Текст книги "Иглы мглы"

Автор книги: Виктор Широков

1996

* * *

 
Летит история тараном, жжет в мироздании дыра, пока замученный тираном тирану же кричит «Ура!» Пока досужие зеваки пьют виселичный аромат, солдаты спят на бивуаке под пенье пушечных цикад. Герои гибнут не в кровати, их не пугает груз оков, но прав, наверно, обыватель, не вдумываясь в смысл веков. Он ближе к сумрачной природе, пусть только продолжает род. Простите, в некотором роде он именно и есть народ. Неважно, поздно или рано властителя настигнет суд: эффектный памятник тирана рабы вчерашние снесут. Но как же давят неба своды и смысл истории таков, что вместо призрачной свободы рабам милее груз оков. Жизнь требует козырной масти, не залечив вчерашних ран, герой, дорвавшийся до власти, сам будет истинный тиран.
 

ПОСЛЕДНИЙ ОСТРОВ

Памяти Иосифа Бродского

 
Мне говорят: все в мире – только тлен.
Не поминайте имя Бога всуе.
Митрополит и метрополитен
не совпадают, купно существуя.
Земля не избегает неба линз.
Поэт свершает слова именины.
Пусть муэдзин отвергнет дзен-буддизм,
раввин – дитя обиженной равнины.
Играючи сквозь нас летят лучи,
плетут свою тугую паутину,
и музыка поэзии звучит
в час погребальный, в тяжкую годину.
Основы твердой ищет хищный взгляд.
В печь Пенелопа выбросит полено.
Космополит сменил комсомолят,
но только лишь до следующей смены.
В час этот сердце рвется пополам,
созвучия равняются по росту,
и пилигрим, не сняв кардиограмм,
искать уходит свой последний остров.
 

2 февраля

ЗЕРНО

 
Не знаю, что станет со мною,
но знаю зато, что сполна
шумит и зерно просяное,
и малый кусочек зерна.
Зенон, Диоген, Авиценна
открыли мне правду одну,
что каждая жизнь драгоценна
и каждый подобен зерну.
Пусть эхо промчавшейся жизни
потомкам хоть звук донесет
любови сыновней к отчизне
и радости взятых высот.
Струятся бесценные зерна
и времечко мелет муку,
чтоб каждый прожил не позорно,
а дело свершил на веку.
 

10 февраля

* * *

 
Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться, но вприглядку радуют до слез. Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу радуют до слез. Милая забитая отчизна, шел к тебе я по колено в грязь, ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю, песни те, что петы-перепеты, все равно без устали пою. В тесноте да все же не в обиде, в нищете да все-таки в чести мы с тобой еще увидим виды, выберемся, Господи прости.
 

11 февраля

УЗЛЫ

 
Пускай в конфорке выключили газ,
мысль об огне витает непрерывно,
так бабочка желаний жжет призывно,
голубовато окликая нас.
Так сам собой рождается рассказ
о жертве рока, что ползет унывно
в нору событий, но внезапно дивно
ее от смерти неизвестный спас.
Художники, я понимаю вас!
Хочу писать упрямо и наивно
не то, что существует объективно,
а то условное, что видит третий глаз.
Случайности закономерно злы.
Вяжу упорней памяти узлы.
 

24 марта

* * *

 
Я не рожден под мирное дыханье
библейского осла или вола,
хотя познал истории касанье,
через страданья жизнь меня вела.
И хоть младенцем не ложился в ясли,
соломенная музыка звучит,
рождественские звезды не погасли,
Марс надо мной не раз взошел в зенит.
Я помню гул далекой канонады,
как в мае пал поверженный Берлин,
я слышу до сих пор: летят снаряды
куда звучней, чем журавлиный клин.
Я помню смерть вождя и спутник первый,
Гагарина торжественный полет,
та радость до сих пор тревожит нервы
и сердце по-мальчишески поет.
Еще я помню сумрачные годы
и мирным утром цепь очередей,
голодный призрак нынешней свободы
сумел увлечь мятущихся людей.
Не только юность, зрелость – за плечами,
все ближе безысходности черта,
но я хочу, чтоб зорко различали
глаза – где не исчезла красота.
 

30 июня

1997

* * *

 
Эти вросшие мочки ушей,
эти волчьи несытые взгляды…
Быстро-быстро крест-накрест зашей,
бедной памяти больше не надо
сохранять дорогие черты,
облик той, что глядела по-волчьи
из раствора сплошной темноты,
из воронки ворованной ночи…
 

14 января

* * *

Анне

 
Архитектура осени проста:
оголены распахнутые ветки,
и существо пожухлого листа
летит на землю, выживая редко.
Сырое небо метлами дерев
метет до новой зелени округа,
а мы, на милость поменявши гнев,
круглогодично влюблены друг в друга.
Когда и нас, отживших, понесет,
как листья, ветер страшного прощанья,
ты вспомнишь этот високосный год
и все его пустые обещанья.
 

1 февраля

НАСЛЕДИЕ

 
Как дьявол ни похохатывал,
вращая злокозненный вал,
«Записки об Анне Ахматовой»
ХХ век прочитал.
Здесь честно каждому выдана
оценка за каждый час,
обетами и обидами
уже не смущая нас.
Зачислены в собеседники,
раскрутим событий нить…
Наследники мы, наследники…
Самим бы не наследить!
 

