Текст книги "Иглы мглы"

Автор книги: Виктор Широков

Широков Виктор Александрович
Иглы Мглы

ОТ АВТОРА

Предваряя свое первое более-менее массивное собрание стихотворений, написанных за сорок лет, я, прежде всего, должен высказать сердечную благодарность издателю, неожиданно проявившему заинтересованность и способность читать «незамыленным» глазом современника и коллегу. И когда позже (в верстке) пришлось немилосердно сокращать как неопубликованные творения, так и стихи из книг, видит Бог, я старался оставить только лучшее или характерное и характеризующее.

Когда я был молод (а мне чудится – вся жизнь моя промелькнула одним чудным мгновением, даже не часом), и, как водится, меня "не печатали", читали "через губу" или не всерьез, чего стоит только то, что "Пермские боги" были напечатаны не в 21 (время написания), а в 36 лет – но зато в том, еще не опростившемся "Новом мире", я полагал, что конца края не будет несчастиям, зато сейчас, почти на склоне лет (при всей неувядшей энергии и надежде) отчетливо вижу правоту грубой таски и внимательного слежения высшего судии.

Прав Слуцкий: "Все приходит слишком поздно. Вовремя приходит. В срок".

И как оказалось – не стыдно за свои первые книги, за честные строки, от сердца ли они или от ума, от начитанности, от книжной культуры. Спасибо сердечное моим учителям, посвящения которым обозначены, хотя и не все. В прежних книгах все полнее, пусть не причесаннее. И все там о Шиллере, о славе, о любви. О России, о любви к Слову, о себе.

Должен заметить, что от цензуры, особенно редакторской, от недопущения к печати страдал поболее многочисленных – ских и – енок. Лишь две книги "Веретено судьбы" (1989) и "Слюни Аполлона" (2000) вышли в соответствии с авторским замыслом и, увы, замечены были только профессионалами-поэтами, а не критикой.

Не ходил и не хожу в стаде, не нахожусь в обойме. Читатель – мой единственный адресат и душевный ему привет от собрата. Я ведь и сам такой, не зря сказалось когда-то.

Стихотворные переводы – немалая часть моей творческой жизни. Только пунктиром пометил интересы и свершения. Только то, что публиковалось в авторских книгах.

Dixi. Еже писах – писах.

ИЗ ТБИЛИССКОЙ ТЕТРАДИ

СВЕТИ-ЦХОВЕЛИ

 
Не гаснет свет внутри Свети-Цховели [1]1
  Свети-Цховели – храм, памятник древней грузинской архитектуры.


[Закрыть].
Людская память помнит о былом.
И снова торжествует дух над телом,
над ложью – правда и добро – над злом.
Мы, может, не подумаем о войнах,
не раз дотла испепелявших край;
и по могилам взгляд скользнет спокойно:
в них лишь тела ушедших в ад и рай.
Все умирает: дерево и птица.
Бессмертие лишь может сниться нам.
И все-таки прославлена десница
построившего этот строгий храм.
Нельзя судить насмешливо и строго
далекий и полузабытый век;
здесь в мыслях становился равен Богу
униженный судьбою человек.
Величие не в княжеском обличье,
величие – в натруженных руках,
когда не надо думать о величье,
а просто дело оставлять в веках:
сажать деревья, пролагать дороги,
учить детей и виноград растить…
Наследством станет новый мир в итоге,
и поколений не прервется нить.
И будет дух торжествовать над телом,
над ложью – правда и добро – над злом…
Пока не гаснет свет Свети-Цховели,
людская память помнит о былом.
 

10. 72

МАСТЕРСКАЯ

Народному художнику Грузинской ССР Ладо Гудиашвили

 
Личики, лица, трагичные маски,
морды звериные, лики святых
все ожидало чудесной развязки
и наполняло движеньем холсты.
Плыл по течению слабенький плотик
с девой поникшей и с гадом земным
духа боренье с мятущейся плотью
было, казалось, волненьем моим.
Я за воскресшую правду сражался,
я наклонялся к любимой моей
в зеркале рамы мой мир отражался,
с виду живущий судьбою своей.
Раскрепощались беззвездные ночи
и нерестились мильоны комет,
и Чукуртмы [2]2
  Чукуртма – дочь художника Л. Гудиашвили, персонаж многих его картин.


[Закрыть] соколиные очи
к солнцу стремились, встречая рассвет.
Жизнь продолжалась, и длилось мгновенье,
не принимая оковы годов,
неудержимо, как сердцебиенье,
ясное, словно улыбка Ладо.
 

10. 72

НА ПРОСПЕКТЕ РУСТАВЕЛИ

 
На проспекте Руставели
сто платанов встали в ряд.
На проспекте Руставели
грустных слов не говорят.
На проспекте Руставели
в песню просится мотив.
На проспекте Руставели
каждый юноша красив.
На проспекте Руставели
дарят женщинам цветы.
На проспекте Руставели
не бывает темноты.
Я свое стихотворенье
на Урале, весь в снегу,
вспомню, словно на мгновенье
в южный город забегу.
В ту зеленую аллею,
где не встретил никого.
Ни о чем не пожалею,
не забуду ничего.
На проспекте Руставели
сто платанов встали в ряд.
На проспекте Руставели
грустных слов не говорят.
 

10. 72

ВСТРЕЧА

 
Провинциалочка в столице
такое чудо, черт возьми!
Разговорись – вернет сторицей
зазря потраченные дни.
Ты, снова молод и доверчив,
плыви асфальтовой рекой,
покуда синеглазый вечер
прощально не махнет рукой.
Плыви, рифмуя «нежность – снежность»,
не чувствуя обычных пут…
В Ижевске есть такая свежесть!
Так очи в Глазове цветут!
Учи листвы язык зеленый,
освободясь от зимних дрем,
весной удмуртской удивленный,
воскресшим сердцем умудрен.
 

23.04.1974

* * *

 
Никогда не писал дневников:
откровенности, что ли, страшился
или мнимости тех двойников,
в чьем обличии вдруг бы явился.
Понимаю сейчас – избегал
полуправды, неверного слова;
тех зеркал, что округлей лекал
корректируют облик былого.
И не раз в скоротечном письме
признавался жене или другу
в том, что всплыло мгновенно в уме,
не накинув раздумья кольчугу.
А сейчас сожалею о том,
что не вел заповедной тетради;
может, прозы подвинулся б том…
Смысл – он есть иногда в маскараде.
И пройдясь повзрослевшей рукой
по наивным смешным откровеньям,
вдруг поймешь, что обязан строкой
груде старого стихотворенья.
 

3.01.

* * *

 
Осталась на губах пыльца
волшебного цветка Надежды…
Как странно! – я не ведал прежде
подобной чуткости лица.
То явь была иль сон случайный?
Прикосновеньем потрясен,
я убеждал себя вначале,
что это был, конечно, сон.
Но тотчас вспомнил предсказанье,
ту карточную ворожбу,
атеистическим сознаньем
испытывая к ней вражду.
Сбылось! – зачем я заставлял
раскидывать по кругу карты?
Передо мной разверзся кратер,
и я на облаке стоял.
И птицы свили хоровод,
и миг столетьем обернулся,
и съежился в минуту год,
и невредимым я проснулся.
Сбежал с воздушного крыльца,
на службу зашагал прилежно…
Печального цветка Надежды
легко стирается пыльца.
 

21.04.

* * *

Н. О.

 
Поздней ночью – к Ларисе! К Ларисе!
по размытому мартом снежку…
В слюдяном разварившемся рисе
поскользнуться легко сапожку.
Поздней ночью по улице гулкой,
где лишь ветер плечист и речист,
страстотерпица тащит придурка,
он прилип, как березовый лист.
Поздней ночью – как вымерли – в доме
только лифта гуляет кадык.
Сей летающий гроб похоронит
на минуту – последних живых.
Поздней ночью пришедших с игрою,
разрушителей дивного сна.
Но Лариса простит и откроет,
и плеснет на дорожку вина.
Поздней ночью, метро разрывая
ледяное пространство тоски,
два бездельника, два попугая
тщатся мыслей слепить черепки.
Поздней ночью все души в полоску,
их несходство наветов страшней.
И в Филях ты поправишь прическу,
в Лихоборах я сброшу кашне…
На рассвете едва ли поверю
в снежный обморок, в лунный вояж…
Неужели две сонных тетери
поднимались на пятый этаж
поздней ночью – к Ларисе, к Ларисе…
И в стандартные двери стуча,
каждый был друг от друга зависим,
негодуя, смеясь и ворча.
И тяжелого неба десница
вместе с шуйцей широкой земли
не давали в темнице тесниться
и к бессмертному свету влекли.
 

10.04. – 24.07.

