесила, две нитки, так уташшили, то ли бурундук, то ли кто. Прямо не знаю… – она размазывала слезы грязным кулаком с крепко зажатой картофелиной.

Бригадир недобро посмотрел на повариху.

Она собрала картошку в мешок и скрылась в кухне, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Построят здесь поселок, воду будут качать с нашего горизонта. А про нас и не вспомнят, как давалось-то… – вздохнул бригадир.

Отход машины назначили через два часа, после проверки полевой документации и погрузки. Дуня мог кое-что успеть, если повезет, конечно. Он бочком прошел к платформе станка, возвышающейся на полозьях сварных труб. В одну с дальнего конца запихивали старые тряпки, ветошь, обрывки веревок, которые могли еще сгодиться. Отбросив хлам в сторону, Дуня глубоко просунул руку и вытащил за приклад ружье. Кольцов имел охотничий билет. «Пускай, хлеба не просит», – объяснял он, упорно отказываясь держать ружье в тепляке. Дуня часто чистил и смазывал двустволку, поэтому Кольцов разрешал ему ее брать.

– На озеро сбегаю напоследок, – крикнул Дуня Ромке и быстро зашагал прочь.

…В машину заканчивали грузить детали для ремонта. Геолог что-то объяснял Кольцову:

– …а сколько жаловался, бумажек исписал. Но, сам понимаешь, золото важнее. И труднее там – скальные породы!

– Из верхних горизонтов воду-то нельзя качать? – допытывался Кольцов.

– Железа в ней много, – ответил геолог. – Ладно, пойду документы заберу.

– Вот так, – подмигнул Кольцов Дуне. – Найдешь подход – и человек к тебе с дорогой душой. Что это принес?

– Жене на зажарку, – небрежно объяснил Дуня.

– Так ты не развелся? Не в общаге живешь?

– Сначала хотел… Да потом…

– Э, – сказал Кольцов. – Да ты поганку стрелял. – Он поморщился: – Брось, чомга рыбой воняет и как доска – не укусишь.

Дуня нерешительно смотрел на остывающую тушку в руках, с болтающейся остроконечной головной. Он не знал, как быть: Кольцов хорошо разбирался в дичи и пустых слов не говорил.

– Выброси, всех людей в машине искровенишь. Вишь, сколько дроби всадил – в воде потонет. Зачем стрелял?

Никто не останавливался возле Дуни и не ахал в изумлении – мол, надо же, убил! Проходили мимо, скашивали глаза на ходу, а то и вовсе не замечали.

Помедлив минутку и поглядев на завершающуюся посадку, Дуня широко размахнулся и бросил чомгу с перебитой шеей. Она упала далеко в кусты. Шофер достал из куля вяленую форель и принялся жевать. Дуня вскарабкался в каркас. Он сел в самый угол и отвернулся.

– Зеленый ты, – подошел к нему Кольцов. – Как три рубля. Поумнеешь. Жизнь, она свое докажет.

Теплый ветер с сопок

Дистиллированную воду Василий держал для «горбатого» – смешивал с присадками и поил его, когда не хватало антифриза. «Горбатый» был ненасытным, все его четыреста лошадиных глоток круглые сутки пили дизельное топливо, масло, воду и выли, выли, выматывая душу. Этот вой заглушал все на свете, и, казалось, ничем его не оборвать. Хотя если этой самой воды плеснуть куда надо…

Василий отвинтил у канистры легкую капроновую крышку – вода плеснула у самого горлышка. Потом резко, чтобы не пролить ни капли на дрожащий от вибрации железный пол, опрокинул канистру в ведро. В ручьях вода совсем другая: вкусная от всяких земных примесей.

По широкой, как корыто, гусенице он прошел к капоту, держа в руке ведро, но потом передумал и спустился на землю. От промерзшей насквозь, развороченной бульдозером почвы поднимался пар. Сейчас он размахнется, ледяная струя ударит в раскаленный корпус дизеля – треск, грохот… Когда головка дизеля лопнет, из нее может посыпаться черт-те что и лучше стоять в стороне. Василий поднял правой рукой уже обледеневшее ведро, и прицелился. Он покажет, что еще кое-что значит.