10 марта

ЧУЖАЯ ТЕМА

Г. Адамовичу

 
Там солнца не будет… Конечно, там будет сплошная луна прожектором жутким беспечно светить, как велел сатана. Там будет чужое светило над ртутно-безмолвной водой искать средь прибрежного ила хоть оттиск ступни молодой. Не греет улыбкой обманной чужого огня торжество… Там Вронский не встретится с Анной и Анна простит не его. Я буду качаться распятый, конечно же, вниз головой, но будет ли это расплатой, последней расплатой с судьбой? Как мухи, жужжа, на варенье стремятся, оставишь едва, на мертвое стихотворенье слетятся, воняя, слова. Что ж, каждое слово отдельно, наверное, вправе желать себе подслащенной молельни, а вместе б их век не видать. Всесильной рукой остановлен бессмертной души маховик, и в дыры разрушенной кровли кривится бессмысленный лик. Заслуженный отдых… Конечно, на то и копилась вина, чтоб жутким прожектором вечно светила там злая луна.
 

15 марта

ИЗ ДЖОНА КИТСА

 
Глаз хризопраз, и лес волос, и шея
Фарфоровая, и тепло руки
Единство их рассудку вопреки
Тебя моложе делает, нежнее.
О, небеса! Какой здесь вид! Шалею.
Нельзя не восхититься, до тоски
Нельзя не озвереть – две-три строки
Я подарить потом тебе сумею.
Но как же ненасытен я с тобой:
Твоей улыбке не страшна остуда
Знак острого ума, любви святой;
Мне не страшны любые пересуды,
Мой слух распахнут настежь, Боже мой,
Твой голос я ловлю: ах, что за чудо!
 

27 сентября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

 
Ближе, ближе, страсть
Стисни влажной тенью
Ближе, ближе, страсть!
Дай мне искупленье!
Ближе, ближе, сласть
В луговой постели
Ближе, ближе, сласть!
Встретиться успели!
Ближе, ближе, блажь,
Жги дыханьем жизни,
Ближе, ближе, блажь
В сердце солнцем брызни!
Что ж, что чувств угар
Мигом улетает,
Наслажденья жар
Быстро угасает.
Только б не забыть
Счастье близко, близко!
И нельзя любить
Без шального риска!
Ближе, пусть к утру
Задохнусь от страсти
Если я умру,
Я умру от счастья!
 

2 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

 
Как много бардов зряшно золотит
Времен упадок! К вящей из досад
То, что подобной пище был я рад;
Уж лучше б я оглох или отит
Меня отвлек от песенных харит,
Я так устал от чувственных рулад;
С бесстыдством дело не пойдет на лад,
Как только не отбили аппетит!
Прислушайся, что только ни принес
Нам вечер: листьев шепот, пенье птиц,
Журчанье вод и шелесты страниц,
Звон колокола и обрывки фраз;
И как бы время ни валило ниц,
Все-все гармонию рождает в нас.
 

7 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

 
Вращая томно глазками, сидят,
Грызут печенье, устремивши взгляд
В пространство, подавляют вздох с трудом,
Забыв про чай, про аппетит, про дом;
Скрестивши руки, сдерживая крик
Огонь погас, нет угля, случай дик;
Нет, чтоб позвать служанку, позвонив.
Поодаль муха тонет в молоке,
А где гуманность, тоже вдалеке?
Нет-нет, вот Вертер ложечку возьмет
И вовремя от гибели спасет;
Чуток хлопот, и вот уже в полет
Стремится муха, прочь от страшных вод.
Ромео! Встань, нагар со свеч сними,
Цветной капустой расползлись они.
О, свечный саван! – То намек, что мне
Пора в дом 7, на южной стороне.
"Увы мне, друг, какой у вас сюртук!
Что за портной?" – "Простите, недосуг
Ответить. Я не знаю, что сказать.
Где б мог он жить? Могу лишь повторять,
Что я не знаю. Он, к моей беде,
Жил в Вэппинге, а может жить везде".
 

8 октября

ТРИ СОНЕТА, НАПИСАННЫЕ В ПАНДАН КИТСУ

 
1
Вновь бабье лето, и закатный луч
зазывно золотит дерев верхушки,
и я чешу проплешины макушки
и думаю, что я еще могуч,
поскольку навестил Кастальский ключ,
читал, переводил стишок о мушке,
попавшей в чай, но спасшейся из кружки…
А, впрочем, я, мой друг, не так везуч.
Не платят денег мне который год,
я позабыл и думать о зарплате,
в стране – то гололед, то недород,
а то – переворот; какой палате
ни заседать – все окромя острот,
не услыхать о суке-демократе.
 
 
2
Еще вчера я говорил с тобой
о Блоке, о Горации, о Боге;
так были мысли плоски и убоги
и перла серость, точно на убой.
Наверно, так назначено судьбой:
и наши встречи на ночной дороге,
и темы разговоров, чтоб в итоге
нас после смерти осуждал любой.
Мол, недотепы, что с убогих взять,
толкуют то, чего не понимают.
Другое дело – подлинная знать,
элита (как сегодня называют).
Браток, ты понапрасну сил не трать.
Ты прав, хотя за это убивают.
 
