Текст книги "Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик"

Автор книги: Виктор Соснора

Соавторы: Лиля Брик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

90

7. 6. 76

Дорогой Виктор Александрович, спешу Вам сообщить печальную весть. «Новый мир» не будет печатать Ваш роман. Тевекелян[267]267
  Диана Варткесовна Тевекелян (1932–2011) – писатель, редактор, в 1975–1983 гг. зав. отделом и член редколлегии «Нового мира».


[Закрыть] всей душой за печатание, вся редакция как будто тоже. Но Наровчатов резко против. Он сам работал над этой темой, и Ваш роман категорически не нравится ему. В редакции огорчились, стараются напечатать его в другом месте, но пока не решаются сообщить Вам об отказе. Может быть, и удастся? Чем черт не шутит.

У нас ничего нового. Погода меняется по десять раз в день, мое сердце это не любит и часто болит. «Пора, брат, пора!» Я еще не чувствую себя старой, но мне очень много лет… Вот и думаю, что скоро умру.

Здесь, в Переделкине, как нанятые поют соловьи (у нас в саду). Сирень только начала распускаться.

Я читаю книгу о Юткевиче[268]268
  Дм. Молдавский. С Маяковским в театре и кино. Книга о Сергее Юткевиче. М., 1975.


[Закрыть] и раскладываю пасьянсы, после каждой трапезы и перед сном.

Обнимаем Вас.

Не забывайте меня.

Привет Анне.

Ваша Лили Брик

91

16.6. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Спасибо за вести о «Новом мире». Я так и знал (а что могло быть другое?).

В Переделкине перемены погоды, а здесь стабильный холод. И жидкий дождь. Лежу потихоньку, читаю чушь, у-ка-лы-ва-ют.

Журнал в Париже, который хотели сделать обо мне, провалился. Пытаются сделать книгу. Робель переводит книгу стихов В. Бокова (!!!).[269]269
  Виктор Федорович Боков (1914–2009) – поэт, в 1942 г. на фронте был арестован, вышел из лагеря в 1947 г., писал стихи отчасти в простонародном духе.


[Закрыть] Хорош вкус. Не пора ли мне иметь хотя бы за границей – дела не с друзьями? Они хотят открыть счет «счастья» на двух стульях, на двух странах, а в общем-то – побирушки на Алигер, на Бокове.

Простите за столь резкий отзыв о наших общих друзьях. Но если посмотреть с холодным вниманием – по какому праву Робель законсервировал мои рукописи? И сам не гам и другому не дам. По какому праву они меня обжуливают десять лет, обещая издать книгу? Я бы давно издал в Париже и без серпов и молотов.

Молчу, иначе будет уже не письмо, а филиппика. Молчу и смотрю холодно и злобно и на своих бедных, и на этих – «свободных» лавочников от литературы, да и от жизни.

Молчу, ибо когда заговорю, мне же всех хуже.

Есть ли грибочки? Мне, видно, и в это лето не пособирать. Мечтаю о лесе, о грибах, о своей Эстонии, о своем хуторе, где было так хорошо, как уже не ждать. Я не хандрю, я злюсь, а это – признак оптимизма.

Будьте здоровы!

Все объятья мои – Вам! Вас<илию> Абг<аровичу> – привет!

Ваш В. Соснора

92

17.6. 76

Дорогой Виктор Александрович, вчера была у меня Марианна и привезла газету с Вашей фотографией и большой хвалебной статьей о Вас. Не посылаю Вам – боюсь, что не дойдет. Марианна будет в Ленинграде и привезет ее Вам. Она перевела книгу стихов Маяковского и прозу Пастернака (без «Живаго»).[270]270
  Ни переводами из Маяковского, ни переводами из Пастернака Марианна Молла-Кулакова не занималась.


[Закрыть] Вы – моя реклама и я очень обрадовалась статье.

У нас бесконечный дождь и мы сидим в Переделкине, оттого, что здесь в комнатах тепло – топят, а в московских квартирах – собачий холод.

Привет Анне.

Обнимаем.

Лили

93

14.9. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Не писал столь долго – все было в неизвестности, а чего смущать Вас своей неизбывной неизвестностью?

Вот какова неизвестность:

месяц был в Отепя, на своем хуторе, и был счастлив. Один. С хозяйкой, которая меня любит и стирает, и – ни слова по-русски. С песиком Микки, одиннадцать лет назад я взял его на хутор щенком – и жив, сукин сын в прямом смысле этого слова. Я не был три года – узнал, как Одиссея (кстати, у Есенина – «по-байроновски наша собачонка меня встречала прямо у ворот»[271]271
  Слегка измененные строчки из стихотворения Есенина «Возвращение на родину» (1924): «По-байроновски наша собачонка / Меня встречала лаем у ворот».