* * *

 
Чашечка кофе в кафе «Марс».
Жизнь на Голгофе не жизнь – фарс.
Хочешь, не хочешь – держи форс,
выпятив мощный торс.
Круг повторяется – круг крут.
Крепче, седок, обхвати круп.
Помни, что подешевел креп,
случай давно слеп.
В рифму сказал – получай балл.
Не угадал – покидай бал.
Скажут потом: "Человек был,
не умерял пыл".
Чашечка кофе в кафе «Марс».
Жизнь для поэта порой – фарс.
Если всерьез, то – свивать трос
весь из шипов роз.
 

2.09.

СТАНСЫ

 
Без устали мотают люди
истории большой клубок;
и шар земной обмотан будет
витками огненных дорог.
Но ты мне помнишься иначе,
еще не начат спор веков,
и умеряет пыл горячий
ладонь прозрачных родников.
И что-то папоротник шепчет
доледниковое, свое;
и ветер тихо гладит плечи,
и птица без конца поет.
Я знаю: шум твоих заводов
надолго пенье заглушил;
и вместо небосвода – сводов
бетонных этот мир вкусил.
Крапиву жгучую бичуя,
искоренив чертополох,
не сразу человек почуял,
что быт не этим дик и плох.
К чему преследовать огнями
растений дикую орду?
Их выкорчевывать с корнями
себе отыскивать беду.
Стоят столбы – посланцы света,
топорща мертвое литье;
но если будет вся планета
бетонной, что житье-бытье?
Пускай дома – дворцы, как в сказке.
Но если и репей исчез,
и вместо горок – на салазках
мы падаем по скатам рельс…
История – она пытлива.
Она рассудит: что и как.
Но ты живешь нетерпеливо,
мой современник, маг бумаг.
Ты даже мельницы старинной
крыло не хочешь сохранить,
а что до свечки стеаринной,
то предпочел вольфрама нить.
Тому нисколько не перечу.
Прогресс на то он и прогресс,
но неужель на гуттаперчу
бездумно мы сменяем лес?
Какой он – лиственный иль хвойный,
с грибами или без грибов,
но он – живой. И с ним спокойней,
чем в царстве каменных столбов.
Пока еще на ветках шишки,
и есть, где побродить пешком,
и даже косолапый мишка
нам не по Шишкину знаком…
Я все о том же: о природе,
где все бездумней и тесней,
а значит, в некотором роде
о нашем с вами естестве.
Понятно, человек – не птица.
Он смеет. Строит. Царь и бог.
Он на деревьях не гнездится,
а для зимовки жидок стог.
Но размышляя над итогом
своих свершений и проказ,
не нужно быть царем и богом,
вот старшим братом – в самый раз.
Без устали мотают люди
истории большой клубок;
и шар земной обмотан будет
витками огненных дорог.
Сложны не те уже задачи.
Пока не кончен счет веков,
пусть нам умерит пыл горячий
ладонь прозрачных родников.
 

30.09.

ИЗ ЦИКЛА «ЧЕРНЫЕ СТИХИ»

* * *

 
Призываю немилость Господню.
Я хотел бы скорей умереть,
чтоб не мучиться в этом Сегодня,
захороненный Прошлым на треть.
Что мне нового Завтра разводы?
Нефтяное пятно на реке?
Если влажные черные своды
будут бархатно льститься к руке.
И еловый распластанный ящик
поплывет, как священный ковчег,
чтоб питаться одним Настоящим,
чтобы с Прошлым проститься навек!
 

8.12.

ДВА СОНЕТА

 
1
Я барабаню рифмами давно.
Терзаю слух. Порою множу слухи.
И во Вселенной скромное окно
я ковыряю, словно мальчик в ухе.
Рассеянно. Мечтая о кино.
О новом прапрадедовском треухе.
И тихо ткется жизни полотно.
Жужжит веретено подобно мухе.
Откуда я? Кто я? Да все равно
беззубой обезумевшей старухе.
Вот нож взяла – обрезать нитку, но
задумалась: «Что за жужжанье в ухе?»
Вот так я продлеваю жизнь мою.
А с виду – о забвении молю.
 
 
2
Мне холодно, хотя объемлет жар.
Так двуедин озноб. Зачем утроба
страшится праха, не приемлет гроба,
предпочитая Вечности угар.
Распорядилась мудрая природа,
чтоб человек бездумно, как Икар,
стремился к Солнцу; продолженья рода
чтоб не стыдился, даже если стар.
Так вот она, хваленая Свобода!
Перед тобою – не алтарь, а – бар;
и если у тебя священный дар,
то выбирай забвенье для народа.
Но осторожно: сменится погода,
и удостоят длинных узких нар.
 

8.12.

* * *

 
Как я ничтожен, жалкий шарлатан!
Ведь я, как все, хочу набить карман
и, намотав учености тюрбан,
продать дороже песенный дурман!
 

8.12.1975

* * *

 
Как лес не мыслится без эха
и радуга – без вешних гроз,
так и в припадке бурном смеха
нет разрешенья, кроме слез.
И глядя, как дитя родное
безвольно корчится у ног,
опротестуешь все земное
и то, что сам ты – полубог.
Но сдаться не спеши, невесел,
мол, ты бессилен, как кизил
блюдет природа равновесье
душевных и телесных сил.
И тот же самый человечек,
дай срок, вберет в себя миры,
когда не будет покалечен
разладом внутренней игры.
 

17.08.

* * *

А. Ш.

 
Напрасно женщине служить
ты будешь, став постылым.
Любви притворной крест носить
ей явно не по силам.
И чашку трудно удержать,
когда устали руки
ее несчетно вытирать
в бесплодном рвенье муки.
Ты приноси вино и фарш,
дивя хозяйской прытью,
но будет прорываться фальшь
в прорехи общежитья.
И как-то, слыша за спиной
глухой усталый голос,
ты вдруг поймешь, что ты – чужой,
что чашка раскололась.
Что собирать на центр стола
ее осколки тщетно;
что трещина давно была,
продляясь незаметно.
Что прочным клеем ПВА
не все соединимо;
что ты ли прав, она ль права
все мнимо, мелко, мимо…
И выбор, право, не велик:
каким путем расстаться;
расстались вы в далекий миг,
не стоит вновь стараться…
 

17.08.1976

* * *

 
Швейцар считает серебро,
ладони тусклым звоном грея.
«Мол, не дождаться брадобрея»,
помаргивает мне хитро.
Неужто в мире все старо,
как эта жалкая ливрея?!
Цифирью лязгает табло,
один из компонентов стресса.
Нет никакого интереса
глазеть на пыльное стекло.
Неужто неизбежно зло
и даже – двигатель прогресса?!
Конечно, можно возрыдать
о том, что Русь сгубила бритва;
и новомодная молитва,
быть может, попадет в печать
(сулит такую благодать
умов редакторских ловитва).
Но я «как все». И дам «на чай»
кусочек лунного металла.
В словах порою проку мало.
«Привет, товарищ! Не скучай!»
А то, что сердце умолчало,
мелькнет во взгляде невзначай.
 

28.05.

ИЗ ЦИКЛА «ЧЕРНЫЕ СТИХИ»

 
1
И я мечтал о невозможном,
и мне хотелось в вихре лет
оставить ясный и тревожный,
и празднично-веселый след.
Но шли года, и жизнь тянулась,
как вол в грузнеющем ярме;
когда на миг душа очнулась
сидел я по уши в дерьме.
И чем сильней ко свету рвался,
тем глубже увязал в грязи;
капкан испытанный попался:
теперь лежи и кал грызи.
Повсюду фальшь; везде трясина;
и нет спасения во мгле;
я не оставлю даже сына
на этой воющей Земле.
Ну что ж, я в мир пришел, безродный;
изгоем жил и в срок уйду,
чтоб утолить позыв голодный
Земли в горячечном бреду.
В последних судорогах оба
познаем мировой озноб,
меня родившая утроба
и безотказный вечный гроб.
 
 
2
Когда придет пора держать ответ
перед судом собравшихся пророков,
спасения не жду; прощенья нет
вместилищу столь мерзостных пороков.
Я лгал и крал, блудил и убивал,
не почитал святых и лицемерил;
все сущее бесовской меркой мерил,
и мне заказан райский сеновал.
Все перечислю смертные грехи;
введенный в искушение большое,
вдруг вспомню: есть с в я т о е за душою
про черный день есть черные стихи.
Я в них свой век ничуть не очернил,
лишь все цвета расставил по заслугам;
и Бог простит за это фальшь и ругань
и выдаст в ад мне скляночку чернил.
Чтоб изредка средь смрада и огня
в какой-нибудь землянке под Зарайском
вдруг рифма вырывалась из меня
о чем-то чистом, неземном и райском.
 