 
3
Ночная лампа далеко видна,
и на нее летит любая нечисть,
а если из итога пламя вычесть,
то ни покрышки не сыскать, ни дна.
Тут логика простая не годна,
за что светильнику такая почесть?
Что ж, и уроду достается певчесть,
а мне – моя великая страна.
Вот и сижу за письменным столом,
забывшись в стихотворческом азарте,
мой кабинет, странноприимный дом,
шатается, словно бегун на старте,
и вы его отыщете с трудом,
но дайте время – нанесут на карте.
 

8 октября

СЕЗОННОЕ

 
Опять столицу промывает дождь, отвратно на душе, и небо серо, похмельная снедает тело дрожь, азарт упал до нижнего предела. Я скис, как пожилое молоко. Одряб, как яблоко, оббитое о землю. И мысли об искусстве далеко, да я им, собственно, почти не внемлю. Мне только б продержаться пару дней, вдруг среди туч покажется светило; пусть будет голодней и холодней, но только б вдохновенье накатило. Я простоквашу чувств хочу отжать и спрессовать хотя б таблетку сыра… Опять непредсказуема, как блядь, погода, и в ботинках тоже сыро. Вот так всегда. Великая страна найти не может в гражданах опоры. И на Кавказе вялая война, и на Балканах клацают затворы. Писатель Эдичка, влюбленный в автомат, стреляет по врагам, как будто в тире; его коллега, «маленький де Сад», с досады стены пачкает в сортире. Мой тезка, он, конечно, преуспел и многое переиздал с избытком, но будет на него прострел – пострел ужо поплачет и походит жидко. Однообразно с осенью, как раз, чтобы в столетье эдак XXIII-м его переиздали в сотый раз и не читали даже в школе дети. Мой ритм напомнил про виолончель, гудящую, как ель, и то – как скрипки, навроде птиц, за тридевять земель спешат, от канифоли знойной липки. Прибавил дождь, но все-таки, как встарь, неподалеку женщина смеялась, и в кожу также вкраплен был янтарь… Когда б внутри погода не сменялась, тогда была бы точно благодать и солнечно любое время года, а я б не напивался вдругорядь, страшась неотвратимого исхода.
 

11 октября

ВАРИАЦИЯ

 
История не терпит грима. Оставим для актеров грим. Великое неповторимо, Пермь и Москва, Париж и Рим… Порывом яростного ветра натянут до отказа трос времени, цепь километров… Я вновь вне дома. Я – в метро. Как поршень, поезд по туннелю мчит, воздух пред собой гоня… Вот так и езжу всю неделю, нет передышки у меня. Забавное, однако, сходство: инъекция чужой судьбы опять лишает первородства и отучает от ходьбы. Подачка тоже ждет отдачи… Не хочешь, ситный друг, в ебло, чтобы от истины ходячей вдруг стало больно и светло? Затем и лупят по кресалу, чтоб запалить поярче трут, чтобы почаще воскресала любовь, преображая труп ходячий, едущий, едящий, берущий с боем рубежи… Живи, мой милый, настоящим, а прошлым вряд ли стоит жить. Великое неповторимо, в одном-единственном числе и Нотр-Дам, и дамы Рима, и каждый листик на земле. И ты, такой несовершенный, сумел пробиться на авось, сумел… но в качестве мишени, пробитый временем насквозь.
 

25 ноября

СОНЕТ УХОДЯЩЕГО ГОДА

 
«Кругом измена, трусость и обман»,
писал последний русский император.
Внезапно перед ним разверзся кратер,
и ссыпалась империя в карман
временщиков… Сейчас телеэкран
надежней оболванит, чем ротатор;
телелистовки падают в фарватер
случайных связей разведенных стран.
Я сяду на продавленный диван,
под телевизор захраплю, как трактор,
тем самым проявляя свой характер,
струной звенящий сквозь сплошной туман.
«Россия, мати, что там за бугром?»
Знакомый погрохатывает гром.
 

30 декабря

1998

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ СТРОФЫ

 
1
Ко мне Господь подводит облако,
держа, как лошадь, в поводу,
и спрашивает: "Хочешь яблоко
иль Вифлеемскую звезду?"
А я оглядываюсь – около
плоды и звездочки висят,
вот мимо облачко процокало;
наверно, это райский сад.
И я, такой неподобающе
тяжелый, стукнут по плечу
и дружески, и чуть пугающе,
и вот уже лечу, лечу…
Первая строфа приснилась
в ночь на Новый год
2 января
 
 
2
И зачем, скажи на милость,
после всех невзгод
первая строфа приснилась
в ночь на Новый год?
В ней меня своим признали
райские друзья;
словно накурился шмали,
сам себя дразня.
Было жаль со сном проститься,
так тому и быть;
что ж, проснулся – надо бриться,
старый год забыть.
Что там сон – пустяк, безделка…
Жить бы не по лжи.
Посмотрел, а на тарелке
яблоко лежит.
3 января
 

