Текст книги "Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик"

Автор книги: Виктор Соснора

Соавторы: Лиля Брик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

61

24. 1. 73

Дорогой мой Виктор Александрович, не думаю чтобы М<аяковск>ий хорошо знал Державина, и, вероятно, никак не относился к нему. Сейчас не спросишь! «Груды воспоминаний и книг»[183]183
  Возможно, реминисценция из Маяковского, в словаре которого слово «груда» встречается часто.


[Закрыть] – почти все, за редким исключением, – несусветное вранье. Мне жаль Вас, если Вы всерьез собираетесь «ворошить» их.

Моей биографии никто никогда не писал, слава богу. Давно, еще при жизни М<аяковско>го, я начала писать большую автобиографическую книгу, но после гибели Примакова[184]184
  Виталий Маркович Примаков (1897–1937) – командир красного казачества, с 1935 г. заместитель командующего Ленинградского военного округа, с 1930 г. до ареста в 1936 г. муж Л. Ю. Брик. Расстрелян.


[Закрыть] уничтожила все написанное, так как каждый день ждала обыска и не хотела, чтобы чекисты рылись в моих очень откровенных интимных воспоминаниях и глумились над ними. Написано было уже много, начиная с детства, с первых впечатлений, встреч, романов… Каждый листок я рвала в клочья, потом бросала в ведро, заливала крутым кипятком, превращала в тесто и понемногу спускала в уборную. Большую часть этого теста Аннушка[185]185
  Домохозяйка Маяковского, перешедшая после его смерти к Брикам.


[Закрыть] выбросила в урны, на улицах.

Иногда я жалею об этом. Ведь «автобиография» это не только я, но и люди, которых я знала, и литературная борьба, и все прочее…

Сейчас Кулаков[186]186
  Михаил Кулаков. См. примеч. 18


[Закрыть] приедет к нам обедать. Это верно, что Вы получили приглашение из Франции? От кого?

Если Державин обогатит Вас, если приедете в Москву, если в Москве не загуляете, если буду жива – поговорим обо всем.

У нас тоже все болеют гриппом, но мы пока здоровы и оба обнимаем и любим Вас. Будьте и Вы здоровы.

Лили

62

20.3. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Подробности моих домашних дел писать скушно и тошно. Виноваты оба: оба и должны расхлебывать.

Я сейчас, в общем-то, в нормальной форме: свободы – не ищу, покоя – нет[187]187
  Реминисценция из пушкинского стихотворения «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (1834): «На свете счастья нет, но есть покой и воля».


[Закрыть], а если существует Высший суд – лишь суд земляных червей. Ад один – и даже в райских кущах.

У нас были перевыборы в Союзе, кто-то меня выдвинул в правление, и, как ни странно, – я прошел. Теперь я имею возможность поставить на правлении свое персональное дело по поводу публикаций, потому что книги нигде не приняты. Жить на подачки – рецензирование, выступления – считаю унизительным. Иностранные публикации (а их сейчас много, и ни от чего я не собираюсь отрекаться) создают угрозу серьезного одиоза моего и так шаткого имени.

На весь апрель еду в Дубулты.[188]188
  В Дубултах на Рижском взморье был писательский Дом творчества.


[Закрыть] Буду перерабатывать повесть (обещают дать). Не до стихов. Хотя и перевожу кое-что, но 99 % моих переводов так далеки от стихов, как комар от орла.

Мой почтовый адрес теперь:

Ленинград

ул. Салтыкова-Щедрина, 23, кв. 8

Сосноре Еве Вульфовне (для Виктора)

там телефон: 72-88-59

Ну вот. Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича.

Ваш – В. Соснора

П. С. В связи со всеми своими «семейными» пертурбациями сочинил афоризм: НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАРУСЯ.[189]189
  Очевидно, шутка Сосноры обусловлена разрывом отношений с Мариной, женой.