20.06.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 
1
Проснуться. Выглянуть в окно:
куда как голо.
Все позади, в давным-давно,
семья и школа.
Безлюдны пермские дворы
перед рассветом.
Природы скудные дары
разрыты ветром.
И ты сегодня одинок.
Продут. Продулся.
Но все-таки не сбили с ног.
Ты встал. Обулся.
Привычно к выходу идешь,
находишь выход.
Уже больших удач не ждешь,
тем паче выгод.
Ты мужество растишь в себе
не подчиняться
течению, слепой судьбе,
чинам и святцам.
И тем тяжеле взгляд назад,
набрякли веки.
Ты ничего не знаешь, брат, о человеке,
который на тебя глядит
из тьмы былого.
Он ничего не говорит.
Молчит. Ни слова.
А ты забрался за алтарь,
ценя искусство.
Но в этом тайны нет как встарь;
и всюду пусто.
 
 
2
На подоконнике торчит
цветок алоэ.
Он вроде бы довольства щит
и страж покоя.
Самоуверенный цветок.
Что ж я набычен?..
Да он посажен в чугунок.
Тем необычен.
И этот маленький штришок
меня забросил
куда-то в детство… Словно шок.
Мне снова 8.
Гудит огонь. Искрит… Лови…
Открыта печка.
И замирает от любви
мое сердечко.
Как искры, жгутся в кулаке
цветные стекла.
А мама варит в чугунке
картошку, свеклу.
Так вот с чем связан ты, дружок!
Узлы тугие.
Как долговечен чугунок!
А мы какие?
 
 
3
Кто бы думал, что чреваты
обнаженностью своей
возвращение в пенаты,
пересмотр былых идей?!
Ничего не изменилось:
тот же дом и тот же сад,
но терзает вашу милость
каталог былых досад.
Просыпаешься от страха,
что мешал своей судьбе;
снова ощущенье краха,
оттого не по себе.
Вспоминаешь поминутно,
как ты что-то упустил;
и опять на сердце смутно,
словно не хватило сил.
Но зато на старом месте
ярче прежние мечты;
ты опять с друзьями вместе
новые торишь мосты.
Что ж, в таком противоборстве
утешителен итог:
крепнут воля и упорство,
исчезает гонорок.
Над самим собой смеяться
приучаешься слегка
и не думаешь бояться,
что валяешь дурака.
 
 
4
Любимая! Я всякий раз
тебя уверить не умею,
что женщина пленяет нас
незащищенностью своею,
что все мужчины испокон
защитники и рудознатцы,
что слишком мало значит сон,
раз в нем с тобой не повстречаться.
А ты спокойна и горда,
ты не нуждаешься в опеке,
и бешеных страстей орда
смешна тебе в двадцатом веке.
Ты говоришь: "Иди, проспись!
Защитник, тоже мне, нашелся.
И не ходи вокруг, как лис.
На мне свет клином не сошелся.
Ищи себе других подруг,
охочих до мужской заботы.
А я уж как-нибудь… без рук…
И вообще, оставим счеты".
Но это все – слова, слова…
А не уйти от женской доли.
И вижу я, как ты слаба,
моей сопротивляясь воле.
Как смотришь, веря и любя,
готова подчиниться ласке,
забыть, перебороть себя…
Но это все не для огласки.
 

13.08. Пермь

КЯХТИНСКИЙ ТРАКТ

 
Пески заметают мои следы
от Кяхты к Улан-Удэ.
«Пить!» – они просят. Воды, воды!
их золотой орде.
Они засыпали сотни рек,
выпили тьму озер;
а тут идет себе человек,
его не догнать позор.
Дорога шевелится. Поперек
бегут песчаные змейки.
Все норовят прошмыгнуть между ног.
Ловить их руками не смейте.
Не слышен юркой песчанки укус;
был человек – и нету.
Лишь у дороги вырастет куст,
сил наберется к лету.
Меня легко обогнал бензовоз,
гремя обрывком цепи.
А я неподвижен, я словно прирос
к неласковой этой степи.
Сквозь целую вечность дошел до скалы,
одетой в лишайник и мох.
Гляжу: надо мною парят орлы
и сам я парень не плох.
Если не сдался горючим пескам,
столько миль отшагал,
что ступни, как влитые, пристали к носкам.
Гипсовым каждый стал.
В угол поставишь – не упадут
три ночи и три дня.
И только тогда победит уют,
когда добавить огня.
Чтобы от печки березовый жар
заново переродил,
выпей черемуховый отвар
и набирайся сил.
Уже позади Ново-Селенгинск.
Отстал Гусиноозерск.
И снова кругом песчинок писк
и бесконечный порск.
Снова сопки готовят сеть,
боясь ненароком спугнуть.
Ты начинаешь для смелости петь,
продолжая свой путь.
Здесь двести и триста лет назад
не уцелеть одному.
Осмеливался лишь конный отряд
идти из страны в страну.
Здесь чаеторговля давно велась.
Здесь гнали отары овец.
Здесь крепла русских с монголами связь,
с китайцами, наконец.
Намного позже Суэцкий канал
Запад связал и Восток;
И мощным деревом сразу стал
нового века росток.
Но Кяхтинский тракт не утратил друзей
в эпоху великих событий.
Работает неповторимый музей,
без выходных открытый.
Лет через тридцать мне бы взглянуть
на эту бурятскую степь
и повторить восторженный путь,
не уставая петь.
 

4-17.10.1977 Кяхта – Улан-Удэ

ПОЛЕМИЧЕСКОЕ

 
Барокко – не порок.
И я не вижу прока
отстаивать порой
в поэзии барокко.
Но кое-кто не раз
с гримасой ортодокса
твердил, что хлебный квас
питательнее морса.
Усматривал резон
в спасительной рацее,
мол, вреден нам озон
латинского лицея.
Мол, за народ болит
ретивое, и косо
следил: кто индивид
патлатый? Что за космы?
Рычал: «Космополит!»
А клички нет страшнее.
Когда подобный тип,
как с ним сидеть в траншее?!
Уж космос покорен,
а все его корежит…
Явись к нему Харон,
он и его – по роже.
"Откель и кто таков?
Сомнительное имя.
Средь здешних мужиков
не встретилось доныне".
Не буду докучать
сопоставленьем стилей.
К чему права качать!
Меня-то окрестили.
 

20.08.1978

* * *

 
Переполненный автобус
мчит по скользкой колее;
и Земля скрипит, как глобус,
на ракетном острие.
Примостившись на подножке,
я с другими вместе мчу.
В запотевшее окошко
что-то высмотреть хочу.
Эх, поездить бы беспечно,
на сиденье развалясь,
чтобы стекла бесконечно
не захлестывала грязь.
Но по-прежнему автобус
мчит по скользкой колее;
и Земля скрипит, как глобус,
на ракетном острие.
 

3.01.1979

ХРУСТ

Памяти В. Г.

 
Наверное, был безутешен
вписавший в новейший завет
о том, что бывает повешен
на нерве спинальном поэт.
Не знаю, насколько по-русски
себе уготовить венец,
но близких своих перегрузки
сломали немало сердец.
Так в зале хрустальная люстра
нужна, чтобы ярко светить;
и часто сжигает искусство
людей, как вольфрамову нить.
Пиши ж посветлей, полуночник!
Спеши осветить пол-Земли…
Лишь хрустнет впотьмах позвоночник,
когда достают из петли.
 

27.07.1980

ЗИМНЕЕ

 
От тех ли судеб, от других ли
мгновенно я заново слеп
от новорожденной Юдифи,
зовущей кровавый рассвет.
Прииди в мое государство
молю – и повергни стопой…
Ты скажешь: "Забрал бы ты дар свой!
ведь мы же простились с тобой.
Взгляни, как повсюду метели
изъяны земли замели…
И только ночные мотели
чернеют еще изнутри".
 

15.10.1981

ОТКАЗ

 
Отказываюсь! Больше встреч
не будет… Продолжай свободно
игру бровей, ресниц и плеч…
Живи, с кем хочешь, как угодно.
Лети по улицам, кося
надменно шаловливым глазом,
как расшалившийся рысак,
узду сорвавший с коновязи.
Пусть солнце в выцветшем зрачке,
как в тусклом зеркале играет…
И – обожгись на новичке,
который сразу оседлает.
 

19.07.

УЗОР

Ф. И.