ИЗ РОБЕРТА БЕРНСА

 
Жил-был капризнейший дурак,
Бездумно жил, любил не так,
Был слишком вежливым для драк,
Позвольте сесть поближе;
Он песнями набил рюкзак
И слез никак не слижет.
Жил деревенской песни бард,
Что городской толпе не рад,
Он жаждал рифм, а не наград;
О, проходи не мимо!
Здесь, братской гордостью богат,
Вздохну не хуже мима.
Себе он вынес приговор,
Читатель хроник, мыслей вор;
Он с временем затеял спор,
Бахвалясь дикой силой;
Здесь пауза – и слез позор
Над свежею могилой.
Тюрьмы нередкий квартирант,
На джин он променял талант,
Был даже дома эмигрант
С раздумьями своими;
Под глупость не получишь грант,
Лишь запятнаешь имя.
Читатель, здесь повремени!
Почти своим вниманьем дни
Его и руку протяни;
Пусть был он непокорен;
В том, что он жил и рос в тени,
Есть, видно, мудрый корень.
 

5 января

ЛЕРМОНТОВСКИЙ МОТИВ

Елене-Злате

 
Лазурь и золото – бессмертные цвета,
возьмем мы их с тобою за основу,
чтобы понять, откуда смелость та,
с какой художник обращался к слову;
с какою брался вновь за карандаш,
едва дыша в прогибе нежных линий;
и ты сегодня многое отдашь,
чтоб разгадать явление эриний.
 

11 января

СОНЕТ С КОДОЙ

 
Я битву с этой жизнью проиграл
и все же понимаю безотчетно:
по крайней мере, хоть умру почетно:
я жил, любил, боролся и страдал.
Звезда моя, мой драгоценный лал,
тобою восторгался я несчетно,
а четно битым был или нечетно
неважно, важно – выходил в финал.
Недоедал порой, недосыпал,
был обойден наградами, дарами,
и все-таки я повстречался с вами,
читатели, а значит, мой фиал
был полон вдохновеньями, стихами,
поистине волшебными духами,
поэтому еще далек финал.
 

10 января

ИЗ ОСКАРА УАЙЛЬДА

 
Из сумерек взвихренной рощи
Влетел в луговой рассвет,
Белея зубами, сверкая глазами,
Мой фавн, нарушив запрет!
Он пел, проскакав перелески,
Плясать было тени не лень,
И не знал я, что выслежу раньше
Песню или тень!
О Ловец, поймай его тень мне!
Соловей, излови хоть куплет!
До сих пор, обезумев от пляски,
Я напрасно ищу его след!
 

Малеевка, 29 июля

ИЗ ОСКАРА УАЙЛЬДА

 
Свои цветы у каждого сезона:
Нарцисс вздымает голову весной,
Чтоб следом роза накопила зной,
А осенью у астры все резоны;
Пронзает крокус смело снег газона,
И вновь деревья зашумят листвой,
Земля опять покроется травой
И первоцвет взойдет во время оно.
Лишь мы живем бессменно во грехе,
На склоне лет мы вянем, чтобы власть
Последней ночи погасила дни?
Амбиции, любовь, все искони
Теряем, находя одну лишь сласть
В воспоминаний мертвых шелухе.
 

Малеевка, 30 июля

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

ИЮЛЬСКИЙ КОЛОБРОД

 
Я вчера подсмотрел – между трав в огороде козлоногий сатир, чуть растерянный, бродит, временами вздыхает и вертит ромашку… Неужели природа допустила промашку? Неужели нет нимф и тем паче – нимфеток, и осталось лишь только откушать конфеток, и осталось лишь только на дамцов облизнуться и уснуть, чтоб в Аркадии снова проснуться…..Где купаются нимфы в ночном Геликоне, где сатиры топочут, как звонкие кони, где играют друг с другом в чехарду или салки, где за ними следят, испугавшись, русалки; где таится наш русский доморощенный леший за березы стволом, застыдившись, что пеший; где как мышка-норушка скользит бабка-ежка, рот зашив, потому что картавит немножко… Мой сатир чешет репу в ночном огороде, погадав на ромашке, успокоившись вроде; был бы грамотный, может быть, взялся за книжку, а поскольку долбак, то не сдержит отрыжку (он опять доотвалу наелся моркови от такой несусветной козлиной любови)… Я стоял полчаса, наблюдая за фавном, я ведь тоже такой же в томлении явном, я ведь тоже порой на ромашке гадаю и рюмашкой промашку свою запиваю. Я ведь тоже стучу каблуком по асфальту и никак не доеду на Кипр или Мальту, чтобы там поиграть в чехарду или салки, то ли денежек нет, то ли времени жалко; но зато я читаю различные книжки, там сатиры и нимфы порою в излишке, сам порою пишу или перелагаю и гадаю, гадаю, гадаю, гадаю… где очнусь и когда буду я знаменитым, как Уайльд или Китс, повсеместным пиитом, и меня будут тихо ненавидеть студенты за стишки, где описаны горе-моменты, особливо достанет ономатопея1, бесконечная, словно роман-эпопея… Что ж, наверное, хватит царапать бумагу, вот я кончу, остыну и вежливо лягу на кровать, разверну, может, свежий журнальчик, прикрывая слегка сатирический пальчик: вдруг откуда-то глянет ревниво супруга, почему я журнальчик листаю упруго, почему я писал о противном сатире, может, сам размечтался потренькать на лире, постучать по Малеевке звонким копытом и моркови халявной пожрать с аппетитом… Дорогая, я – пас, я давно отпастушил, у меня очи слепы и заткнуты уши, я не вижу ни нимф, ни тем паче нимфеток и терпеть не могу шоколадных конфеток. Я мечтаю… Но впрочем, уж это повторы и не надо, пожалуйста, свары и ссоры. Я сегодня устал от двойной вилланели, что Уайльд сочинил, возмечтав в самом деле об Аркадии, о божестве козлоногом… Я стихи перечел и подумал о многом, о соседе своем, на сатира похожем, о соседках-нимфетках с прыщавою кожей, об охранниках ражих, морковь стерегущих, о малеевских кущах… Ах, впрямь, это кущи! В них есть то, что Аркадии даже не снилось, это даже не чудо, а высшая милость непонятного органа вроде Литфонда, но сейчас повылазит ненужная фронда, что забьет чертовщину любую с налета, а я лучше посплю, мне сейчас неохота сон аркадский, малеевский, сон досточтимый, сон с грибами, купаньем, загаром, малиной променять на проблему навроде сортира, нет, уж лучше давайте опять про сатира…..Я вчера подсмотрел – между гряд в огороде козлоногий сатир без конца колобродит…
 

