Текст книги "Приключения 1977"

Автор книги: Виктор Пронин

Соавторы: Анатолий Безуглов,Федор Шахмагонов,Александр Иванов,Сергей Наумов,Евгений Зотов,Владимир Чванов,Лев Василевский,Гавриил Петросян,Геннадий Семар,Михаил Божаткин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Владимир Чванов
ПРИЕМ В ПОЛОВИНЕ ПЯТОГО

Старинные мозеровские настенные часы пробили четыре. До начала приема осталось тридцать минут. Люди сидят на новеньких деревянных диванах, расставленных вдоль стен коридора, толпятся у широкой, обитой коричневым дерматином двери со стеклянной табличкой «Начальник отделения милиции Данков Н. И.». Каждый пришел со своим. И это свое заставляет посетителей мысленно представить себя уже сейчас в кабинете начальника. Когда открывается дверь и кто-то из работников милиции выходит от начальника, стоящие рядом с дверью пытаются заглянуть в кабинет. Но, кроме открытого настежь окна да зеленой ковровой дорожки, не видно ничего.

В глубине кабинета, за широким столом, обтянутым зеленым сукном, сидит Данков.

Крепко сжав ладони, он задумчиво смотрит на массивный чернильный прибор с бронзовым медведем, который тянется мордой к бочке. В бочке не мед – чернила. Сегодня ему позвонили из управления и предложили новую должность – заместителя начальника райотдела.

Данков думал. Большой объем работы не пугал его. Но уходить из отделения не хотелось. Он привык к своим сотрудникам. Привык к сложной и беспокойной жизни нового микрорайона, который вобрал в^-себя жителей из разных концов Москвы – из Черкизова, Таганки, Останкина, Марьиной Рощи… Наладились контакты с ЖЭКами, предприятиями, дружинниками, общественными организациями.

Новая должность несла с собой более высокую зарплату, звание. И чего греха таить – надежду на быстрое получение квартиры.

Данков встал из-за стола и подошел к окну. Над улицей яркое солнце. Лето в самом разгаре. В воздухе плывут белоснежные пушинки, слетевшие с тополей. Эти мощные деревья все еще стояли на строительных площадках, у опустевших деревянных, отживших свой век бараков. Вдали трубы ТЭЦ. Облака белого пара. По сторонам, насколько видно, растянулись новые пятиэтажные корпуса домов из белого кирпича и панелей.

Лавируя между автобусами и грузовиками, к отделению ловко подкатил патрульный мотоцикл. Рыжеватый милиционер с трудом вытащил из коляски пьяного.

– Ну что за народ! – Данков нахмурился. – Сколько раз говорил, чтобы пьяных не возили в милицию.

Он подошел к селектору и, нажав рычаг, соединился с дежурным.

– Болашев, почему опять пьяных принимаете?

– Виноват, товарищ начальник. Милиционерам показалось, что ограбили его. Ни часов, ни документов. Только мелочь, копеек шестьдесят.

– Что значит показалось?

– У кафетерия крутились около него двое. Был в куртке и галстуке, а подобрали без всего этого.

– Наряд на место верните немедленно. Пусть ищут этих двоих, очевидцев устанавливают, а пьяного – в медвытрезвитель. И чтобы акт составили подробнее. Когда в себя придет, опросите. Где пил, с кем пил.

– Понял, товарищ начальник. Все будет сделано.

Данков взглянул на часы и убрал в сейф папки с документами. Во время приема населения стол должен быть чистым. Он наскоро просмотрел доклад к завтрашнему совещанию в райотделе. Докладом он был доволен. Отчитываться было чем. Не понравился только последний раздел. «Коллектив отделения, понимая всю важность профилактики, – читал Данков, – в последнее время принимал определенные меры к улучшению этой работы… По месту работы правонарушителей направлено… писем для принятия мер общественного воздействия. Проведено бесед…»

Все это надо переделать, решил Данков. Уж не раз эти фразы слышаны, переслышаны. Профилактика – это прежде всего люди с их бедами, заботами, неурядицами. Мы все повторяем привычно: «Работа проводится, имеются серьезные недостатки». Сотрудников за этот неудавшийся раздел, с его коротенькими полуистинами, со штампами, скрывшими живое дело, винить нечего. Сам виноват! Наверно, в нем самом засела эта дурная манера с важным видом выдавать чужие мысли за свои. Получается, что не он, Данков, а инспектор оценивает всю работу отделения. Не дело это!

