Текст книги "Иглы мглы"

Автор книги: Виктор Широков

Из книги «ВЕРЕТЕНО СУДЬБЫ»

(«Книга». Москва,1989)

ЗОНА

 
Я в комнате один. За окном Кисловодск. Орет какие-то песни радио. И полон виденьями давними мозг, и память усталую душу радует. Я получил сегодня письмо из далекого дома на берегу Камы; ах, если бы сердце могло само побежать и обнять кого хочет руками! Но жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит юнцов из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого. Ах, родители, дорогие родители! Вы все старитесь в ожидании. Вам бы спеленать и держать в обители сына, не думая об его желании. А сын меж тем давно повзрослел; у него самого уже дочь совершеннолетняя; никому неизвестен его удел, а вы продолжаете тихо сетовать… Но я не могу по-другому жить, я не желаю по-вашему; меня схватили Москвы этажи золотые слова вынашивать. О прошлом годе я вас навестил, прошел по местам своей юности: о, сколько же нужно душевных сил, чтоб выжить в таежной угрюмости! Я вспоминаю ушедшие дни: как раки, ползли по угорам бараки; как много было хмельной родни и редкий праздник случался без драки. Мой дядя Романов, Устинов – второй, в гудящем застолье куражились часто; не мог я понять своей детской башкой, что это – замена мужицкого счастья. Я слушать песню без слез не могу: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…» Где вы, дядья, со своими заботами? Где ты, любимая бабка моя? Вечно работала через силу. Что получила ты, Бога моя? Снег засыпал твою могилу. Есть ли над ней хоть какой-то крест, хоть бугорочек цел над тобою? небо, российское небо окрест, непередаваемо голубое… Я не забыл твой суровый урок, как не уросить ты просила; и на распятьях случайных дорог жизнь не распяла меня, не сломила. Я, помню, играл в городки и в лапту; за хлебом бегал в какую-то «„зону“» и только недавно понял и чту, какого в детстве хватил озону… Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо; где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа… Какие плуты встречались в пути, профессиональные архиплуты… И то, что удалось уцелеть, уйти, сбросить с рассудка и сердца путы – чудо! Счастье! И пусть моя дочь сегодня не сетует на неудачи, на то, что отец мало смог превозмочь и нет у него ни машины, ни дачи. Я почти 30 лет «отбыл» там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из «заключения» раннего. Иным покажется пафос смешным, каким-то таким надуманным; а мне все горек юности дым, то Сталиным тянет, то Трумэном… ломала, корежила жизнь судьбу; вырос я свилеватым, как пихта; а кто-то про ранние морщины на лбу или заметит, мол, слишком тих ты… Не надо зондировать, я не стих; во мне не угасла заветная фронда; и даже этот изломанный стих гласит, что создатель не просто член фонда. Изыдьте, кричу из последних сил, членистоногие, членисторукие! Пусть в храме останутся те, кто любил, кто вырос под присмотром суровой старухи. И кто не боится, что нынешний смотр выявит нутро и мурло перекрашенное… Утро построит из солнечных сот новые невиданные башни. Не будет больше ужасных зон, зон молчания, зон страха… И одним из самых тяжелых зол будет незнание Чайковского или Баха, затем и живу, и сердце лечу в Кисловодске богатырским нарзаном; затем обратно в Москву полечу, раздумьями века терзаем. Не нужно бояться высоких слов, когда они истиной чувств обеспечены; не нужно дверь закрывать на засов и засыпать беспечно. Сегодня в движении вся страна; ширится зона стыда и страдания; так пусть продлится моя страда, зона радости и рыдания. Жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит детей из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.
 

18.07.88

8 1/2

 
Причудливая цепь ассоциаций:
печаль снаружи и любовь внутри;
и если чист ты, нечего бояться;
садись на место и кино смотри.
Текут воспоминания ребенка.
Стегает бич взаимных укоризн.
Порою рвется старенькая пленка,
она длиною с прожитую жизнь.
Друзья. Враги. Наставники. Соседи.
Ученики. Любовницы. Жена.
Те заняты едой, а те – беседой.
И всем судьба воздаст свое сполна.
Смотрю кино, как будто жизнь листаю.
Туман в глазах. Скорей очки протри!
Я – не герой, так что же повторяю:
«Как грешен я! Мне тоже 43».
Зачем страшны мне жалкие угрозы
раскрепощенных киногероинь;
и псевдоромантические слезы
горьки, как настоящий героин?!
Наверно, в том и кроется отвага,
чтоб, зная участь, не бросать руля
и не спускать перед бедою флага;
все вынести и вновь начать с нуля.
 