[Закрыть] – бедный великий Есенин! Никакой собачонки у Байрона не было, да и ворот собственных тоже, спутал «классик» с Гомером).

Так втроем и жили: 70 лет, сорок лет и одиннадцать лет – три поколения. Сначала был растерян, ибо три года вообще не писал, потом потихоньку походил в лес, посмотрел грибочки – на месте и хороши, походил по ночам – холмы, тьма, ни души, разве песик на далеком хуторе вскрикнет – «ой-ой-ой!»…

Вот и написал почти новую и тематически и по стилистике книгу стихов![272]272
  Книга стихов «Хутор потерянный» (1976).


[Закрыть] Вскоре перепечатаю и обязательно пришлю, ибо сам ею доволен, – что-то новое! (для меня, конечно!) А пережевывать старье собственное – ненавижу. Как и себя вчерашнего – всегда!

Приехал в Ленинград, действительно счастливый, и, как всегда в таких случаях, – мордой об стол! Цензура бесповоротно зарезала повесть о Мировиче (помните, из романа о Державине и Петре III?). Поднял на ноги деканат исторического факультета, всех, кого мог, поднял – еще энергия лета. Длинная, скандальная и позорная история была по всем инстанциям, но повесть отстоял, она уже подписана, будет в № 10 журнала «Аврора».[273]273
  В «Авроре» (1976, № 10) напечатана повесть Сосноры о Василии Мировиче и находившемся в заточении императоре Иоанне Антоновиче «Две маски».


[Закрыть] Кастрированная ровно наполовину (конечно же, кастрированы куски лучшие), остался какой-то абсурдный трактат с диалогами, дикость, но – теперь можно драться в издательстве (а читатель, как всегда, мистифицирован!). Но сейчас не до читателя. Хоть так, раз живем в таком мире.

Подписал гранки своего избранного. Это не Андреевское (приписано рукой: Вознесенск <ого>) – томообразнее, книжечка-то на 185 страничек[274]274
  Виктор Соснора. Стихотворения. Л, 1977.


[Закрыть], почти все юношеское – 16-ти-летназаднее, но кое-что пока удалось и там из неопубликованного, и если… то и это кое-что – кое-что. Вот так и живем – от кое-что до кое-что. Мерзость, ярость, нищета, но… данность. Только открываю глаза, смеюсь как шакал – сквозь глаза, ибо слезы все выслезились.

Еще весной получил вызов в Чехословакию от своего переводчика. (Никогда его не видел в глаза.) Сейчас получил паспорт. Написал письмо – когда приехать и жду когда. А деньги на исходе… Если бы друг был этот чех, а то… как стеснять, их? Как быть там, если не знаю в Чехии ни единого человека, а кого знал – нет их там сейчас. Жду.

Кулаков пишет отчаянные письма. Пытаюсь успокоить: дорогой, ты в Риме всего три месяца, а уж если Москва слезам не верит, то Рим – океаном слез не смутишь. За три месяца не прилетают ни Жар-птицы, ни семь братьев не появляются. Жди терпеливо и храбро, пока царевна проснется (ведь проснется!). Судя по письмам, его мучают свои же т<ак> на– з<ываемые> «диссиденты» (там-то они кто?). А он это не умеет, да и – не для нас соцвопли. Соцсопли.

Но самое главное: в последний день в Эстонии пошел в лес, грустно мне было расставаться с моим лесом (нет у меня больше души живой ни в тех краях, ни в этих), лес был неплох, были и белые, были и красные (о грибы! не ассоциации гражданских войн!), и вдруг, на грани последней грусти, когда вышвырнул нож (ритуал – конец грибной охоте!), вдруг – перед самым лицом – Белый, Гигант (потом взвесил – 800 грамм, чистый, без червоточинки), и в эту самую секунду вдруг в моем изможденном мозгу блеснула пьеса, не замысел, не план, вся пьеса – как вспышка! «Не ходи в лес!» Так сказать, идея ее – никто не ходи в мой лес! Пьеса вне времени и пространства. Хутор. Приезжает Дева-Рыба и ей все говорят: не ходи в лес, это ЕГО лес. И начинает в рассказах выясняться, кто же такой был ОН. Он был человек со звенящими волосами. Дура все же идет в лес, раз, другой, сначала начинает заикаться, а потом немеет. Долго описывать замысел даже. Но пьеса уже – есть. Есть планы, наброски, черновики – это чушь, главное – она есть во мне, первая моя, настоящая, миф о несчастном чудотворце, которому были запрещены чудеса (не хожденье по морям, не хлеб на мильон человек), обыкновенные человеческие чудеса собственного достоинства на фоне пошлости и ублюдков. Написать эту пьесу и умереть.[275]275
  Пьеса до конца написана не была. Ее фрагменты вошли в книгу Сосноры «Башня», законченную в 1985 г.


