Текст книги "Иглы мглы"

Автор книги: Виктор Широков

1990

* * *

 
Кто решает участь нашу?
Кто бестрепетный судья?
Кто колеблет зримо чашу
с пенной влагой бытия?
Пьем, а все отпить не можем
даже четверти вина;
глянь: века одно и то же
чаша до краев полна.
Ткется жизни пестрый свиток,
льется через край любовь,
и божественный избыток
горячит сильнее кровь.
 

25 января

ЗЕРКАЛО

Виктору Сосноре

 
А зеркало – лак Креза, впрочем говорить об этом рано, потому что бить 12 будет через целый час… Был я очень озабочен: как же так – с телеэкрана улыбаться вам небритым буду словно папуас?.. Оказалось, я ошибся; и небритая улыбка точно рыбка увильнула в солнечный аквамарин. Стало ветрено и хмуро – бедная моя фигура, как в аквариум, попала в нерастопленный камин. Авеню Нева, где яхты с парусами (чем не косы!), расшалившись, разбежались на случайном пикнике… Иностранные матросы пьют лозы французской росы, на партнерш, как истребитель, вдруг снижаются в пике. Ходит Пиковая Дама и гремит как пилорама (вот сюжетик для романа, хоть Адама просвети!). И опять с телеэкрана глянет женский рот, как рана, а охрана разбежалась, словно рыба из сети. Тесен сети плен ажурный, должен где-то быть дежурный, чтобы все в ажуре было у охраны записной. Я забыл начало драмы, я стою у странной рамы: бьет струя аквамарина, притворяется весной. Странный город сбросил свитер зимних дрем и снежных нитей, наконец-то старый Питер ворот душный разорвал; приходите, поглядите: след не стерт, хоть малость вытерт, выпит портер, только в порте ветер трогает штурвал.
 

21 марта

ОТЗВУК

 
Как острые листья осоки
впиваются, сталью звеня
Варлама Шаламова строки
однажды задели меня.
Мне нравились четкие фразы,
гармония мысли и чувств,
как будто бы льдинок алмазы
украсили выжженный куст.
Бывает такое свиданье,
что слушаешь стих, не дыша,
и мало душе любованья,
и вдруг прозревает душа.
Испуганный этим прозреньем,
запомнишь уже навсегда
деревьев скрипучее пенье,
алмазное звяканье льда.
И, может быть, позже узнаешь
причину подобной красы,
а все, что сейчас повторяешь,
лишь отзвук давнишней грозы.
 

21 апреля

* * *

 
Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь… Девочек на саночках катая, мы еще не знали слова «ложь». Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины ляжет грузом давняя вина. Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на Мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей! Выросли наследники и сами ожидают внуков в свой черед, помавая жесткими усами, метлами седеющих бород. Где она, размеренная старость? Нега, хола, полный пансион? Лишь одно нам, видимо, осталось – сокрушать невидимый Сион. Век взыскует строгого итога, перестройка расшатала дом, яростно уверовали в Бога бывшие безбожники кругом. Быстро тает воск церковных свечек. Фрукты с хода черного несут… Не милует, а и впрямь калечит скорый на разбор народный суд. Кипяток разбуженного гнева под ноги того гляди плеснет, лишь одно потресканное небо наделяя главной из свобод: быть самим собой… Айда на рынок, чудом вспоминая на бегу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Как трещал, взрываясь, спирт фруктовый, подожженный спичкой озорной! Где ты, детство? – повторяю снова, близорукий, толстый и седой. Неужели жил, судьбу отринув, чтоб под старость вспоминать в пургу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу?
 
 
Позабыть бы их, да не могу!
 

16 ноября

ДОЛГОТЕРПЕНИЕ

 
Не знаю, сгинет доля рабская, сотрется ль метка ножевая?.. Москва вечерняя, декабрьская, бесснежная и нежилая… Каким раздумьем нашпигована, какими бредишь новостями: диктаторскими ли погонами, ораторскими ли костями? Тебя новаторы-доваторы еще недавно защищали, а диссиденты-провокаторы тюремным ужасом стращали. Сменилось мощное вращение и вместе с новой директивой пришло желанное прощение наоборотной перспективой. Теперь живи и только радуйся речам отъявленных пророков, и да минует участь адова вместилище земных пороков. Такой спасительной подсказкою да лунной долькой мандарина Москва вечерняя, декабрьская меня внезапно одарила. Я снова ощутил желание шагать по стылому асфальту, что мне шаманское камлание, они еще пожнут расплату… На то и доля россиянская, российское долготерпенье, чтоб озаренье марсианское вновь трансформировалось в пенье.
 