* * *

Как бы человек ни клялся, какие бы громкие обещания торжественно ни произносил, судят о человеке всегда по поступкам. И основным направлением его жизни постоянно остается одно – хорошо жить. Если сыт, обут и одет, тянет поразмыслить о чем-нибудь туманном. Сытый человек берет чемодан и едет в березовые перелески или на озера. Иному и на Север захочется – померзнуть немного для щекотания нервов. Но вот когда на ветру тебя прохватывает не неделю и не месяц, а целые годы, значит, терпишь ты морозы не из-за туманных чувств, а ради кое-чего посущественнее. Нет ничего плохого в сытости. Если разобраться, все развитие человечества – это сплошная история добывания человеком куска хлеба, стремление к сытости и хорошей жизни. За хорошей жизнью и приехал Василий на Колыму.

Василий прибыл на прииск сразу из армии, по оргнабору, когда после образования Магаданской области на Колыме ощутился острый недостаток рабочей силы. Бросал он свой тощий вещмешок и на бревенчатый пол тепляков, и на голые доски балков, и на нары бараков. Дожил и до того времени, когда появились среди сопок капитальные дома и спать приходилось не вповалку, одетым, а культурно – на отдельной железной кровати. А разменял четвертый десяток, стал уважаемым человеком на прииске – избрали Василия в прииском, и сложил он свои чемоданы на шкаф в маленькой, но своей комнате общежития. Да и эта комнатушка, как и балки, вагоны, бараки, была делом временным. Большой его целью и главной наградой за морозоустойчивость и терпение было другое – тихая, светлая река, чистый берег, на берегу облитый солнечным светом дом, а к нему притулился небольшой гаражик. Что еще нужно обыкновенному смертному, кроме честно заслуженного гнезда, своей точки на земном шаре?

Ради этого можно было вытерпеть все. Василий собирался жить обязательно на Волге – самая русская река, да и родился там. После одинаковых пустынных сопок хотелось настоящей природы, с полями, рощами, с воробьями, которых он не видел давным давно. Как и каждый на земле, он хотел работать и жить в хороших условиях, удобно. Каждый, с кем встречался Василий, тоже хотел этого. Но одни, видя, что северные деньги на изломе из такого же железа, как и везде, не выдерживали и уезжали. Другие видели цель, у них был смысл жизни – таких Василий уважал. К таким, упорным, относил он и себя с Марувичем.

Начинали они с ним в одно время, даже в Магадан плыли на одном теплоходе. Только тот имел не шесть классов, а ромбик горного техникума. В те времена каждый ромбик на прииске был наперечет, поэтому они сейчас и живут при одинаковых окладах в разных квартирах…

«Горбатого» он получил бы и без помощи Марувича, не густо на карьере бульдозеристов, столько лет скребущих мерзлоту. Тот просто поступил как порядочный человек: положил поглубже в стол письмо одного обиженного машиниста, с «сотки», кажется. Отрицать Василий не стал – что было, то было: за чужой женой волочился, и за свои поступки он отвечает. Марувич его понял, но сказал: «Чтобы в последний раз!»

На «горбатого» зубы точили многие, и не напрасно: в кабине чистота и простор, как в красном уголке. Летом в потолке кондиционер воздух охлаждает, зимой электропечка греет, и самое главное – лошадей в «горбатом» много, выработка высокая. А это значит – готовь глубокий карман. Да и работать начальство не мешает «организационными мерами».

Автобус подошел к полигону, где работал на своем «горбатом» Василий, не от прииска, а со стороны Холодного, видно, сначала там забрал смену. Василий увидел, как перед отвалом замахала руками фигура в «пингвине», и выключил скорость. Подождал, пока Соловьев взобрался в кабину.

– Норма. В бортредукторах масло сменил – стружка вроде бы показалась. А ну… – потянул носом Василий.

– Ты чего, – обиделся Соловьев, – чокнутый я, что ли? Пожалуйста, могу и дыхнуть.

– Что же отворачивался? Голову оторву и собакам брошу, если снова вентилятор полетит.

– Самим уж пора научиться такие выпускать, – пробурчал напарник, – какая-то хреновина, а ждем неделю, пока из Магадана не пришлют.

– После войны всего тридцать лет прошло, дай голову поднять, – сказал Василий, расписываясь в бортжурнале, и пошутил. – Но ты министру напиши – пора, мол, вам оправдать свою высокую зарплату.

– А, – махнул рукой Соловьев, – иди гуляй со своими министрами!