5.06.88

ПРАВО НА ИМЯ

Памяти Велимира Хлебникова

 
Век в имени сияют Римлев;
веленья миру выписаны грубо;
и до сих пор рыдают нараспев
о солнце обмороженные губы.
Белхлеб, – я говорю – номиллимон;
и как года догадкою не мерьте,
все так же молод синий небосклон
и перевертень не боится смерти.
Алмаз в родстве с пылающей землей;
а трос не должен быть второго сорта;
пусть мусор в голове сжигает зной
и разумом наполнена реторта.
Пускай копыто опыта полно,
но Мефистофель промахнется снова;
заведено судьбы веретено,
зане девиза нет превыше слова.
Нам гласных гласность в настоящий миг
важнее, чем согласие согласных;
поэт – не гид, он производит сдвиг
в породе горней, что куда опасней.
Не реверанса вычурности в том,
чтоб оглянуться, смысл ища в оглядке;
и мот словес вернется в отчий дом
и с модою не раз сыграет в прятки.
Пусть видит каждый, кто душой не слеп:
сейчас над поэтическим престолом
взошли его навеки молот, серп;
и Хлебников нас обступил простором.
 

14.02.88

БОЛЬНАЯ БАЛЛАДА

 
Средь тленья, гниенья, распада
приходится строить и жить;
а муза сказала: "Не надо,
нельзя о дурном говорить!
Дружок, веселись до упаду,
тяни наслаждения нить…"
Но я ей ответил, что надо
всегда обо всем говорить.
Тянулась больная баллада;
баланда успела остыть;
вновь шепотом муза: "Не надо,
нельзя о дурном говорить.
Забудем видения ада
и будем друг друга любить…"
Но я задолдонил, что надо
всегда обо всем говорить.
Дыханье устало от смрада;
изнанка успела прогнить;
а муза твердила: "Не надо,
нельзя о дурном говорить.
Подумаешь, тоже досада,
что вирусам хочется жить…"
И хмуро я буркнул, что надо
всегда обо всем говорить.
Пока нет житья от разлада
и есть на свободу запрет;
покуда нельзя без доклада
в чиновный войти кабинет;
пока дорогая награда
отнюдь не для лучших венец;
покуда не снята осада
с наивных и честных сердец.
Претит суета и услада
и хочется в голос завыть
среди исполинского стада
в обжорстве явившего прыть.
И даже средь райского сада,
увы, не сумею забыть,
что надо, что надо, что надо
всегда о больном говорить.
 

25.01.88

СНЫ

 
Почему-то ночью стали сниться
радужные человеко-птицы.
Я не раз твердил себе растерянно:
«А живет ли человек-растение?»
Руша настроенье беззаботное,
думал: «Есть ли человек-животное?»
Наконец вставал вопрос-итог:
"А бывает человеко-бог?
Человеко-бык?" Опять по кругу
гнал сомнений яростную вьюгу.
Застревали мысли, как осколки:
«Людо-змеи? Человеко-волки?»
Сон прогнав, навек лишив покоя,
главное во мне проснулось: «КТО я?»
 

4.01.88

* * *

 
Ежели мы примем за искомое
вдруг существованье насекомое,
каждая певучая строка
станет стрекотать наверняка.
Если окружат нас как флотилии
чешуей покрытые рептилии,
и тогда стихотворенья ток
скажет: «Человек не одинок!»
Если спросят, что приму охотнее
жизнь растения или животного,
то отвечу: «Лишь судьбу свою».
Тем живу и потому пою
 

4.01.88

* * *

 
Еще раз очутиться там,
где ты забыт и вряд ли нужен,
где сломан солнечный вигвам
и всюду только грязь и лужи.
И ты буксуешь каждый миг
на старых распрях и обидах;
судьбы огромный маховик
лишь чередует вдох и выдох.
Молчишь. Растерзанный. Нагой.
Какой такой причины ради?
Бегом отсюда! Ни ногой!
Как сам же написал в «Балладе».
Возрадуйся, что твой удел
давно решен не земляками;
и снежный пепел пролетел
шальными чайками вдоль Камы.
И пусть снежинки в волосах
блеснут фатальной сединою;
ты превозмог минутный страх
и взмыл над вспененной волною.
Надежный старый самолет
тебя уносит восвояси;
и каждый день, и каждый год
непредсказуем и прекрасен.
 

22.09.87, Пермь

* * *

 
Не прекращает время быстрый бег.
Шум времени напорист и неистов.
«За скальпель истины возьмется новый век»,
не зря писал один из декабристов.
Вблизи непросто разглядеть лицо.
Оно закрыто грязью иль коростой.
Но вот выводит случай на крыльцо
под снег и дождь и судит всех по росту.
И точные вопросы налетят,
как пчелы в час цветения кипрея;
и каждая из давешних досад
вновь отодвинет тех, кто был хитрее.
На место ставит время подлецов
и освещает истинных героев;
тем и затем живем, в конце концов,
сердца на компас истины настроив.
Поэтому не спится в декабре;
спешим в «Икарус», если не в икары;
автобус ждем, построившись в каре,
свергаем идолов и не боимся Кары.
 