 
Причудливый узор
камней на побережье.
Смотри, смотри в упор,
протри очки, приезжий!
Здесь моря витражи
колышет ветер странствий.
Не так ли наша жизнь
пестра в непостоянстве?
Не так ли каждый час
дробит, шлифует душу,
как море без прикрас
обгладывает сушу?
Швыряя голыши,
гремя о гальку галькой,
волна взбежать спешит
на каждый холмик жаркий.
Бессмысленный напор,
но им и создается
причудливый узор,
хранящий с жизнью сходство.
Вмешаться не берись,
верь в предопределенье.
Не блажь и не каприз
прилив, отлив… Сцепленье
раскрученных планет.
Космические всплески.
Непознанный секрет
механики вселенской.
Но внятен стал прибой
с его прибрежной пеной,
как разговор с собой
о чем-то сокровенном.
Глухой и ровный шум
невидимых насосов.
Ответный рокот дум
на множество вопросов.
А если будет смыт
узор шальной волною,
тем очевидней смысл
в согласье быть с судьбою.
 

6.08. Гульрипши

ВИД С МОРЯ

 
Гульрипши… К названию
прислушиваюсь… Соловей
как будто вьет стальною нитью соло.
И, крыльями махая, из ветвей
летит стремглав трепещущее слово.
На солнце зеленеет моря гладь
и переходит в синь у горизонта.
Как хорошо подальше заплывать
и вглядываться в берег зорко!
Садов густая зелень и лесов
окутывает мантиею горы.
Немного в жизни сладостных часов,
когда с самим собою не в раздоре.
Белеет слева зданьями Сухум,
вдоль моря выгнутый, как половинка лука.
Стреляй в меня, не целясь, наобум,
приятельница давняя, разлука!
Я столько раз прощался и страдал,
влюбленный в города, как в женщин.
И драгоценных слов металл
бросал в года, как в воду, боль уменьшив.
Сейчас совсем другой исход,
мне ясен поворот событий.
Я верю: будет новый год
лететь по заданной орбите.
И я еще не раз с женой
и с дочерью сюда приеду…
И будет черноморский зной
над грустью праздновать победу!
Веселый, загорелый и худой,
кивая головой непоседелой,
я встречусь с черноморскою водой
и обниму ее умело.
Плыви, плыви! Смывай печалей груз.
Над опасеньями своими смейся.
Здесь чувств и мыслей сладостный союз
еще не раз затронет сердце.
Еще я съезжу и в Зугдиди, и в Батум,
в Тбилиси, может, напоследок…
Куда влечет свободный ум,
как завещал вольнолюбивый предок.
И трепетная флейта Гюль-муллы,
когда-то тешившая персиянок,
и моря изумрудные валы
еще не раз разбудят спозаранок.
А позже, проследив по карте след
метаний, поисков и странствий,
пусть кто-нибудь вздохнет:
"Ведь был же белый свет
хорош в своем непостоянстве!"
А вечером гуляет молодежь
и, плечи загорело обнаживши,
вдруг повторит сквозь хохот и галдеж:
«Гульрипши!»
За это и люблю тебя, страна,
и потому несет стальная птица
туда, где черноморская волна
о берег не устанет биться.
Я этот шум подслушал и несу
как в сердце шорох крови…
Наверное, вступил я в полосу
незатухающей любови.
Не прекращайся, яростный прибой!
Не бойся о скалу разбиться!
Как нужен спор с судьбою, и с собой,
и с равнодушьем очевидца!
Преодолеть разноречивость сред
и выстоять, и настоять на праве
самим собою быть на склоне лет
и не бездельником в державе.
Запомнится не местное вино,
а – речи, где одна сквозит забота
о мире… Единение одно
людей братает – их работа.
И пусть запомнит на прощанье взгляд
не только рыночные фрески,
не только море и соседний сад,
но взгляд ответный, радостный и резкий.
 

9.08. Гульрипши

ТЕАТР

 
Вот и я узнал, как видно, цену
благородству, дружбе и любви…
Что ж, давай, закончим эту сцену,
жизнь моя, скорей антракт зови!
В том антракте – перестук бутылок,
бутерброды, гомон, женский смех…
Самому себе смотрю в затылок,
он, увы, такой же, как у всех.
Очередь покорно разойдется,
чтоб опять вглядеться в новый акт,
веря: побеждает благородство;
понимая: всюду важен такт.
Почему же, веря в провиденье,
мы в быту не ищем красоты,
разрушая хрупкие виденья
в жизнь не воплотившейся мечты?
 

3.09.

РАБОТА

 
Перепачканы руки в чернилах,
я фломастер опять заправлял…
И юлит, как в ладонях обмылок,
мысль, что вот он – бесславный финал.
Но подул ветерок из фрамуги,
и подумалось: "Жизнь хороша!
Что ж, работа пусть пачкает руки,
оставалась бы чистой душа…"
 

3.09.

* * *

 
Очень часто меня обижали.
И притом – ни за что, ни про что.
Я бы все позанес на скрижали,
только вряд ли кто это прочтет.
Все обиды мои – обыденка.
Так – заноза, осиный укус.
Хватит строить большого ребенка.
Выбрал гуж, так держись и не трусь.
Перемелется жизнь. Разойдется.
Пролетит через сито годов.
И обиды считать не придется
то-то взвоешь – во веки веков.
 

4.09.

СТИХИ О СЫНЕ

 
1
Сон-сын, сын-сон,
ветром ночи принесен,
темной мысли в унисон
колыбельный звон.
Сын-сон, сон-сын,
я с тобою не один;
среди жизненных руин
мой ночной рубин.
Сон-сын, сын-сон,
именем не наречен,
тихо спи во мгле времен,
смерти обречен.
Сын-сон, сон-сын,
нежно плачет клавесин;
грозди пламенных рябин
между злых осин.
Я до смерти обречен
слышать с четырех сторон
сумасшедший перезвон:
сон-сын, сын-сон!
 
 
2
Я Бог-отец, мой сын убит,
и где могила, неизвестно.
И мать безвинная скорбит,
и пленный дух взывает к мести.
Какие мерзкие скоты!
Кругом Содом, кругом Гоморра…
Стихом о пользе красоты
здесь прополаскивают горло.
Они взялись и за меня,
они распнут меня охотно,
цепями ржавыми гремя
(потом покроют позолотой).
Я мог бы мигом покарать
сонм просвещенных негодяев,
чтоб стала гробом им кровать,
чтобы о мщенье догадались.
Но время покарает их
надежною рукой железной,
им не бывать среди живых,
и месть моя здесь бесполезна.
Они же заживо мертвы,
хрипя в блевотине привычно.
А вы? Со мной согласны вы?
Мне, впрочем, это безразлично.
Я Бог-отец, мой сын убит,
а где могила – неизвестно;
и это горше всех обид,
и вне законов кровной мести.
 

27.10.

МАТЕРИНСКОЕ ПИСЬМО

 
Написала мне мать письмо.
Вновь меня во всем укоряла.
Мол, ничто не пойдет само.
Мол, сыночек, успехов мало.
Хоть и дожил до сорока,
своего заповедного срока,
Но нужна ли твоя строка?
Что стрекочешь ты, как сорока?
Долбишь клавиши день-деньской.
Ждешь-пождешь от критики реплик.
Сыт по горло, поди, тоской.
Понапрасну одежку треплешь.
Возвращался б скорей домой.
Как соседи кругом, трудился.
Повстречался с какой вдовой
да сошелся али слюбился.
Жил бы дружно, своей семьей,
шелестел бы кроссворд в газете,
отдыхал бы весь день седьмой,
если б слушал всегда советы.
И еще попросила прислать
чаю, сыру, немного масла…
Что я ей могу написать?
Что еще ожидаю счастья,
что советы все трын-трава;
никому они не помогут.
Если взяли стихи права,
то затягивают, как омут.
И пошел я купить билет,
и месил декабрьскую слякоть,
чтобы сбросить вериги лет
и, как мальчик, опять поплакать
по несбывшемуся вчера,
не свершившемуся сегодня…
Не притворство и не игра
этих слез порыв благородный,
этот простонародный жест,
брызги смахивающий ладонью.
И не надо напрасных жертв,
блудный сын не смирен юдолью.
Не согбен я еще в кольцо.
Ничего, что слегка поплачу,
да не прячу свое лицо,
как и душу свою не прячу.
Не шуршу в уголке тесьмой,
бандероли не шлю, как прежде.
Написала мне мать письмо.
Все мы долго храним надежду.
 

12.12.

* * *

 
Ты живешь мгновеньем длинным,
жизнь прекрасная моя.
Чистишь зубы «Поморином»
и мечтаешь про моря.
А потом спешишь скорее
на работу, в институт;
каждый день на день стареешь,
так с тобой хозяин крут.
Вдоль стальных трамвайных линий
мы с тобой сам-друг бежим
ранним утром, утром зимним,
утром сизо-голубым.
 

22.12.

