Текст книги "Приключения 1977"
Автор книги: Виктор Пронин
Соавторы: Анатолий Безуглов,Федор Шахмагонов,Александр Иванов,Сергей Наумов,Евгений Зотов,Владимир Чванов,Лев Василевский,Гавриил Петросян,Геннадий Семар,Михаил Божаткин
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Обыкновенная плоскодонная самоходная баржа, называемая по типу одноцилиндрового мотора просто «болиндером», вооруженная шестидюймовым орудием и возведенная в ранг канонерских лодок, имела низкие борта. Не очень-то далеко с нее увидишь, и сигнальщик Потылица сначала стал забираться на крышу рубки, а потом вообще оборудовал себе местечко на рее сигнальной мачты.
– Отсюда обзор что надо. Весь Тендровский залив как на ладони. Будь бинокль посильнее, я и на Тендре беляков разглядел бы, – говорил он.
Это, конечно, было преувеличением. Если бы даже у Потылицы вместо шестикратного бинокль был бы вдвое сильнее, вряд ли он смог бы что увидеть: все-таки от Кинбурнской косы до Тендры двенадцать миль, чуть ли не предел видимости.
Зато не только большие корабли, но и катера, обычно жавшиеся к бортам затопленного броненосца «Чесма», он видел преотлично и докладывал о передвижении их таким зычным голосом, словно в штормовую погоду командовал постановкой парусов на клипере и хотел перекричать рев волн и ветра.
О появлении дредноута он доложил, когда еще за Тендровской косой появились его хорошо знакомые мачты и трубы. А потом доклады поступали один за другим:
– Обогнул косу!
– Вошел в залив!
– Развернулся кормой к нам!
– Отдал якорь!
– Ну, теперь жди обстрела, – прокомментировали моряки сообщение своего сигнальщика.
И верно.
– Выстрел из одного орудия кормовой башни! – воскликнул Потылица.
И тут же:
– Смотрите, снаряд пошел рикошетом по воде! Зарылся в песок на косе!
– Да что они, с ума сошли, что ли? – сказал один военмор.
– Ну, это нам не хуже… – добавил другой.
И вдруг всех всполошил восторженный крик Потылицы:
– Братцы, на «Воле» красный флаг!
– Да неужели?
– Привиделось человеку!..
– Ей-богу, красный!
– А ну, дай бинокль!
Да у Потылицы и в обычное время бинокль не выпросишь, а тут такое. Моряки достали командирский, разглядывают по очереди. На таком расстоянии трудно определить цвет флага, но то, что не андреевский, это ясно.
«Что-то там серьезное происходит», – решил командир батареи Яков Петрович Чернышев и приказал:
– Усилить наблюдение, докладывать обо всем увиденном!
Да Потылица и так вглядывался до боли в глазах.
– На правом борту какая-то масса… Похоже, что люди, – несколько неуверенно говорит он.
Несколько минут длилось тягостное молчание.
– Ну, что там? – спросил Чернышев.
– Никаких изменений, на гафеле андреевский флаг, у правого борта какая-то темная масса… Люди это, больше некому… Митинг, что ли, они там устроили? – не то докладывал, не то рассуждал Потылица и уже совсем не по инструкции добавил: – Да вы не беспокойтесь, я сей же момент сообщу!..
И «сей момент» не заставил себя долго ждать.
– От дредноута отошел катер… У него на буксире три баркаса… Все с людьми… Курс сюда, к Кинбурнской косе… – говорил Потылица.