17.05.87

ЭСТОНСКИЙ ОФОРТ

Андресу Эхину

 
Когда однажды ротозей заглянет в таллиннский музей, то обнаружит там офорт, построенный словно кроссворд; давай, мол, зритель, не зевай, а клетки мозга заполняй не чертовщиной, не божбой, а черно-белой ворожбой; потом в углу под светом ламп вдруг разглядит еще эстамп; за ним отыщется другой, сулящий сердцу непокой; художник Вийральт Эдуард изобразил здесь сущий ад. Доселе, может, только Босх сумел взорвать виденьем мозг и показать, что может ждать все общество, и чернь, и знать. Как из разрушенных бойниц зияет из различных лиц сто тысяч глаз, разбитых линз; так множит гиперреализм; так кием ткнуть бывает рад людской хрусталик, вновь в бильярд играя, демон или черт среди алхимии реторт. Сегодня, маясь по жаре, я вновь вгляделся в «Кабаре» (есть и такой еще офорт среди вийральтовских работ). Художник, как бессонный Вий, схватив резец, как острый кий, нанес по похоти удар, изобразив страстей пожар. Там продолженьем буйных чресл казался дьявольский оркестр; там снизошел на всех угар, неважно молод или стар; и до изнеможенья жил всех пылкий танец закружил. Среди беснующихся пар запечатлел высокий дар не только бедных алкашей, но, проникая в суть вещей, как наказанье за вину пророчил близкую войну. Шел только 31-й год, а сколько будущих невзгод здесь напророчил всем Вийральт… Офорт, как в трещинах асфальт, сулил безжалостную смерть всем тем, кто хочет пить и петь. С улыбкой, словно истукан, стояла женщина-фонтан, и струи адского питья дарили счастье забытья. И тут же рядом под зонтом, не обращая на фантом вниманья, парочка детей вкушала радость без затей. И множась вдалеке, как зло, паучье дерево росло; не сучья, колкие, как шприц, а маски человечьих лиц охотно изрыгали сок, чтоб пьющий вырваться не смог. Художник здесь изобразил всех тех, кто грезил, а не жил; кто вместо песен пук реприз принес на дьявольский стриптиз и душу живу обкарнал, как шевелюру в карнавал… Но как преодолеть контраст? Как говорится, Бог подаст; и каждый может только сам отверзнуть вежды к небесам; ведь даже у глухих невежд в душе есть место для надежд; иначе для чего офорт дарить апофеозу морд; иначе должен сдать в ломбард лом вечных перьев каждый бард; когда б не вера в светлый час в душе у каждого из нас; и свет со тьмой соединив, оставил нам гравюру-миф, где дышит раем каждый ярд, художник Вийральт Эдуард.
 

3.05.87

ЕЩЕ

 
Прекрасно юное Еще,
когда, не зная правил,
еще под небосвод плечо
бездумно не подставил;
когда по радуге гулял
бездомно и бездымно;
когда души не оголял
и рифмовал невинно.
Еще я водки не распил
с очередным иудой;
еще не пущен на распыл
был гений в пересудах.
Я, как в колодец, загляну
в расплесканную юность;
я полететь готов ко дну,
лишь бы мечта плеснулась.
О, где ты, давнее Еще,
где кулаки не сбиты,
где дышат в спину горячо
вчерашние обиды.
Я меньше сделал, чем хотел,
чем мог, замечу гордо,
когда б не цепь бездушных тел
и ханжеские морды.
И все же звонкое Еще
не растерял я в склоках;
оно, раскручено пращей,
еще взлетит высоко.
Еще не заблужусь в лесу
привычек; впрямь не промах,
вновь ворох песен принесу,
как в мае цветь черемух.
Так славься, зрелое Еще,
когда противу правил
под небосвод свое плечо
ты радостно подставил.
 

3.02.87

* * *

 
Неумолим к мечтам возможностей предел…
Не помню, кто сказал про пальцы брадобрея…
Я прожил эту жизнь не так, как я хотел;
пусть к дочери судьба окажется добрее.
Уходит день и час; и не остановить
мгновенья; и нельзя надеяться на случай.
Сердца соединить едва ли сможет нить
взаимности простой, когда ты невезучий.
К тому ж узка стезя; я пробовал, друзья,
пролезть бочком в ушко, да только застреваю.
Кто муж, а не дитя, тот знает, что нельзя
раздваиваясь жить, любовь в себе скрывая.
Двойное бытие прекрасно на словах.
Как радуга зимой слепит двойное зренье.
Но бедная любовь тотчас потерпит крах,
не выдержав тоски двойного притяженья.
Я локон отверну, как кокон разверну;
знакомое лицо, как бабочка, взовьется…
Я верю, что еще успею и верну
на крылышки пыльцу с волшебной позолотцей…
 

21.01.87

АРТЕФАКТ

 
Незабываемы практические занятия по анатомии:
все мы, первокурсники, что-то препарировали,
тщательно выделяя каждый нерв,
каждый сосудик,
каждое мышечное волоконце.
И вдруг резкий голос педагога
(чуть ли не Бога)
возвещал: «Артефакт» (т. е. игра природы,
ошибка природы; то, чего быть не должно,
но изредка случается).
Поэзия – артефакт реальности,
зыбкая игра воображения,
и все-таки она существует, поэзия!
 

21.10.86

* * *

 
Кто-то, кажется, Кафка, сказал о том,
что повторялось тысячекратно:
человек потерян в себе самом
безвозвратно.
Но ведь можно построить себя, как дом,
если нравственно ты не калека…
Человек потерян в себе самом,
важно найти в себе человека.
 