[Закрыть]

63

24.3. 73

Виктор Александрович, дорогой мой! Я огорчена происшедшим. Не берусь судить, но уверена, что Вам надо лечиться от пьянства. Вылечился Высоцкий, вылечился Наровчатов[190]190
  Сергей Сергеевич Наровчатов (1919–1981) – поэт фронтового поколения, после войны занимал в Москве различные партийные руководящие посты, с 1974 г. – главный редактор «Нового мира».


[Закрыть], а как пили!

Жаль мне Вашего огромного таланта. Вы знаете, как я люблю Ваши стихи, то, как Вы их произносите, их музыку. Люблю Вашу прозу, Ваши письма. Как много Вы напортили себе этой Вашей, говоря мягко, несдержанностью.

Сейчас, когда Вас выбрали в правление, Вам будет легче печататься, если, конечно, Вы будете в трезвом уме.

Давно хотела сказать Вам об этом, но уж очень противопоказано мне «читать нотации».

У нас все по-старому, то есть плохо. Много огорчаюсь. Поделать ничего не могу. Даже – напиться с горя.

Мы оба любим и обнимаем Вас.

Ваша Лили

64

28.3. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Поскольку мы все-таки коснулись этого «проклятого» вопроса, в простонародье именуемого ПЬЯНСТВО, я, не оправдываясь (виновен!) и не раскаиваясь (какой смысл!), хочу только изложить суть дела.

Вы пишете, что Наровчатов или Высоцкий (скажем, плюс Петя Я.[191]191
  Петр Якир. См. примеч. 26.


[Закрыть]) и т. д. – «как пили» и вот вылечились (скажем, Петю Я. еще лечат). Так вот: у меня никогда не было «как пил!». Для меня «пить» вообще никогда не было проблемой. Я мог пить, и пить страшно, а мог и всегда остановиться и работать и даже не помнить о том, что существует алкоголь. Родов и видов пьяниц столько же, сколько людей. Есть у меня один друг, писатель В. Л.[192]192
  Владимир Дмитриевич Ляленков (1930–1996) – прозаик.


[Закрыть] Два, три, четыре месяца он не пьет ни капли, не выходит из комнаты, пишет очередной роман, и намеки на выпивку вызывают у него только глухое рычанье. Потом он получает за роман гонорар, и тут-то разворачивается трагикомедия: он напивается и идет по всем редакциям журналов, газет, издательств, он не пропустит ни одной инстанции, чтобы не нахамить и не наскандалить. Жена прячет от него брюки – он натягивает на ноги свитер, просунув ноги в рукава, и идет пить, жена прячет ботинки – он, как святой Себастьян, идет по морозу босиком и пьет. Будучи милейшим, голубоглазым, добрейшим человеком, напившись, он, вытаращив бычьи очи, бьет первого попавшегося, разбивает вдребезги столики и витрины и т. д. Однажды его заприметила дежурная милицейская машина, и я сам видел, как он, как кроликов, зашвыривал обратно в кузов милиционеров. Имея жену-еврейку и самым преданным образом ее уважая и любя, он, пьяный, ищет под диванами жидов, чтобы с ними расправиться самым кровавым образом. Проходит дня три-четыре. В изнеможении он падает в обморок, отпивается, отмачивается в ванне и – опять у стола на три-четыре месяца. О нем ходит самая забубенная слава, как о спившемся, потерявшем всякий человеческий облик типе. В год у него три-четыре запоя по три-четыре дня. Вот и все.

Кто чувствует потребность лечения, тот уже заранее сдается, кто кричит «спасите», – когда для этого нет достаточно веских оснований, – просто трус, который перепоручает себя другим. Я не чувствую потребности лечиться, ибо еще не было случая, когда бы я потерял из-за «пьянства» трудоспособность, не было случая, когда бы я не выполнил свою литературную программу. А в жизни моей, в которой жизни – нет, «литературная программа» моя – единственная реальность, заменяющая мне и пищу, и женщин, и так называемое голубое небо. Ничего я не потерял в связи с «пьянством». Пил в Париже вместо того, чтобы делать «дела»? Но какие дела мне предлагалось делать в Париже? Ведь я был гость и в качестве инициатора выступать не имел права. Клод с радостью спихнул меня Сюзанн[193]193
  Клод Фрию (см. примеч. 3 к письму 29) и Сюзанна Масси (Massie), американская писательница, историк, общественный деятель швейцарского происхождения, большую часть жизни посвятившая изучению России. Соснору в Париже поселили в особняке ее мужа Роберта Масси.