31 июля

* * *

 
Сауна – это флора, фауна – это мы, любители разговора средь лета и средь зимы. А разговоры под пиво и под фисташки тож льются неторопливо, с правдой мешая ложь. Медленное лето, длительная зима порой налагают вето на изыски ума. Сауна малоподвижна, плавленым сядешь сырком; то ли дело: оближешь тело веником и парком. Фауна многоголова, лысоголова порой, выронишь красно слово, словно родился впервой. Словно сам снес яичко и закудахтал: «Ура!» Сауна – сад для птичек и предлог для пера. И предлог для восторга, и предлог для любви… Что ж, не судите строго описанья мои.
 

1 августа

* * *

 
Домочадцы мои, домочадцы,
алкоголики, тунеядцы,
чукчи, немцы, мордва, чеченцы,
кто з/к, а больше лишенцы,
коногоны, крестьяне, шахтеры,
нищета и, конечно, воры,
«челноки», врачи, журналисты,
инженеры, бомжи, артисты,
доходяги, жертвы аборта,
в общем, люди второго сорта,
я люблю вас, всегда жалею,
только вот сказать не умею.
Подбираю нежнее слово,
и выходит «Будьте здоровы!»
Дай Бог нам и дальше встречаться!
Будьте здравы, мои домочадцы!
 

2 августа

ЗАКОН КОНФУЦИЯ

 
Живу в другой стране, почти что эмигрантом, но все не мыслю – вне, «с душою и талантом». Как Пушкин восклицал и как пытался Бродский, и я порой бряцал, порыв смиряя плотский. У. е. = е. у. Такая аксиома. А я ее е. у не по закону Ома. Вишь, вырос ротозей, забывший отчего-то закон Лавуазье и Бойля-Мариотта. Впрямь – с выпускным звонком, в вселенской карусели… Но есть один закон, непонятый доселе. Его твердит жена (открылся ей Конфуций). Жаль, этот пункт страна сняла из конституций. Припомню без труда, что не открылось Ому: «Не делай никогда того-сего другому, чего б не пожелал себе ты сам, родимый». Такой простой финал, но точный и любимый.
 

2 августа

ЛЕТНЕЕ-ЛЁТНОЕ

 
Мы с тобою шли, похохатывая, по траве вдоль речного откоса. То ли замшевые, то ли бархатные барражировали стрекозы. Точно малые вертолетики иногда на цветы садились. Древнерусская ли экзотика или просто природы милость. Солнце нас припекло по-летнему. Пахло так, как на сеновале. То ли бархатные, то ль вельветовые мимо бабочки пролетали. И махали китайским веером: сложат крылышки и разложат… Поначалу ты мне не верила и едва ли верила позже. Что ж, забудем, что было давеча, сердце тает, хоть не из воска… Огнекрылая ты, моя бабочка! Фиолетовая стрекозка!
 

4 августа

МИМИЧЕСКИЙ СОНЕТ

 
Смешное дело, все мои намеки
на подлинность и первородство чувств
лишь вскрыли искушенье подоплеки
прильнуть к давно знакомому плечу.
Так вот к чему вели твои уроки,
гасить во тьме зажженную свечу
и, как таблетки, проглотить упреки
не научился, вряд ли научусь.
В канат совью канатчиковы строки,
а значит, хоть на время замолчу,
и все свои банальные пороки
подставлю стричь врачу иль палачу.
И все-таки не надо вновь о проке,
и так я всею мимикой кричу.
 