«Пойду к Антонову, – решил Данков, – попрошу подобрать дополнительный материал. Вечером поработаю над разделом о профилактике».

Еще в коридоре он услышал громкие голоса, доносившиеся из кабинета его заместителя по уголовному розыску. Перед Антоновым, закинув ногу на ногу, сидела женщина. В короткой замшевой юбке, с броско намазанными бровями, умело положенным кремом под летний загар на лице, она казалась молодой и была по-своему хороша.

Данков узнал в ней Верку Тараторку – карманную воровку со стажем. Судилась не раз, но в последние два года не попадалась. Говорили, попритихла.

Аккуратно вытирая слезы, стараясь не задеть окрашенные голубой тушью веки, она всхлипывала и громче, чем надо, отвечала на вопросы. Но и плача, она держалась задиристо.

Данков знал, что ее задержали еще вчера за кражу из квартиры зубного врача Белкина. Эта кража принесла много хлопот работникам уголовного розыска. За две недели Белкин успел написать четыре жалобы на бездействие отделения милиции. Жалобы были необоснованные, но все равно неприятно.

– Не в цвет говорите, товарищ Антонов, пустой номер тянете. Факты давайте.

Увидев Данкова, Верка заговорила еще напористее.

– Вы только посмотрите, Николай Иванович! Приезжает этот Шерлок Холмс с поплавком, с работы берет, сажает. А за что? За что?! Нету такого права, чтобы людей компрометировать. Набрали сотрудничков! Телефонами обставятся и думают, что на три аршина под землю видят. А я чиста! Хоть под рентген ставьте…

Тараторка говорила уверенно.

– Зачем же под рентген? – Данков удобно уселся на стареньком клеенчатом диване и, делая вид, что не спешит, закурил. – И так разберемся.

– Можно, я закурю?

Данков протянул ей сигареты.

Но Тараторка закурила свою, с длинным мундштуком. Лицо ее стало бесстрастным.

– Ну, успокоились? – обратился к ней Антонов. – Давайте, Вера, по душам.,

– Еще чего… – взорвалась она. – По душам захотел! Разжалобить? Зазря в обходительность играешь…

– Не хотите по душам, не надо, можно и по-формальному, – сдерживаясь, ответил Антонов. – А насчет хлопот, так мы не для своего кармана. Вы, Вера Евгеньевна, напрасно так. Ругаться – только себя позорить. Руганью ничего не докажешь.

– Не нас оскорбляете, – добавил Данков. – И ругань эта не от несправедливости. Инстинкт самосохранения, не больше.

Верка исподлобья посмотрела на Данкова.

– Доказательств у нас больше, чем надо. Туфли-платформы у вас отобрали еще вчера – это раз.

– Я их с рук в универмаге за полсотни купила, – отрезала она.

– У Насти Хлюстовой из мебельного гранатовые сережки изъяли – это два.

– Это у нее, а не у меня изъяли. – Тараторка глубоко затянулась. – Мало ли у кого какие сережки бывают! А если ворованные, с нее и спрос.

– Это легко проверяется. Хлюстова показала, что купила у вас, и свидетели есть.

– Ложь. Какие еще свидетели?

– Вот почитайте, – Антонов протянул ей протоколы допросов.

Тараторка на них даже не взглянула. Отвернулась.

– Дайте очную ставку. Очень хочу я посмотреть на эту Хлюстову и на свидетелей тоже. В их глаза бесстыжие…

– Ну а с Костей Слоном тоже дать очную ставку? – спросил Антонов.

– У него, Вера Евгеньевна, мы тоже кое-что изъяли, – добавил Данков. – Но это еще не все.

– Гада Настька! До Слона добрались. Я этой стерве гляделки набок сверну! – Она вскочила со стула. – Раскапывайте еще двадцать, тридцать, пусть сто доказательств – все равно кража не моя. – Она глядела на Данкова ясными, чистыми зелеными глазами. Они были уже не злы. Они были спокойны и лгали.