Обо всем сразу было доложено в штаб. В крепости объявили тревогу. Трудно сказать, с какой целью катер и три баркаса направлялись к косе, предположили самое худшее – высадка десанта. Канонерская лодка «Защитник трудящихся» получила задание встать в диспозицию у самой косы и почапала туда своим двухузловым ходом. А от Очакова вскоре отвалил буксир «Дельфин» с отрядом моряков и, дымя как целая эскадра, тоже направился к косе…
…Прикладами сгоняли матросов по крутому трапу в баркасы. Каждый знал, куда и зачем их сейчас повезут, а что можно сделать? Руки связаны, охрана из самых преданных людей – юнкеров военного Алексеевского училища; у них даже эмблема корниловского полка – череп и скрещенные кости под трехцветным шевроном. И только один моряк с криком: «Чем от бандитской пули!..» – сумел прорваться сквозь вооруженный строй и броситься в море.
Савва сел в баркасе рядом с Федором. Он опустил голову, боясь взглянуть в лица товарищам, – все уже знали, как и почему произошел выстрел. А они понимали его и не осуждали – каждый, наверное, сделал бы так же. Разве он думал, что его выстрел приведет к такому?
А Савва винил во всем себя и только себя. И тут, в последние минуты жизни, когда все чувства и мысли напряжены до предела, он вдруг понял, как глупо все время вел себя, пытаясь отгородиться от товарищей, найти какой-то свой путь.
Казнил себя и Федор. И прежде всего за то, что раньше не нашел ключа к душе Саввы, отложил разговор с ним на последний момент. Ведь свой же человек, значит, должен был бы понять, если бы… Если бы Федор сумел убедить. А убедить – не только еще один человек был бы с ними, но и не получилось бы вот такого.
Одно утешало Бакая – среди арестованных нет кочегара Лысенко. И вообще никого, кто должен был действовать внизу. А список… Список там же, где и радиограмма, вместе со штабс-капитаном с его шестиэтажной фамилией.
А как хочется жить, как тянет этот искрящийся простор! Но и на носу, и на корме каждого баркаса алексеевцы с винтовками на взводе. Да не только они, есть и добровольцы – Жежора, Олейников, еще какие-то люди, которых Федор за свое короткое пребывание на корабле видел мельком. Знать, душа Ставраки[7]7
Ставраки Михаил – сослуживец и соученик П. П. Шмидта, добровольно вызвавшийся командовать его расстрелом.
[Закрыть] в каждом холуе гнездится.
Ткнулись баркасы носом в песок. Каждый понимал, что вот это мгновение – последнее, что уже больше никогда не видеть ни солнца, ни белесого, словно выцветшего от зноя, неба, ни блеска моря, ни тающего в далекой мгле горизонта, никогда не слышать больше плеска волн, пронзительного крика чаек… И чтобы отвлечься от этих дум, от мысли о смерти, кто-то затянул песню об отряде коммунаров, который сражался под частым разрывом гремучих гранат. И песню подхватили сразу же все.
– В воду! – прозвучала команда.
Матросы побрели по воде, а пели про землю, и не только потому, что как бы ни был привязан моряк к морю, но всегда его тянет к какому-то уголочку земли, как к пристани, но и потому, что еще не сложили песню вот о такой казни:
…Мы сами копали могилу себе,
Готова глубокая яма, —
Пред нею стоим мы на самом краю —
Стреляйте вернее и прямо, —
торжественно и грустно лилась песня над морем и над песчаной косой.
И вдруг крик Федора:
– Жора Обжора!
Жежора даже вздрогнул от неожиданности.
– Вернешься – приготовь потолще веревку, чтобы не оборвалась, когда твою тушу будут вешать!
Не выдержал такого Жежора, нажал на спусковой крючок. За этим выстрелом последовали другие, и вместо стройного залпа раздался беспорядочный треск.
И падали сраженные матросы в ласковые и теплые волны родного Черного моря.
– Проверить надо, не остался ли кто в живых, они, черти, такие, – начал было Жежора, но его прервал истошный крик:
– Корабли красных подходят!
У страха глаза велики, а тут «Дельфин» столько дыму напустил – Очакова не видно. Попробуй догадайся, что идет суденышко с одной пушчонкой и с одним пулеметом! Да еще канлодка из-за Первомайского острова показалась. И тогда раздалась команда:
– По баркасам!