9 декабря

1991

ИЗ КОКТЕБЕЛЬСКОЙ ТЕТРАДИ

ТОПЛЕВСКИЙ МОНАСТЫРЬ

 
Топлевский давнишний монастырь
в окруженье тополей высоких…
Нынче здесь заброшенный пустырь,
лежбище животных одиноких.
Раньше кружка солнечной воды
здесь давалась путнику в усладу.
Нынче лишь безвременья следы
вызывают горечь и досаду.
Нынче лишь гоняет ветер пыль
и свирепо прорастает зелень
сквозь кирпич расколотый и гниль
посреди разрушенных молелен.
Топлевский давнишний монастырь.
Мертвые безгласные руины.
Кто освоит эту глубь и ширь?
Кто пройдет сквозь лжи давнишней мины?
Медленно качают тополя
сонными вершинами своими.
Оживает медленно земля,
обретая взорванное имя.
Воскрешает медленно народ
право на разбуженную память,
находя в религии оплот
в споре с чужеземными ветрами.
Топлевский давнишний монастырь,
ты неразрушаем, как свобода,
ты – не миф, а трепетная быль
в яростных речах экскурсовода.
Вырастут опять вокруг сады
садоводу новому в награду.
Будет кружка солнечной воды
здесь дариться путнику в усладу.
Надо только не мешать рукам
в кропотливо-истовой работе,
и тогда сверкнет оживший храм
на дороги новом повороте.
 

12 апреля

* * *

 
Жил-был я. Меня учили.
Драли вкось и поперек.
Тьма потраченных усилий.
Очень маленький итог.
Что я думаю о Боге?
Что я знаю о себе?
Впереди конец дороги.
Точка ясная в судьбе.
Все, что нажил, все, что нежил,
что любил и что ласкал,
все уйдет… А я – как не жил.
Словно жить не начинал.
 

17 апреля

* * *

 
Говорю. Говорю. Говорю. Уговариваю. Заклинаю. То люблю тебя, то проклинаю. То уныл, то надеждой горю. Понимаю, что мы далеки, но – касаются пальцы друг друга, и – смыкается линия круга, и опять на мгновенье близки. Я дорогу к тебе проторю. К твоему огневейному маю. В скалах твердых проход проломаю. И не раз свой поход повторю. Умоляю тебя: не молчи! Отвечай. Ужасает молчанье. И отчаянье ждет за плечами гильотиной в беззвездной ночи. Снова имя твое повторю, словно эхо случайного дара. Ты – награда моя, ты гитара, я мелодию, верь, подберу. Ты в ответ распахнула глаза. В них – два неба, два счастья, два моря. Ты молчишь, с моей яростью споря. Ты внезапна, как в мае гроза. Подожди, я надеждой горю. Не спеши. Я тебя понимаю. Уговариваю. Заклинаю. До утра о любви говорю.
 

17 апреля

* * *

 
У тебя глаза морского цвета.
У тебя глаза – два бурных моря.
Я, наверно, полюбил за это
облик твой, с твоим молчаньем споря.
Жаль, что вечно быть нельзя счастливым,
что не овладеть любви наукой.
Как прилив сменяется отливом,
встреча так сменяется разлукой.
Ты еще с утра сверкала солнцем,
но луна взошла в глазах под вечер.
Только эхо в сердце донесется
от вчерашней бесполезной встречи.
От тебя уже не жду ответа.
Ничего не вижу, кроме горя.
У тебя глаза морского цвета.
У тебя глаза – два бурных моря.
 

17 апреля

* * *

 
Я больше тебя не люблю. Весталка. Русалка. Колдунья. Я лучше отдам кораблю печаль своего полнолунья. Я лучше в убогом челне отправлюсь в житейские волны, чем с мукой на бледном челе ждать ясности, ревности полный. Я свой безрассудный порыв направлю на парус холщевый, от страсти любовной остыв, восторг позабуду дешевый. Мосты за собою спалю. Чужая. Чужая. Чужая. Я больше тебя не люблю. Я память твою обожаю.
 

17 апреля

* * *

 
Южно-летние услады.
Боль ременных пут.
Красноглазые цикады
истово поют.
Сердца бедного морока.
Вечная игра.
Святости или порока.
Зла или добра.
Неба пламенные знаки.
Кухонь едкий чад.
Брешут глупые собаки.
Умные молчат.
И над всем великолепьем
зла или добра
в новое тысячелетье
круглая дыра.
 