Данков не сердился на нее. Ему было даже по-своему жалко Веру. Он знал ее совсем другой. Не такой, какой она сейчас сидела перед ним. Вглядываясь в ее еще красивое лицо, он пытался разгадать причину ее падения. Ходить по чужим мужьям и их же обворовывать – это вроде бы не по ней. Видно, неудачно сложившаяся жизнь сломала своенравный ее характер.

– Как же так получилось? – обратился он к ней. – В который уж раз вы себя из-за легких денет не жалеете? Что муж и дочь теперь скажут?

– Что скажут, то и скажут, – рассеянно ответила она. – Дочь жалко. А муж… был, да сплыл. О нем мне думать нечего. А вы-то чего такую заботу проявляете? – уже со злобой в голосе спросила она.

– С мужем-то расписаны были?

– Была…

– Значит, теперь еще одна фамилия прибавилась!

– А какая разница? Не все ли равно, под какой фамилией на нарах валяться. Меня и без фамилии кому надо знают. Не перепутают.

Данков смотрел на нее и вспоминал, как еще на прошлой неделе зубной врач Белкин, полный сознания своего достоинства, величественно уселся в его кабинете. Привычным движением руки посетитель поправил зачес, слегка прикрывавший лысину, и протянул Данкову листки бумаги.

– Пока вы разыскиваете преступников, товарищ майор, – нагловато проговорил он, – я уточнил стоимость похищенного. Прошу вас приобщить это к делу.

Данков внимательно прочитал заявление, аккуратно отпечатанное на машинке. Указанная в нем сумма значительно превышала первоначальную.

– А я смотрю, вы энергичный человек, – сказал он, а про себя подумал: он и в таком деле выгоду нашел.

– Я понимаю вашу иронию. Она после моих заявлений в инстанции? – язвительно спросил тот. – Не обижайтесь. Как говорится, под лежачий камень вода не течет. – И, не скрывая усмешки, спросил: – Вы считаете, что жаловаться безнравственно? Или лучше не писать, потому что жалобы не тульские пряники и они кое-кому не приносят спокойного сна?

– Зачем же так? Вы неверно ставите вопрос. Заявления и жалобы, когда они справедливы, всегда полезны. Но ваши лишь отвлекали нас от работы. Розыск и без них ведется достаточно активно.

– Что же вас смущает?

– Меня ничего не смущает. Давайте поговорим о деле. Я думаю о том, что объективности ради есть смысл допросить вашу жену.

– Вы не имеете права обвинять меня в необъективности, – прервал его Белкин.

– Перебиваете и не дослушиваете до конца. Похищенное – в основном женские вещи и украшения. Ваша жена лучше знает цену и приметы каждой из них. Это во-первых. А во-вторых, допрос жены необходим и потому, что нам нужно установить всех лиц, которые имеют доступ в ваш дом. Ведь кража-то совершена без взлома дверей и подбора ключей к замкам. Это установлено экспертизой. Да и вы сами знаете это не хуже нас.

Толстое лицо Белкина вытянулось. Глаза смотрели ошалело.

– Вы не имеете права подозревать в преступлении моих друзей и близких! – почти прокричал он, придя в себя. – Эти люди вне подозрений. Я буду жаловаться…

– Я же не сказал, что мы подозреваем их. Но выяснить все обстоятельства не только наше право, но и обязанность.

– Кажется, вы убедили меня. Я не возражаю против допроса жены. Правда, она сейчас на отдыхе в Паланге. Гипертония. Сердце. Нервы. Сами понимаете – модные болезни времени, – он вдруг улыбнулся и почти просительно сказал: – Я заберу свое заявление?

– Раз принесли, пусть останется. Думаю, что пригодится для дела.

…Эту встречу с Белкиным и вспоминал сейчас Данков.

Он встал с дивана и прошелся по кабинету.

– Послушайте, Вера Евгеньевна, давайте только без сцен. Расскажите, как вы попали к Белкину?

Она медленно подняла голову и решительно взглянула на Данкова. В ее глазах уже не было злобы. Рука опять потянулась за сигаретой.

– Если рассказывать, то всей жизни не хватит, – губы у нее задрожали. – Подло все это. Расплачиваюсь теперь. Как попала… Я давно живу без предрассудков. Если в гости зовут – отказываться грех. В общем, по нашей воровской пословице: носим поношенное, любим брошенных… Ладно, Николай Иванович, оформляйте протокол.