…Потылица и на ходу плавбатареи находился на мачте, и время от времени оттуда доносился его голос:
– Подходят к косе!
– Высаживаются!
– Часть людей зашла в воду.
И вдруг истошный крик:
– Расстреливают! Матросов расстреливают!..
– Верно! Не зря, значит, там красный флаг был поднят… – сквозь стиснутые зубы процедил краснокомбат Чернышев. – Ну ладно, пусть они в баркасы сядут!..
И скомандовал:
– Стоп, мотор! Отдать якорь!
Как и тогда, в мае, когда французская канонерская лодка «Ла Скарп», не снижая скорости, пыталась прорваться мимо Очакова, командир батареи сам встал к прицелу. Вот он подправил визир и махнул рукой. Дернулось орудие, вылетел сноп пламени, и фонтан воды, выброшенный взрывом снаряда, закрыл передний катер. Когда столб опал, катера на поверхности моря не было»
После пятого выстрела от баркасов остались только обломки да плавали в бурлящей воде несколько офицерских фуражек.
– Жалко снарядов, – пробормотал Чернышев, – но что же сделаешь…
И расстрел матросов, и взрывы снарядов среди баркасов видели и с «Дельфина», но, как ни шуровали в топках, как ни держали пар на пределе, к косе буксир приткнулся, когда все уже было кончено. И у берега, и чуть дальше среди волн плавали тела расстрелянных.
– За что же их все-таки? – спросил кто-то.
– Узнаем!.. – пообещал уполномоченный особого отдела Лопатнев. – Во всяком случае, не за то, что верно служили Врангелю…
Тут же на песке вырыли братскую могилу. Один к одному складывали трупы матросов.
– Товарищи, да он еще дышит! – воскликнул кто-то.
Сразу сбежались люди.
– Да это… Это же комендор с плавбатареи!
Торопливо, со свистом вбирая, воздух остатками легких, подошел Лопатнев. И он узнал Федора Бакая.
– Трудное, брат, у тебя возвращение получилось, трудное… – прошептал он и приказал: – На «Дельфин» и немедленно в госпиталь!
* * *
ЮГРОСТА (Российское телеграфное агентство Юга) сообщает:
«В последние дни у берегов Очакова курсировали белогвардейские военные суда, которые имели своей задачей проникнуть в Днепровско-Бугский лиман. Действия белогвардейских судов явились результатом категорического приказа Врангеля. Этот замысел не удался по следующим причинам. На одном крупном судне – дредноуте «Воля» – матросы подняли восстание. В результате было расстреляно 100 моряков, и суда ушли обратно в море. В настоящее время в Очакове совершенно спокойно. Неприятельских судов не видно.
Одесса, август, 1920 года».
Геннадий Семар
СНЕЖКА – РЕЧКА ЧИСТАЯ
IУтреннее заседание закончилось, но участники конференции не спешили на обед. Еще было время, чтобы поговорить, обсудить доклады и размять ставшие непослушными суставы.
Народ на конференции биологов был в основном пожилой, все больше доктора, кандидаты, преподаватели вузов. Одни группками стояли в просторном фойе, другие неторопливо прогуливались по блестящему лаковому паркету, склонив головы и заложив руки за спины.
У большого вазона-кадушки, из которого тянулись вверх стебли плюща, стоял высокий худой человек. В правой руке он сжимал красную кожаную папку, левая, одетая в черную перчатку, была словно пришита к бедру, как у старых кадровых военных, привыкших придерживать личное оружие – шашку. Строгое напряженное лицо, легкое покачивание на носках выдавало его волнение, говорило о том, что человек нетерпеливо ждет, может быть, переживает, решая, уйти или подождать еще…
Вскоре к нему подошел полный, начинающий лысеть мужчина, его движения были широкими и уверенными. Они поздоровались, чуть дольше, чем положено просто знакомым, задержали рукопожатие, глянув в глаза друг другу.