20 апреля

* * *

 
Мне нравятся первые почки,
веселая веток возня.
Былинки, пылинки, листочки
весною волнуют меня.
Подумаешь, экая новость!
Природы все та же игра.
Но эта зеленая повесть
безумно волнует меня.
Объятья – такая нелепость,
но каждый росточек мне мил,
и пробую пальцами клейкость,
и глазом ценю хлорофилл.
Оставим другим пересуды,
сравнение весен и зим.
Я неба пустую посуду
сегодня же сдам в магазин.
 

20 апреля

* * *

 
Я сейчас смотрю на горы. Я сижу спиною к морю. у меня такое горе, горше не бывало горя. Как судьба меня надула! Обманула, как мальчишку. Снова подарила дулю, в губы сунула пустышку. Люди добрые, посмейтесь! Дурачок сидит на троне. У него все тот же фетиш, то же сердце на ладони!
 

20 апреля

ПРЯДЬ

 
В час раздумья, счастья или горя
хорошо, наверно, вспоминать
волосы распущенные моря,
светлую, в веселых кольцах прядь.
Как она к руке волнисто льнула!
Помогала как она в тоске!
Резким ветром с берега подуло,
и открылась жилка на виске.
Надо было бы шагнуть поближе,
волосы рукою расчесать…
Только волны низкий берег лижут,
кто-то новый гладит эту прядь.
 

20 апреля

* * *

 
46 мне исполнилось лет.
Я у моря встречаю рассвет.
Я проснулся один в Коктебеле,
для печали мне повода нет.
Море в гальку прибрежную бьет.
Море людям уснуть не дает.
Я в него завернусь с головою,
до чего молодой идиот!
 

20 апреля

НЕВПОПАД

 
Я думаю о прожитых годах,
которые сгорели в черный дым,
о том, что не любил во весь размах
и оттого не умер молодым.
Я думаю, что в страхе и золе
сегодня вновь копаться одному,
что снова на растерзанной земле
порядок надо ладить самому.
Корчуется не памятник – уклад.
Качается не маятник – судьба.
И с веком попадая невпопад,
конечно, нужно начинать с себя.
 

15 сентября

1992

СТАРУХИ

 
Время-время, дивный чародей тупо правит в нашем околотке. Нет давно ни табака, ни водки. Все длиннее цепь очередей. Я всмотрюсь в безликие черты. Боже-Боже, здесь одни старухи. К рыночным увещеваниям глухи у последней сгрудились черты. Чуть ли не у каждой был старик, а сейчас – зола нажгла мозоли. Воздуха б глоток, щепотку б соли… Им же дорог нынче каждый миг. Но еще страшнее скачка цен, изобилье при пустом кармане. Неужели вновь себя обманет общество, сменив мечтаний цель? Русь несется тройкой сквозь века, чрез кострища бунтов и ухабы… Но стоят – как каменные – бабы, сжав локтями сбитые бока. Дай им, Боже, милости! Яви чудо! Накорми одною крошкой! Сумки им наполни и лукошки. Хватит новых храмов на крови.
 

3 мая

МАЙСКАЯ ВАРИАЦИЯ

 
Жизнь продолжается… И синяки сошли, и, кажется, давно прошли ушибы, да только свежевскопанной земли еще не проросли травою глыбы. Май солнцем ослепил, поцеловал взасос, краснеет след шального поцелуя. Бессмысленный… О, как бессмертен кросс – ни к городу (подумал), ни к селу я. Аллея окудрявленных дерев ведет в тупик. Купи себе отраву… Устал я от различных приверед, шпыняющих (им кажется по праву) меня… Как славно было б, изменя все документы и, конечно, внешность, исчезнуть, раствориться… (Как броня останется непрожитая нежность.) Вновь в Мексике, в Бразилии, в Крыму среди агав, кокосов и магнолий укромно нежась в сладостном дыму, вдруг вздрогнуть от непозабытой боли, от доли прикандаленно рыдать над родиной, над песенной Россией, ведь никому сегодня не понять, что я родился истинным мессией, что эту участь уготовил рок, а может, Бог, а может… Не поверят родные, сослуживцы… Что ж, итог совсем уж близок, как заветный берег. И в смене дней, в чередованье лет, в заводе бесконечном механизма есть нераскрытый до сих пор секрет вселенского шального организма. К чему писать, наверно, в сотый раз, живописуя мелкие детали (картавости стыдясь), про свой каркас или про то, что все ж не укатали… Сев как-то на за етного конька, готов я наслаждаться крутизною всех встречных горок… Мысли нить тонка, завяжем лучше узелок весною. Дочь вышла замуж. Год тому назад. Кот похудел и стричь пора собаку. А я все так же плющу мощный зад, черкаю, сидя за столом, бумагу. Бумага вздорожала в 10 раз. Пишу черновиков на обороте. Язык наоборотный в самый раз бы применить или в подобном роде здесь выкинуть коленце, но стезя удерживает… Фортели оставим. Не конькобежец. Жить нельзя скользя. И запятую тоже не поставим. Собой владея, подойду к окну. Очки надену. Жаль, что нет бинокля. О, я еще успею, загляну не в Канта, так в какого-нибудь Бокля. «Балладе пыльной» я сплету вослед «Венок военно-полевых сонетов» и вдруг пойму, что истинный секрет в том, что на свете вовсе нет секретов.
 

