Текст книги "Приключения 1977"
Автор книги: Виктор Пронин
Соавторы: Анатолий Безуглов,Федор Шахмагонов,Александр Иванов,Сергей Наумов,Евгений Зотов,Владимир Чванов,Лев Василевский,Гавриил Петросян,Геннадий Семар,Михаил Божаткин
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
ПРИКЛЮЧЕНИЯ 1977
ПОВЕСТИ
Михаил Божаткин
ФЛАГ НА ГАФЕЛЕ[1]1
Повесть печатается с сокращениями.
[Закрыть]
ЮГРОСТА (Российское телеграфное агентство Юга) сообщает: «В последние дни у берегов Очакова курсировали добровольческие военные суда, которые имели своей задачей проникнуть в Днепровско-Бугский лиман. Действия добровольческих судов явились результатом категорического приказа Врангеля. Этот замысел…»
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ КНЯЖНЫ ЛОБАНОВОЙ-РОСТОВСКОЙ
Прогрохотали под колесами автомобиля доски наплавного моста, и широкий разлив Буга остался позади. Город, словно опускаясь вниз, постепенно заслонялся высоким берегом реки и вскоре скрылся совсем. Еще некоторое время виднелись верхушки заводских труб, но наконец они тоже исчезли, и машина осталась одна в необъятном степном просторе.
Сладков и Воин Петрович Римский-Корсаков, все еще возбужденные только что окончившимся совещанием в губревкоме, говорили и о наступлении Врангеля в Северной Таврии, и о вооружении буксиров и барж на николаевских заводах, и об установке орудий в Очаковской крепости… А Федор Бакай слышал все это и не слышал, в голове его неотвязно вертелась, тревожила назойливая мысль: «Ну как же так?! Можно сказать, от верной смерти спасли. Вылечили, на работу устроили, приняли как родную – и сбежать… А может, несчастный случай?..»
– Так что, она в самом деле княжной была? – нарушил раздумье Федора Сладков.
Федор недоуменно пожал плечами.
– Не знаю…
А про себя подумал: «Уж не подсмеивается ли?»
Да нет, в голосе командира крепости не было ни насмешки, ни иронии.
– Она мне ничего не говорила, – добавил Бакай.
– Что-то потянуло наших военморов на голубую кровь, – не без намека проронил Римский-Корсаков.
И Сладков и Бакай поняли намек: в штабе Коморсиюгзап – командующего морскими и речными силами Юго-Западного фронта – служит княжна Гедеванова. Впрочем, бывшая княжна; сейчас она жена военмора и обычная совработница. Стучит целыми днями на «ремингтоне», перековывается, так сказать.
– Но если ей удастся добраться до своих, сколько сведений передаст! Почти все через ее руки проходило… – продолжал Римский-Корсаков.
– Обычная переписка, – по обыкновению негромко покашливая, заметил Сладков. – Но все равно, кажется, прав был Стенька Разин, раз княжна – за борт…
– Но ведь Гедеванова работает! – возразил Римский-Корсаков.
– Работает! Возвратись сейчас царский строй, увидишь, что с ней станет…
– Ну, почему вы к ней с таким недоверием? – с обидой спросил Римский-Корсаков.
– Кто заслужил, тому доверяем. Вы, к примеру, не сможете пожаловаться на недоверие. Впрочем, вы и не князь…
– Дворянин. С шестисотлетним, а может, и большим стажем…
– Вас ценят, вам доверяют, но все равно вы белая ворона. Сколько Римских-Корсаковых во флоте служило? Если мне память не изменяет, только на Балтике пятеро. Да на Тихом океане были. А с народом пошли? Вы один…
Воин Петрович ничего не ответил, но в душе не мог не признать справедливости слов Сладкова. В самом деле получается – он что-то вроде белой вороны… И бывший старший лейтенант Российского военно-морского флота Воин Петрович Римский-Корсаков-Пятый тяжело вздохнул.
