Текст книги "Иглы мглы"

Автор книги: Виктор Широков

Из книги «БЕЛЕС»

(«Жалын», Алма-Ата, 1982)

ЛУГ

 
На лугу – Шереметьевки близ
я внезапно подумал о сыне…
Здесь сосняк молодой и осинник,
как подростки, стыдясь, обнялись.
Я представил, как рядом идет,
как он лезет бездумно в болото;
и еще несказанное что-то
потянуло вперед и вперед.
Я увидел шеренги могил,
расположенных друг против друга.
Среди этого адского круга
я один о спасенье молил.
Я увидел провалы глазниц,
что распяты на ржавых прицелах…
Кто задумался, есть ли мицелий
у людских бесконечных грибниц?!
Кто, впадая в воинственный раж,
за гробами шел, как за грибами?
Шевелил я беззвучно губами:
«Неужели сын – тоже мираж?!»
Оглядевшись, я понял: кругом
не могил чернота, а окопы;
и опять неподвластное что-то
подтолкнуло – скорее пойдем…
Солнце выше, пора и домой.
Но грибов не прибавилось в сумке.
Тридцать лет, как единые сутки,
размотались… Клубок непростой.
Я заметил: окопы одни
поровнее и глубже… Напротив
поразмытей. Наверно, полроты
в обороне стояло в те дни.
А враги, представляю, все прут.
Блиц-пехота, а может, и танки.
…А сейчас тут маслята растут,
сыроежки, но больше поганки.
 

20.07.79

НА ВЫСТАВКЕ РИСУНКОВ НАДИ РУШЕВОЙ

Зал забит до отказу.

Не редеет толпа.

Вот рисунок. Показан

скорбный профиль Христа.

Чей работал фломастер,

узнаем без труда:

Маргарита и Мастер…

 
Надя Рушева… Та…
Память тотчас услужливо
справку выдаст о ней.
А спрошу я: "Не нужно ли
быть немного добрей?!
Что нам выставка – «зрелище»?
Может, бокс или цирк?
– Сколько страсти и зрелости!
– Ах, булгаковский цикл!
– Сколько силы, размаха!..
Мне совсем не смешно.
Погодите, не ахайте!
Это – грешно!
Поумерьте восторги
у толпы на виду.
Ваши реплики – торги
ценят чью-то беду…
Надю вспомните. Девочку.
Как она, не дыша,
держит чуткую веточку
карандаша.
И рисует, рисует…
Называйте судьбой
то, что вечно рискует
самою собой!
Мозг не выдержал. Хрупкий.
А себя не берег.
И уложены руки
в изголовье берез.
А чужому рассудку
Невелик интерес.
10 000 рисунков!
10 000 чудес!
Раструбили газеты.
Расшептали уста.
Все рисунки – в глазете,
как на вынос гроба.
Неужели бездонно
вдохновенье текло,
чтобы кто-то бездумно
пальцем тыкал в стекло…
Не увидев за творчеством
человечьей души,
мерил мерою порчи:
слава, шум, барыши…
Вы, умишками щуплые,
дети сытых квартир,
словно тело не щупайте
ни стихов, ни картин!
К черту все замечания!
Наде – больше дано.
Ей привычней молчание.
Словно вечность – оно.
 

21.03.71

Из книги «ЛИЦА ДРУЗЕЙ»

(Чебоксары, 1982)

* * *

 
Анкета моя коротка:
Родился, учился, работал.
Приметливая рука
черкнет полстранички всего-то.
А то, как стремительно жил,
как жилы вздувались порою,
как словом друзей дорожил,
она, может быть, не откроет.
И все-таки в каждой строке
останется что-то такое,
что с временем накоротке
и, в общем, водило рукою…
 

1973-19.08.80

ВОЛЬНЫЕ СТИХИ

 
1. Странное чувство
Странное чувство мной овладело,
словно я никогда не выходил на улицу;
словно я никогда не видел белого света,
упруго бьющего в лицо.
И я вспомнил солнечное детство,
мохнатого мотылька, белого и упругого,
бьющегося в ладонях…
Солнечный луч сместился,
словно прошел сквозь призму воды,
прозрачно-зеленоватой.
Тоненькая леска,
на которой висит время.
 