– …Если бы не рука, не узнал бы тебя, Гуров, – сказал полный мужчина. – Что, так и висит как плеть? И видать, погоду предсказывает отменно, а?
– Есть такое дело, Родион Иванович, – сдержанно ответил Гуров.
– Ну, голубчик, рассказывай: где, как, когда, почему и откуда? – Родион Иванович дотронулся до локтя Гурова и легонько подтолкнул его к выходу из зала.
– Вот ведь как получается… Раньше в отряде я бы вас так спросил. А нынче вы командуете.
– Все течет, все изменяется, дорогой мой… Впрочем, разве в отряде не я командовал, хоть и врачом был, а? Вспомни, не я ли подсказывал тебе, кого на задание можно посылать, а кого нельзя. И так далее… И потом, голубчик, я к вам попал в звании и в возрасте повыше!
– Верно. А теперь тем более: пост у вас союзного значения…
– Ты брось, Гуров, по голенищу хлопать. Ты ведь не такой?.. Или изменился? Пойдем, садись в машину, я тебя в одно местечко отвезу, пообедаем… Так как же ты биологом заделался, ты железнодорожник, секретарь горкома, командир партизанского отряда! И на тебе – биолог, доцент!
– Всего лишь преподаватель, – сказал Гуров, утопая в мягком сиденье просторной легковой машины.
– Это, голубчик, частность, которая в любую минуту может измениться. А ты уточни по существу.
– Все проще пареной репы… К травкам я еще в отряде присматривался: лес-то нас кормил, защищал, укрывал, лечил. После войны какой из меня работник с одной рукой? Пошел в школу, потом в институт. Двинул по ученой дорожке, хотя до сих пор не уверен, правильно ли сделал.
– Почему же не вернулся домой, на старую работу?
– После госпиталя остался в Сибири… Сейчас работаю со студентами. Вот привез доклад об их работах по декальцинированию костей рыб.
– …Разрушаете хребет, а хвосты растут как у контрольных, так и у опытных, – хохотнул Родион Иванович.
– Не совсем. Есть новые данные…
– Ладно, Гуров, прости, перебил. Почему же ты в Снеженск не вернулся? Ведь, если не ошибаюсь, ты там и родился?
– Как одна старушка говорила, пути господни неисповедимы.
– Ну, во-первых, не всегда эти пути неисповедимы, и во-вторых, ты что-то темнишь… Вот и приехали. Каково, а?! Какую харчевню на лоне природы отгрохали! – Родион Иванович вытер большим носовым платком лицо и шею, а потом уверенно, как у себя дома, направился к рубленой избе, стоящей прямо в лесу. Резные, свежеструганые «полотенца» свисали с двускатной крыши, занавесками украшали окна и высокое крыльцо, переходящее в террасу. Справа от избы вытянул шею колодезный журавль, слева, прямо на залитой солнцем лужайке, белыми скатертями, как ромашки, цвели накрытые столики. На все это солнце глядело сквозь сосновые ресницы, бросая теневые кружева на избу, отчего та стояла нарядная, словно молодица, ожидающая гостей.
Родион Иванович шагнул на крыльцо, прошел на террасу и пригласил Гурова сесть за столик.
– Это тебе не партизанская землянка «в два наката»… Так, значит, в Снеженске и не был?
– С войны.
– Неужели не тянет в родные края?
– Нет… – как-то неуверенно ответил Гуров.