3 мая

1993

АНТИПОД

 
Санчо в пончо едет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно. Как прекрасно живут ковбои! Хорошо-то как антиподам! А у нас во всем перебои. Видно, так суждено уродам. Я поехал бы в Аргентину серебро искать с перепою, но, чтобы не портить картину, все ж закончу той же строфою: Санчо в пончо едет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно.
 

8 – 28 сентября

1994

О ЧЕМ ВЗДЫХАЮ ПОСЛЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ

 
Это будет минут через 5
я свою шальную строфу
по следам шелковистым Ду Фу
отпущу погулять.
Хорошо на вечерней заре
плыть по озеру в полной тиши
и смотреть, как в живом серебре
отражаются камыши.
Позже выйдет на небо луна
и поникнет без солнца трава;
распадается наша страна,
но природа – жива.
И текут наши воды, и вновь
птицы бодро кричат поутру…
Я росу, словно слезы, утру,
вновь со мною – любовь.
И со мною – семья. Ду Фу
так мечтал у Оленьих ворот
поселиться с семьей… В Уфу
рвется так хоть один обормот?!
Рвется в Пермь, в Екатеринбург,
в Петербург? Все спешат в Нью-Йорк.
Вся Россия – огромный торг
и банкир нужней чем хирург.
Как распластано тело страны!
Мне сквозь сон говорит жена:
«Только пусть не будет войны…»
А кругом полыхает война.
Сербы снова бьют мусульман.
Осетин теснят ингуши.
Льется кровь грузин и армян.
А меня влечет в камыши.
Я хочу забыться. На ключ
память я хочу запереть.
И оставшейся жизни треть
уберечь от свинцовых туч.
Я нефритовый перстень кручу.
Отойду от служебных дел.
Верить солнечному лучу
мой удел.
Пусть отступит глухая ночь,
пусть в стакане вино на дне,
пусть мой бисер нанижет дочь
на своем полотне.
Я – лентяй и бездельник. Да.
Сознаю свой немалый грех.
Но светила и мне звезда,
и имел я порой успех.
Овощами снабжал семью.
Книги умные приносил…
Жаль, что недоставало сил
круто жизнь изменить свою.
Не был я приглашен в дворец.
Невостребован мой доклад.
Наконец,
я мечтами лишь и богат.
Так устроен – кого винить…
Против истины не моги
возражать. Но свои долги
я привык исправно платить.
И сегодня мой скромный дом
полон бронзы и серебра.
Все я нажил своим трудом
и не надо другого добра.
Хватит ныть, кляня и виня
свой удел. Одно по нутру:
книги переживут меня,
в книгах я вовек не умру.
Час, наверно, уже прошел.
18 сгрудилось строф.
От обилия катастроф
бисер сыпался, рвался шелк.
Под напором апрельских ветров
стаял снег, асфальт обнажив.
Я – жив.
Прочен кров.
До свиданья, Ду Фу. Мольба
или боль:
завтра пусть отправит судьба
по следам Ли Бо.
И собака моя, и кот
побегут за мной.
А быть может, наоборот,
жизнь подбросит сюжет иной.
 

20 апреля

СКОРЛУПКА

 
Сколько осталось на донце огня,
верная трубка?
Жизнь перемалывает меня,
как мясорубка.
Стрелки минутные скоро бегут
и часовые…
Парки бессонные нить стерегут,
как часовые.
Соткан из марева яви и снов
зыблется воздух.
Стар бесконечно и сказочно нов
мир недосоздан.
Мир неосознан в своей лепоте,
теплится, светел.
Что апеллировать к слепоте?
Взвеется пепел.
Зоркостью дарит людей Апеллес,
сном геометра.
Снова причесан разбуженный лес
нежностью ветра.
Где я? Кому я? Чужая заря
красит ланиты.
Главное, чтобы погибнуть не зря,
с временем квиты.
Жизнь перемалывает меня,
как мясорубка.
Нежная жалость спасет, как броня.
Жалость-скорлупка.
Жалость к ночному живому огню,
хрупкому слову.
Я никогда никого не виню.
Выдюжу снова.
 