Когда перед глазами Василия перестали мельтешить мерзлые куски торфа, которые он сгребал бульдозером целый день в кучу, и предстали белые, чистые сопки, он хотел вздохнуть полной грудью. Но не смог – от мороза враз слиплись ноздри. Сопки его удивляли всегда. И не только они – все кругом. Зимой здесь все промерзает так, что единственный вид деревьев – чахлые лиственницы становятся хрупкими как стекло. Но летом, чуть снег сойдет и почва начнет оттаивать на положенные ей полметра, – и белки где-то в кустах щелкать начинают, и бурундуки с задранными хвостами друг за другом носятся, и куропачи взлетают… Ко всему живое приспособится, нигде не пропадет. Выжить ему помогает работа. Бурундук на зиму запасы делает, куропатка все лето увалы поягоднее ищет, ну а человек золото моет, дома строит, теплотрассы прокладывает – пропадешь на мерзлоте не работая. Да и не только на мерзлоте.

Торфа, которые и зимой и летом снимал бульдозер Василия с золотоносных полигонов, были разного цвета. Встречались торфа бурые, попадались и синие, сейчас вот были зеленовато-серые. Смотря какой растительностью зарастали поймы древних рек, в которых одна к одной тысячелетиями откладывались золотые песчинки. Но запах стоял на вскрываемых полигонах всегда одинаковый. Василий осторожно втянул в себя струю воздуха и который раз вспомнил очень давнюю картину: он прижался под лавкой к теплой, бревенчатой стене, у него полный рот ржаного хлеба, а перед лицом стоит жбан с квасом. Хлебом и квасом – вот чем всегда пахли торфа.

Василий пробирался вприпрыжку по мерзлым комьям, а ему представлялось, что он идет спокойным шагом по зеленому лугу. И не пар поднимается от развороченной мерзлоты, а легкий утренний туман стелется под ногами. В руках у него ладная бескурковочка, а его сырой след по росе тянется далеко в темную рощу. Сейчас выглянет солнце, потеплеет и трава станет еще ярче, а темный след пропадет совсем…

У Василия на душе стало хорошо – смена кончилась, а в его комнатушке – он посмотрел на часы – сейчас полным ходом греется вода для умывания и кипит чайник.

Он вошел в автобус, у которого дверь, кроме всего, еще и занавешивалась одеялом, и громко сказал: «Приветствую орлов!» Автобус рванул с места, а все весело закричали: «Застегни мотню, холода напустил!» Автобус останавливался еще раза два возле полигонов, где шла вскрыша, – выпускал одних, впускал других, и всех, встречали шутками. Чем сильнее мороз, тем веселее ехать со смены.

На стане, когда слезли, Василия встретил Марувич. Он поманил его рукой, и они пошли к конторе карьера. Василий ничего первый не спрашивал, а тот ничего не говорил. Когда подошли к кабинету главмеха, Василий услышал за дверью:

– А вообще, так… он ничего?

– Ничего, – ответил голос главмеха, – и по моральной части вполне подходящий.

– Здравствуйте, – сказал Василий, переступая порог.

Все вразнобой ответили, и только тогда Марувич пояснил ему:

– С тобой из газеты побеседовать хотят. Расскажи, как живешь, как борешься за подтверждение звания ударника коммунистического труда.

И обратился к молодому парню, сидящему за столом в полушубке:

– Это и есть наш герой. Он же – инициатор соревнования за повышение производительности труда, Василий Иванович Петров.

– Как вы пришли к своей профессии, она вам нравится? – с ходу, деловито начал парень, не дожидаясь, пока Василий переставит стул из центра комнаты в угол и усядется.

«Еще бы, – подумал Василий, – подергай столько лет за рычаги, понравится. Никуда теперь не денешься, если к другому не приучен. Разве по-слесарному только… Нашел где понадежнее, где вернее кусок хлеба, а мечтал летчиком стать. Да ведь нельзя об этом в газету – что, мол, за инициатор, не за мечтой, а за куском хлеба пошел».

– Я с детства мечтал стать бульдозеристом, – сказал Василий.

– В чем секрет вашей безаварийной работы? Что заставило вас выступить с инициативой?