21.10.86

В ПРЕДДВЕРИИ ГРЯДУЩЕГО

Памяти Бориса Пастернака

 
Когда над городом свечение
не остывающей зари,
я властно чувствую влечение
судьбы, верчение земли.
Когда подобие кокошника
венчает сизый горизонт,
во мне поет азарт художника,
мольберт вонзившего в газон.
Завороженный силой сущего,
пусть не мессия, не пророк;
он весь в преддверии грядущего,
на перепутье всех дорог.
И как не вспомнить имя гения,
что силой лирики своей
восстал над мрачною геенною
разбушевавшихся страстей.
Моя банальная фантазия
представить даже не могла,
как азиатчины оказия
вдруг закусила удила.
Его щемящие метафоры,
его сердечная тоска
вдруг власть имущим не потрафили,
чтоб затравить наверняка.
И то, что нынче в биографии
займет едва ль один абзац,
сложилось в годы, что ограбили
чинуши, спецы по эрзац…
Эрзац-кино, эрзац-поэзии,
эрзац-культуры, наконец;
ведь кажется всего полезнее
нередко не творец, а спец.
Я вырос в годы безвременщины
и, может, лишь его стихи
меня спасли от обыденщины
и от словесной шелухи.
Я нынче горд, что связан юностью
и с Вишерой, и с Чусовой;
что также с клеветы осунулся
по воле стрелки часовой.
И с той же выправкой торжественной
готов стоять хоть день-деньской
пред самой неказистой женщиной,
мелькнувшей в сваре городской.
Иным стихи лишь развлечение,
приправа, соусу сродни;
а мне – влечение, свечение,
дням оправдание они.
И чем случайней совпадения,
тем непреложней связь судеб;
и я вхожу в его владения,
не ведая, что грех нелеп.
Пусть доброхоты чтут приличия
и упиваются тайком;
а мне мое косноязычие
дороже даже под хмельком
воображения всеобщности
нерукотворного пути;
а наши мелкие оплошности,
как опечатки, опусти.
Жаль, что елея благолепием
жжет юбилея ритуал;
вот-вот еще одно столетие
обрушится на тротуар.
Столетье – тоже род экзамена,
явленье истины на свет;
он должен быть прочитан заново,
вероучитель, мой поэт.
 

7.10.86

МЕТАМОРФОЗЫ

Дирижеру Джансугу Кахидзе

 
Рояль, откинув черное крыло, присела, далеко не отлетая. Уродице трехлапой повезло; ее пригрела человечья стая. Летучая чудовищная мышь, в провинции ты реешь и в столице; то жмешься к полу, то впотьмах летишь многопудовой птеродактилицей. Наездник твой, кудесник, что комар, так тонок на корриде в черном фраке; твой писк, твой крик наивен, как кошмар бегущего по лесу в полном мраке. О, как суставы по ночам скрипят, отпотевая грузной древесиной! Клавиатуры вытянутый ряд зубопротезен, хоть оскал крысиный. Надежен панцирь щитомордовой шкатулки, музыкальной черепахи, когда лежишь, повернута порой вверх брюхом, вся – во прахе и – на плахе… Но если твой наездник, твой факир вдруг извлечет нам Брамса или Листа; рояль, ты – сразу прелесть, ты – кумир; в мгновенье это все мы – роялисты. Так не стесняйся, яростней топырь свои копыта оркестрантам в лица; пусть дирижер вспорхнет, как нетопырь; он – твой сообщник, человеко-птица. Рояль, всегда с тобою рядом жаль бесхвостого котенка пианино; ни веса, ни осанки, лишь эмаль зубов двуцветна да оскал крысиный. О, если бы сыскался крысолов, что всех бы вас сорвал из обиталищ и заманил игрой волшебной в ров, я был бы среди вас, как ваш товарищ. Как вы, малоподвижен и тяжел; на уверенья, как и вы, доверчив; и так же мне опасен произвол красивых женщин, если в сердце вечер… Рояль, лети как глянцевитый жук или ползи как Божия коровка; мне больше заниматься недосуг сравненьями и вообще неловко. Шумит оркестр: гудит виолончель; как чайки, перепархивают скрипки; а ты – в углу; вертится карусель и без твоей праящерской улыбки. Тебя забыл заезжий дирижер; наездник твой в гастрольной лотерее; рояль, рояль, без струн, как без рессор, скакать накладнее и тяжелее. Втяни же в брюхо куцее шасси и вырули на летную дорожку… О, как еще летают на Руси чудовища в прозрении сторожком!
 

9.08.86, Пицунда

* * *

 
Пляж, где радости нет умолку.
Все попарно и все в обнимку.
Сосен сдвоенные иголки
точно женские «невидимки»…
 

3.08.86, Пицунда

* * *

 
Всем хороша страна лазури,
где нынче солнца через край,
а мне б клочок уральской хмури
да гоготок гусиных стай.
Да лес в осенней позолотце;
лог, на котором есть стожок;
да бочажинку на болотце,
где так глубок любой глоток.
 