– А я, грешным делом, и то два раза проездом был. – Родион Иванович довольно жмурился, когда солнечный зайчик, проглядывая сквозь зеленую стенку из цветной фасоли, затянувшей террасу, попадал ему в глаза. – Поезжай, Гуров, посмотри, не пожалеешь. Представь, шел я по нашему лесу, глядел на сосны и думал, что в них до сих пор осколки сидят, и пули, которые для нас фашистами предназначались… Так все живо себе вообразил, что даже косые надрезы на стволах – для сбора живицы – и те мне показались какими-то условными военными знаками! И Снежка течет. Чистая-чистая. Только обмелела малость. А деревеньки… Калиновка, Липки, Щегловка, Березовка. Музыка! Любовался я, хотя у меня на Рязанщине места не хуже… А ты пошто это хмуришься? Девушка-голубушка, принеси нам квасу, а потом все остальное…
Стройная девчушка в платьице с короткими рукавчиками-фонариками, в белом крахмальном передничке и кружевном кокошнике, улыбаясь и морща веснушчатый носик, быстро вернулась с деревенской крынкой кваса. Неровные глиняные бока крынки тут же запотели, капельки медленно сползали со стенок на поднос. Родион Иванович не спеша разлил золотистый квас в глиняные стопки, выпил, снова налил.
– А наша центральная усадьба цела? – спросил Гуров.
– В лучшем виде. Такой мемориал отгрохали, хоть снова селись! И землянки восстановили, и коптилки из гильз – все, как при нас. Областное начальство мне говорило, что и лесной аэродромчик оборудуют, По-2 поставят. Значит, так, – без перехода начал он перечислять блюда подошедшей официантке. – Две окрошки. Так, Гуров? Ты корректируй, ежели что не так. Голубцы. Сбитень и…
– Я давно не пью, – спокойно сказал Гуров.
– …И по стопочке для начала, – закончил Родион Иванович. – Такое дело. У самого… – И он дотронулся рукой до груди. – Сегодня сам бог велел… Хмурый ты какой-то, Гуров. Может, неприятности? Дети?
– Двое. Уже на своих хлебах.
– А может, тебе не нравится, что я войну вспоминаю? Кое-кто, слышал я, начал поговаривать, что, дескать, надоело. А я помру, тогда забуду! Мне порой и коробка сигарет обоймой с патронами кажется.
– Зачем так, Родион Иванович. У меня тоже бывает.
– Газеты читаешь? – тем же тоном продолжал Родион Иванович. – На Западе сотни книг о Гитлере издают, фильмы снимают об этой сволочи. Ну ладно, давай со свиданьицем. Сполоснем…
Они выпили, похрустели редиской и луком, пощурились на солнце, потом принялись за рыбное ассорти. Гуров ел неторопливо, без аппетита. Родион Иванович, точно пытаясь его раззадорить, мычал и чмокал, покачивал головой, отдавая должное приготовленному блюду.
– А на обелиске много наших из отряда? – чуть погодя спросил Гуров.
– Все честь по чести!
– А Нефедов там есть?
– Ты что, Гуров? С каких это пор предателей на мемориальную доску заносят?
IIЭсэсовский эмиссар округа Вальтер Кнох прибыл в Снеженск в полдень. Он примчался в бронированном вездеходе под охраной десятка мотоциклистов-автоматчиков. Дело предстояло интересное и выгодное во всех отношениях.
Два дня назад специальное подразделение – зондеркоманда – устроило засаду на подступах к городу, в прибрежном ивняке, возле одной из переправ через Снежку. На вторую же ночь пробиравшиеся в город партизаны во главе с комиссаром отряда были «чисто», без единого выстрела, схвачены. Предварительный допрос выявил, что партизаны направлялись в город для захвата одного из немецких складов.
О взятии группы немедленно было доложено по инстанции: такой «улов» был редкостью! Вальтер Кнох получил разрешение высшего командования лично поработать с пленными партизанами. И если командиру зондеркоманды Кнох уже привез Железный крест и приказ о краткосрочном отпуске, то для себя он рассчитывал в недалеком будущем вместе с крестом получить повышение по службе. Лишь бы удался его прием, не раз так блестяще использовавшийся во Франции.
Кноху не терпелось сразу же приступить к делу, но он прибыл к обеду и, верный железному распорядку дня, вместе с командиром зондеркоманды и гарнизонным начальством сел за стол, объявив, что вечером в торжественной обстановке он по поручению командования воздаст по заслугам солдатам фюрера.