«Когда в голове целый день звон от воя – не до секретов, до дома бы добраться, – подумал Василий. – Не будешь каждый винтик облизывать, или печка откажет – замерзнешь, или в простоях выработка будет ноль». И еще он подумал про звание инициатора. Это значит: с запчастями ему немножко легче. Ну и план насчитывают повнимательнее – и длину откатки записывают и угол подъема. Каждый бы хотел так, на всю свою катушку работать, да не у каждого смелости хватает твердую цифру обещать – вдруг плановики или технари подведут.

– Наша бригада решила высокими результатами встретить двадцатилетие образования прииска. Вот и…

– Не устаете? – спросил парень. – Машина незнакомая, вибрация. Некоторые с непривычки нервничать начинают, ну и… в капремонт.

Думать тут было нечего, и Василий ответил:

– Бывает, и устаю. Но чтобы авария… никогда. Машина тут не виновата – все от человека зависит. Как труд организуешь, состояние души и вообще…

Говорили еще долго. А когда переговорили уже обо всем, и о том случае, Марувич будто ненароком перевел стрелку будильника, и тот задребезжал на столе. Тогда корреспондент закрыл свой красный блокнот и как о само собой разумеющемся спросил:

– На материк-то когда собираетесь?

– Недолго уже, – сказал Василий. – Последний полигон вскрываю, вот до песочка доберемся…

– Снова останешься, – сказал Марувич, – ты же к Колыме ж… прирос, как и мы с Никитичем.

– Нет, – покачал головой Василий, – теперь точно. Теперь ведь не я один решаю.

Он говорил правду – нынешней зимой отложил свой отъезд последний раз. Давно мечтал начать работать не по одиннадцать часов в смену, а по восемь, как все люди. Пить пиво по субботам, мыться в просторной ванне, переодеваться вечерами в хороший костюм и ходить в театр с женой, и чтоб готовила она не на электроплитке рядом с кроватью, а на кухне, как полагается. Вечно откладывать на потом нельзя, в старости все это станет цениться как… оружие в музее – пригодное, но ненужное.

Ей пока не говорил, проверял чувства. Плохо, когда женщину удерживает рядом только обещание жениться. Хотя, – если честно, тут и проверять нечего – только с ней и начал жить по-настоящему. Вся прежняя жизнь – как сплошной забор, где вблизи каждая доска различается, а оглянешься – одна серая стена, без дня, без ночи. Отпуска не в счет – вокзалы, кипарисы и рестораны сливаются в одно туманное пятно. А настоящая жизнь – это когда днем не успеваешь оглянуться, как наступает вечер, – а ночью хочется, чтобы никогда не наступило утро. Все это дала она, и больше, наверное, уже никто не даст.

– Так и не нашли причину? – спросил главмеха Марувич.

Главмех пригладил ладонью назад волосы и надел на голову потертую солдатскую шапку.

– Из группы обслуживания прикинули – вроде реле нагрузки не выдержало, задымилось. А кой черт сейчас разберет, – пока грунт из капота выбивали, такого накурочили! Слесаря-то – зелень сплошная, кто бы опытным глазом глянул, – и он посмотрел в сторону Василия.

Разговор шел о стоящем в боксе «дэте». Во время работы на полигоне у него вспыхнул мотор. От бульдозериста так и не добились ответа, где же начался пожар. Он помнил только, как пламя ударило в кабину. Он увидел, что огнетушителей нет, и побежал за кучу, пока не взорвались баки. Тогда Василию и пришлось вмешаться – он развернул «горбатого» и завалил горящий «дэт» грунтом. Мерзлый грунт от огня было оттаял, а потом на морозе схватился с бульдозером в одну глыбу. Эту глыбу доставили в ремцех и теперь ищут причину пожара.

Корреспондент приезжал именно по этому поводу – кто-то сдуру позвонил в газету о «проявленном факте героизма». А кому он нужен, такой героизм? Не сокращай начальство времени стоянок на профилактике, дай огнетушители да замени старье в моторе – машинист разве такое допустит? Чем спокойнее, без натуги работаешь, тем лучше для дела и для души – о таком героизме писать надо. А от этого, да еще который в конце месяца, одна нервотрепка. Работу-то, надо планировать не на героев, а на простых смертных, которых большинство. Как тот парень. Каждый бы перетрухнул от неожиданности да по молодости. Это они когда-то головы на морозе клали, руками бульдозеры из наледи вытаскивали. Знали, не всегда будет так, что один бульдозер на, сто машинистов приходится, вот и терпели. Те годы прошли, теперь ни из-за железа, ни из-за золота нельзя рисковать жизнью даже самого завалящего человека. Хотя и бульдозер жалко: сколько бы из него деталей в дело пошло.