17 мая

ЛУБОК

 
У памятника Пушкину гуляет много фей, и кормят здесь старушки народных голубей. Как будто купол шапито, здесь небо над Москвой. Гоняет ветер крошки по граниту день-деньской. Ах, мне совсем не хочется ждать Страшного Суда. Весна, весна-наводчица направила сюда. Я тоже брошу горсточку голубке с голубком и побегу подросточком с намаранным лубком.
 

17 мая

* * *

 
Мне казалось, что понимаю
этой жизни хотя бы азы;
присягаю апрелю и маю,
языку весенней грозы.
А на деле вышла промашка,
ослепил меня курослеп,
неожиданно стало тяжко
заработать даже на хлеб.
Недоступными стали книги,
оголяется отчий дом.
Только фиги, сплошные фиги
да свиные рыла кругом.
Суетятся они, торгуют,
честь и родину продают.
Не хочу я судьбу такую,
мне не нужен такой уют.
Остается одно и то же:
по течению плыть и плыть
и своею небритой рожей
горький воздух базара пить.
 

26 июня

МОНОЛОГ

Елене

 
Блещет сумрак шубкой лисьей.
Вечер грустно-бестолков.
По канве рассыпан бисер,
словно стук твоих шагов.
Я его на нити нижу,
подбираю в тон и в цвет.
Дожидаться ненавижу,
а тебя все нет и нет.
По каким-таким причинам
звучно капает вода.
Как положено мужчинам,
ты отсутствуешь всегда.
Слышу шорох, стуки, звуки,
голос близкий и родной.
Я исколотые руки
охлажу ночной водой.
А зажгутся утром выси,
покраснеют облака,
и донижет мелкий бисер
огрубевшая рука.
 

20 июля

AMORES

 
Я верю чувству своему,
пусть с разумом он в битве.
Любовь предшествует всему:
и жертве, и молитве.
Пусть даже часто не права,
любовь права по сути;
и это вовсе не слова,
уж вы не обессудьте.
Великий Лютер написал
друзьям о том же самом;
в сравненье с ним мой гений мал,
но дух не скован срамом.
Любовь не топчется в земном,
а полнит нас небесным,
хранит спасения зерно,
чтоб провести над бездной.
Пускай до крика петуха
затянется объятье;
и первородного греха
не так страшно проклятье.
Коль страстью истинной пьяны,
не до смиренья рая;
любовь избавит от вины,
беспамятством спасая.
Итак, да здравствует любовь!
Храни Господь тетерю!
И повторяю вновь и вновь:
в одну любовь я верю.
 

8 ноября

ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

 
У меня есть пест, у тебя – ступка. У меня – штопор, у тебя – пробка, и это единственная уступка природе, побеждающей так робко. Я надену галстук, а ты – брошку, я спешу в метро, а ты – на троллейбус. Я люблю собаку, а ты – кошку. Ты кроссворд решаешь, а я – ребус. Я бегу прямо, а ты – по кругу. Если ты наступаешь, иду на попятный. Мы такие разные, но друг к другу почему нас тянет? До сих пор непонятно.
 

15 ноября

* * *

А.

 
Забыл надеть часы и кольца.
Иду – вне времени – в метро.
Позвякивают колокольца.
Старухи продают ситро.
Москва запружена народом.
Торгуется здесь полстраны,
и жадно дышит кислородом
бухое скопище шпаны.
Я жил под игом фараонов,
впитал душой эзопов стиль,
и сеть испытанных законов
сулила только ложь и гниль.
Но вдруг подул жестокий ветер,
очнувшись словно Рип ван Викль,
я понял, что на этом свете
опять маячит fin de ciecle[4]4
  Дословно «Конец века» (фр.), в России известно как «Серебряный век». (ссылки были утеряны в электронном файле, прим. редактора fb2)


[Закрыть].
Возможно, схлынет наважденье
и мой истерзанный народ
достоин будет возрожденья,
получит с маслом бутерброд.
Пока же нищие старухи
и сверхвонючие бомжи
к досужим завереньям глухи,
хранят за пазухой ножи.
 