– Не каждому дано понять, что Родина, Россия – это не царь, не бог, а ее просторы и богатства, ее история и культура, наконец, ее народ, – негромко, словно думая вслух, продолжал Сладков. – Но уж если кто понял это, неминуемо должен поддерживать большевиков. Такова логика. Ну ладно об этом, другое меня беспокоит. Что-то уж больно много кораблей в Тендровском заливе собралось, и еще подходят. Не берегами же они любоваться пришли… Как бы не попытались прорваться в лиман.
– Да-а. Вон даже дредноут «Воля» пожаловал, – заметил Сладков.
– Будто бы на нем башни неисправны.
– Говорили, что у него машины не на ходу, а оказывается, ходит! У белых, Воин Петрович, немало отличных специалистов, это вам не хуже меня известно, да и тылы у них хоть и за морем, но крепкие – Антанта ни в чем не отказывает…
Причин для беспокойства у командира крепости было больше чем достаточно. После освобождения Очакова от белых здесь не осталось никаких средств обороны. Батареи оказались разрушенными, склады боеприпасов взорванными. В мае французская канонерская лодка «Ла Скарп» даже пыталась мимо крепости прорваться в лиманы, да получила в борт снаряд с плавучей батареи «Защитник трудящихся». Убралась восвояси и больше не показывается… После этого наступило затишье, ни белогвардейские, ни иностранные суда на очаковском рейде не показывались. Но как только войска генерала Врангеля, смяв немногочисленные заслоны 13-й армии, вырвались на степные просторы Таврии, на горизонте показался миноносец «Жаркий». За ним появился крейсер «Кагул» и сразу же начал обстрел Очаковской крепости.
И командир крепости Иван Давыдович Сладков, вместе с флагманским артиллеристом Воином Петровичем Римским-Корсаковым сразу же выехали в Николаев, в штаб морских сил, поторопить доставку вооружения в крепость, ускорить работы по оборудованию новых плавучих батарей. Вряд ли белогвардейцы оставили надежду прорваться в лиман, значит, нужно быть готовым к этому.
Напросился поехать с ними и Бакай. Ему, как секретарю партячейки батареи, позарез нужно было в политотдел, но мечтал Федор и с Верой встретиться. Хоть на минутку. Эх, Вера, Вера… Надо же так, чтобы пересеклись пути – твой и Федора Ивановича Бакая. И закрутило моряка…
«Кто ты, откуда ты взялась на мою голову?» – не раз думал Федор и ничего не мог поделать сам с собой. И где бы он ни был, о чем бы ни думал, стоят перед ним ее глубокие синие с зеленцой глаза, в которых таится какая-то загадка, видится ее строгое лицо.
…Студеный январский вечер, заснеженная степь, жгучий мороз, белые ручейки поземки. И город на горизонте, город, в котором Федор родился и прожил больше половины своей не так-то уж длинной жизни. Короткая схватка у моста через Ингул – и уличные бои.
Помкомвзвода Федор Бакай – впереди; ему тут каждая улица – да что там улица! – каждый камень знаком. Ведет кратчайшим путем к мосту через Буг, чтобы отрезать белым путь на Одессу. Неожиданная стычка с кавалерийским отрядом на Спасском спуске… Взрыв снаряда… Скрывшиеся за углом всадники… Снег, забрызганный черными комьями земли. И продолговатый тюк на этом черно-белом снегу.
– Ишь ты, и добришко бросили, – заметил кто-то.
– До него ли тут! Дай бог ноги унести…
– Небось не жалко… Все равно награбленное.
– Интересно, что там? – И один из красноармейцев начал распутывать сверток.
– Братцы, да тут баба! Сгрудились все, смотрят недоуменно.
И Федор полюбопытствовал. Черная бурка, какой-то мех, одеяла. Закутанная в них, лежит пышущая тифозным жаром женщина.
– Ха, даже крали им не нужны стали!..
– А, видать, знатная штучка, ишь сколько всего на ней накручено. Что же с ней теперь делать?
– Раз им ни к чему, а нам на что? Пусть лежит…
– Человек же! – возразил Федор. – Отправьте в госпиталь, потом разберемся.