– Чего там смотреть, если весь мотор перекурочен? – сказал Василий. – Да и заждались сегодня меня.

– А тебя и не зовет никто, иди домой, – сказал главмех. – Жене тоже маленько сил оставить надо. Стаканчик-то не забудь поднести, когда расписываться пойдете.

– Ну иди, раз торопишься, – сказал Марувич. – Ты со смены, отдохни, отоспись.

– Завтра гляну, – пообещал Василий, – ничего ему за ночь не сделается.

Возле конторы прииска стояли тесной толпой легковые машины, намечалось какое-то совещание. Конторы прииска и карьера находились рядом – так уж повелось. На новом месте золото моют сначала небольшими силами. Если россыпь перспективная, дело разрастается, старую контору отдают подразделению – карьеру, а рядом строят новую, приисковую. Бывает наоборот, когда поселок сокращается. В маленьком Хатыннахе, например, когда-то находилось управление почти всей Колымы. А попал под сокращение, потому что от трассы далеко стоит. Так и у людей, многое в жизни случай решает. Иной и стоящий человек, а оказался в стороне от перекрестка – его не замечает никто. Предпочтут погремушку, за то что стоит на виду и гремит громко.

Моторы в машинах ни один шофер не глушил, и от того казалось, что стояли они с задранными к небу бордовыми хвостами – выхлопы отсвечивали от стоп-сигналов. Выделялся лакированный ЗИМ директора «Уркандьи». Вот уж кому совещаний бояться не приходится – и по золоту план летом дали, и по вскрыше первыми идут. Запчастей для «горбатых» у них навалом – по спецзаказу из-за границы, что ли, получают?

Дверь в комнату пришлось открывать ключом – значит, Маша задержалась на работе.

Василий бросил в темноту ватник и побежал в одно место. На полигоне с этим делом было плохо – от мороза за отвал не спрячешься, вот до поселка терпеть и приходилось. Кстати, с Машей он и познакомился, когда простудился, а ее от месткома к подруге в больницу посылали. Она особенно не распространялась, почему одна живет. Бросил – и все. Им ведь главное «бросил», а за что, почему – уже не интересует. Может, и причина была – в жизни по всякому закручивается. Порой точно уверен – твоя правда, а когда видишь, что конец с концом не сходится, тогда и задумаешься. Но она из серьезных – техникум библиотечный закончила. А потом – о будущем заранее думает, хозяйка с дальним прицелом. Не успела к нему жить перейти, рубашек хороших купила, белья китайского, теплого – на прилавках такого не увидишь. Овощи свежие дома появились, кофе растворимый. А мебель, ковер – этого он не захотел. Пока. Это уж на материке, когда домик купят или кооператив. Обиделась она, когда он от серванта отказался. И еще два раза, когда гарнитуры детские обратно отнести велел. Ну, ничего, он терпит, и она пусть подождет.

Когда он рысцой забежал в общежитие, его схватил за рукав Плешков, электрослесарь из ремгруппы:

– Иваныч, рублишко не подбросишь? Не рассчитал до получки.

– Что-то ты каждый месяц не рассчитываешь. Меньше на книжку класть надо, – сказал Василий, отдавая бумажку позамусоленнее.

– Айда к нам, Серега сегодня отвальную дает!

– Чего не летом?

– Кто ж его в самый промывочный сезон отпустит? Летом его на промывку ставят.

Значит, не уважают, отметил Василий. Кого уважают, тому летом отпуск дают, хоть и со скрипом. А отвальная – обычай хороший. Не в том дело, что с отпускных тысяч пары сотен не жалко. Просто дружба здесь, на Севере, особая. Сегодня он тебя из наледи вытащил, а завтра ты его по увалам искать поедешь – вот Колыма обоих и подружила. Перед отпуском все вспоминается – и как в болоте вместе завязли, и как морозной ночью в моторе голыми руками ковырялись. Ты на жаркий песочек едешь, а они здесь, на вечной мерзлоте, остаются, – вот и хочется уважить всех как следует, по русскому обычаю.

У Сереги в комнате дым стоял, хоть портянки на него клади и суши. Глаза у него уже были кучерявые, но Василия он разглядел.