– С протоколом успеется. Вы нам по-человечески расскажите.

– Когда приперли, я всегда по-человечески. Только Слон здесь ни при чем. Его не впутывайте. Вещи я дала ему. Для продажи. О деле он ничего не знает. Ну а о краже… Может быть, и не совершила бы я ее. Да разозлилась на этого вашего Белкина. Сам коньяк и вино французское, «бужелен» какой-то, пить начал, а мне все водку и рислингу дешевенького. Ну и завелась я, конечно. Сразу решила: так не уйду. Когда этот жлоб уснул, я ночью собрала побрякушки и спрятала их в лифте через люк, который в потолке кабины. Наверх положила.

– И он не заметил кражи?

– Вместе мы утром вышли. Чтоб не догадался, попросила подать мне в ванную губную помаду из сумочки и все такое прочее. Когда провожал – обнял. В общем, как говорится, все на виду. Видел и знал, что его вещей при мне не было.

Коротко и без особых подробностей она рассказывала о краже.

– Если бы не Настька, не созналась бы. Не было у меня в жизни счастья, – задрожавшим голосом тихо проговорила она. – Какое может быть счастье у воровки? Ворованное!.. – И заплакала.

Данков взглянул на часы, вздохнул:

– Мы еще поговорим, Вера, – и пошел к себе.

В кабинет первым вошел светловолосый, небольшого роста парень в синей клетчатой фланелевой рубашке.

– Я к вам по очень важному делу, товарищ начальник. Я Арбенин, вы уж, наверное, слышали обо мне.

– Фамилия мне известна с детства. Но о вас лично не слышал ничего.

Парень, явно волнуясь, неловко пристроился на стуле.

– Я понимаю, что вы шутите над моей фамилией. Но меня эти шутки до хорошего не доведут, – в тон ответил парень и улыбнулся. – Мне сказали, что материал на меня уже направили к вам в милицию.

– Какой материал, кто сказал?

– В медвытрезвителе. Я попал туда случайно. Это честно.

– В честности не сомневаюсь, но таких случайностей не бывает.

– Бывают, товарищ начальник. Я вот тут все написал, прочитайте, пожалуйста, – парень протянул сложенные вчетверо листки бумаги.

Данков читать не стал и отложил листки в сторону.

– Вы лучше расскажите, в чем ваша просьба. Всего на бумаге не изложишь. Так что давайте просто и неофициально.

– Как бы вам сказать. Здесь вроде бы все просто и непросто. В общем, в воскресенье я побывал в медицинском вытрезвителе. За сервис, – Арбенин горестно усмехнулся, – как полагается, рассчитался полностью. Сразу же, на следующий день. Теперь боюсь одного – говорят, на работу письмо писать будут. А это для всей нашей лаборатории позор. Василия Даниловича, шефа моего, жалко. Из-за меня, дурака, головомойку страшную устроят. У нас насчет этого пьянства в институте обстановка беспощадная.

– Скажите, Арбенин, вы что, только о своем шефе и о головомойке беспокоитесь? А о себе беспокойства нет?

– О себе нет. Что заслужил, то и получу.

– Я не об этой получке… Я о том, почему пьете до потери сознания.

– Какой из меня питок? У меня к водке отвращение. Перед ребятами неудобно было. На новоселье собрались. А тут еще и шампанского целый фужер. Ну и развезло, конечно.

– Развезло, говорите? Хороши друзья у вас, Арбенин. В таком состоянии из дома выставили…

– Да нет, товарищ майор, ребята у нас на работе отличные. На машинах по домам разъехались.

– А вас оставили?

– Тоже на машине ехал. Только приехал не туда, куда надо. Таксист стервец попался…

– Это как понимать? Сами пили без меры, а таксист виноват?

– В какой-то мере да! Когда подвез к дому, стал деньги требовать. За весь рейс от Черемушек до площади Восстания. Сукин сын! Он же с ребят получил полностью. За трояк опозорил. Я, конечно, платить во второй раз отказался. А он меня прямо в милицию. Ну а там выпивший всегда виноват. И слушать не хотели. Вот и попал в вытрезвитель.

– Ладно, Арбенин, мы разберемся с таксистом досконально. А сейчас идите домой. Но знайте, если на человека наговорили, уж, как говорят, не обессудьте.