* * *

 
Что предскажет, что сулит
спутанность ладонных линий?
Принимаю «эринит»,
тем спасаюсь от Эринний.
Словно когти сердце рвут
на невидимые части,
а еще цыганки врут
про невиданное счастье.
Значит, в чем-то виноват…
Приоткрой, Зевес, завесу…
Сердце в тысячи карат
бриллианта больше весит.
Я по городу иду.
Что вокруг, не замечаю.
У эпохи на виду
встречу славе назначаю.
 

22.12.

ГОЛУБОЙ АЭРОПЛАН

А. Б.

 
Однажды ночью в исступленье зверском
мне рассказать хотелось о Каменском…
«Кому бы это надо? Ну, кому?»
так думал я, и лишних слов не тратил,
и на машинке не стучал, как дятел,
поскольку света не было в дому.
Я был тогда варягом деревенским,
гостил на даче у друзей, в избе,
вернее…Что мне о своей судьбе
вдруг размышлять, тем паче о Каменском?!
Он был, как говорят, поэт «не мой»,
хоть я молчал об этом, как немой.
А ночь была темна и молчалива,
хотелось – нет, не балыка и пива,
а дружеской бессонной болтовни,
когда слова – не стертые монеты,
когда свергаешь все авторитеты,
когда сверкают истины огни.
Но, право, я заговорил красиво,
то бишь неточно…Как бы красоту
той ночи передать мне? На лету
звезды мелькнувшей вспышка осветила
мне жизни воплощенную мечту;
то, что я в людях восхищенно чту.
За русской печью на диване старом
дышал хозяин – нет, не перегаром,
поскольку мы не привезли вина
дышал, наверно, чаем и вареньем,
бурчал сквозь сон – морочили виденья,
как говорил я, ночь была темна.
С ним рядом – я воображал неловко
спала жена (ей утром снова в путь),
и было нетактично заглянуть
в ее такую милую головку;
обычно наши споры об искусстве
во мне рождали тягостные чувства.
Я думал, что за годом год проходит,
и ничего во мне не происходит,
одни и те же мысли крутят круг;
меж тем как совершенствуется явно
и прозу пишет все сильней подавно
ее неподражаемый супруг.
Перечитал строфу, и стало грустно,
какой-то лед в словах; рокочет речь,
но постоянно в ней картавит желчь;
и та вода, и то же, вроде, русло,
но вместо ожидаемой картины
живой реки – комок болотной тины.
А, впрочем, ночь воистину была
не говорлива вовсе, не бела,
и ходики на стенке не шуршали,
и мыши не скрипели по полам,
и сумрак с тишиною пополам
затушевали прочие детали.
 
 
. . . . . . . . . . . . .
Явилось утро громким разговором
за русской печью (с тыльной стороны
я, в миг один досматривая сны,
очнулся вдруг охальником и вором,
и от стыда – как в стынь – затрепетав,
вмиг понял, что в прозреньях был не прав).
Друзья мои, как водится, прощались.
Наказы. Просьбы. Умиляет малость
того, что указует в людях связь.
Не надобно особенных материй,
вот разговор о гипсе и фанере,
а жилка вдруг на шее напряглась.
Я вышел к ним, отекший и лохматый.
О чем-то буркнул. В сторону отвел
глаза. Присел за небогатый стол.
Опять в окно скосился виновато
и швыркал чай, заваренный не так,
себе внушая, что и чай – пустяк.
Чай выпил. Застегнул рубашки ворот.
Мы вместе с Аней возвращались в город,
А Ленька оставался дня на три
читать, писать… В журнал сдавалась повесть,
а я в избе забыл нарочно пояс,
чтоб не копилась сумрачность внутри.
Не стану излагать весьма подробно
суть утренней беседы. По всему
мы попрощались. В утреннюю тьму
мы с Аней вышли. Было неудобно
идти на поезд. Утлый катерок
нас на соседний берег поволок.
Там ожидали городской автобус,
наверно, с ночи, топоча и горбясь,
четыре тетки в шелке и резине;
ватага босоногих огольцов,
поодаль – козы, несколько коров,
и – в промежутке – сумки и корзины.
И тут меня кольнуло… Нет, не сон
и не в подкладке скрытая иголка;
кольнуло острие иного толка,
попало в резонанс и в унисон.
Я, вспоминая процедуру эту,
вдруг потянулся и достал газету.
Она уже на сгибах пожелтела,
вся пропылилась; ну да то – полдела,
а дело в том, что спутница моя
там поместила скромную заметку
на ту же тему; случай сводит редко
шальные рифмы, праздники кроя.
Итак, среда, тому назад немало,
(в газетном сердце вырвана дыра),
я подсчитал: уж года полтора
лихое время вспять перелистало,
излишним любомудрием горя
и лишнего немало говоря.
Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!
Так тяжело не говорить красиво,
когда сквозь ярко-голубой туман,
разлившийся осенним половодьем,
летит к тебе в любое время года
с тех пор старинный дом-аэроплан!
Дом тоже голубой. Снаружи странный,
он изнутри – добротная изба,
и посредине – печь, над ней – труба;
распахнуты объятьем стены-страны,
где каждая исписана страница
и боязно ступить-пошевелиться.
Сей странный дом, сей дом-аэроплан
сегодня под музей поэта сдан,
а был ему когда-то просто домом;
давал гостям немедленный приют;
взмывал со взгорья над рекою; крут
в своем полете, странно-невесомом.
Так вот мой сон, мой странный разговор
с самим собой той ночью до рассвета.
Как повернулась матушка-планета,
что свой затылок вижу я в упор!
Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис
чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.
 
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем, когда вошли в обыкновенье
лирические эти отступленья,
но, к слову, снова хочется сказать,
что я – земляк с Василием Каменским,
хотя знаком с его рывком вселенским
увы, не лично! – лишь через печать.
Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы,
поэт и авиатор, футурист,
художник, набросавший жизнь-эскиз,
охотник, расстрелявший жизнь, как драмы,
не раз мелькал мне, словно солнца луч,
из-за житейских непролазных круч.
Живя в Перми с рождения, и я
мечтал о вечных тайнах бытия,
и я в Тифлис стремился и в Москву,
открыл «субботники» у Евдоксии,
но приступы тогдашней рефлексии
усиливали робость и тоску.
Мечта была бесплодною мечтой,
я разве смог бы на вдове жениться,
вдруг дом продать и вскорости разбиться
на самолете в Польше, холостой;
мотор доставить в Пермь и сделать катер,
тут надобен Василия характер.
Я как-то съездил с женщиной одной
в ту Троицу холодною зимой;
осматривал останки колокольни,
был в церкви, послонялся по селу,
и робкий неумелый поцелуй,
наверно, с месяц отравлял покой мне.
К Каменскому – приехал наугад,
кружа его дорогами крутыми,
вдруг вспоминая ветреное имя;
(так в рифму здесь – столичный верхогляд),
попал в его заветный дом-музей,
всмотревшись вновь во всех его друзей.
 
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассеивался голубой туман.
Поскрипывал наш дом-аэроплан.
С ажурных крыльев – книжных стеллажей
пыль осыпалась в яростном полете…
Нежданно очутиться в переплете
и – выйти в Жизнь без всяких сторожей!
Покинуть этот милый дом-музей,
вернуться в гвалт, в бессонную столицу,
пожать беду и радости сторицей
и обрести взаправдашних друзей,
чтоб на рассвете в голубой туман
взмывал твой голубой аэроплан.
 

29.12.1982

* * *

 
Вновь я проснулся, в детстве как будто
зимнее утро, зимнее утро…
Выбелил окна росписью иней,
воздух меж стекол солнечно-синий.
Сразу от сердца отхлынула смута
зимнее утро, зимнее утро…
Сразу неробко ступил на крылечко,
выбежал тропкой к взгорку над речкой.
Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто
зимнее утро, зимнее утро…
В сердце – доверье, звонкие трели…
Рядом деревья заиндевели.
Ветки, как стропы синь-парашюта
зимнее утро, зимнее утро…
Мороз под пиджак, словно сталь – наждаком…
А я, как кержак, весь оброс куржаком.
Немногословного счастья минуты
зимнее утро, зимнее утро!
 

4.01.

НА СОЛНЦЕПЕКЕ

 
В стакане – золотистое вино.
Оно, как солнце, обжигает губы. .
В твоей квартире пусто и темно.
Как людно и как солнечно в Цхалтубо!
Смеяться разучились зеркала.
Со временем стареет амальгама.
За гладкою поверхностью стекла
змеятся трещины, как от порезов шрамы.
Река Риони отразит верней
подвижность черт, знакомую улыбку.
Плыви, купайся, тень среди теней;
пускай другой обнимет стан твой гибкий!
А я, давнишней болью оглушен,
стою на солнцепеке… С опозданьем
обвит, как дерево змеящимся плющом,
вернувшимся ко мне воспоминаньем.
 