2.08.86, Пицунда

БЕЛЫЙ ЛУЧ

 
Белый луч – совсем не белый,
если разложить умно…
И не хватит жизни целой
на бессмертное кино.
Наше сердце, чем не призма;
жгут оттенки бытия…
Смесь цинизма и лиризма,
быта мутная струя.
То сияет ярко солнце,
то скрывается средь туч…
Если этот бег прервется,
вновь сойдется белый луч.
 

24.06.86

* * *

 
На Палихе актриска жила;
впрочем, может быть, нынче актриса…
Помню, как провожал до угла;
Помню влажное имя Лариса;
Помню, яблони жадно цвели;
Помню пышные перья заката;
Помню, белые клипсы легли
на большую ладонь виновато;
помню тихую-тихую ночь;
помню долгие-долгие речи;
помню, было, казалось, невмочь
расставаться в преддверии встречи;
помню, как обжигалась ладонь
о ладошку; чтоб позже ночами
жег невидимый миру огонь,
на бессмертный вопрос отвечая;
шорох платья и стук каблуков;
и руки улетающий промельк;
розовеющий край облаков…
Но вот что разлучило – не помню.
 

17.05.86

* * *

 
Рукописи не горят.
Не подвластно тленью слово.
Так недаром говорят.
Убеждаюсь в этом снова.
И таким порядкам рад.
Только вот одно досадно:
рукописи не горят;
но зачем их жгут нещадно?!
 

13.05.86

СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ШЕВЫРЕВ

 
Степан Петрович Шевырев, редактор, критик, пере– водчик, профессор… Что же до стихов, он был поэт не хуже прочих. А кое в чем и превзошел архивных юношей; но Боже иную роль ему нашел, иные свойства подытожил. Когда поэт уехал в Рим (какая впечатлений масса!), он стал, как истый пилигрим, переводить Торквато Тассо. Он Данта нового открыл, он стих построил, чтобы фраза была не просто – с парой крыл, но – с зоркой точностью алмаза. Он алгебру хотел связать с гармонией; он бросил вызов сам – Пушкину… Хотелось знать, а кто бывает без сюрпризов?! Отдав науке жаркий мозг, он охладил огонь эмоций; таков душевных связей мост – стеклом вдруг может расколоться. Степан Петрович Шевырев стихи писал не столь уж долго, зато не тратил лишних слов и был певцом к Отчизне долго. Он посетил Париж и Рим, был критики московской зодчим; но мы сегодня говорим об этом все же между прочим. Его гражданские стихи затмил еще при жизни Пушкин: тяжеловесны и сухи, смолой пропитанные стружки. Спор с Пушкиным – вот в чем вопрос! Ах, как его б назвать мы рады (простите мыслей перекос) поэтом пушкинской плеяды. Но он пошел другим путем; жил во Флоренции, в Париже; жестоко заболел потом и, как о том прочтете ниже, безжалостен к поэтам быт; журнальная забылась сеча; он умер, всеми позабыт (собрат Булгарина и Греча), а все же он – и наш предтеча. Едва любитель перечтет в тиши его стихотворенья, «И кровь ключом двойным течет / По жилам Божия творенья,/ И мир удвоенный живет / В едином миге два мгновенья».
 

7.04.86

ПУШКИНСКИЙ ПЕТЕРБУРГ

 
Пушкинский Петербург:
Адмиралтейство, соборы;
царствует циркуля круг,
гулки дворов коридоры.
Биржа в высоких лесах,
зелен Васильевский остров;
не повернуть на часах
Стрелки застроенный остов.
Где-то вдали Петергоф;
и шевелюрою кафра
виден над морем голов
в небе дымок пироскафа.
В Александринский театр
Мостиком через Фонтанку
мчаться, рискуя наряд
выпачкать ярью-медянкой…
Пушкинский Петербург:
Смольный и хмурая Охта;
может, предчувствие вьюг
статуи патины мохом
вызеленило насквозь
и проявило наружу
ось – вековечную злость,
душу – российскую стужу…
зря ль возводил Монферран
столп в честь побед неуклонно,
выше, чем мыслил Траян,
выше Вандомской колонны?
Зря ль он исполнил проект,
чтоб уже не на бумаге
в яви – расправился вверх
кубом гигант-Исаакий!
Лавра и Зимний дворец,
людная площадь Сенная
каждый кирпич и торец
лег здесь, творца вспоминая.
Где вы, Тома де Томон,
Росси, Захаров, Кваренги
встали в опорах колонн
зданий бессонных шеренги…
Пушкинский Петербург:
холод зимою неистов;
как продолжение мук
песни и плач декабристов.
Вечно на ранней заре
встали на памяти паперть
эти литые каре;
хватит ли слез, чтоб оплакать;
хватит ли поздней любви,
чтобы продолжить деянья,
чтобы в октябрьской нови
рухнуло старое зданье…
Пушкинский Петербург,
ветреный город поэта,
радость его и недуг,
памятлив каждою метой:
здесь Он с друзьями кутил,
здесь Он стоял в ожиданье,
здесь, остроумен и мил,
к музам ходил на свиданье…
Выдь на Царицын ли луг,
в Летний ли сад загляни-ка,
пушкинский Петербург
встретит вас всюду столико.
Не повернуть на часах
Стрелки застроенный остов,
Биржа в высоких лесах,
Зелен Васильевский остров.
Где-то вдали Петергоф,
и шевелюрою кафра
виден над морем голов
в небе дымок пироскафа.
 