Арбенин заулыбался, не в силах сдержать радость, и пошел к двери. На пороге обернулся и громко сказал, почти крикнул:

– Спасибо, товарищ майор!

В кабинет тут же вошли двое. Молодая еще женщина, не по годам располневшая, и рослый широкоплечий парень с коротко остриженными волосами. Строгое лицо женщины с неожиданно добрыми и доверчивыми серыми глазами, открыто смотревшими из-под припухших век, было необычно. Парень остановился у стола и, скрывая напряженность, оглядывал кабинет много повидавшими глазами.

Данков внимательно посмотрел на женщину, одетую в красную с высоким круглым воротом шерстяную кофту, с зеленым газовым платком вокруг шеи. Это была Доброхотова, та Галка Доброхотова – бывшая «авторитетная воровайка», «блатная пацанка», которая несколько лет назад часто гостила в милиции. Данков знал, что первая судимость образумила ее – живет тихо.

Он показал на стул. Спросил:

– С чем пожаловали?

Доброхотова переглянулась с парнем. Тот потупился.

«Пожалуй, из судимых», – подумал Данков, присматриваясь к загорелому лицу парня, к его большим огрубелым рукам.

– Николай Иванович, насчет прописки мы, – заговорила Доброхотова. – Поженились, а живем порознь. Вот решила мужика к себе взять.

– Муж-то откуда?

– Москвич я, – выдохнул парень.

– Не судились?

– Судился. За кражу, – он настороженно взглянул на Данкова.

– Чего ж к Галине перебираетесь? Жилплощадь своя не позволяет?

– Наш начальник милиции не позволяет. «Зачем, – говорит, – мне судимых на территорию к себе прописывать. Своих, – говорит, – хватает».

– Что ж это он вас так?

– Кто его знает. «Без вас, – говорит, – воздух чище». Сказал: «Иди к жене. Коли любит, пропишет. И тебе и нам спокойнее будет. От дружков отойдешь – тебе же на пользу». Вот мы и пришли.

– Пришли, говоришь? А я ведь тоже не из добреньких, и в районе своих хватает.

– Гражданин начальник, – забасил парень. – Вы в отношении меня можете быть спокойны. Все плохое я за забором колонии оставил. Надоело мне жизнь на нарах проводить.

Лицо его покрылось испариной, а руки теребили пуговицы на пиджаке.

Доброхотова попыталась вступить в разговор.

– Подожди, Галина, – остановил ее муж. – Я сам расскажу все. Гражданин начальник, когда я воровал, не думал, как на меня люди смотрят и что думают. А сейчас нет, не все равно. Вот уж год как на свободе, работаю, а каждый день стыд за прошлое. Перед каждым встречным стыд, хотя и рассчитался за все сполна… Объятий распростертых я не ожидал – не с войны героем прибыл, но ведь можно же человеку поверить? Не верят. Вот и вы сейчас выслушаете по долгу службы, посочувствуете и откажете. Людей сердобольных много, а помочь некому.

Данков промолчал и начал читать заявление Доброхотовой и ее мужа, к которому нитками были аккуратно подшиты необходимые для прописки справки, выписки, характеристики…

«Участвовал в общественной жизни… Когда начальник колонии вывел меня за ворота зоны и говорил мне напутственные слова, у меня комок под горло подкатывался… Помогите мне устроить мою жизнь, если вас это не затруднит…»

– Вы, Федулов, насчет сердоболия и сочувствия не давите, – оторвался Данков от бумаг, – все мы чувствительные. И закон чувствителен. Учитывает все. Жаль, что, когда на преступление человек идет, он про чувствительность забывает. Посмотрите, сколько в приговоре потерпевших указано, – послушали бы вы их мнение.

– Я понимаю, моя судимость не почетная грамота. Но жить-то надо. И насчет своего начальника я не в обиде. Может быть, он и прав. Не хочет, чтобы я опять со своими прежними дружками схлестнулся. А здесь меня никто не знает, да и Галина со своим прошлым завязала давно… Мне бы только работу здесь по специальности подобрать. Слесарем-сборщиком…

– Работа в районе найдется. Район промышленный. Не о том забота. За старое не взялся бы.

– Да что вы, товарищ начальник!