– Старая гвардия о нас вспомнила! Прими-ка с морозца, инициатор…

Василий отхлебнул немного из протянутого стакана – чтобы не обидеть – и закусил селедкой. Пока Маша не пришла, он хотел посидеть. Совсем перестал заходить к дружкам, а сколько вместе полигонов вскрыто! Был случай, и крепко выручил его Серега. После дождя однажды разлился Холодный – колымские дожди не шутка, здесь вся вода с сопок сразу собирается в одном ручье. Затопило долину, и он остался на том берегу без еды, без папирос. Сейчас просто – сбросили с вертолета мешок или трап спустили. А тогда самая мощная техника была – трактор «семьдесятпятка», и отвечали за него головой. Серега один отважился – вода у него через пол в кабине хлещет, а он знай на газа жмет. Доставил что надо, потом вместе неделю ждали, пока вода спадет. «Сложный Серега человек, – подумал Василий. – В заиленный ручей ему легче броситься, чем водочку пить перестать. Видно, один на один с собой труднее подвиги свершать, чем у людей на глазах».

– За три года берешь? – спросил Василий.

– Считай, больше. Сам помнишь, за «горбатого» все бился. А вот поеду, – Серега близко наклонился к Василию, – возьму и женюсь! Ты, старый кот, нашел себе, а у меня, кроме стажа для пенсии да книжки, – ничего. Забыл уже, где что у бабы находится. Одинокая скромненькая в такую даль с материка не поедет, правильно? Значит, надо мне самому…

– Ты мне про материк не пой, я там жил, – поднял голову от стола парень, волосы у которого были засаленные, но с пробором. – У нас обеспечение, а там что?

– Вот после войны здесь снабжали, – прищелкнул языком Серега. – Мясо – любое! Колбаса – пяти сортов! Икру в нагрузку давали, понял?!

– Покупать некому было, вот и давали, – сказал Василий. – Кто на Колыме после войны работал?

– А в Астрахани у нас? – не унимался Серега. – Бывало, убежишь на базар с казенной простыней – глаза разбегаются. На гривенник старыми втроем наедались – в детдоме-то каша надоела, – да еще в карман насуешь. У меня брезентовый карман на штанах был, здоровый…

– А у нас в деревне, тоже на Волге, колбасы не видели. И хлеб сами пекли, – сказал Василий. – У тебя три костюма в чемодане, а ты по штанам брезентовым соскучился.

Василий снова вспомнил о том, что если масляные фильтры с автоскрепера кое-где поджать да кое-что с них убрать, то можно попробовать и к «горбатому» приспособить. И насчет генераторов он хотел к главмеху зайти, а то ведь так и будет реле гореть. Опять не успел. С «горбатого» в постель, с постели снова на бульдозер – обо всем на свете забудешь. Но и начальство понять можно – если в смену по восемь часов работать, как ни крути, полтора часа на туда-обратно уйдет. «Горбатый» в это время не работает, а час простоя его в полсотни рублей обходится. Пока к полигонам хороших дорог не проложат – по одиннадцать часов смена, выходит, выгоднее.

– Ты где сейчас работаешь? – спросил он парня с пробором, которого не знал.

– На ХТЗ, слышал? Хрен ты что заработаешь, значит.

– Стараться надо. И на «сотке» можно заработать… – жене на песца, – пошутил Василий.

– Заработать! – взвился парень, будто ему на мозоль наступили. – Хоть ты разбейся, больше двух кубов он не берет. А бабы подарков не стоят – им ведь образованных, подавай, с дипломчиком. Все они как одна!

– Молодой ты еще. Это у тебя пройдет, – сказал Василий.

– Твоя, что ли, лучше? – уперся в Василия мутными глазами парень. – Давай, объявляй инициативы, она тебе подстроит!

Не поймешь, мутные они у него от дури или от водки, подумал Василий. Жена, наверное, ушла, вот и бесится. Ущемленные всегда злы как собаки и всем на свете недовольны – зарплатой, работой, людьми, – это уж закон жизни. Только не легче от того, что этот закон знаешь, – собака ведь и укусить может.

Чтобы не завестись, Василий встал, пожал на прощанье руку Сереге и вышел. Никто и не заметил, как он ушел.