Так и забылось бы это; за плечами столько осталось виденного и пережитого – на столетия вспоминать хватит. Но передали из госпиталя, что какая-то женщина хочет его видеть…
При первой же возможности Бакай отправился в Николаев. Хотелось по городу побродить, но времени в обрез. Направился прямо в госпиталь. Вышла к нему женщина, впрочем, какая там женщина – девчонка. Худенькая, сквозь марлевую косынку торчит темная щетина отрастающих волос, ростом Федору по плечо, но смотрит на него огромными, словно блюдечки, глазами. И, даже не поздоровавшись, огорошила вопросом:
– Это вы меня спасли?
И, увидев недоумевающее лицо Федора, напомнила:
– Во время отступления белых из города я каким-то образом осталась… А вы направили меня в госпиталь…
Было такое. Может, и она, что мог тогда рассмотреть Федор. И он только плечами пожал вместо ответа.
Женщина неуловимым движением вытащила из-за ворота халата колечко, на котором остро сверкнул какой-то камушек.
– Вот… Осталась память о матери… Возьмите!
– Ну что вы, что вы! – И Федор даже попятился.
– Оно с бриллиантом. Стоит очень дорого. Вы можете…
– Нет, нет… Сдайте его лучше в фонд республики!..
И уже от двери, не из озорства, а просто так, выпалил блоковское:
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу…
– Вы!.. Постойте! – неестественным голосом крикнула женщина и даже руки вперед протянула.
– Некогда сейчас! Я вас потом навещу…
И навестил. Привез рыбы, еще кое-чего из съестного – пусть поправляется.
В прошлый приезд в госпитале ее уже не застал – выписалась. Работала в штабе, машинисткой. Направился туда. Открыл дверь и замер: стоит у окна. Темный силуэт на светлом фоне. Как отчеканенный. Голова с чуть отросшими вьющимися волосами откинута назад, словно ее оттягивает невидимый тяжелый узел волос, резко выделяется тонкий прямой нос, губы плотно сжаты; где-то он уже видел такой профиль. То ли на картине, то ли на старинной монете.
Оглянулась на скрип двери и, как показалось Федору, вздрогнула. Потом быстро пошла навстречу. Никого не стесняясь, положила руки на плечи, приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы. Да еще и сказала:
– Как я по вас соскучилась!..
Ведь вот вроде и обняла, а тело чужое. И руки чужие. И поцелуй холодный, словно сквозь стекло. И в глубине огромных глаз затаился холодок отчуждения.
Сказала негромко, но так, что в комнате все слышали:
– Пойдемте немного погуляем…
Быстро, глядя под ноги, сошла по лестнице, не поднимая глаз, минула часового и только тогда заговорила:
– Ах, я здесь как в тюрьме. Да даже не в тюрьме… Эта расстрига…
– Кто, кто?
– Да так называемая княжна!..
Они пошли вниз по Пушкинской, прямо по булыжникам мостовой. Федор вышагивал рядом, стараясь попасть в ногу, и вспоминал. Не любил он бульвар. В детстве на него он мог попасть только днем, и то, если близко не было городового. Да и неприятно ощущать на себе все время презрительные взгляды нарядной, бесцельно фланирующей публики. И все же бульвар притягивал. Особенно по вечерам, когда он казался таким ярким и таким праздничным по сравнению с темными, пыльными улицами Слободки. А по праздникам здесь бывали концерты. Капельмейстер чех Матоушек, кроме оркестра, размещал группы музыкантов в зарослях Дикого сада, на Стрелке, на склонах берега, и казалось, что музыка волнами переливается над просторами рек Ингула и Буга, над городом… Но из этой волшебной сказки частенько вытаскивал городовой: брал за ухо, а потом гнал от решетки.
– Слушайте, – и Вера даже остановилась. – Скажите, кто вы?
– Ну как – кто? Скиталец морей, альбатрос, – ответил шутливо.