5.04.86

ПЕРСОНАЖ

 
Вот он – я, смешной и пылкий;
книгочей и дуролом;
то с шипучею бутылкой;
то за письменным столом;
то живущий, в ус не дуя;
то постриженный под ноль;
не сказавший слова всуе
и разыгрывавший роль;
то в сандальях; то в ботинках;
то в кирзовых сапогах;
разодетый, как картинка;
и в последней из рубах…
Перед взором, словно фото,
годы, месяцы и дни;
прерываться неохота:
персонаж-то мне сродни.
С бесконечным интересом
длю воскресное кино;
только за парадным лесом
есть ли дерево одно,
то, которое покажет,
чем душа моя жива;
ведь она одна и та же,
как ни разнятся слова.
Жизнь свою перелистаю;
то-то воли дам рукам
и стихов крылатых стаю
разгоню – аж к облакам…
 

22.03.86

ВЕРХНЕВОЛЖСКАЯ НОЧЬ

 
Черны деревья вкруг турбазы. Сплошные голые стволы. И ветерки свои рассказы плетут уже из-под полы. Все на виду. Полоска света прижата крепкими дверьми. И только старая газета шуршит в посылке из Перми. Погас фонарь над главным входом; лишь аварийный «светлячок» предупреждает: за народом накинут до утра крючок. Напрасно вызывают к Волге девчат бродяги-сквозняки; ночного эха недомолвки им будет слушать не с руки. Напрасно редкие машины стирают шины на шоссе. Одни сосновые вершины готовы с ними пить глясе. Пусть лунной ложкой смешан кофе из снега, сумрака и льда; лишь главные ворота профиль сумеют повернуть сюда. И только на заре, процежен сквозь марлю редкую оград, напиток будет взбит железом ломов, ободьев и лопат. Когда окрестная обслуга начнет свой утренний бедлам, тот кофе разопьет округа с вином рассвета пополам. И распахнув входные двери навстречу вилкам и ножам, опять не вспомнит о потере толпа приезжих горожан. В столовую за сменой смена влетит; и каждый будет рад светло-коричневой подмене (всегда понятней суррогат). Займут людей поездкой долгой, экскурсионною гульбой… И только Волга, только Волга останется сама собой.
 

25.12.85, турбаза «Верхневолжская»

* * *

 
Спит дочь моя. Так только в детстве,
откинув одеяло, спят.
Спокойным сном легко согреться;
забыться от пустых досад.
Пускай скребут под полом мыши.
Пускай скрипучая кровать.
Но можно мелкого не слышать
и самому себе не лгать.
На чистом личике – ни тени,
ни сожалений, ни утрат.
Ах, дети, сверстники растений;
недаром слово есть «детсад»!
Я б тоже врезался в подушку,
чтоб длилось чудное кино;
пускай гоняет ветер стружку;
шумит, кружась, веретено…
Пусть за окном бушует вьюга…
Спать от ненастья вдалеке,
обняв подушку, словно друга,
бесхитростно, щекой к щеке.
 

25.12.85, турбаза «Верхневолжская»

ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ

Только через 32 года после смерти вышла по существу первая книга стихотворений и поэм «С любимыми не расставайтесь!» Александра Кочеткова (1900 – 1953), названная строчкой из прекрасного стихотворения «Баллада о прокуренном вагоне».

 
Читаю Кочеткова,
Тяжелая судьба.
Но живо, живо слово
и рифма не слаба.
Не потускнел твой гений,
со временем не стих.
Сквозь толщу потрясений
к нам твой прорвался стих.
«Баллада о вагоне»
взлетит под потолок;
по всей стране в ладони
твой первый сборник лег.
Избегнув катастрофы,
вернулся ты домой
и эти чудо-строфы
поднял над головой.
При людях – мягкость, робость;
зато душа – стилет.
И вечно рядом пропасть,
Коль истинный поэт.
В клуб надевай манишку
и сам себе не лги;
пусть чешут кулачишки
бессонные враги.
У них одна забота:
стереть бы в порошок;
ведь бездари охота
сказать: «И ты не Блок…»
Но сгинут-сдохнут гады;
наступит Страшный суд;
и все твои баллады
читателя найдут.
На то и ищем слово,
стирая пот со лба…
Читаю Кочеткова.
Завидная судьба.
 