[Закрыть], по парижским правилам свозил меня к себе на дачу на два дня и раза три-четыре сводил в ресторан. Потом кое-что купил, не постеснявшись, однако, принять за это от меня деньги (за свои подарки – мои деньги). Предложил мне прочитать несколько лекций у себя – я прочитал, будучи абсолютно-таки трезвым. Больше он ничего не делал для меня и делать не желал. Робели[194]194
  Леон Робель. См. примеч. 120.


[Закрыть] и то больше: Леон сделал передачу на радио, я выступал в его институте, даже кое-как развлекали. В общем, я не жалуюсь, а констатирую факт: никакими делами моими они не занимались и заниматься не хотели. Восьмой год переводят мою книжонку. Я, «пьяница», перевел бы такую книгу за месяц и не счел бы для себя за трагедию издать ее бесплатно.

Трезвенник Вознесенский, называющий меня своим любимым поэтом, за четырнадцать лет знакомства не пошевелил и ноготком, чтобы как-то помочь мне напечататься. Да и никто не помогал. Кроме Асеева и Вас, никто в этом мире не постарался даже хоть чуть-чуть присмотреться к моей литературе; я бился, как деревянная бабочка с иголочкой-сабелькой в этой атмосфере атомов и анатомии. Ну и что же – пил. А они все делали «дела». Трезво и целенаправленно. Я никогда не потерпел бы унизительных эпитетов, которыми награждал Асеев Вознесенского в противовес мне. Андрей – терпел. Ибо он был в трезвом уме, и Асеев был ему необходим. Андрей обиделся, что я не был на «Поэтории».[195]195
  «Поэтория» – произведение Родиона Щедрина (1968) на стихи Андрея Вознесенского: концерт для женского голоса (Л. Зыкина), смешанного хора и симфонического оркестра с чтением стихов самим поэтом.


[Закрыть] А почему я там должен был быть? Я, нищий и обобранный, – почему я должен быть на придворных поэторгиях богачей и захватчиков? Я, симфония в себе, за семью печатями хранящий свою бессмертную душу (единственное, что у меня было, есть и осталось), – почему я должен рукоплескать международной идеологической спекуляции? Я, Гуинплен[196]196
  Гуинплен – благородный герой с обезображенным в младенчестве лицом из романа Виктора Гюго «Человек, который смеется» (1869).


[Закрыть], почему я должен надевать серьезную маску, если лицо мое изуродовано смехом?

Теперь немножко истории. Со стороны отца я – третье поколение «пьяниц». Мой дед[197]197
  Иван Егорович Соснора (1880–1941) – офицер русской армии.


[Закрыть] писал мемуары в Вологде (его выслали из Ленинграда как «иностранца», поляка), шел как-то пьяный по льду озера, упал и умер. Мой отец[198]198
  Александр Иванович Соснора (1908–1959).


[Закрыть], довольно крупный партийный чиновник, очень образованный и все понимающий, акробат-эквилибрист, командир истребительных лыжных отрядов под Ленинградом, потом командующий дивизией в польской армии, надеющийся, что после войны что-то изменится, – пил напропалую и умер в 51 год. Со стороны матери я – третье поколение «пьяниц». Мой дед – раввин – спился после каких-то неудачных философских пассажей в своем синедрионе. Отец моей матери – держал какую-то фабрику краснодеревцев[199]199
  Дед Сосноры с материнской стороны Вульф Горовацкий был раввином в Витебске, затем переехал в Ленинград, где стал краснодеревщиком, открыв собственную мастерскую. Но долго прожить и в этой ипостаси ему не удалось: был расстрелян.