[Закрыть] Больше мне ничего не надо. Но пока не напишу – ничего со мной не будет. За этот месяц одиночества в абсолюте я понял больше, чем за все прошедшее десятилетие. Он – это просто идеал человеческого достоинства. И люди хутора, униженные, оскорбленные и т. д., как над ними ни издеваются страшные зюйды (племя поработителей), на все отвечают и грозят: ОН придет, и если вырубили ЕГО лес – ОН придет и лес вырастет. Вот и я себе говорю: ОН придет! Нельзя опускаться, ты видишь – выше, отстрани от себя всю шелуху чужих людей и своих истерик, – хлеб и труд: где еще больше счастье? И у Чехова восклицают: сад вырастет! Но это – демагогия (герой – демагог и эклектик). Здесь сознательное скрещеванье концовки – здесь вера в Дух Святой (я не псевдоправославен, как модно, вообще я – вне Бога).

Путано я все объясняю, Лиля Юрьевна. Но лучше дописать пьесу и прислать (а это – нескоро). А объяснять ее будут потом – в томах (уж тут-то не моя хлестаковщина, я знаю, что нашел (в себе!) пьесу, какой еще не было, ибо не было еще такого типа, как я. А уж в самоистязаньях, или по-научному в самоисследованиях я математически точен).

В общем, Ваш ВСЕГДА ДРУГ чуть-чуть поумнел, чуть-чуть хвастается, но – правда же счастлив, что нашел в себе – себя, в себе, игроке, – игру, в себе, дрянном драматурге, – дивную драму. Genug![276]276
  Genug – достаточно, довольно {нем.).


[Закрыть] (приписано рукой)

Вот видите – события!

Венецианки так и не было и статьи ее – тоже.

Из Отепя я написал Робелю довольно большое письмо. Он не ответил. Французский стиль… Эти французы – не мужчины. Ни Клод, ни Леон. Они – бабы в бабьем смысле этого слова. Может быть, я чем-то обидел и обиделись – если называетесь друзьями – давайте разберемся, может быть, все не так. Они молчат и, в сущности, – это хамство. Клод вызвал меня в Париж под нажимом американцев и не соизволил даже встретить меня на аэродроме. Я приехал из больницы! Каких трудов мне это стоило уговорить врачей отпустить меня на сутки. Вы знаете, что такое больница, но Вы даже не догадываетесь, что такое нервная клиника. Клод был занят, хотя все знал. Они – просто пили где-то – вот и вся занятость. Робель десять лет переводит мою книгу. За это время я получил два предложения на перевод моей книги от других французских славистов. Я сказал – нет, Робель уже делает. А они бы сделали за пару месяцев. Робель имеет мои рукописи и имеет наглость узурпировать их. Лиля Юрьевна, милая! Я человек не злой, я готов все прощать, но все это хамство! Я не желаю больше иметь с ними никаких дел. Не я найду – меня ищут те же французы, но не из их окруженья. Раз эти хамы – передаю дела другим.

Моя жизнь – мала. Я отдаю себе полный и трезвый отчет во всех своих болезнях, неврозах и срывах, я работаю, как раб на галерах не работал, я люблю Вас, люблю Кулакова, люблю еще нескольких людей и всего их – семь. И это – прекрасно, это много, что можно любить и быть любимым столькими людьми. Так зачем же мне якшаться с хамьем нашего ли, не нашего происхожденья и тратить на них сердце и нервы? Genug! (приписано рукой)

Зачем мне думать о «людях» или о «читателях». Сейчас на самом верном пути – я пишу для СЕМИ. Вообще человек живет – должен жить – только для тех, кого он любит и кто любит его. Остальные – остальные.

Все пересмотрено. Мои занятия историей. Занимаюсь. Но совсем по– иному. Когда во Вторую мировую войну десятки тысяч собак англичане бросили на Нидерландский вал – этот факт грандиозней и трогательней и ужасней, чем какие-то там Лжедмитрии или татарское иго (где оно, в чем конкретно выражалось, это пресловутое иго? Ложь это, самооправданье, никакого ига не было, татары культуру не трогали ни на йоту, сами были бездарны, трусы и тупицы). Genug и об этом! (приписано рукой)

Простите. Все это сейчас меня занимает. А говорить обо всем могу только с Вами – больше у меня никого нет. Вот и болтаю.

Вот и устраиваю баталии с машинкой и бумагой. И – чудесно! Если так уж случилось, что остался наедине с двумя этими материализациями (машинка – бумага) – будь бледен и беден, но – честен и чист. И – спокоен. Такова – данность. Данность дня. А ночью приказ – спать, то есть спасаться от себя.

Дождь идет у нас. Даже в комнате, мерещится, – дождь.

Пишу и радуюсь, что наконец-то пишу – Вам.

Мое обычное – Будьте Здоровы!