6 августа

АПОЛОГИЯ

 
Господа, если каждая божья шваль любит и себя возомнить пытается, значит, партия сыграна, дело – швах, и гарема стражникам отрубаются причиндалы. Впрочем, болезным, им петь и плакать, и рвота не возбраняется, если вдруг топор оказался тупым или железобетонными яйца. Я прополз, прошел и проехал одну шестую часть невесть кем надутого шарика, плыл по лужам и чуть не пошел ко дну от присосавшегося ночью комарика. Всех нас не милует комариная любовь, от комарья, как от ворья, нет продыху. Я разбил в кровь левую бровь во время якобы летнего отдыха. Ранним утром нечесаный, злой, пытаюсь плевать со своего балкона, ан нет слюны… Боже мой, полон рот какого-то поролона. В номере нет никакой воды. Электричества нет. Мол, не обессудьте, если хотите заслужить «Труды и дни» хотя бы после смерти живите как люди обычные, то есть цивилизационных благ не вкушайте, и так вкусили изрядно меду, и алкайте почаще не дворец, а – барак. Жабрами хлебайте природу. Что ж, согласен, ведь время мое началось до гибели последнего фараона, и коммунистическое воронье не валило на него издержки вранья и трона не раскачивало… Шла как корабль страна в светлое будущее, которое оказалось темным. Век кончается, хочешь не хочешь – страда, а урожай не случился… Заменим терном сорго, пшеницу, рис, овес, ячмень, впрочем, скорее заменим венцом терновым или колючей проволокой, чтобы новый день нового тысячелетия был хоть капельку новым. Капелькой новой крови пророка иль хотя бы историка – для пресловутой справки и точки отсчета, иначе прошлая гниль уцелеет в дем. переплавке. Век дембельнул. Чего с него взять – дебил! Вот и добился и ускользнул от казни. Длился, тянулся, мучился и давил, в свою очередь муча того, кто душой отказник. Кто с рождения узник, знать, мазохист, даром, что едва ли читал Мазоха… Неужели новый путь столь же тернист и пятниста эпоха? Леопарды выбиты, но зато в пандан чучелам маршируют униформисты. Сколько раз я складывал чемодан, но не решался пересадиться… И так садисты ручки свои приложили к моей судьбе выспреннего и столь наивного человека, думающего искренне, что в себе сохранил идеалы века. Рано сегодня проснулся мужик-сова. Хлопаю веками, силясь понять спросонья собственные, идущие горлом слова, чтобы в конце концов спрессован в плотный куплет, в букет неувядших фраз не полевых, а скорее – с речных откосов, бился цветной огонь и уже не гас от всевозможных ветров-вопросов. Кто задает их? Сами себе иль Бог на пути к самому себе, абсолюта ожидая в чехарде любых дорог в виде точки или салюта, что всего лишь взрыв точки и точек разлет… Я по-прежнему люблю твои брови разлетом. Господа, почему никто не поет? Надо петь и выпить перед улетом в новый день. Он заждался, когда же старт. Он исполнен, если не надежды, то хотя бы азарта. Среди всех географических карт я предпочитаю рассматривать гадальные карты. Дайте, дайте мне колоду Таро! Отыщу свое созвездие Зодиака. Мне плевать, что предсказание старо. Я каждый миг неодинаков. Господа, если каждая божья шваль так себя любит, а не в себе Бога, значит, все повторится, как встарь, будем жить плоско и убого. Партия сыграна. Новые партии вряд ли сумеют быть столь многолюдными. Век начинается. Тысячелетие. Совершим же обряд крещения и склонимся над лютнями. Музыки, больше музыки! Голый звук был до слов, как сказал якобы всезнающий Рабинович. А что было до крестных мук, не знает ни раввин, ни поп, ни попович. Радуги, больше радуги! Небесных стропил под новую крышу старого мирозданья. Своим отъездом из страны я бы лучше скрепил подлинность и силу своего признанья. Отечеству. Уехать бы из страны, а я всего навсего из дома творчества перевожу себе в квартиру запасные штаны и записанные наспех пророчества. Не случилось. Испугался. Уже не суметь жизнь переписать заново. Что ж, еще остается смерть вроде экзамена. Еще остается рулетка. Она, как и положено, чисто русская. Непредсказуемая, как моя страна, где традиционна лишь водка с закускою в виде занюханного рукава. Надеюсь, что это еще далекое будущее. Что предъявлю Богу? Слова, слова, слова. Надеюсь, не самое худшее.
 

Малеевка, 6 августа

ДВА СОНЕТА

 
1
Я размышляю часто: "Почему
не удалась мне все же лит. карьера?
Как будто есть талант, своя манера,
нашел с годами костыли уму".
И все-таки никак я не пойму:
не кирпичи, не бревна, а фанера
воздвигнута навроде стен, примера
яснее нужно ль? Сам себя в тюрьму
загнал – таков итог… Какого хера
всю жизнь истратил, ежели в дому
не Муза, а зловредная мегера
натягивает на плечи суму,
и, как свеча, истаивает вера,
душа скулит, предвосхищая тьму?
 