7.03.

* * *

 
Опять похолодало.
Хоть день горит светло,
да только проку мало.
Опять не повезло.
Не пробежишь аллейкой
в испуганную тишь.
На узенькой скамейке
часок не посидишь.
Опять вползает скука
в заснеженный простор.
Беременная сука
заходит в коридор.
Ей только бы согреться.
Хоть чуточку тепла.
И я с холодным сердцем
все не найду угла.
Вчерашнее прощанье
нейдет из головы.
Предчувствуя заране,
все знали мы, увы!
Но так хотелось счастья,
хоть чуточку тепла.
Казалось, в нашей власти
не разлучать тела.
Но ты идешь по Минску,
а я в лесном кругу
черчу тебе записки
ботинком на снегу.
А впереди маячит
шумливая Москва,
где ничего не значат
вчерашние слова.
 

7.03.

ДУХ И ТЕЛО

 
Объяснения. Потери.
Каталог былых побед.
Я одною меркой мерил
20 лет и 30 лет.
Дух мой, юношески стройный,
в горний воздух воспарял.
Как быка – меж тем на бойню
гнал – телесный матерьял.
И сошлись парадоксально
тело старца, дух юнца
в новой страсти, и печально
ждали славного конца.
Что же, дева поглядела
на меня через очки.
Разглядела только тело,
дух не виден сквозь зрачки.
И со смехом убежала
вмиг в заснеженную даль.
Тело бедное лежало.
Дух измученно летал.
Так живу, мой друг, отныне;
и раздвоен, и распят.
Так пришли ко мне унынье
и расплата из расплат.
Но и деве той не лучше.
Облетает юный цвет.
И ее сомненье мучит:
тело есть, а духа нет.
 

7.03. Каролищевичи

* * *

 
Заснеженные сосны.
Послушай пять минут:
Поют они, как кросна;
видать, дорожки ткут
из снега и метели,
из синей тишины. .
Им помогают ели,
усердия полны.
И ты, идя обратно
дорогою судьбы,
оставишь, вероятно
ненадолго следы.
 

7.03.

ЗЕЛЕНОЕ ЭХО

 
Недавно мы с дочкой, гуляя в лесу,
видали в кустах золотую лису.
Она на прощанье махнула хвостом
и скрылась мгновенно во мраке лесном.
Когда я наверх поглядел, как в оконце,
увидел в прогал краснобокое солнце.
Когда по тропинке пошел напрямик,
наткнулся на синий-пресиний родник.
Когда мы под вечер домой побежали,
то черные тени повсюду дрожали.
И только белела на небе луна,
как чудная лампа, сиянья полна.
И долго звучало порою ночной
зеленое эхо прогулки лесной.
 

6.04.

ВОЗЛЕ ШОССЕ

 
1
Вот и зажил я возле шоссе:
дом – как дом; только странное дело
вечно что-то в квартире шумело,
в придорожной моей полосе.
Был я поутру трезвый как все.
Зубы чистил и брился умело;
только что-то все время шумело,
не являясь в открытой красе.
Дверь я войлоком облицевал,
щели все проложил поролоном,
но по-прежнему шум неуклонно
налетал, словно горный обвал.
Я в аптеке беруши купил.
Я завязывал шапку-ушанку.
Бился шум, словно мячик о штангу,
и до мозга – насквозь – проходил.
Жизни шум, нестареющий шквал,
пролети по скудеющим жилам.
Вот и стал я почти старожилом,
не желая – в «десятку» попал.
 
 
2
Вот сижу я, склонясь над столом.
Был отцом я, и сыном, и мужем;
только вряд ли кому-то я нужен…
Все, что было, осталось в былом.
Я, конечно, гожусь на подхват:
принести, отнести, расстараться…
А вот, что я не Фет иль Гораций,
это слишком заносишься, брат!
Вот твой рыночный диапазон
от укропа до свежей картошки;
если хочешь, рифмуй понарошку
и глотай аммиак, как озон.
Не стесняясь заезженных слов,
на автобусе езди беспечно
и не думай, что жизнь бесконечна
для таких безупречных ослов.
Тело будет потом сожжено,
разбегутся поспешно родные
и, быть может, помянут чужие,
если выставят внуки вино.
Так беги, не жалея подков,
бей асфальт заграничным копытом;
путь твой многими вдосталь испытан
и завещан во веки веков.
 
 
3
Есть, как видишь, бутылка вина.
В холодильнике – вот – «Цинандали».
Жизнь прожили мы, проворковали,
не считая, что это – вина.
Перед кем и потом за кого?
виноватим мы дальних и близких;
можем штилем высоким и низким,
только много ли проку с того?
Холодильник легко распахну.
Переставлю на холод бутылку.
Сам себя щелкану по затылку
и отправлюсь к ночному окну.
Все улажу, что мне суждено.
Промелькнут обывателей лица.
С телевизором вряд ли сравнится
бесконечное это кино.
Бог ты мой, я забыл про вино!
Впрочем, завтра оно пригодится,
там – позавтракать, опохмелиться…
Да и вам-то не все ли равно…
 
 
4
Что бездарней ночного ума,
коль с душой в постоянном разладе
(знать не знает о новом раскладе
и давно не страшится письма?!)
Подсказала бы летняя мгла,
что с надеждами вышла накладка;
да и так уже вовсе несладко
чаепитье родного угла…
Шел бы лучше, с порядком знаком,
прямо в банщики иль в коновалы,
чем шататься весь день, где попало,
и без толку молоть языком.
Чтоб, прогнав безрассудную стынь,
исцелять всех собак беспородных;
так пристойно весьма и подробно
применяя на деле латынь.
А пока, дорогой, засыпай
и с утра потихонечку трогай,
раз закаялся лунной дорогой
закатиться прямехонько в рай.
 

15.06.

* * *

 
Все темнее и злее осенние ночи.
Полногрудо луны забытье.
В темноте среди тысяч людских одиночеств
незаметней мое.
Солнце пепел оставит от долгих пророчеств.
Радость утро прольет.
На свету среди тысяч людских одиночеств
неприглядней мое.
 

6.09.

БЕЛАЯ НИТЬ

 
Вновь теснимый желанием странствий,
я воочью увидел Восток,
где над жгучим от соли пространством
в небе плавится солнца цветок.
Поначалу влекли саксаулы,
синью звонкой томил горизонт
и казалось – навеки уснули
эти степи, как перед грозой.
Надвигалась жара, и сушило
даже губы от зноя порой,
но трава эту землю прошила,
словно небо сшивала с землей.
И хлопчатника первые всходы
дали новому чувству толчок,
и ростком шелестнул через годы
повернувшийся к свету Восток.
Я увидел: прошли меж рядами
хлопкоробы – собрать урожай,
чтобы белыми чудо-горами
выше к солнцу подвинулся край.
Словно русские скирды вставали,
в небо прямо взлетали стога…
Этот хлопок белей не едва ли,
чем зимой по России снега.
И хоть было вначале неловко
от горячки нахлынувших слов,
эти фартуки, полные хлопка,
эти руки воспеть я готов.
Мне казалось, что я понимаю
перекличку людей и полей,
знать, недаром сейчас вспоминаю
эти взгляды старух и детей.
Хлопок стал драгоценной поклажей,
мне отныне его не забыть;
вот и время нервущейся пряжей
тянет памяти белую нить.
И когда на глухом полустанке
вдруг ударят с разлету снега,
я навстречу пойду без ушанки,
пусть скользит на морозе нога.
Не почувствую холода дрожи,
снова чувства настигнет обвал…
Это – хлопок, скажу я, быть может,
это хлопок – в России – нагнал…
И колючие белые осы,
остывая в моих волосах,
это хлопок – шепнут мне без спроса,
это хлопок, забудь о снегах…
И тогда, подуставший от странствий,
я опять унесусь на Восток,
где над жгучим от солнца пространством
в небе плавится солнца цветок.
 

27.09.