– А вот то, Федулов.

– К старому у меня дороги нет и не будет. Это уж точно.

Данков убористым почерком написал на заявлении:

«Прописку разрешаю».

Часы пробили половину шестого. Жарко. Мучает жажда. Данков выпил уже второй стакан воды. Чертовски хотелось курить, но у него было твердое правило: во время приема граждан – ни одной сигареты. Не всякий посетитель переносит табачный дым.

А посетителям, казалось, не будет конца.

Дверь медленно приоткрылась, и в кабинете появилась немолодая интеллигентного вида женщина. Данков узнал ее сразу – его бывшая учительница географии. Он встал из-за стола и пошел к ней навстречу.

– Здравствуйте, Клавдия Дмитриевна!

– Здравствуй, Коля! – и, взглянув на столик, уставленный телефонами, шутливо сказала: – Вот ты теперь какое важное лицо!

Данков смущенно улыбнулся, предложил ей сесть.

– Не скромничай. Факт на лице. Не научился душой кривить. Как на работе? Как дома?

– Спасибо, Клавдия Дмитриевна, вы-то как?

– Мое дело стареть. Годы летят. А на здоровье пока не жалуюсь. Но, видно, скоро буду. Не годы, так соседи заставят.

– Что у вас случилось, Клавдия Дмитриевна? Наступила долгая пауза.

– Понимаешь, Николай, – сказала она, вздохнув, – это может показаться пустяком. А для меня это серьезно… История совсем не занимательная. Монахова, соседка моя по лестничной площадке, ведет себя, мягко говоря, плохо. Давно на мою Альму ополчилась.

– Это на собаку вашу, что ли?

– Да! Словно кость поперек горла для нее моя собака.

– Альму вашу я знаю. А вот Монахову… В первый раз слышу о ней. Что она за человек, Клавдия Дмитриевна?

– Не люблю о людях плохо говорить, тебе это известно. Но о ней… Злой человек. Жестокий даже.

– Жестокий? С кем она живет?

– Дети есть. Двое. А мужа нет… Вчера ее ребята на пустыре набросились на Альму. Камни и палки в ход пустили. Собака старая, убежать не может. К земле прижалась, дрожит вся. Хорошо, что подоспела вовремя. Забили бы.

– Зрелище, конечно, отвратительное…

– А Монахова высунулась в окно, хохочет. Кричит на весь двор: «Ты, старый нафталин, лучше бы своих детей завела вовремя, а не с собакой возилась. А на моих не смей голос поднимать. Все равно собаку твою доколотим».

«Да, у каждого свои проблемы, – подумал Данков. – Для старого, одинокого человека это, может быть, и трагедия».

Ему стало жалко Клавдию Дмитриевну.

– Ну а в остальном-то она как? Нормальный человек?

– Пьяница.

– А что еще?

– А что ты хочешь узнать?

– Хочу понять, в чем дело. Вы рассказали, как она в окно высунулась и кричала. А я хочу знать, какая она дома, когда окна закрыты.

Клавдия Дмитриевна усмехнулась.

– Зачем тебе это?

Данкову стало неудобно, он заговорил с необычной горячностью:

– Да как же еще спасти вашу собаку, Клавдия Дмитриевна? Чтобы поговорить с Монаховой, надо понять ее, надо найти дорогу к ней.

– Я уже пыталась говорить. И по-доброму тоже. Но в ответ – отчужденность, неприязнь.

– Может, жизнь у нее была нелегкая? – сказал Данков и подумал о том, сколько еще людей сидит к нему на прием с большими, жизненно важными делами.

Учительница задумалась и ответила:

– Нелегкая, правда. Сначала проводником на железной дороге. Потом маляром. Без мужа о двоих ребятах думала. Но такая жестокость к животному?! Ведь какими ее ребята вырастут?

– И никто не помогал ей?

– Не знаю…

– Хорошо, приглашу я ее, побеседую… Может, это поможет.

– Очень прошу тебя, Николай, не перепоручай никому. Сам поговори. Не будешь наказывать ее?

– А разве вы нас наказывали, Клавдия Дмитриевна?

Учительница улыбнулась, сказала:

– Ну, извини, Николай, я, пожалуй, пойду.

– Вы меня извините, Клавдия Дмитриевна. Может, я что не так сказал.