22 ноября

* * *

 
Ты говоришь: "Сегодня мира мера
равно и негатив, и позитив,
архитектурный парадокс Эшера,
трагичный черно-белый перелив".
А я скажу, что Брейгель мне дороже,
мне важен живописный колорит,
который жизни полноту итожит
и весело о мрачном говорит.
 

23 ноября

1995

* * *

 
О, Боже, мне прости витийство!
Молю: спаси и сохрани…
Душе грозит самоубийство
бесцельно прожигаю дни.
Не мыслю, только существую,
в погоне жалкой за куском…
Но как я выбрал жизнь такую,
страстями высшими влеком?
Как незаметно спился, сбился
на стоптанную колею,
и каплей в лужу тихо влился,
забыв назначенность свою?.
Но есть, есть пламя под золою,
рука усталая тверда,
я верю, что отрину злое
и вспыхнет новая звезда.
 

26 февраля

ПРАВИЛО ТОЙНБИ

 
Что рассуждать о подлинном и мнимом,
я вряд ли с ходу истину найду;
в раю мечи шлифуют серафимы
и серу черти лихо жгут в аду.
Движение предполагает тормоз,
на вызов полагается ответ,
и, как любовники в пресытившихся позах,
переплетаются всевечно тьма и свет.
Остолбенев в божественном наитье,
сквозь время слышу приглушенный плач;
есть правило в общественном развитье:
завоевателю наследует палач.
 

13 марта

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

ОДА НА РАБСТВО

 
Рабство начинается с богатства,
с жажды обладания, с того,
чем необходимо восторгаться,
с многого, и все же с одного
жалкого-могучего инстинкта
жертвой быть, а значит, палачом
собственным, с желания гостинца,
с нежеланья думать что почем…
Рабство начинается с рожденья,
с неуменья властно брать себе
все на свете в виде угощенья,
с ласковой покорности судьбе,
с долгого-предолгого взросленья,
с медленного опыта ума,
с радостно-тупого умиленья,
что вся жизнь – история сама.
Рабство не кончается со смертью,
с трупом, заколоченным во гроб,
с глухо-похоронной коловертью,
с насыпью, похожею на горб,
с трогательно-нежной панихидой,
с грубыми притворствами толпы,
с ясной неизбежностью планиды
и сплошной затертостью тропы.
Рабство не кончается с утратой
жизненно-необходимых сил,
слома чувств, искрившихся когда-то,
и потери всех, кого любил;
с самого последнего мгновенья
впада в бесконечно-длинный сон,
с обморока страшного паденья
есть надежда, что и ты спасен.
Что тогда воистину свобода:
плен незнанья или знанья тлен?
Почему все резче год от года
ветер всевозможных перемен?
И не ясный ли пример дарован
в дни былые страждущим Христом,
что воскрес, любя, для казни новой,
стал свободным, умерев рабом?
 

29 июля

РОЛЬ

 
От короля до моли,
хоть зрячи, всё – слепы,
мы все играем роли
по милости судьбы.
Приманка ли, обманка
трепещет на ветру,
и сладко жжется ранка,
живая поутру.
А вечером поглубже
уйдя в чужую тень,
подумай-ка получше,
чем встретить новый день.
И прошептав неслышно
два слога, как пароль,
душою ты продышишь
к утру другую роль.
 

29 июля

* * *

 
В душе – предвестие разлуки. Скрежещет время-маховик. Рябина заломила руки, прощаясь с летом в этот миг. А как восторженно и пьяно она могла еще вчера сыграть на лунном фортепьяно твист, рок-н-ролл, et cetera… Сегодня подурнели листья. С осенним возрастом в борьбе ее доверчивые кисти опять протянуты к тебе. Взрывает цепь ассоциаций любви неодолимый пласт, и ты не можешь отказаться от этих торопливых ласк.
 

31 июля

* * *

 
Лес переполнен чертовщиной.
Грибами. Ягодой. Орехами.
Ты – женщина, а я – мужчина.
Вот и приехали.
Еще сидим на чемоданах
и дурью маемся.
А лес бушует без обмана
и не ломается.
Он ждет нас каждую минуту,
заманивая всеми тропками,
чтоб сделать сильным лилипута
и смелой – робкую.
 

31 июля

КОРА

 
Поглажу дерево рукою,
почувствую через кору
движенье встречное, такое,
чему и слов не подберу.
Оно без рук меня обнимет,
оно без голоса шепнет,
и все печали отодвинет,
как будто главное поймет.
Не нужно зряшное мусолить,
любовь переживет века.
Кора шершавая, в мозолях,
как будто бабушки рука.
 