[Закрыть] – спился в двадцатые годы после того, как его дочери-комсомолки повыходили замуж за русских.

Хороши гены!

С пяти лет меня приучали пить. Приходя в магазин, я стучал кулачком по прилавку и кричал: «Папа, пиво!» – и пиво мне преподносилось. В семь лет на Кубани я пил свекольный самогон. В Махачкале в восемь лет я пил разбавленный одеколон с какими-то наркотиками. В 10 лет в Польше я пил с солдатами, охраной отца. В 12 лет во Львове я впервые тяжело и страшно напился – на своем дне рожденья. Взрослые ушли, оставив нам, мальчишкам, весь свой взрослый стол – с коньяком, шампанским и т. д. И мы приступили так, что помню только, падал потом с какой-то горы, куда-то в пропасть, и не во сне, а с настоящей горы, это был Подзамч, гора, насыпанная в честь победы Хмельницкого. Как мы, двенадцатилетние алкоголики, добрались до этой горы – уму непостижимо, от дома до нее было километров 10. А добрались и падали.

Три года армии и шесть лет завода, десять лет рабства, которое трудно вообразить человеку, который это не испытал сам, сделали в своем роде благородное и мудрое дело: я не мог бросить совсем, но возненавидел пьянство. Я если пью, то только ради опьяненья, а не процесса оного. С одинаковой легкостью я могу пить несколько дней и не пить несколько месяцев. Никакой насущной необходимости в выпиванье я не вижу и потребности не имею. Но не вижу и причин, почему это занятие нужно бросать совсем, или лечиться, скажем, ибо не вижу в этом болезни. Болезнь – графомания, самомнение, карьеризм и т. д. Глеб Горбовский «вылечился», бросил пить и каждый день пишет по одному стихотворению и по одной песне для Соловьева-Седого.[200]200
  Василий Павлович Соловьев-Седой (1907–1979) – композитор-песенник, автор знаменитых «Подмосковных вечеров».


[Закрыть] Не пожелайте, пожалуйста, дорогая Лиля Юрьевна, для меня такого «излечения». Да не пожелайте мне такого «излечения», как изленился Наровчатов, который теперь руководит самыми омерзительными «делами» Союза писателей[201]201
  Наровчатов в 1971–1981 гг. был секретарем правления СП СССР. Его «дела» увенчались подписанием (вместе еще с 30 известными советскими писателями) опубликованного в «Правде» 31. VIII. 1973 г. открытого письма против Сахарова и Солженицына, «клевещущих на наш государственный и общественный строй».


[Закрыть] и пишет каждое утро по безграмотной, беспомощной статье, простите меня, – черт знает о чем. Да не пожелайте мне такого «излечения», как вылечился Высоцкий, который и в пьяном-то виде был пошл, бесталанен и как певец и как стихослагатель, балаганный развлекатель «левующей» интеллигенции, а уж после – Гамлет с голым брюхом, – о господи! «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки».[202]202
  Из стихотворения Маяковского «Сергею Есенину» (1926).


[Закрыть]

Я живу, как мне живется, и неизвестно, некоторое выпивание вредит моему таланту или… помогает. Любитель экспериментов, смело утверждаю: в трех случаях из десяти – помогает. А это уже много. Я никогда в жизни не писал в пьяном виде. Одна рюмка спиртного – и я писать не могу. Несколько дней выпивки – и поднимается лютое, ничем не заглушаемое чувство вины перед самим собой, вернее перед своими писаньями, – и я сажусь и начинаю писать, прокляв эти несколько дней. Теория контрастов…

Единственное, в чем мы правы все и все сходимся, – здоровье. Так сказать, взаимовлияние излияний. Но и это можно регулировать. Вот и регулирую, как умею.