– Нет, нет. Я тебя понимаю. Наверное, и с озлобленным человеком можно найти общий язык. И наказанием тут мало чего добьешься… Может, тебе и не стоит вызывать эту Монахову?

Учительница медленно пошла к двери.

– Я завтра же приду к вам, Клавдия Дмитриевна. Обязательно приду, – громко сказал Данков.

Но дверь уже закрылась. Чтобы скрыть от самого себя смущение, Данков стал аккуратно складывать в красную служебную папку бумаги и заявления, оставленные ему посетителями.

Когда он поднял наконец голову, перед его столом стояли мать с сыном. Мать – крупная, с ярким румянцем на щеках. Видно, с сердцем неважно и гипертонией страдает, почему-то решил Данков. Ее сын, белобрысый, с аккуратным пробором парень, почти на голову выше матери. Он смотрит на Данкова своими голубыми глазами серьезно, пожалуй, даже строго.

– Мы от инспектора детской комнаты Конкиной. Ее не застали, решили к вам. Так что уж извините.

– Слушаю вас.

Их рассказ был несложен. Парень вернулся из колонии. Комиссия по делам несовершеннолетних направила его в пятое автохозяйство города. Но там в приеме на работу отказали. Начальник отдела кадров сказал, что без среднего образования он парня в автослесари не возьмет.

Ну и бюрократ этот Добилов, подумал Данков. Знает, что творит беззаконие. Знает, но творит. Да, этот Добилов хорошо усвоил, что уровень его личной работы пока что оценивается не количеством добрых и нужных дел, исправленных человеческих судеб, а процентом нарушений трудовой дисциплины, увольняемости, текучести, сменяемости кадров.

Данков вспомнил, как Добилов на районной комсомольской конференции говорил о важности воспитания подрастающего поколения, о профилактике правонарушений среди подростков. Он критиковал тогда руководителей предприятий, учреждений, ЖЭКов, которые закрыли на замки пустующие помещения, залы, красные уголки, спортивные площадки. Досталось от него и директорам клубов, которые больше всего беспокоятся о выполнении финансовых планов.

Досталось и ему, Данкову, за то, что его работники не поддерживают должных контактов с руководителями и общественными организациями районных предприятий.

Данков тогда не оправдывался и полностью поддержал Добилова. Все, о чем он говорил, было правильно. Да вот сам-то он, видно, хорош.

Данков кашлянул в ладонь и смущенно посмотрел на мать и ее сына.

– Вы прежде времени не расстраивайтесь. Все будет хорошо.

Склонившись над столом, он на служебном блокноте размашисто написал свой номер телефона и протянул листок парню.

– Вот возьми. Завтра после двенадцати позвонишь. Я скажу, что делать и к кому пойти. Считай, что рабочее место автослесаря тебе обеспечено.

Проводив их, Данков уселся за стол и, забыв о своем правиле, закурил. Зимой этот Добилов не принял Мотылеву, которая судилась за подделку листков нетрудоспособности, а потом и Осипова, который отбыл наказание за драку по пьянке. Мотылевой, правда, отказал умело. Сказал, что оклад у машинисток в автохозяйстве небольшой. Посоветовал пойти на завод железобетонных конструкций – там платят больше. Даже позвонил туда. Заботливым человеком представился. В таких, как Добилов, не разберешься сразу и на чистую воду их не выведешь – научились говорить о важных вещах как надо и при ком надо.

В кабинет вошла худенькая розовощекая девушка.

– Вы начальник милиции? – деловито спросила она, удобно усевшись на стуле.

– Да! Разве вы на прием шли к другому?

Не смутилась.

– Тем лучше. Значит, попала к тому, к кому надо! Я так долго ждала… Не разрешите ли стакан воды? У вас в отделении даже напиться негде.

С любопытством смотрел Данков на эту уверенную в себе девушку, протягивая ей стакан.

– Благодарю, товарищ майор… Скажите, вы гуманный человек?

– Это вопрос не по существу.

– Почему вы так отвечаете?

– Вы же не за интервью пришли.

– Несомненно. Но от вашего ответа зависит многое. И я надеюсь…

– Может быть, вы причину своего прихода изложите?

– У меня личных просьб нет.

– Вы хотите просить о другом человеке?