 
2. Ритм
Почему я хожу по улице,
непрерывно напевая какую-то строчку?
Словно вспомнив цветной сон
милого детства.
Ритм не оставляет меня.
Он пронизывает тело
сладостной дрожью существования;
он заставляет приноравливать шаги
к его размеру.
Почему я не могу молчать на улице,
беспокойной, как лента конвейера,
как порожистая река?
Дома молчу,
когда один.
 
 
3. Октябрь
Нескладный журавль
отбился от стаи.
Засохшее дерево
рухнуло в траву.
Телефонные провода
обросли инеем,
а франтоватый сосед
сбрил усы
не любит
изморозь под носом.
Ночи стали темнее,
а дни короче.
А мне
приснилась ты.
 
 
4. Письмо Анне
Знаешь,
я никогда не писал тебе
настоящих писем.
Какие-то деловые записки,
какие-то сообщения,
после которых неудобно
и извиняться.
Смешно,
но я не могу выразить
своей любви,
мгновенной и острой,
когда вижу тебя
всю
от одуванчика волос
до маленьких блестящих
ноготков на ногах;
всю
как порыв ветра,
который приподнял твое платье
и хочет понести тебя на руках
на край света,
как это не могу сделать я.
Мысленно
я пишу тебе письма
ежедневно.
Ночь
стирает написанное.
 
 
5. Трилистник
Людям нужна любовь.
И тем, кто страдает,
и тем, кто счастлив
она укорачивает часы горя
и продляет минуты радости.
Не менее нужна вера.
Она направляет,
она поддерживает,
она приводит к победе.
Любовь и вера
соединились в надежде.
Как она необходима к тем,
у кого нет любви,
у кого нет веры.
Трудно жить без любви,
еще труднее без веры,
невозможно без надежды.
 
 
6. Прислушайтесь!
Прислушайтесь!
Сегодня сердце
каждого честного человека
счетчик Гейгера!
 

1964-16.04.69

СЛОВО И ДЕЛО

 
В начале было Слово?
– В начале было Дело!
Оно для слов основа,
оно сердца задело.
Когда мне в книгу тычут
вот посмотрите, нуте
я говорю обычно:
"Как время по минутам,
как часики наручные,
вы головы сверяете,
наручники научные
на мысли надеваете".
Черным по белому
пишу для одного
в начале было Дело,
сделайте его!
 

1968

ЦВЕТ

 
Рядом с черным белое белей.
Черное еще черней на белом.
Жаль, не сразу различишь людей:
Тот – бездельник, этот – занят делом.
 

3.02.74

ЮНОШЕСКИЕ СПОРЫ

 
Ах, эти пьянки на Таганке
и эти споры двух Россий,
где словно бледные поганки
бутылки винные росли.
Какие здесь сверкали строки!
Шел стихопад. Стиховорот.
И если речь текла о Блоке,
никто не доставал блокнот.
И как я встряхивал упрямо
свой чубчик, ежели порой
Твардовского и Мандельштама
стравить пытались меж собой.
(Поэты в том не виноваты,
что, на цитаты разодрав
стихи живые – на канаты
их шлют для утвержденья прав).
Не помню доводы лихие.
Однообразен был финал:
меня очередной вития,
не слушая, перебивал.
Опять бряцали именами,
друзей и недругов громя.
Мне кажется сейчас – с тенями
сражалась только тень моя.
Ее бесплодные усилья
достойны слова лишь затем,
что те же слабенькие крылья
у антиподов вечных тем.
И если я пытаюсь снова
тебя отстаивать, Мечта,
то это значит – живо слово,
каким освящены уста.
Затем порой и грязь месили,
учили наизусть тома,
чтоб осознать, что мы – Россия,
что жизнь – История сама.
 

24.09.74

СЕРДЦЕ

 
1
О чем тосковало ты, темное сердце,
Чего ожидало?
Удара инфаркта, позорного факта
острее кинжала?
Измены любимой? Невыносимой
душевной разлуки?
С чего ты томилось и что приключилось?
А может, со скуки?
Пугалось, как только пугаются
малые дети.
Стучалось, как запертый смертник
в заброшенной клети.
Кричало.
Немые кричат рукоплеском,
А ты колотилось…
 
 
2
Что же случилось?
И вечер, казалось, он не был так черен;
и зерен разбросанных звезд
не клевал еще месяц;
его гребешка не видели люди…
Так что ты заметил, сердце?
Какая-такая печаль снизошла
на твой остров?
Твой остов трясла лихорадка печали,
какую не знали доселе.
Спросили тебя о причине?
Чужие мужчины и женщины
шли равнодушно,
а ты наблюдало,
как путник, внезапно свернув
в подворотню,
никем не замеченный, видит
снаружи снующих, живущих, жующих,
спешащих куда-то;
не видящих кроме себя – никого…
Не почувствуют взора они,
бесчувственны и не они виноваты…
Лишь, в общем…
 
 
3
А впрочем…
Так кто же обидел?
Скажи. Покажи.
«Я простило», – ответило сердце.
"Забыло.
Такое нередко случалось".
 