– О, это я знаю, – досадливо махнула рукой. – Военный моряк Федор Иванович… Фамилия что-то вылетела из головы… Читала ваше личное дело. Только не очень-то вы похожи на рядового военмора. Вдруг проявляете какую-то непонятную жалость к брошенной белыми женщине… Обождите!.. Отказываетесь от кольца… Да еще стихи Александра Блока… Гумилева – это же не Демьян Бедный, кто его здесь знает? А вы… Да и вид у вас… Правда, рост…
Федор вымахал в отца, потомственного кузнеца-судостроителя, и своего гвардейского роста даже немного стеснялся. Еще среди товарищей ничего, а вот с Верой… Он уже и горбился, и пытался как-то сжаться, но все равно рядом с ней он даже сам себе казался глыбищей.
– Да не в этом дело – внешний вид у вас не рядового матроса. В лице, в манере держать себя есть что-то интеллигентное…
«Что ж, может, и есть», – внутренне усмехнулся Федор. Только этим он обязан Александру Алексеевичу Бравлинскому. Почти на три года свела их вместе судьба, и сельский учитель, бывший народоволец, почти двадцать лет просидевший в одиночке Шлиссельбургской крепости, немало передал ссыльному пареньку Федору Бакаю из своих прямо-таки безграничных знаний. Приучил он его и следить за своей внешностью.
– Природа миллионы лет трудилась, чтобы превратить в человека организованный сгусток материи, а вы своим неряшеством снова низводите себя до уровня животного, – любил повторять Александр Алексеевич.
И Федор, раньше даже несколько бравировавший небрежностью в одежде, считая это своеобразным вызовом буржуям, стал следить за собой, одеваться чисто, опрятно. Со знаниями изменилась речь, он стал свободнее выражать свои мысли. Да и внешне Федор выглядел привлекательно: темные брови, некрупный прямой нос, ровный подбородок. Раньше он носил усы, но теперь брился. В общем, военмор, как и сказала Вера, имел вполне интеллигентный вид, только в темно-серых глазах его иногда вспыхивал диковатый огонек, оставшийся, наверное, у него от предков-запорожцев.
А Вера продолжала, пристально глядя на него:
– У меня иногда возникает такое ощущение, что вы не тот, за кого себя выдаете, что вы более или менее удачно маскируетесь под военмора. Так кто же вы? Не бойтесь, доверьтесь!..
– О нет, ошибаетесь вы, товарищ Лобанова. Я рядовой человек из племени моряков. Помните:
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей…
– Ну а это-то вы слыхали? – перебила его Вера и медленно, отделяя каждое слово, произнесла:
Вынем же меч-кладенец…
Федор отрицательно покачал головой.
– Вынем же меч-кладенец, – повторила Вера, и лицо ее стало каким-то неузнаваемым, близким, а в глазах засветилась нежность и мольба; от былого отчуждения и следа не осталось. Как видно, она чего-то ждала от Федора и нетерпеливо повторила: – Ну, что же дальше, что?
– Я не знаю…
Вера как-то сразу сникла, передернула плечами, словно ей вдруг стало зябко на этой сорокаградусной жаре, проговорила сдавленным голосом:
– Извините, мне пора… Нет, нет, провожать не надо…
Сбитый с толку, недоумевающий Федор поплелся следом. Странная, очень странная встреча. И эти стихи, и настойчивый вопрос: «Кто вы такой?», да и сам тон разговора…
Конечно, ей удивительно. Рядовой военмор – и стихи. Да не из брошюр на серой бумаге, а из маленьких беленьких книжечек, которые и в руки-то берешь с опаской. Она-то что, наверное, в гимназии или еще где училась, для нее это естественно, это ее жизнь. И откуда Федор, с его двухклассным-то образованием, знал бы такие стихи, если бы не семимесячное заключение в тюрьме?
Впрочем, со стихами-то подружился после, уже в ссылке. Чтобы не умереть с голоду, устроился истопником в земской школе. А учитель сильно поэзией увлекался. Свои стихи не давал, но книги из отлично подобранной библиотеки – пожалуйста. За три года Федор так стихами пропитался – детям и внукам читать хватит.