Заканчивая обед, Кнох спросил, кто из пленных партизан рассказал о задании группы. Ему назвали фамилию: Секач, – и Кнох приказал привести его.
Из подвала старого кирпичного дома, где разместился штаб гарнизона Снеженска, привели мужика в добротных яловых сапогах, в ватнике, в кепке, блином лежавшей на голове. Мужик был узколиц и безбров. Конвоир с порога пнул его в спину, тот споткнулся, так что кепка-блин слетела с головы, обнажив плешь. Поднимать ее он не стал, а, опешив, уставился на стол, перебирая глазами банки и оловянные тарелки с остатками еды. Он икнул от испуга, увидев смотрящего на него офицера в черной эсэсовской форме.
– Секач? – спросил, словно выстрелил, офицер.
Мужик боднул головой.
– Ты оказал большую помощь фюреру: сообщил о задании вашей бандитской группы, – на чистом русском языке сказал Кнох. – Для начала я награждаю тебя банкой консервов. – Кнох взял со стола тускло блестевшую банку и бросил ее Секачу. Тот поймал банку обеими руками.
– Покорно благодарим! Благодарствуем, значится… – сказал мужик простуженным голосом, перекатывая банку с руки на руку, точно она была горячая.
– Секач, мы тебя отпустим домой, если ты ответишь на наши вопросы.
– Яволь, герр офицер, – снова боднул головой мужик и выкатил глаза.
Кнох вытер бумажной салфеткой тонкие губы, кончики длинных холеных пальцев, потом по-немецки передал всем сидящим за столом разговор с мужиком.
– Шнапс, – кивнул конвоиру Кнох. Тот быстро наполнил граненый стакан и сунул мужику. Задрав заросший кадык и громко глотая, Секач осушил стакан, охнул и вытер рукавом мокрый рот.
– Итак, – резко сказал Кнох, – отвечай: где расположен ваш отряд? Быстро назови деревни!
– Да, поди, верст двадцать отселе будет. В болотах.
– Посмотри на карту. – Кнох выбросил руку к стене, указывая на карту-схему. Секач тупо уставился на белый лист, усеянный какими-то значками.
– Не разумею я… Не образован… Там недалече Липки, Калиновка, Щегловка будет. Болота. Танки ваши не пройдут, слышал я. – Мужик хмелел, глаза его заблестели.
– Стоп! Это мы и без тебя знаем… Сколько человек в отряде?
– Ить… Голов двести будет, точно знаю.
– Гут! Ты откуда родом?
– Здешний я… С вокзального поселку, кажный скажет.
Глаза мужика стекленели.
– Как фамилия командира отряда?
– Гуров. Сосед мой. С поселка. А дружок его – Нефедов – комиссар. Вляпался, тута… Нас привел. Вона, в подвале.
– Что скажешь о комиссаре?
– Дружки они с командиром, – бубнил Секач. – Водой не разольешь.
– Где их семьи?
– Иде? Дык, вакуированные!
– Пароль в отряд знаешь?
– Ить… откудова мне знать?
– Врешь, бандит!
Глаза у мужика стали совсем круглыми, на губах появилась пена. Он хотел что-то сказать, но только раскрывал рот и беззвучно шевелил языком.
– Ауф! – приказал Кнох. Конвоир толкнул мужика, тот трясущимися руками спрятал банку под ватник. – Комиссара ко мне!
Один из офицеров, сидевших за столом, рванулся вслед за конвоиром. Кнох брезгливо потянул носом воздух, открыл окно, достал из кармана надушенный носовой платок.
Перешагнув порог, перед ним вырос широкоплечий парень, руки его были сзади связаны. Рубаха висела клочьями, на виске возле глаза запеклась кровь. Длинные и прямые русые волосы не могли прикрыть распухшее синее ухо. На Кноха спокойно и вопросительно глядели голубые с зеленцой глаза. «Лет двадцать шесть – двадцать восемь», – определил Кнох и выдохнул:
– Развязать!