 
4
Я просто впервые почувствовал сердце,
кровавый комочек.
Впервые во мне шевельнулась
чуть-чуть неуклюжая жалость:
«Я сам никого не жалел?!»
И тут же смешалось волнение это
с волнением сердца,
ведь мы же одно существо.
Я лишь раньше не чувствовал сердце.
Сейчас же несу как хрустальную вазу;
как ампулу с кровью – больному;
как дрожащее пламя слабенькой спички
на беспокойном ветру…
И слезы утру.
А царапинка так, заживет.
Вот.
 
 
5
И только на сердце останется
тоненький рубчик.
Забуду я сам
и забудет тот субчик,
который оставил след
на… досмертное количество лет.
Пока под плач родных
врач вскроет сердце в один дых
и установит печальный факт,
что я перенес
незамеченный прижизненный инфаркт…
И все-таки жил до естественной смерти.
Хотите – верьте, хотите – проверьте.
 

1967

ЗЕМЛЯ

 
В долине Тигра и Евфрата
земля раздорами чревата;
здесь часто брат ходил на брата
опустошительной войной.
Сегодня вдумчивый историк
поведает, как храбр и стоек
был каждый, как безмерно горек
был путь…конечно, в мир иной!
В долине Тигра и Евфрата
земля находками богата:
монеты, бусы из агата,
щиты, сосуды, письмена,
гробницы, женская гребенка,
мечи, игрушки для ребенка
сработаны искусно, тонко
в мифические времена.
В долине Тигра и Евфрата
земля ничуть не виновата
в том, что и нынче брат на брата
нередко искоса глядит.
А так, как каждый храбр и стоек
и легче разрушать, чем строить,
вполне возможно, что историк
через столетья разъяснит:
в долине Тигра и Евфрата
земля находками богата:
монеты, диск от автомата,
противогаз, бутыль вина,
транзистор, женская гребенка,
часы, игрушки для ребенка,
засвеченная фотопленка!
 

12.01.75

СИМЕОН БЕКБУЛАТОВИЧ

Л. Ю.

 
Его унизил Годунов,
а Лжедимитрий заточил;
Василий Шуйский был готов
совсем отнять остаток сил.
Наверно, с болью и тоской,
желая время повернуть,
глядел великий князь Тверской
на жизненный коварный путь.
Пусть Грозный правил целый год
с ним наравне своей страной,
чужим его считал народ,
и для бояр он был чужой.
Быт перебежчика страшон.
Еще страшней его судьба.
Зачем полез он на рожон,
не пряча от ударов лба?
Зачем служить России стал
татарский хан Саин-Булат?
Устав от козней, слеп и стар,
он и монашеству был рад.
Но тяжек иночества крест
(читай: сослали под арест)
и вдалеке от отчих мест
над ним поставлен скорбный крест.
Круты истории весы;
но будет помниться в веках:
опальный «царь всея Руси»
сидел в угрюмых Соловках.
Он был лишь с виду одинок,
и просчитался Годунов;
и стал Касимов-городок
одним из русских городов.
 

11.02.72

ПАЯЦ

 
Он давно знаком с тобою,
изумительный паяц.
Он смеется над собою,
унижений не боясь.
Над собою – над толпою.
Над собою – над судьбою.
И вылазит вон из кожи:
вот он добр, а вот он зол;
имитирует похоже
кожу бархатный камзол.
Не актерская находка
я еще умею вот как
но печальна и легка
остается на века
та утиная походка
и улыбка дурака.
 