Как же у образованной девицы такое не вызовет удивления?! Потому и спрашивала, кто он такой. Да только… Только она сама как-то странно стихи читала. Так, словно за каждой фразой, каждым словом крылся другой, особый смысл. И особенно эта строчка: «Вынем же меч-кладенец…» Как заклинание или даже как пароль… Пароль? Постой, постой!.. Бакай уже хотел пойти посоветоваться с кем-нибудь, но тут на него, словно смерч, налетел комиссар оперативного отдела Иван Папанин.
– Где ты бродишь? – обрушился он на Федора. – Уже и литература подготовлена, и машина вот-вот должна уйти, а его нет и нет. Давай быстро!..
И закрутила жизнь. А Вера не забылась, и уже не мог Федор без того, чтобы не думать о ней, не мечтать о новой встрече. А как закроет глаза, так и встает ее профиль.
Дошло до того, что не постеснялся, попросил самого командира крепости взять сегодня в Николаев. Конечно же, по делу, но надеялся повидать Веру.
И не удалось. Исчезла Вера Лобанова. Еще вчера сидела вот на этом стуле, отстукивала на машинке штабные бумаги. А вечером исчезла: на квартире не ночевала, на работу утром не явилась.
Вывод один – сбежала. Но не сама же, несомненно, ей кто-то помог. Стали вспоминать, кто ее навещал. Почти никто, только Федор да еще как-то раз заявился разговорчивый и смешливый парнишка из госпиталя, надо было подписать какую-то накладную на выданное при выписке из госпиталя белье. И Вера почему-то даже проводила этого рассыльного.
Федора сразу же направили в особый отдел, к самому Фомину, чекисту, о подвигах которого ходили легенды. Высокий, худой, затянутый в ремни, с маузером в деревянной колодке, Фомин встретил Федора стоя.
– Ну, выкладывай все, что о ней знаешь.
Федор рассказал. И про рыбу, которую передавал в госпиталь, и про колечко, от которого отказался, и про стихи. Только о своих чувствах к Вере не стал говорить, постеснялся. Да это не укрылось от Фомина:
– Значит, втюрился? Что ж, бывает…
Прошелся по тесноватому кабинету.
– Стихи, говоришь, в ссылке выучил? Да, для нашего брата ссылки да тюрьмы настоящими университетами были, настоящими…
Снова зашагал по кабинету.
– А тебя вот и тюрьма не всему научила. Неужели наш человек стал бы кольцо предлагать только за то, что его направили в госпиталь? Так почему же не доложил? И стихи, что она читала… Ну о мече-кладенце… Тут и такому, – Фомин опустил руку к полу, – ясно: пароль. Недаром же она несколько раз эту строчку повторяла. Откуда это, не знаешь?
– Нет, не знаю…
– Ну что ж, иди… влюбленный антропос. Это у Чехова, кажется. Вот так-то… Мы, брат, в таком положении – всегда нужно быть начеку…
Легко отделался Федор, все подозрение пало на того разбитного рассыльного. Дело в том, что никто никогда к Вере Владимировне Лобановой из госпиталя никаких накладных не направлял и вообще по штату там рассыльные не положены…
А отношения между Федором и Верой не остались незамеченными, вон даже Сладков и Римский-Корсаков о них узнали. Наверное, кто-то в штабе рассказал. Впрочем, в этих отношениях и самому Федору все оставалось неясным. Их вроде и тянуло друг к другу, но в то же время Федор чувствовал: никакой связи между ними нет. Даже когда Вера была рядом, ощущение оставалось одно: чужая.
КОРАБЛИ НА ГОРИЗОНТЕВ знойной фиолетовой дымке показались искаженные рефракцией домики Очакова. И вдруг там, прямо в центре города, огромными развесистыми деревьями взметнулись черные фонтаны. И тут же тяжело вздохнула земля, а через несколько секунд донесся грохот взрывов.
– Опять «Кагул» начал! – сжал кулаки Сладков,
– Нет, это… это не «Кагул», – возразил Бакай. – От шестидюймовых не такие взрывы…
– Он прав, – поддержал Федора Римский-Корсаков. – Вьет «Воля». Стало быть, отремонтировали ее…
– Ну что ж, товарищи, обстрел обстрелом, а дело делом. По местам! – распорядился Сладков.