НЕПРЕРЫВНОСТЬ

 
Уходит жизнь. Обыденно. Нелепо.
На перебранки. Ссоры. Пустячки.
А ты хотя бы раз взглянул на небо,
тряпицей чистой протерев очки?
Взгляни на облака или на тучи,
что придавили низкий горизонт;
и, может, этот взгляд тебя научит
в иных событьях находить резон.
А, впрочем, речь совсем не о природе
поступков наших, фокус ведь не в том,
чтоб стать другим иль оказаться в моде,
иль не прослыть беспечным болтуном.
Как мне порой хотелось научиться
открытости, беспечности в себе,
чтоб быть во всем не просто очевидцем,
передоверив отвечать судьбе.
Как в книгах я искал не просто тайну,
а корень тайны, некий интеграл;
и вот сегодня увенчал случайно
трюизм, быть может, лаврами похвал.
Ну, что ж, взгляну и я разок на небо,
как смотрят на кривые зеркала,
чтоб убедиться, до чего нелепо
вся жизнь моя бездумная прошла.
Сниму очки и, близоруко щурясь,
уставлюсь, размышляя, в пустоту;
и в памяти всплывет сквозь хмурость юность,
как будто в ливень – дерево в цвету.
Пусть ветер рвал доверчивые ветви,
пусть осыпалась розовая цветь,
но этот образ мне верней ответит,
зачем необходимо сердцу петь.
Да, отцвело и накренилось древо;
да, и плодов покамест не видать,
но эти ветви обнимали небо,
хоть не могли о встрече рассказать.
И пусть уходит жизнь… Во все лопатки
пускай бежит, на части не деля,
на верх и низ, делитель и остатки,
как неразрывны небо и земля.
 

21.10.1983

РОЗЫ

 
Один сквозь сад иду в тиши.
Устали ноги.
Как эти розы хороши
и как убоги!
Казалось бы – спеши, пиши.
А что в итоге?
Как эти розы хороши
и как убоги!
Необязательность души
Тревожит многих.
Как эти розы хороши
и как убоги!
Один всю жизнь копил гроши.
Другой – дороги.
Как эти розы хороши
и как убоги!
А все-таки живи, греши,
Плати налоги…
Как эти розы хороши
и как убоги!
 

7.06.

НАДЕЖДА

 
Я понял цену дружбе и любви:
тогда хорош, когда дела в порядке;
и никого на помощь не зови,
когда лежишь, как в детстве, на лопатках.
Я ошибался в жизни много раз,
но все равно не накопился опыт;
и как принять сиротство напоказ,
коль сердце в ребра кулаком колотит.
И я пытался быть таким, как все;
шуршать, как мышь, своим кусочком сала…
Но как бы жизнь на дыбном колесе
меня ни распинала, ни ломала,
я говорю заветные слова,
я в полный рост иду, подняв забрало,
на проходимцев, ибо тем права
святая тень, что только жизни – мало.
И надо не сдаваться, и суметь,
отстаивая в драках идеалы,
все тем же чистым пламенем гореть,
а не тянуть надежней одеяло.
Мне – 38, возраст не такой,
чтоб упиваться ранней сединою.
К чертям покой! Пусть будет под рукой
родимое пространство ледяное.
Я обречен сражаться до конца.
Врагов моих пускай не убывает.
И только свет любимого лица
в моих метаньях силы добавляет.
Я знаю: дом отцовский не сгорел,
хотя и продан новым постояльцам;
и мой удел, как дедовский надел,
надежно подчинен упрямым пальцам.
Я верю: материнская рука
опять, как в детстве, боль мою утешит;
и каждая строка черновика
когда-то будет вещей, не поспешной.
Тогда – вперед, разбрызгивая грязь,
по сыроватым пажитям апрельским;
туда, туда, где, ласково светясь,
желтеет солнца шар над перелеском.
Через косые резвые дожди
ветрам навстречу, радуясь и плача;
и вглядываясь, что там впереди,
надеяться азартно на удачу.
 

19.04.

УГЛИЧ

 
Воспоминанья, крытые соломой.
Кто ухватился, тот себя не спас.
И смотрит вновь с расчищенной иконы
нерукотворно-рукотворный Спас.
Мы говорим о подлинном и мнимом.
По Угличу проходим, все в снегу…
Ах, что ты шепчешь, милая Марина?
Я не Димитрий, но и я солгу.
Ах, милая пленительная полька,
как глаз твоих неистов малахит!
Смежила веки (вековала сколько?
А ретивое до сих пор болит…)
Слежался снег. Скрипит под каблуками.
По Угличу проходим, все в снегу.
И колокольный звон плывет над нами,
и наша дочь смеется на бегу.
Но почему тревожно так и знобко?
Что нам сулит в столице месяц март?.
Заметена ночной метелью тропка.
Поленница лежит колодой карт.
Раскиданы колючие созвездья.
Непредсказуем поздний гороскоп.
И снег летит, такой же бесполезный,
и наметает времени сугроб.
 

8.03.1984

* * *

 
Людей природа, в сущности, одна:
как ни ряди врожденные инстинкты,
сквозь оболочку хорошо видна
звериная повадка и косинка.
Срывается муштрованная речь.
Не справиться иному с хищным взглядом.
И в лесть горчинкою вползает желчь,
готова обернуться страшным ядом.
Есть у меня знакомый толстячок.
Сластена. Буквоед. Завзятый книжник.
Как злобно он сжимает кулачок,
когда с усмешкой говорит о ближних!
Его уж точно медом не корми,
дай посудачить о чужих ошибках;
и влажных губ облизанный кармин
кровавит откровенная улыбка.
Как точит зависть бедного порой,
а я его подтравливаю тихо…
Что ж, в Риме говорилось (Боже мой!):
Homo sum – humani nihil…
 

11.04.

ТРИ ЧАСА ОЖИДАНЬЯ

 
Три часа ожиданья – это много иль мало?
Жизнь меня обнимала, ломала и мяла,
жизнь меня волокла, как котенка, вперед
день за днем и за годом мелькающий год.
Я взрослел, понемногу в привычках менялся,
обминался, а все же пока не ломался;
я за жизнью волокся трусцой и шажком
и портфелем махал, словно мальчик флажком.
Было много мечтаний и много надежд;
я себе устанавливал новый рубеж,
уставал, отставал, и винил, и винился,
и порой сознавал, что вконец обленился.
Жизнь прощала меня и, жалея, ласкала…
Три часа ожиданья – это много иль мало?
Электричка трясется на стыках, как бричка.
В срок стремится успеть, долететь электричка.
Через ливень, сквозь зелень и высверки дач
мчится солнцу навстречу залогом удач.
Я трясусь в такт ее нескончаемой тряске,
я влеченью сейчас отдаюсь без опаски,
я спешу на свиданье с надеждой своей;
мой полет все быстрей, встречный ветер сильней;
Заоконная зелень сочней, зеленее…
Неужели я тоже сейчас молодею?
Далеко позади шум и гомон вокзала.
Три часа ожиданья – это много иль мало?
Скорость въелась в меня, как дурная привычка.
Вспыхнуть жарко стремится последняя спичка.
Сигаретка бикфордно чадит-догорает.
Расставаться со мною рассвет не желает.
Набирает свою светоносную силу,
чтоб взбодрить приуставших, болезных и сирых.
Полустанки минуя, летим оперенно.
Вон калека неспешно бредет по перрону.
Он, наверно, забыл, как томиться и мчаться;
повязали его добротой домочадцы;
чувство скорости жизнь беспощадно украла.
Три часа ожиданья – это много иль мало?
Может, жизнь моя вся до сих пор – ожиданье,
с каждой новой весной прежних чувств оживанье;
ожиданье любви, ожиданье удачи;
и я жить не могу, не умею иначе.
Ветром новых поездок лицо ожигаю,
ожидаю свершенья, опять ожидаю.
Все мы, люди, комочки разбуженной плоти,
в бесконечном полете, во вседневной заботе.
Воплощая мечты, говоря торопливо,
мы в любви объясняемся нетерпеливо.
Почему ты в ответ до сих пор не сказала,
три часа ожиданья – это много иль мало?
 

30.06.

* * *

 
Люблю твое лицо мадонны:
из-под слегка припухлых век
взор грациозно-полусонный,
где вызов небу не померк.
Улыбку (с ней и черт не сладит)
и чуточку курносый нос,
твои распущенные пряди
наивно вьющихся волос.
Простосердечную небрежность,
недооформленную стать;
и нежность, нежность, нежность,
которую не передать.
Да что там нос, глаза и пряди,
весь водопад твоих волос,
когда б сказал, что в быстром взгляде
прочесть однажды довелось!
 

31.06.

* * *

 
Я не хочу обманывать тебя,
мучительно я к прошлому ревную;
вновь ослеплен и днем бреду вслепую,
сухую кровь рассудком торопя.
К чему твердить про некий идеал,
про то, что так хотелось к изголовью
склоняться утром с чистою любовью,
которую всю жизнь свою искал.
Я знаю, время успокоит кровь
и вместо небывалого блаженства
оставит только жажду совершенства,
которой и является любовь.
Я не молю еще побыть со мной,
но знаешь, как, расправив с хрустом крылья
невидимым сознанию усильем,
вдруг тянется одна душа к другой!
 

31.06.