14.12.85

НОЧНАЯ СКАЗКА

 
Я люблю сиянье солнышка;
с ним надежней и вольготней;
и видны при нем до донышка
чердаки и подворотни.
Ночью жутко: всюду гномики
(в лунном свете – голубые),
сжав в руках покрепче ломики,
мерят улочки кривые.
Ничего себе подросточки:
мышцы вовсе не из ваты,
тренированные косточки,
лишь умишком щупловаты.
Ходят-бродят, уши – домиком;
ищут, что лежит похуже;
вся мечта – немытым ломиком
жахнуть исподволь снаружи.
Омерзительны их хитрости,
их подпольные секреты;
вот бы разом напрочь вытрясти
их душонки, их кастеты.
Извести б гвардейский выводок,
честным людям нет проходу;
может, солнце все же выведет
их на чистую на воду.
Встань же, круглое и красное,
разгони всю темь собою!
Пусть над нами снова властвует
только небо голубое.
 

11.12.85

* * *

 
Восхода свистнет плеть, чтобы заре пролиться… Проснуться и запеть, как распевают птицы; чтоб каждая строка восторженно и чисто на крыльях ветерка взмывала в свод лучистый; чтоб захватило дух от этой благодати и у того, кто пух, плетясь от даты к дате. Что слава? «Слава – дым» – я повторяю гордо, восторгом молодым споласкивая горло… А случай так же слеп, как в дни Помпея, Красса; и так же нужен хлеб, а не гекзаметр массам.
 

5.12.85

* * *

 
Близорукий, толстый и картавый
по земле прошел я аки тень.
Вечно мне чего-то не хватало,
чтобы робость одолеть и лень.
Часто я излишне суетился;
логику в бессмыслице искал;
над веселым словом так трудился,
словно это камень иль металл.
А иным казался ловким малым
со свинцовой тяжестью в локтях…
Вечно мне чего-то не хватало,
вот и прожил, словно бы в гостях.
Хорошо лишь, что не вылез волос;
что в трудах бессонных не устал.
Дочь моя наследует веселость,
самый главный в жизни капитал.
Это тоже двигатель хороший,
может быть, поверхностный чуть-чуть…
Снова я по утренней пороше
на работу повторяю путь.
Снова трачусь над казенным словом,
чтоб его немного отогреть;
чтоб чужая книжка птицей снова
над рутиною смогла взлететь.
Но меня вы не жалейте, право;
лучше уж посмейтесь надо мной…
Близорукий, толстый и картавый,
как его выносит шар земной?
У меня в ответ одни скрижали:
я не холил ни обид, ни жал…
Как бы где меня ни обижали,
никого в ответ не обижал.
Но зато узнал, как спеют травы
Или как полынью пахнет снег,
Близорукий, толстый и картавый,
В общем-то, обычный человек.
 

3.12.85

ОТВЕТ СВЕТЛАНУ СЕМЕНЕНКО

 
От Светлана пришло письмецо… Крупный почерк на узком конверте… И мелькнуло незлое лицо средь моей городской коловерти. Я увидел морщины на лбу, сигаретку, (предчувствует взбучку, все ж отмечу лихую судьбу), золотую твою авторучку. Эривань и Тифлис посетив, покутив напоследок с хевсуром, ты глядишь на Балтийский залив с выраженьем нисколько не хмурым. Как здесь благостны скользкие «не»! нет бы «хмурым» и «злое» до жути… Как мне мало встречалось в стране стихотворцев веселых по сути! Вечно мы озабочены; все что-то пыжимся; (много ли значим?), и, как белки, в одном колесе вечно носимся, спорим и плачем. Надо жить по-иному, легко; все невзгоды за шуткою пряча; надо чаще глядеть далеко, где гуляет фламинго удачи. Сантименты – не чушь и не блажь, и не только души рудименты… Дорогой мой товарищ, уважь, посылай-ка почаще конверты. В них – фрагменты нелегкой судьбы; в них аукнулись Жля или Карна… Благодарны же будем, увы, что вся жизнь наша так фрагментарна. И когда ты с балкончика вниз в своем Таллинне глянешь под вечер, то увидишь горбатый Тифлис и чинар не зажженные свечи. Светом выстрелит рядом фонтан, снегом вздрогнут соседние горы; вновь рукою подать – Ереван и полночные жаркие споры. Сдвинешь взгляд – золотая Москва куполами сверкнет недалече… Принимай же привета слова; и до встречи, дружище, до встречи!
 

3.12.85

СОЛОВЕЙ

Памяти Игоря Северянина

 
Просвистал бы всю жизнь соловьем,
поражая вульгарностью свиста,
если б родина здесь ни при чем,
если б так не звенели мониста,
если б полночь над каждым кустом
не висела химерой лесистой.
Если б каждый доверчивый звук
не рождался в трепещущем горле
и потом не щемил, как недуг,
не молил, словно горе нагое,
если б самой из горьких разлук
Бежин луг не увидеть изгоем.
Просвистал бы всю жизнь соловьем,
так чтоб млели в восторге подруги;
чтоб в язычески-древнем испуге
лунным зеркалом стыл водоем;
ан – ты плачешь в прозренье своем
не об юге – что нет русской вьюги…
Соло вьешь… На терновый венец
так пригоден эстляндский шиповник;
ты – не жрец, не певец-удалец,
не салонный кривляка-сановник;
за полвека поймут, наконец,
ты – поэзии вечный любовник.
Ты – садовник, что розы взрастил,
поливая в бездождье слезами,
ни души не жалея. Ни сил…
Как бы кто ни старался словами
очернить – не достанет чернил…
Только розы цветут перед нами!
 