31 июля

* * *

 
Пейзаж подмосковный обычен:
березы, осины, дубы.
И что ты, художник, набычен,
неужто страшишься судьбы?
От времени сточены зубы
и десны – растертые в кровь.
А все-таки мы – однолюбы,
ты веришь в такую любовь?
В любовь к неказистой отчизне,
какая с годами сильней,
которая больше всей жизни,
ведь жизнью обязаны ей.
И этот пейзаж подмосковный,
такой заурядный пейзаж
до слез прошибает невольно
и требует взять карандаш.
Запомни, запомни, запомни:
березы, осины, дубы…
Ведь это воистину корни
твоей невеликой судьбы.
 

31 июля

ОДА НА СОВЕСТЬ

 
До чего скрипучие полы, расскрипелись пьяно половицы. Да уж, не продать из-под полы, сбрасывая лихо рукавицы, совесть. Незаметно. Воровски. Упиваясь собственным всезнайством. Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством. С нажитым богатством. Ничего человек не унесет с собою. Одного себя лишь, одного. Почему же все берет он с бою? Почему не думает о том, что он наг приходит, наг уходит, вечно скарбом набивает дом и скорбит при нищенском доходе? Но занозы совести остры, не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишут зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных и от судей не спасут ни при соц., ни при капитализме.
 

31 июля

ОДА НА НАДЕЖДУ

 
Мне нравится погода без всяческих невзгод, такое время года, когда душа поет. Ликует неба просинь, бликует солнце в глаз… Малеевская осень сегодня началась. Деревья не понуро повдоль дорог стоят, и мощные фигуры писателей хранят. От дождика и града, и всяческих невзгод. Ведь высшая награда, когда душа поет. Когда такое время, когда такая явь. Ты только ногу в стремя попробуй не поставь. Страна, как конь, несется на западный манер и сесть на иноходца сейчас дурной пример. Ликуйте, инвалиды! Ликуйте, дураки! Стремиться в индивиды сегодня не с руки. Аж в воздухе витает особенный миазм, который вызывает наш кап. энтузиазм. Хотели перемены, шептали как пароль, так жмите в бизнесмены, скорей входите в роль! Друг другу продавайте потертые штаны, ведь вы при этом, знайте, надежда всей страны. А что при этом самом одни штаны на всех – молчать… Не имут сраму взалкавшие успех. А что при этом самом все больше алкашей – молчать… Не имут сраму наследники вождей. И все-таки погода сегодня хороша, и радостно природе ответствует душа. И все-таки надеясь на счастия залог, я этою идеей закончу монолог.
 

1 августа

ОДА НА СОСЕДСТВО

 
Мои соседи – простые люди.
Они – не писатели, а читатели.
Они любовные романы любят,
а стихи посылают к чертовой матери.
Они не верят пестрым газетам
и очень редко – новым вождям.
Им бы теплые ватерклозеты
и хороший зонтик к осенним дождям.
Мои соседи получают зарплату,
кстати, очень маленькую, если назвать.
Их мучения Понтию Пилату
и не снились, когда приходится покупать.
Когда приходится заходить в магазины,
на базар или вдруг толкнуться в ларьки,
оказывается: деньги не из резины,
и огорчения бывают горьки.
Мои соседи – не самоубийцы,
они успокаивают сами себя
и снова, Боже, такие тупицы,
тупо кино по TV следят.
И никто им никогда не поможет,
только проповедник помашет рукой…
Года за годами – одно и то же.
Я восхищен ими. Я и сам такой.
 

1 августа

* * *

 
Летит со всех московских колоколен
неугомонный звон на сто колен:
рожденный пленным выбирать не волен,
рожденный вольным не приемлет плен.
 

4 августа

ДАТЫ

 
В 15 лет – восторг, с самим собою торг, мечта: скорее стать нобелиатом; вот только – по стихам иль все же – по трудам, в которых расщеплен весь мир, как атом? А в 22 уже женат, хотя в душе по-прежнему свободен, как стихия. И в 27 избит не той судьбой, а быт, какой еще бывает быт в России… А в 30 – суета, компания не та и в голове лишь книги или бабы. Дожить до 40, надеясь, что строка останется в истории хотя бы. И снова в 50 одни долги висят, как впившиеся намертво пиявки. Быть может, в 60 издаст Гослитиздат твои двадцатилетние заявки. И если повезет, то в 70 народ тебя на четверть, может быть, узнает. А в 80 – мрак и снова всех собак повесит на тебя печать родная. И гробовой плитой предстанет шрифт литой, и позабудут разом псевдонимы. Весь твой восторг, наив, даст Бог, сдадут в архив и аспирантки будут бегать мимо. Столетний юбилей вдруг званья «соловей поэзии российской» удостоит и лет через 500 случайно идиот тебя прочтет и матерком покроет. А ты не повернешь, не опровергнешь ложь, хоть истина тебе необходима… Так вот она, судьба, поэзии раба и рифм неповторимых господина. Зачем же вновь и вновь взрывается любовь к созвучиям и мучатся подростки, и снова лавр цветет, и новый идиот блаженно рвет его на перекрестке?
 