Парень тер свои большие руки, на которых отпечатались красные шрамы от провода, затем не без удовольствия поскреб крепкий подбородок, обрамленный негустой рыжеватой бородкой.
– Фамилия? – спросил Кнох.
– Иванов.
– Шутить изволите, Нефедов? – прищурился Кнох.
– А какого… спрашиваешь? Ты кто такой?
Голос Нефедова звучал густо, ровно, с вызовом. От бранных слов, от неожиданной наглости, от этого мощного голоса, похожего на паровозный гудок, Кнох опешил и минуту молчал, уставившись на Нефедова. Потом взял себя в руки.
– Комиссар… и такие ругательства?
– Это еще цветочки, – не глядя на Кноха, сказал Иван.
– О! Впереди будут ягодки? Так? – Кнох трескуче захохотал. Затем вдруг стал серьезным и, сузив и без того маленькие глазки, спокойно, с расстановкой сказал: – Я тебя, сталинский выкормыш, могу расстрелять сейчас же. Могу сделать тебя инвалидом на всю жизнь. Но я сделаю другое…
Кнох заговорил спокойнее:
– Ты, комиссар, молодой человек. Думаю, что ты еще не все понимаешь…
Теперь Кнох, откинув голову, рассматривал Ивана, любовался крепким парнем, говорил и одновременно жалел, что такой… экземпляр работника не может быть полезен великой Германии!
– Вот листовка. В ней сказано все. Возьми ее. Даю пять дней. Если ваша банда не сложит оружие… Все будете уничтожены.
Иван не взял протянутую листовку.
– Можешь передать в устной форме, – уже совсем спокойно сказал Кнох.
Нефедова привели на базарную площадь, куда согнали женщин, стариков и детей, всех, кто еще оставался в городке. Под треск мотоциклов к кирпичной стене старинных купеческих складов поставили девять партизан, среди которых был и Секач. Он пошатывался, оловянные глаза его отупело бегали, под носом размазалась и запеклась кровь. Нефедов в окружении солдат стоял поодаль, Кнох – возле броневика. Неожиданно воздух прошила длинная автоматная очередь, и все стихло. Кнох сделал шаг вперед и заговорил, обращаясь к народу:
– Приказ есть приказ. Он гласит: партизан расстреливать на месте без суда и следствия. Поэтому, – Кнох сделал паузу, – поэтому мы расстреляем этих бандитов… – Он ткнул перчаткой в сторону кирпичной стены. – Они выступили против фюрера и его солдат с оружием в руках! А комиссара я отпускаю. – Кнох снова сделал паузу, давая время осмыслить сказанное им. – Он наш идейный противник. Но мы, немцы, гуманный народ, мы умеем уважать идейных противников. Пусть он живет и пусть увидит, как идеи фюрера завоюют мир… Я даю пять дней сроку партизанам, чтобы они могли покинуть лес и сложить оружие. В противном случае смерть им и их семьям!
Кнох махнул перчаткой солдатам. Тут же от стены отделилась тень. Секач поднял руки и хрипло крикнул:
– Герр! Я же…
Коротко и четко прогремел залп. Партизаны один за другим падали на белый от дождей булыжник… Из-под телогрейки Секача выскользнула и покатилась консервная банка, а сам он медленно, сначала на колени, а потом лицом вперед свалился к ногам солдат, раскинув руки, как бы пытаясь схватить банку.
В толпе заголосили бабы, прижимая детей к животам. Старики пятились, не сводя глаз с убитых. Вновь раздался треск мотоциклов, короткие команды солдат, расталкивающих людей. А Нефедов одиноко стоял, точно спал с открытыми глазами, бессознательно глядел, как бросали на грузовик трупы, как мальчишка хотел было подобрать ничейную теперь банку консервов, но мать так дернула его за руку, что оторвала рукав рубахи… Никто не подошел к Нефедову, никто не сказал ему ни слова.