 
2
Мой дом, мой сад, где мысли как цветы
ветвятся и головками кивают…
Мне бабушка твердила в детстве: "Бают,
один Господь лишь воплотить мечты
способен, и зачем решился ты
творить стихи, в них гласные зияют
как раны ножевые, убивают
неосторожно ждущих красоты,
а главное, что люди не прощают
и после смерти – выдернут листы
из Книги Жизни и легко сжигают…
Согласные похожи на кресты…
А уж при жизни-то ругмя ругают…"
Решения досужие просты.
 

16 августа

СЛЮНИ АПОЛЛОНА

 
В доме Шехтеля – посольство Уругвая… Там однажды мне привиделась нагая то ли нимфа, то ль дриада, то ль русалка… Я впотьмах не разглядел, и очень жалко, что не знаю, когда выдастся мгновенье, чтобы снова заглянуть в стихотворенье, где дом Шехтеля стоит, ни шагу с места, в ожиданье большевистского ареста (и такое было чудное мгновенье…) Корвалолом заглушив сердцебиенье, боль зубную чистым спиртом заглушая, я мечтаю снова диву Уругвая встретить в сумерках, мне даже знать не надо, кто она: русалка, нимфа иль дриада… Лишь бы вновь ко мне тянулись ветки-руки, лишь бы взгляд мелькнул, мои уменьшив муки, и луна светила, видеть помогая, как танцует красота любви нагая в тихом дворике закрытого посольства, проявляя на мгновенье хлебосольство, утоляя мой порыв… Какое чудо знать, что может просочиться из-под спуда низких истин влага выдумки, живая родниковая вода… Из Уругвая привезли ее? Я думаю: едва ли, ни к чему чужим аршином мерить дали, ни к чему черпать чужую воду ситом, чужестранца убеждая сном забытым, сном неясным, чуть мерцающим, как блики расшалившейся луны, чьи ласки дики… «Это я-то чужестранец?» – я подумал, и мгновенно из-под арки ветер дунул, ветер злобный, обдирающий одежды и в пандан мои последние надежды… Огляделся я, очнулся, нет русалки или нимфы, иль дриады… Лишь вразвалку ходит двориком обычная ворона… Вот тебе, поэт, подарок Аполлона! Вот тебе, мой друг, сегодняшняя муза! Был ты жителем Советского Союза, а сейчас глядишь, страны не узнавая, на пустынное посольство Уругвая. Ночь, хоть выколи глаза, как пел ты в песне днем ли, ночью ль, пробегаючи по Пресне, повторяя с постоянством попугая, как пленительны мартышки Уругвая. Первокурсником, очкариком, салагой, вечно с книжкою под мышкой, не со шпагой. А с чего тогда подался в Дон-Кихоты, если драться с ветряками нет охоты? Ветер времени, порывистый и резкий, режет память на короткие отрезки, режет яростно, ему совсем не жалко то ли нимфу, то ль дриаду, то ль русалку, и меня, уже беззубого, кромсает и во дворик лунодольками бросает… Подбирай скорей, ворона, эту падаль, а чего тебе иной кормежки надо ль, клюй да клюй себе уже не понарошку, попривыкнешь и зажалуешь кормежку. Я мечтал когда-то в детстве: великаном буду я и Прометеем, может, стану… Что ж, увы, не вышло что-то в Прометеи, медным тазом принакрылись все затеи, и луна сейчас сияет медным тазом, как циклоп своим последним третьим глазом… Что не стал я Прометеем – эка вона, клюет печень не орел мне, а ворона… Зарастает ночью мясом диким печень, ну а днем опять по-новой, дескать, нечем заслониться, руки связаны, придурок, жизнь сгорела, как табак, соси окурок, едкий дым пускай расхлябанным хлебалом… Что ж, порой покуришь, выпьешь… И навалом снова радости, и ты как прежде молод, утолив души бессонной блажь и голод… Огляделся я, очнулся – мрак и морось, нет луны и даже ветви мерзнут порознь, и, увы, давно исчезла стервь нагая, то ли нимфа, то ли блядь из Уругвая… Я стою, держусь руками за решетку, ноги сами то и дело бьют чечетку, а на плешь мою, как слюни Аполлона, что-то скользкое оставила ворона.
 

5 сентября

РОССИЙСКИЕ КАТАКЛИЗМЫ

«Не жди, чтобы цвела страна…»

Ф. А. Кони

 
Ты хочешь, чтоб цвела страна, чтоб мир зависел от рассудка, а не от власти, что спьяна войну считает просто шуткой? Вот так же полтораста лет тому назад вся Русь страдала и так же плакался поэт, что ум-то есть, а толку мало. Закон опять забыт совсем, зато братки отнюдь не слабы, зато в правительство меж тем легко протырились завлабы. Но так же жалок будет трон, когда его освоит кучер, как пугало со всех сторон засвищет, чтоб казаться круче. Что ж, диспропорция проста и лишь меняется местами: вот были воры без креста, зато сейчас ворье с крестами. Был шулер, но проснулся «жор», стал красть согражданам на горе… В стране все время форс-мажор, поэтому мы все в миноре. Забьем на будущее болт, не в Аргентине мы, не в Чили… Лишь слово новое «дефолт» все поголовно заучили. Аж мухи дохнут от вестей, по «ящику» обрыдли толки… Уж депутатам всех мастей важны не тенниски – футболки. Что ж, доллар стал единый бог, пока экю не утвердился… А в президенты тот не плох, кто на куски не развалился! И как тут не вскричать: «Конец?» И веку, и тысячелетью. К успокоенью всех сердец приложит новый кучер плетью.
 