…Тайна, как распространяются слухи, так, наверное, никогда и не будет раскрытой. Во всяком случае, не успел Федор ступить на борт своей плавбатареи «Защитник трудящихся», как сигнальщик Василий Потылица спросил с плохо скрываемой насмешкой:
– Ну что, проворонил свою княжну?
Федор сначала не знал, что и сказать, а потом огрызнулся:
– Проворонил, проворонил!.. Вон княжна стоит, любуйся, если хочешь, – кивнул он на дредноут.
– Это тебе надо любоваться, ты на нем больше служил, а я что? Я на «Воле» без году неделю побыл, а то все на «лаптях» плавал, чуть лучших, чем теперь!..
– Лаптях, лаптях… Гордость нужно иметь за свой корабль!
– Товарищ Бакай, а вы в самом деле служили на этом линкоре? – спросил оказавшийся поблизости комиссар батареи.
– Довелось немного.
– Расскажите товарищам о нем!
– Что ж тут рассказывать? Вон он сам за себя говорит: одним залпом может больше шестисот пудов металла выбросить!
Дредноут как раз окутался огнем и дымом, затем над головой проскрежетали снаряды, и почти сразу же в городе выросла черная стена.
– Вот гад! Вдарить бы по нему тоже! – воскликнул Потылица.
– Не достанем…
– Так хоть попугать!
– Снаряды небось не из Англии получаем, беречь их надо, – заметил комиссар.
И к Федору.
– Так расскажите о корабле, товарищ Бакай.
Федор и слова вымолвить не успел – неожиданно чудовищный взрыв потряс все окрест. Темная шапка закрыла город, обломки бетона, камней, глыбы земли разлетелись на сотни сажен.
– В минный склад угодило!.. – вздохнул кто-то.
И сразу же, еще не успели рассеяться пыль и дым, поступило сообщение: группа кораблей движется к Очакову.
– Идут на прорыв, – сказал командир батареи Яков Петрович Чернышев и распорядился: – Боевая тревога.
А из штаба уже поступило приказание: выйти на позицию и при входе кораблей в зону обстрела открыть огонь.
Позиция плавбатарей у Кинбурнской косы. Хотя коса и считается владением белых, но фактически это ничейная территория. Белые пытались установить здесь корректировочный пост, но огнем плавучей батареи он был просто сметен в море. Не отважились высаживаться на эту узкую песчаную насыпь и красные.
Когда плавбатарей приблизились к косе, вражеские корабли уже подходили к острову Березань. Каждый понимал: они намерены прорваться мимо крепости в лиман, к Николаеву и Херсону, высадить там десант, поднять кулацкие восстания, дезорганизовать оборону и облегчить наступление войск Врангеля в Северной Таврии и белополяков на западе. Бельмом на глазу – да еще каким! – сидит красный Очаков у белых.
– Впереди эсминец «Жаркий», – докладывает сигнальщик Потылица; он из старых, еще дореволюционных моряков, служил сигнальщиком на брандвахте и силуэты черноморских кораблей знает отлично. – За ним еще такой же. «Живой» или «Жуткий» – определить не могу… Вспомогательный крейсер «Георгий»… Два тральщика… Морской буксир… Моторная шхуна… У нее на буксире два дубка…
– Целая армада! – заключил комиссар.
А краском Чернышев уже дает вводную:
– По белогвардейскому эсминцу «Жаркий»… Прицел… Дистанция… Огонь!
Рявкнуло орудие. Пенистый столб воды поднялся перед носом корабля.
– Прицел… Дистанция… – дает поправки командир. – Огонь!
Федор, находясь у прицела, строго выполняет указание. Снова выстрел.
Открыла огонь и плавучая батарея № 2, потом заговорили гаубицы с берега. В гуще судов закипели пенистые столбы. Вот из кормы «Жаркого» повалил черный дым, и он сразу же лег на обратный курс. Потом крейсер «Георгий» начал описывать циркуляцию. По-видимому, близким взрывом у него заклинило руль. И армада повернула назад, к Тендре. Прорыв не удался и на этот раз.