ОБМОЛВКА

 
Проясняет истину враз
оговорка или обновка…
Вновь размолвка промежду нас.
Неужели она надолго?
Без тебя жизнь моя – дрянцо.
Стоит ли говорить подробно.
Пред глазами – твое лицо.
Каждый взгляд, как удар под ребра.
Чудо-родинка на губе.
От обиды едва не плачу.
Что я значу в твоей судьбе,
если все-таки что-то значу?
 

21.09.

БИЛЬБОКЕ

 
Не смешную погремушку
и не перстень на руке
подарю тебе игрушку
под названьем бильбоке.
Красный шарик на бечевке.
Знай подбрасывай – лови.
Нужно капельку сноровки
и немножечко любви.
Что слова? Резону мало.
Не прикажешь и в стихах,
чтобы чаще вспоминала
наши встречи впопыхах.
Может, слишком я доверчив,
но мне кажется порой:
ты моим играешь сердцем,
тоже тешишься игрой.
 

9.08.

СОН ВО СНЕ

 
Ночная тишина глуха, как вата.
Лишь изредка ее перерезает
далекий свист больших электровозов,
ножом консервным вспарывая сон.
Я в комнате один. В привычном кресле
устало разместилось тело. Снова
умчались мысли в дальние пределы,
где можно пробежаться босиком.
За окнами накрапывает тихо
осенний дождик. Ветер рукоплещет
вовсю шальными ветками деревьев,
роняя побуревшую листву.
А в памяти моей не меркнет солнце,
лежит спокойно гладь пруда Святого,
где лилия белеет невесомо.
Я к ней спешу подплыть, слегка коснуться,
чтоб осознать, что все это не сон.
Веселый воздух резво и покато
скользит по свежевымытым плечам.
Свет солнечный струится, как из лейки.
Двоится зренье, и тебя я вижу
всю в ореоле радуги цветной.
Ты проплываешь, юная русалка.
Струится водопад волос неслышно.
Слова твои крадет гуляка-ветер,
и только эхо вторит, искажая
сиюминутный смысл всевечных фраз.
Давно пора мне в комнату вернуться,
отставить кресло в сторону и тут же
тебе по телефону позвонить.
Но сон во сне, как неотвязный призрак,
как мириады разноцветных радуг,
слепит и снова смешивает зренье.
Я пробужденья жду. Далекий свист
ночных электровозов убеждает,
что не остановима жизнь, что нужно
инерцию движенья сохранять.
А, может, память этому порука,
и сон не просто отдых, дань покою,
а тот же бег в немой стране мечты?
 

11.10.

* * *

 
Люблю восточного базара
неунывающий азарт.
Еще судьба не досказала,
не разложила мятых карт.
И вот торговец сладкогласный
тасует цены и слова.
А солнце не жалеет красок,
и медом пахнет пахлава.
Мир рынка всюду одинаков,
но здесь вольготно и светло.
И я, как записной гуляка,
ловлю последнее тепло.
 

4.11. Фрунзе

* * *

 
Слова твои, не ахай и не охай,
найдут признанье позже, может быть,
как свет звезды, немыслимо далекой,
что продолжает, и сгорев, светить.
Но что мне отсвет отгоревшей жизни,
что ореол священного огня,
раз нет меня? Нет нужды в пышной тризне,
раз выбрал ночь и не увижу дня.
 

29.11.1985

ЗОЛА

 
Чего мне ждать? На что надеяться?
На то, что все-таки поймут
и перепеленают сердце,
и выбросят обиды жгут.
Все время – деньги, деньги, деньги!
а я, как нищий на углу,
устал молиться и тетенькать,
и дуть на чувств своих золу.
Из пепла не возникнет пламя,
из безысходности – любовь,
и только память, только память
еще мою согреет кровь.
Когда чредой пройдут виденья,
я оценю ли грез размах?
Души не меряны владенья,
и я здесь подлинный монарх.
Хочу – люблю, хочу – караю,
и в сновиденческом огне
не к раю, к дедовскому краю
хотелось быть поближе мне.
Чтобы из мглы вечерней свита
и предзакатного огня,
всех этих грешных духов свита
не ополчилась на меня.
О, да не буду близким в тягость!
Уйду, пока не надоел,
навеки в край, где плещет радость
за установленный предел.
На то нам и дается слово,
чтоб светом выхватить из мглы
две-три щербатинки былого
и – не разворошить золы.
 

31.08.

КОРАЛЛ

 
Ты прав, знаток любви, Стендаль,
кристаллизируется чувство,
и обретает сердце даль,
в которой без любимой пусто.
Течет по жилам чудный ток
искрящихся переживаний.
Благоуханна, как цветок,
любовь, а ты – всего желанней.
О, только б находиться близ,
навек не прерывать мгновений;
любая прихоть, твой каприз
и полноправны, и священны.
Омытый зрением двойным,
мир предстает в красе нетленной.
О, только б с ней, о, только б с ним
навек не прерывать мгновений.
И как бы рок ни покарал,
одно спасенье – сердцу вверься,
любовь – особенный коралл,
растущий по законам сердца.
 

30.09.

* * *

 
Дочери – 15 лет.
Джинсы. Модная прическа.
А в глазах – тревожный свет,
характерный для подростка.
Сотни, тысячи проблем
сложностью своей пугают.
Что там Брэдбери и Лем,
здесь фантастика другая.
Поражаюсь каждый раз
неприступности задачи.
Опыт взрослых – не указ.
Да и как еще иначе.
Открывает новый мир
дочь моя, кончая школу.
Не разученный клавир,
а – дорогу в звездном поле.
Дочери – 15 лет.
Не споткнется ли дорогой?
Утром я смотрю ей вслед
с очень родственной тревогой.
 

30.09.

* * *

 
Ты помнишь: вечер, мой мундир
и шум вокзала?
«Любовь изнашивается до дыр»,
ты мне сказала.
Любовь изнашивается, как ткань.
Рано иль поздно.
Не плачь, не плачь. Ах, перестань!
Взгляни на звезды.
Что в бесконечной глубине
горят беспечно.
В том очистительном огне
пребудем вечно.
 

4.10.

ДОРОГА В ГОРОДНЮ

 
Мы утром вышли в ранний путь…
Дорогою окольной
внушал я дочке, что взглянуть
пора на колокольню;
что церковь красит Городню
с пятнадцатого века;
что стыдно спать пять раз на дню,
когда ты не калека.
Не соглашалась ни за что
идти в селенье дочка,
дубленка будто решето
не держит ветерочка.
Ее пугал не холод зим,
когтящий лютым зверем,
а то, что в книжный магазин
я заглянуть намерен.
Она читала мне мораль,
мол, сед, а все туда же:
полночи белый лист марал
и стал чернее сажи.
Потом готов сидеть полдня
над старой книжкой Блока,
а ей – ни слова, хоть родня,
ей очень одиноко.
Была турбаза в декабре
забита стариками,
одни деревья в серебре
девчонок завлекали.
Хотя б подружку в свой заезд,
Аленку иль Сюзанну,
то был бы общий интерес
взамен сплошных терзаний.
Что мне ответить? Чем мне крыть
подобные запросы?
Не пара рук, тут пара б крыл
могла обезголосеть.
Из-под сапог летела пыль.
Был уголь здешней метой…
Я по дороге ей купил
пирожное, конфеты…
Была дорога далека.
К тому ж с шоссе ни шагу.
Сейчас легко с черновика
на белую бумагу
перенести путь с грузом пут
под леденящим ветром,
когда машины рядом рвут
тугие километры.
О, как же ныла и кляла
мою страстишку дочка!
А я молил: вот до угла,
потом до бугорочка
дойди… И встанет Городня
веселыми домами,
и оба-двое мы, родня,
пройдем меж их рядами.
Так и случилось… Важен пыл
не только для таланта,
но – цель достичь. И я купил
словарик музыканта.
Потом, куда душа звала,
давным-давно не в ссоре,
прошли мы к церкви, что была,
конечно, на запоре.
Сверкали златом купола,
и небо было чище
над скромной тропкой, что вела
на местное кладбище.
Там бомж и протоиерей,
крестьяне и солдаты
лежали рядом; их тесней
объединяли даты.
Они одни видали сны,
в верховье Волги жили…
Мы тоже веточку сосны
на холмик положили.
За описанье не берусь
обратного маршрута;
но приоткрылась дочке Русь
хотя бы на минуту.
Я думаю, что поняла
она (я, впрочем, тоже):
дорога – к Родине вела,
пугая бездорожьем.
И надо не бояться зим,
идти с открытым сердцем,
найдется книжный магазин,
где можно отогреться.
Найдется красное крыльцо,
где не важна монета;
найдется красное словцо
не только для привета.
 

26.12.1986

ВДРУГОРЯДЬ

Л. Ю.