5 августа

* * *

 
Одна любовь из чувств священна
к Отчизне, главной из свобод.
Как капля в море опущенна,
я растворен в тебе, народ.
 

Малеевка, 5 августа

КТО ВИНОВАТ

 
Век близится к закату.
Чудовищный закат.
Кто в этом виноваты?
Никто не виноват.
Тесно пальто на вате.
Рукав коротковат.
Портные виноваты?
Никто не виноват.
Палач хрипит в кровати.
Для дела староват.
Что, жертвы виноваты?
Никто не виноват.
Россия, моя мати,
спаситель твой распят.
Евреи виноваты?
Никто не виноват.
Лишь я с лицом помятым,
с зарубками расплат,
почти не виноватый,
всех больше виноват.
 

23 августа

РУИНЫ

 
Мы красотой хранимы. Спасет нас красота. Воздушные руины, вы – райские врата. Влекомые надеждой, пусть и в конце пути, эстеты и невежды хотят сюда войти. А если небо плачет, просвета в тучах нет, то это все же значит, что где-то спрятан свет. Он темноту раздвинет, отринет кипень вод, и радуга обнимет собою небосвод. Ведь каждая опора воздушного моста есть продолженье спора: нужна ли красота? Лишь благодать Господня и вечности игра – опора для Сегодня меж Завтра и Вчера. Воздушные руины, вы – райские врата. Мы красотой хранимы, спасет нас красота.
 

23 августа

РАНДЕВУ

 
Вести с West'a. На West'e – весталки. Даже благовест: Благо-West?.. Почему-то мне все-таки жалко отваливших на Запад невест. Почему-то желаю им счастья. Даже если подует норд-ост. Слишком часто, да-да, слишком часто выбивали нас в полный рост. Гунны. Шведы. Татаро-монголы. Немцы-рыцари. Вся пся-крев. Мы спрягали родные глаголы, чтоб потом победить королев. И когда мне твердят, вестимо, мол, инвесторы сделают best, то, поверьте, невыносимо нам от бестий жаждать торжеств. Есть известнейший жест, между прочим, и в известном смысле мужской, всем, до сласти чужой охочим, обещая конец лихой. Завсегда в годину лихую, напрягаясь из всех своих сил, наш народ доверял, рискуя, лишь себе и льгот не просил. Ни гум. помощи. Ни подачки. Ни валюты какой взаймы. И князья не строили дачки и водярой не мыли умы. Ох, и смутное нынче время! Самозванцы в большой чести. Где ты, Муромец?! Ногу – в стремя. И – страну начинай мести. Не из мести. И тоже не спьяну. Поработай, усы закусив. Чтоб потом молодым боянам славу петь тебе на Руси. Чтоб прошло сказанье-известье всю родную страну насквозь. Ну, а гостя и с Ost'a, и с West'a примем ласково, как повелось. Подадим ему меда-пива жбан серебряный, ендову… И на этом весьма красиво кончим славное рандеву.
 

13 сентября

* * *

 
Вновь осень на зиму меняя,
засыпав листьями овраг,
погода ясная, сухая
нам обещает много благ.
Багрянец ныне явлен всюду,
как зноя летнего венец,
чтоб в чувства не вносить остуду,
чтоб не утишить жар сердец.
И как последняя новинка,
как супер-шлягер чумовой,
поет гусиная волынка
над облысевшей головой.
 

23 октября, Пермь

* * *

 
Среди такого снега я много лет не жил: он ливнем падал с неба, шептал и ворожил. Среди его кудели как в детстве я пропал. Дыханием метели он душу обжигал. Неспешная починка латала механизм, и каждая снежинка крепила организм. Здесь рифмовался с веком изгиб моей судьбы, здесь снежным человеком воистину я был. И звон колес трамвайных летел как стук телег, и был необычайно прекрасен пермский снег.
 

3 – 5 декабря