Извините меня, ради бога, за такие пространные изложения всех этих никчемностей и мерзостей. Но зашел разговор, как говорят, задета струна – и заиграл. Все хорошо. И если на сей раз мне удастся окончательно избавиться от этой мадам, все будет еще лучше. Один я себя чувствую несравненно трудоспособнее и спокойнее. С ней – мне смерть отнюдь не в символическом смысле. В лучшем случае – психиатрическая лечебница. Не могу Вам ничего объяснить в этой ситуации, ибо для объяснений нужно написать 12 томов.

Будьте здоровы! В Москву я все же выберусь, чуть получу копейки. Со второго апреля мой адрес:

Рига, Дубулты, проспект Ленина, 7,

Дом творчества писателей.

Буду там до 27 апреля, а потом, может быть, в Москву.

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича.

Ваш – В. Соснора

65

1. 4. 73

Дорогой Виктор Александрович, во многом Вы правы, но не во всем. Если окажетесь в Москве 28-го – угощу Вас хорошим пивом. На этом и закончим нашу «дискуссию».

Рада, что Вы у моря. Немного даже завидую: давно не видели моря, не дышали им. Теперь уж и не увидим. В первых числах мая начнем дышать переделкинским асфальтом.

Вчера, под впечатлением Вашего письма, долго читала Ваши прекрасные стихи, которые Вы оставили нам последний раз, когда были в Москве. Спасибо!!

Очень люблю Вас. Отдыхайте и будьте здоровы. Мы оба обнимаем Вас.

Лили

66

12.5. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Простите (уж не знаю, какими словами просить прощения), что не простившись уехал. Дела-то мои были совсем дрянь:

четверо суток мы были бомбардированы телеграммами и телефонами с двух сторон – Ленинград и Рига,

четверо суток под окнами стоял то ли ее муж, то ли еще кто-то,

четверо суток мы (Я!) пили.

Потом приехал ЭТОТ и сутки валялся в истерике у ЕЕ друзей, которые, вообще-то, видели ЕГО впервые. Сией истерикой он воздействовал на друзей ЕЕ, и они ЕЕ привели к НЕМУ. По поводу этой истории с ЕГО матерью случился инфаркт, и ее увезли в больницу. Все тряслось, как в пляске святого Витта, и Наташа все-таки поехала. Я не останавливал.

По последним данным они успокоились и мирно сосуществуют. Ну и господь с ними. Я, может быть, помог им наладить счастливую семейную жизнь. Благодарность – мне!

Не хотел я театра в данном случае, думалось, может быть – все серьезно. Не получилось. Из огня да в полымя. Действия мои были строго и серьезно продуманы: реющий демон со снежно-черными волосами и с золотыми очами, белогвардейская целеутрбмленность, бой – всем – там, в Риге, и здесь, в Москве, – просто остриженный человек среднего возраста, очень больной, хромоногий, к тому же говорящий по утрам в постели о литературе, – с Женщиной! Мальчишка! Гимназистик!

Потом я пил. Потом оплыл весь. Потом по глупости выпил бутылку кордиамина и почти совсем на сутки отнялись руки и ноги. Потом на двое суток почти ослеп. Потом молниеносно сбежал в Ленинград и ночевал у давно знакомой девушки. Потом поехал к Марине, ибо там все документы и вещи. Она восприняла это как возвращение и на сутки устроила истерику. На следующий день я взял путевку в Комарово, и вот здесь.

Пишу правду, потому что она гнусна.

А я – гнуснее всех, участвующих в этой истории. Это было какое-то наважденье, фата-моргана. Теперь, когда я спокоен и трезв и ни на что не надеюсь, я понимаю, что во всем виноват я. У них – любовь и деньги. У меня – цирк. Я просто повоевал с ними и проиграл – гусарство жалкое. Воевать не нужно. Жить – нужно. Здесь такое майское море!

И все впереди – за морем одуванчиков!

И нынешний мой ковбойский адрес: Ленинград, Комарово, Дом творчества писателей. Простите меня! Не сердитесь! Сам – казнюсь. Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича! Я здоров и тружусь.

Ваш – В. Соснора

67

16.5.73

Виктор Александрович, дорогой мой!