27 сентября

ПЕРЕВЕРНУТЫЙ СОНЕТ

 
Когда кругом свиные туши,
не прячь, не закрывай лица!
Да разве можно бить баклуши
с беспечной миной наглеца?!
Все то, что на врага обрушит
дождь разъяренного свинца…
Все то, что губит, жалит, сушит
во имя Сына и Отца…
Противоборство вод и суши,
враждой разбитые сердца.
Когда тебя несчастье душит,
художник, помни до конца:
холсты – спрессованные души
всевышней волею творца!
 

7 октября

ПАМЯТНИК

 
И я свой памятник воздвиг, пусть вовсе он не из металла; воздвиг я пирамиды книг, их мысль моя перелистала. С того и верю: не умру я весь… Поскольку время взвесит пред тем, как в вечности дыру нырнуть, освоят книги веси и грады; вновь переходя из рук в другие руки, книги то капли пермского дождя, а то мурановские миги воспомнят… Что ж, я тоже мог отважно рассуждать о Боге, предвосхищая свой итог, мол, мысли плоски и убоги, когда отзывчивой рукой само не водит провиденье, гоня полуночный покой во славу хрупкого творенья. Когда, резвясь не по годам, хотел от мрачных дум проснуться, творить – ведь это – к проводам высоковольтным прикоснуться. А если все же уцелел, поймал трепещущее слово, то твой раздвинулся предел, душа к бессмертию готова!
 

10 октября

* * *

 
Себе любую долю выбирай, как богатырь когда-то в поле чистом… У нас в России для садистов рай, ведь все мы поголовно мазохисты. У нас в России для садистов дел невпроворот, всегда кипит работа; ведь если кто-то косо поглядел, удар – и глаза нету отчего-то. У нас в России для садистов страх – излюбленное лакомство, доколе сжигать пророков будут на кострах, а несгоревших будут грызть без соли. У нас в России для садистов суд не истина, из ясель мчим в детсадик, с рожденья донимает кожный зуд и на душе зловоннейший осадок. Но даже если станешь старый хрыч, в конвульсиях забьешься, ноет глотка: залить моргала б… Требуй магарыч, ведь есть же «Ерофеич», чем не водка!
 

18 октября

* * *

 
Боксер любил боксировать
со своей тенью.
Однажды,
особенно удачно ударив,
он послал ее в нокдаун.
Тень отлежалась.
С трудом поднялась.
Обиделась
и ушла навсегда.
 

2 ноября

* * *

 
Треть жизни провожу во сне,
а две – в пустых мечтах.
Ах, до чего вольготно мне!
Живу во весь размах.
Забыв про долларовый курс,
падение рубля,
всегда смеюсь, войдя во вкус…
А плакать, что ли, бля?
Когда навеки я усну,
последняя мечта:
чтоб все же встретили весну
осенние уста;
чтоб, улыбнувшись, мол, удал
и спину не согнув,
я, как живой, в гробу лежал,
костлявой подмигнув.
 

1 декабря

МЕНЮ ОБЕДА ВЕЛЬМОЖИ XVIII ВЕКА

 
Вот вам примерное меню (я ни строки не изменю) замысловатого обеда времен Потемкина, оно доставит, коли суждено, восторг очам диетоведа и гастронома… Строгий граф, блюдя чередованье граф, любил гусиную печенку; ее в меду и в молоке мочили в давнем далеке кухарки, бойкие девчонки. Но где меню? Где сей сюрприз? Сперва идет похлебка из рябцов с нежнейшим пармезаном, потом филейка-егоза, говяжьи в соусе глаза скворчат под водочку с нарзаном; пикантный соус (соя тож) в любые кушанья хорош, им приправляли устриц даже; что ж, пусть кусается цена, аж выше всякого вина, зато поет хозяин в раже. Но вновь к себе зовет меню, я снова рифмы применю, ценилось раньше не салями; гурманы в дедовской земле любили неба часть в золе, гарнируя лишь трюфелями. Хвосты телячьи хороши, телячьи уши покроши, баранью ногу столистово возьми и вилкою листай… Потемкин, Строганов, всяк знай, вкушал изрядно и толково. Гусь «в обуви», потом бекас и голуби пленяют нас, (а голуби по-Станиславски); что ж, хочешь – горлицы возьми да устрицы… В глухой Перми порой едали так, по-царски. Десерт уж в рот не лез, зато манило вкусное гато из сладостного винограда; крем жирный, девичий и чай китайский, дескать, не скучай, всегда обеду сердце радо. Так потчевал сам Остерман, за словом он не лез в карман, а с ним тягался Разумовский… Мне кажется порой, что я пил с ними, ел, шутил, хотя сам пир не правил, не таковский. Зато запомнил сорок строк меню, зарифмовал; дай срок, еще добавлю строк с десяток, чтобы потомок истекал слюной и все-таки читал, не замечая опечаток.
 

23 декабря