Тарелки дома стояли немытые, и Василий этому удивился, Кастрюля с супом была на столе, а не на окне. Раздумывать Василий не стал – значит, не успела, – а воткнул вилку электроплитки и выбрал из кучи банок с тушенкой одну с иностранными буквами – в тех, что шли на экспорт, жира было поменьше. Он вывалил банку в кастрюлю и начал умываться. Здесь ему в глаза бросилась одна вещь – гнездо рядом с его зубной щеткой было пустым. Он перевел взгляд на стул – кофточек и платьев там не было. Василий заглянул в шкаф – чемодан Маши исчез, исчезли с вешалки ее вещи.

Василий сел на кровать. Проволочки, которыми он подвязывал панцирь, чтоб не провисал, занудливо и тоскливо застонали. Он не знал, что теперь делать, и сидел, свесив руки с колен. Потом бросился к полке посмотреть, там ли сережка. Неделю назад Маша обронила сережку, а вторую положила на полку. Но и эта сережка исчезла вместе со всеми флакончиками и коробочками. Может быть, думал Василий, если он найдет сережку, Маша вернется. Он встряхнул одеяло, отодвинул стол и шкаф, обшарил каждую щель, но сережка потерялась окончательно. И только тогда дошло – Маша ушла от него.

Все на свете взаимосвязано. Последние два дня она перегладила вещи Василия. Когда утром он уходил, она не спала, хотя ей на работу позже идти, а смотрела на него. И если сережку ненужную забрала, значит, давно собиралась и обдумывала. Хотела бы остаться, поругалась бы, но дала бы себя уговорить. Не верила, что женится? Или другого нашла, пообразованнее?

– А ну спой «пока я дышать умею», тогда и стопарь получишь! Задаром кто ж тебя поить будет? Ну, давай! – услышал Василий за дверью.

В конце коридора посредине потолка темнело пятно, похожее на букву «х», – с крыши натекло. Сколько его ни заштукатуривали, после первого же дождя снова появлялось.

Как рад под пятном Плешков и парень с пробором зажали старика по прозвищу Здоровеньки Булы. Старик тянулся к стакану, а Плешков отталкивал его руки и приговаривал:

– Видал, каков!

Если в человеке вовремя не подавишь злобу, она рано или поздно родит подлость. Василий ничего не говорил, он стоял и смотрел. Плешков забеспокоился и отступил за парня. Тот, будто не замечая Василия, взял у Плешкова стакан и стал тоненькой струйкой лить на пол. Здоровеньки Булы бросился к парню, но тот ухмыльнулся и толкнул его в грудь. Василий взял парня за кисть и сжал ее. Стакан упал на пол и разлетелся вдребезги, парень скрипел зубами, но молчал.

– Против лома нет приема, – сказал Василий.

– Против лома нет приема, если нет другого лома, – хихикнул Плешков.

Василий позвал с собой Здоровеньки Булы, но Плешков догнал его возле двери и протянул мокрую руку:

– Не нам с тобой ссориться, Иваныч. Я тут ни при чем, этот завлек! Ну, заскок – так у кого их не бывает, все мы человеки… – Держи кардан!

К злой подлости всегда когда-нибудь пристраивается трусливая, чтобы и перед собой и перед другими оправдаться – я, мол, хороший, это меня случайно вовлекли, а когда со мной по-справедливому, и я за правду. Такие слизняки еще хуже злых. У тех хоть злость в работу направить можно, они за себя постоят. А эта плесень…

– Брысь обратно, – сказал Василий.

Здоровеньки Булы жил в общежитии с незапамятных времен. На какие средства он жил – никто не знал. Каждое утро он будил всех ударами в чью-нибудь дверь и грозным криком: «А ну открывай… всех сейчас сукиных сынов поразгоняю!» А когда дверь распахнулась, сдержанно произносил, дыша перегаром: «Здоровеньки булы, хлопчики! Пустые бутылки имеются?» Если заход был холостой, он, вздыхая, начинал мести коридор, потом двор, потом чистил мусорный ящик – все это по доброй воле, бесплатно. Но к вечеру обыкновенно изловчался набраться так, что уже не ворочал языком. Его не гнали – подкарауливали, угощали папиросами, отдавали старые ботинки.

– Вот спасибочко, хлопчик. Дай бог тебе здоровья!

Василий посмотрел, как Здоровеньки Булы красными, уже навечно обмороженными руками опрокинул кружку, и пододвинул ему тарелку с супом.