Ужас какой!!

Чем кончилось все с Мариной?

Где Вы будете жить?

С кем?

Отпускаете ли волосы? Очень хочу, чтобы Вы были с кудрями.

Если правда, что Вы теперь здоровы и трудитесь. Если это не фантазия, то я зверски рада.

Мы завтра постараемся переехать в Переделкино. Он ездил на Кавказ за лекарством «мумио». Говорят, панацея от всех болезней. Кулаков обветрился, загорел, похорошел, красиво оброс. Последний раз оба были веселые. Пишите нам! Но «главное – будьте здоровы» (цитируя Соснору).

Мы оба обнимаем Вас.

Лили

68

18.6. 73 (по штемпелю)

Дорогая Лиля Юрьевна!

Сидел в Комарове и работал, как собака. Весь месяц. Сейчас вот в Эстонии, на «своем» хуторе. Купаюсь в финской бане и вчера вчерне закончил поэму о делах в Дубултах. Теперь несколько дней чистого ремесла, и вся книга на эту тему, а тема ее – 37 лет[203]203
  См. книгу «Тридцать семь» в сб. Сосноры «Девять книг» (М., 2001).


[Закрыть], – будет закончена. Грустно, ибо выдохся, книга большая, сложная и, как все последние, – лучшая.

Послал Вам «на пробу» несколько стишков. Они написаны без заглавных букв и без запятых не по причине моей «модернизации», а – сильно барахлила машинка… и так бывает.

Поэма – о горе! – написана гекзаметрическими ритмами, с самым отборным матом без многоточий, со сценами открыто эротического содержания, – в общем, дитя в своем амплуа. Она энергична, злобна, могуча, невзирая на декамерон – трагична.[204]204
  Очевидно, имеется в виду вариант поэмы «Мой милый!», вошедший в книгу «Тридцать семь».


[Закрыть] Хорошо я рекламируюсь? Но послать ее – нельзя. Вот если приедет Кулаков… а распространять ее не желаю, потому что шепот мой, вопли мои «читатель» воспримет лишь как скабрезные детали. Да и жалко мне эту московскую женщину, виноват потому что – сам.

Здесь атмосфера антиэротическая, разве что – баня с пивом. Жил в Ленинграде после Комарово 4 дня, потому никаких сцен не было. У песика – 9 детей и все – белые. Красных детей рожать нужно, глупый песик. Я вот рожаю детей черно-черных, и их дискриминируют, и справедливо, когда все так прелестно в этой современности окрашено в цвета павлина, – что это еще за черная стихописация?

Писал ли Вам, что Виктор Ворошильский написал обо мне гигантскую статью со всей биографией?[205]205
  О В. Ворошильском см. примеч. 156. Здесь имеется в виду его статья «Ze wspolczesnej poezji rosyjskiej: na przyklad Sosnora» // «Litery», miesi^cznik spoleczno-kulturalny Wybrzeza. Gdansk. 1973. R. 12, № 4. («Из современной русской поэзии: на примере Сосноры» // «Буквы», ежемесячное общественно-культурное издание Побережье. Гданьск, 1973. Выпуск 12, № 4).


[Закрыть] Пишут же люди…

В номере пятом «Авроры» три моих стишка[206]206
  В «Авроре» (1973, № 5) напечатаны три стихотворения Сосноры из цикла «Латвийские баллады».


[Закрыть], но, к сожалению, здесь на хуторе у меня журнала – нет. Холодина здесь беспросветная. И к лучшему: трудитесь, товарищ труп. Никаких женщин нет. Хожу в день километров по 15, как всегда летом. Грибочков еще тоже нет. Жду не дождусь, так женщин не ждал, когда же они появятся. Ненавижу охоту, рыбоубийство, знаюсь только с детьми леса. Собственно, и все. Буду перерабатывать свою одну повесть, как говорят в издательстве, – это работа «творческая».

Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш Вечный жид – В. Соснора

Теперь мой адрес на два месяца:

Эстонская ССР Валгаский р-н г. ОТЕЛЯ до востребования.

69

21. 6. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Посылаю вам продукцию моего последнего месяца. С ЭТОЙ женщиной все кончено, да и со всеми моими «невестами». Так что скрывать нечего, покажите, пожалуйста, стишки Тамаре Владимировне[207]207
  Тамара Владимировна Иванова, рожд. Каширина (1900–1995) – переводчик, публицист, была женой писателей И. Э. Бабеля, затем Вс. Вяч. Иванова.


[Закрыть] (она все-таки была тогда в Дубултах), да и кому хотите. Ведь это – стишки, а не письмена.

Передающий все это – мой давний друг, каждое лето мы ездим вместе на лето вот уже лет 8.[208]208
  Дмитрий Васильевич Корольков (1937–2008) – химик, с 1989 г. – декан химического факультета ЛГУ.


[Закрыть] Простите за «выражения» в поэме, но здесь – так нужно, этого требуют так называемые художественные особенности в данном случае, и против них я – бессилен.

В Москве ли Кулаков? Если да, то есть ли возможность познакомить его с Шагалом?[209]209
  Марк Шагал (1887–1985) – художник, в 1922 г. уехал из Москвы в Берлин, с 1923 г. жил в Париже, с 1941 г. – в США, с 1948 г. снова во Франции. В июне 1973 г. по приглашению Министерства культуры СССР приезжал в Москву, где в Третьяковской галерее состоялось открытие выставки его литографий.


[Закрыть] Авось, поможет хоть словом.

Сижу на хуторе. Начал новую книгу стишков типа «Пастораль, или Эстонская элегия».[210]210
  Стихотворение «Пастораль, или Эстонская элегия» («У трав – цветы и запах хлеба…») вошло в книгу Сосноры «Тридцать семь».


[Закрыть] Посмотрим. В общем-то, вся моя злость – совсем и не злость, – так, рычу, как котенок. Что же мне делать? Слава богу, жив, здоров, пишу много, женщин – нет, – и прекрасно! Жизнь движется. Тяжело, как мул, с большими ушами, но – все-таки.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас, Василия Абгаровича!

Ваш – В. Соснора

П. С. Простите, барахлит машинка.

Да, совсем забыл. Лиля Юрьевна! Раз А. Вознесенский так клялся в любви, то сейчас появилась небольшая возможность ее реализовать. Я отдал в «Юность» гигантскую подборку стихов – может быть, он сможет там сказать свое слово, – ведь это из его журналов.

70

9.7. 73

Дорогой мой, самый лучший поэт, Виктор Александрович!

Читаю и перечитываю без конца Ваши такие грустные стихи и такие чудесные.

Не отвечала долго, оттого что болят суставы и болит душа. Не знаю, что хуже.

Вознесенский был в «Юности», где ему сказали, что у них нет Ваших стихов, что они хотели бы напечатать Вас, если б Вы им что-нибудь прислали (?!).

Шагала видели один раз у него в гостинице. Он был здесь гостем Мин<и– стерства> культуры и ни с кем ни о чем не разговаривал.

Завтра едем к Кулакову – смотреть его картины.

Надеюсь Плучек заключит с ним договор на оформление спектакля «Баня».[211]211
  См. примеч. 65. О каком договоре идет речь, не совсем ясно, т. к. в оформлении М. Кулакова «Баня» Маяковского у Плучека в Театре сатиры поставлена еще в 1967 г.


[Закрыть]

Живем в Переделкине, пьем «мумио».

На днях напишу длинное письмище.

Мы оба обнимаем Вас.

Лили

71

6. 9. 73

Виктор Александрович, дорогой, любимый!

Где Вы? Что с Вами? Отчего молчите?

Беспокоюсь. Каждый день думаю о Вас. И Кулаков уехал – некого спросить о Вас.

Напишите хоть два слова.

В<асилий> А<бгарович> обнимает. И я – очень крепко.

Лили