24.09.85

* * *

 
Не раз, бессонницей измучен,
в сердцах я говорил себе,
что как просвет бывает в тучах,
бывают радости в судьбе.
Что все имеет назначенье
цветок и стебель, и зерно;
что жизни бурное теченье
перстом подправить не дано.
Что надо внешне хладнокровней
держаться к вящей славе сонь;
куда достойней перед ровней
явить свой внутренний огонь.
Но сон смыкал надежно вежды
касаньем ласковой руки;
и все тревоги, все надежды
казались утром далеки.
Другие мучили заботы,
манили новые края…
Спроси себя: а все же кто ты
на перепадах бытия?
Из тьмы и света мир твой соткан;
и как бы ни был ты учен,
а дух твой словно в гибкий кокон
на время в тело заключен.
Цени ж игру воображенья,
где все условности тесны;
сумей за миг до пробужденья
единым махом выпить сны.
 

4.11.84, Фрунзе

КВИТЫ

Борису Слуцкому

 
Деньги, вроде, идут к деньгам…
Как я радовался малой копейке,
с неба падавшей в мой вигвам
и сулившей большие деньги;
хоть не верил я этой идейке,
потому что всегда оплачены
были давешние труды
и доподлинно обозначены
где, за что – моих мук следы.
Тратил я не столь на еду
(прокормиться у нас несложно);
тратил я на свою беду
все на книги неосторожно.
И не столь писал, как читал,
а потом еще перечитывал;
сам себе – и читальный зал,
и служитель, который учитывал:
вот – не съеденный мной обед,
вот – не купленные ботинки…
Был смешон молодой поэт,
не любили его блондинки.
Но когда приходилось туго,
когда негде было занять,
мог я снять «дорогого друга»
и легко букинистам «загнать».
А потом, кусок пережевывая,
тут же что-то вновь покупал;
вновь крутился душевного жернова
самый главный коленчатый вал.
Я готов повторить за Слуцким,
что читатель я мировой;
что не только семечки лускал,
но работал и головой.
Если стих был неровной выделки
или нитка чужая видна,
не боюсь я придирки и выдирки
цель одна и любовь одна.
Был юнцом и твердил, что – средний,
а сейчас как будто подрос;
пусть примерится мой наследник
и ответит на мой вопрос.
А насчет гонораров – ша!
Поутих и норов, и гонор.
Насчитала бухгалтерша,
словно я – постоянный донор.
Не забыл я детский обет,
и почти забылись обиды…
Заработал себе обед
и сейчас мы с судьбою квиты!
 

21.09.84

БАЛЛАДА ПОУТРУ

 
Вновь сегодня утром встану; чай заваривать не стану, растворимым кофейком ободрюсь, покуда мысли в позаоблачные выси не отправились тайком. У стола в одном исподнем, словно ночью новогодней все на свете исполать; простираю молча длани, исполнением желаний, помню, славился Пилат. Думаю, что завтра, в среду, наконец-то я уеду; тем переменю среду; только легче вряд ли станет, быть шутом при балагане нагадали на беду. Странно, прежде был я мучим мнением чужим ползучим, рвался к славе напрямик, пробовал поверх барьеров, зол был на «пенсионеров», а сейчас утих, обвык. Только сердце вдруг забьется чаще, словно остается в глубине осадок лжи; был ты доктор, был редактор, всюду не хватало такта, лез в ученые мужи. В 20 лет болел вопросом: воспарю ль, останусь с носом; есть талантец или нет? Вот и стало больше вдвое; от вопросов нет отбою и ответов тоже нет. Впрочем, я в одном уверен: кем-то жребий мой измерен, взвешен, выверен вполне… Тихо тянется кривая, больше не предпринимая ничего, лег на стерне. Попривыкнешь, так не колко; главное – не бойся волка; он – заведомый шакал; ни двора и ни кола я не жалею; так что лая не дождется «аксакал». Все открыла мне гадалка; вот немножко дочку жалко: слабоват авторитет мой; хожу весь день в халате, то ли дело было «в штате»; впрямь был истинный поэт. А сейчас слагатель строчек; что за должность – переводчик; только нервов перевод; проку ль эдак жизнь иначить: днем уснет, а ночью скачет; лучше бы наоборот. В том врагов винить не буду; каждый льет в свою посуду и дудит в свою дуду; лишь бы по своей охоте, да ведь в моде доброхоты; хошь не хошь, терпи узду. Надо, братец, быть железным, раз не хочешь быть «полезным»; ходу нет уже назад, коли ты ввалился в кузов, выпускник двух разных вузов, да еще вошел в азарт… Что же нужно, бедный рыцарь? Чистить зубы. Чаще бриться и надеяться на фарт; любит фортели фортуна; обошла, когда был юным; примет, если староват. И опять гадалку вспомни, выбор есть в твоей обойме, главное – не промахнись… А когда из дома выйдешь, толчею толпы увидишь, это ли еще не жизнь!
 

17.01.84

РЯЗАНСКИЙ МОТИВ

Н. Н.