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича! Целую Вас!

Ваш – В. Соснора

94

23. 9. 76

Дорогой Виктор Александрович, спасибо за подробное, интересное, такое талантливое письмо.

Будем ждать № 10 «Авроры». Вы, даже кастрированный, мне милее других, полных сил дураков.

Читаю очень интересную автобиографию Бенвенуто Челлини[277]277
  Брик имеет в виду книгу «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции» (пер. М. Лозинского, вступ. статья А. К. Дживелегова. М. – Л., 1931; неоднократно переиздавалась).


[Закрыть], написанную в 1500-х годах!

Белый гриб в 800 грамм – это счастье. Влад<имир> Владимирович> нашел когда-то тоже белый в 600 грамм и тоже был счастлив.

Бешено жду Вашу «Не ходи в лес». Уверена, что она великолепна!!!

15 октября летим на месяц к Арагону. Буду говорить о Вас. В Москве Леон сказал мне, что он давно сделал бы Вашу книгу. Лео мешает Клод: говорит, что Вас надо подать как великого поэта с большой рекламой, так он сказал о Вас. Есть о чем подумать.

Мишу пока жалко, приспособится. Главное, чтобы были выставки и успех. И надо, конечно, выучить язык. Без этого невозможно!

Живем все еще в Переделкине – скоро уже пять месяцев (со 2 мая) – весна и осень, а лета в этом году не было. Может быть, будет зимой?!

Я слабею, старею, противные ощущения!

Не забывайте нас! Обнимаю крепко.

Лили Б<рик>

Обнимаю крепко.

Вас<илий> Абг<аровин>

95

12. 8. 71

Дорогой мой Виктор Александрович, огорчена Вашим грустным письмом.

Ждем Ваши книжки – пусть хоть маленькие.

Бедный Слуцкий! Сейчас он рад бы есть сардельки хоть каждый день, но вместе с Таней…[278]278
  Татьяна Дашевская, жена Бориса Слуцкого умерла в 1977 г. от рака.


[Закрыть] Он заболел психически после ее смерти и до сих пор в больнице. Он очень ее любил. Никого не хочет видеть. Почти не ест.

Получили ли Вы приглашение из Парижа, для того чтобы участвовать там в Вечере поэзии? Если Вы хотите и у Вас есть силы полететь туда, а Вы приглашение не получили, напишите мне немедленно, и я напомню о Вас устроителю (Жоржу Сориа[279]279
  Жорж Сориа (см. примеч. 151).


[Закрыть]). Остальные сами о себе напоминают!!

Условие: быть там здоровым и не пить!!

Я чувствую себя плохо: ужасающая слабость, опухли ноги, даже по комнате передвигаюсь с палкой.

Спасибо «Девушке Нине»[280]280
  Нина Ильинична (1954–2009) – последняя жена Сосноры.


[Закрыть] за то, что откармливает Вас. А где же Анна??! Вам не вредно объедаться?

Надеемся прожить в Переделкине до конца сентября. Вася пишет немного. Приезжают к нам со всех концов света: пишут книги о Маяковском, о Брике. Мне надоели эти «интервью»! Хочется, чтобы Маяковский и Брик были живы, рядом со мной, и чтобы нам при этом было лет на сорок меньше. Но так не бывает. А Вы в каком-то «Отепя»…

Мы оба крепко любим Вас.

Вы наш поэт № 1.

Обнимаем.

Ваши Лиля Юрьевна и Василий Абгарович

96

14.06. 78

Дорогой наш Виктор Александрович!

Спасибо за удивительно интересное письмо. Не спрашивая Вашего разрешения, я всем его показываю.

Не удивляйтесь моему почерку. Два дня тому назад я упала, зверски расшиблась. Идти в больницу категорически отказалась. 16-го мне привезут рентгеновский аппарат, и мы узнаем что к чему: перелом шейки бедра или что-нибудь полегче – вывих, ушиб, растяжение…

Но скорее всего, перелом шейки бедра!!!!!!! Несмотря на это, любите меня немного. Жить мне осталось недолго…

Тина[281]281
  Стажерка из Германии.


[Закрыть] – прелесть! Я перевела ей Ваше письмо. Стихи перевести не сумела. Я и то прочла их несколько раз, пока они дошли до меня. Но ведь и Хлебников труден.

Переделкино в этом году отпадает из-за моего дурацкого падения. А так хотелось подышать. Бедный мой Васик! Он ухаживает за мной самоотверженно. Ведь ему 76 лет! Все непросто. Он несколько раз прочел Ваше письмо.

Тина говорит, что Вы самый большой советский поэт и она сделает все, чтобы пригласить Вас.

Вася и я крепко обнимаем Вас и очень-очень любим.

Будьте здоровы! Найдите поскорее на лето жилье под Ленинградом.

Ваш верный друг Лили