– Разумеется, да!

– Почему разумеется?

– Потому что человек сам сделать этого не может.

– Почему же?

– Он болен. Практически недвижим.

– Чем мы можем помочь ему?

– Лично вы и ваши сотрудники ничем.

– А вы?

– Я думаю, что без меня ему будет трудно.

– Кому ему?

– Моей тетке.

– Пока не понимаю.

– Я разъясню. Тетке далеко за семьдесят. На улицу не выходит. У соседей ей одалживаться стало неприлично.

– И что же?

– Она живой человек. Рассудок ясный. Горда по-своему. Но кашу и чай ей варят чужие люди. Они же уборку делают.

– Вас это смущает?

– Нет. Скорее возмущает. Это не тот случай, когда несчастье облагораживает людей.

– Опять не понял.

– Зачем вы скромничаете, товарищ майор? Вы же мудрый человек…

– Давайте все же вернемся к делу. Данков ждал и не торопил ее.

– Я не хочу говорить о людях плохо, – после паузы продолжала девушка. – Но уверена – соседям нужна теткина комната, а не ее здоровье. Их забота – пустая видимость.

– Зачем же так?

– Они уже записались на мебельный гарнитур. И холодильник. В их комнату все это не поставишь.

– У тетки какая площадь?

– Двадцать и три десятых квадратных метра.

– А у них?

– Примерно столько же.

– И что же?

– Рассчитывают на ее комнату.

– Расчет – это еще не право на площадь.

– У них связи. А насчет права… Оно у них, по-моему, есть. Они научные работники, и им дополнительная площадь полагается. Я выяснила.

– Чем больна ваша тетка?

– Спондилез.

– А вы не предполагаете, что их помощь бескорыстна?

– В их положении это было бы наивно.

– Почему же?

– Их трое в одной комнате. А здесь возможность…

– Неубедительно. Они ведь взрослые люди и не могут не знать, как такие дела решаются. Вы-то сами что хотите?

– Ухаживать за теткой.

– Для этого не требуется разрешения милиции.

– Спасибо большое. Я знала, что милиция всегда поможет.

– Ну вот и хорошо.

– Скажите, я должна установить опеку?

– В данном случае необязательно.

– А как же я смогу ночевать у тетки? Соседи могут воспротивиться.

– У вас московская прописка?

– Конечно. У нас с мамой однокомнатная квартира.

– Тогда и беспокоиться нечего. Я дам указание участковому инспектору.

– А может быть, лучше прописаться?

– Зачем же? Внимание и забота такой формальности не требуют.

– Это далеко не формальность. Тем более что переезд к тетке – это не только мое присутствие. Мне там потребуются личные вещи, учебники, письменный стол. Раскладушка, наконец.

– Вещи и раскладушка прописки не требуют.

– А разве опека не дает права на прописку?

– Дает. Но вам она зачем? Тем более прописка – это еще не всегда право на площадь.

Последовала пауза. Данков с возрастающим любопытством смотрел на девушку.

– Об этом я не знала, – заспешила она. – Я подумаю и, наверное, приду к вам еще.

– Пожалуйста, но ответ будет тот же.

Он не без грустной усмешки смотрел вслед уходящей девушке.

Молодо-зелено, в обиду брать не велено, – наверное, в этой пословице тоже своя мудрость есть, и, задумавшись, он забарабанил пальцами по краю стола.

Прием окончился. Данков остался один. Он устал от напряжения и переживаний людей, покинувших его кабинет. Минуты две сидел с закрытыми глазами. Потом снова начал просматривать тезисы своего доклада. «Понимая требования жизни, мы сосредоточили внимание… Однако в профилактической деятельности у нас еще немало существенных недостатков… Все это помогло оказать положительное влияние…»

И вдруг подумал, что это, в сущности, точные, емкие формулы. Без них не обойдешься. Конечно, они кажутся скуповатыми в сопоставлении со всеми сложностями подлинной жизни. Но ведь его будут слушать люди, которым, как и ему, Данкову, и его сотрудникам приходится каждодневно участвовать в жизнеустройстве таких вот непохожих человеческих судеб. И его поймут.

Лишь выйдя на улицу, Данков вспомнил, что забыл позвонить в управление и сказать, что же он решил о своем переходе на новую должность.