1968

ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ

 
Анна, жена моя! Писем помятых листки,
верю, отыщешь легко ты в минуты тоски.
Знаю, что почерк неровный прочтешь без труда,
а между тем, как вода, пробежали года.
Выучишь слово за словом, хоть писем скопилась
тетрадь;
Может, поверишь – не могут же мертвые лгать…
Буду лежать я, добро бы – зарытый в песке,
как и при жизни к твоей – равнодушный – тоске;
занятый думой… А, впрочем, вот это уж бред;
дум на том свете, конечно же, милая, нет!
Чувствую явственно мокрую глину.
Холодом сводит предчувствие спину.
Дочь моя выросла, есть у нее своя дочка,
Славная внучка; и ей три-четыре годочка.
Анною внучку мою окрестили.
Деда проведать порою приходят к могиле.
Где оно, лежбище праха, прибежище лени?
Воспоминаний роятся безмолвные тени:
теплая кухня, откинута крышка буфета;
через открытую дверь на столе виден веер букета;
там же из вазы соседней, как тесто, свисает сирень.
Вечер прохладный сменяет распаренный день.
Скоро уснут все, чтоб завтра с улыбкой проснуться;
Мне же и набок нельзя повернуться.
Одеревенело когда-то упругое тело.
Оттанцевало. Отдышало. Отпело.
Только в насмешку можно шептать: «отдохни…»
Ночи распустят пряжу, которую выпряли дни…
О, Пенелопа, жена моя верная Анна!
Что ты прядешь и прядешь неустанно
воспоминаний бессонную нить,
тщетно пытаясь с явью мечту воссоединить?.
Ткешь без конца незримое покрывало…
Воздуха мало…
О, если б ты знала, как мало воздуха здесь…
 

16.06.71

ТРИПТИХ

Б. А.

 
1
Каждой фразе предшествует мысль,
колыхнувшая стенки сосудов;
и не может наш бедный рассудок
предсказать неожиданный смысл
нашей речи – затем ли, что ей,
неразомкнуто слившейся с духом,
тяжко с телом, безгласным придурком,
и тошнее – совсем без костей…
Каждой фразе предпослана тень
наших славных и грешных деяний;
и, наверно, из всех одеяний
это самая верная сень.
Да святится союз и союз!
Фраз и личности. Слова и Дела.
Нет ни звездному свету предела,
Ни бессонному шепоту муз!
8 – 14.07.74
 
 
2
Снег в марте шел – как в декабре.
Со мною рядом шел, постылый.
Нас встретил пригород пустынный
огнями, вставшими в каре.
Лучи дрожали, как штыки.
Деревья ожидали казни.
Во мне ворочались рассказы
конкретной жизни вопреки.
И стало так нехорошо
в глухое время снегопада;
иное время было надо…
А, собственно, куда я шел?
На зыбких лапах стыла ночь.
Со всех сторон неслись проклятья.
Казался ближний клен распятьем,
и я не мог ему помочь.
Я заблудился в декабре;
вернее, в марте ошалелом.
Я очутился во дворе,
помеченном французским мелом.
Варфоломеевская ночь!
Я – гугенот; мне снова страшно
в чужое время пятой стражи;
и клен не может мне помочь!
Прочь! Заклинаю Богом! Прочь!
Сгинь! Ведьмой пропади бесследно,
Варфоломеевская ночь!
Часы стучали, как всегда.
Снежинкой падала звезда.
И рядом, здесь, вниз головою
снежинка падала звездою
и разбивалась навсегда
потусторонняя вода.
Я подходил к родному дому.
Я, наконец, нашел ответ:
"Хотел по времени иному
жить; а его – иного – нет!"
1966
 
 
3
Как странно – на лице славянском
вдруг азиатские глаза
плеснут своим непостоянством,
приманивая и грозя!
Какой монгол, в каком столетье
посеял дикие черты?
Как крепки варварские сети
и слабы женские мечты!
Но силу набирает робость,
заимствуя у ней огня…
Глазами Азии Европа
сегодня смотрит на меня.
9.09.70
 

ЖЕЛАНИЕ

 
Сойдясь с судьбою грудь о грудь,
хочу я время повернуть…
Железную узду накинуть
на озверевшего коня;
вскочить, привставши в стременах;
махнуть – в двух разных временах
за ветхий тын, где кровью маков
обагрена ночная степь…
О, пусть же я не буду слеп,
как – по преданию – Иаков!
 

1965

ЗВУКОВОЕ ПИСЬМО

Виктору Сосноре

 
Улица Росси,
твой Росинант великолепен.
Слезы, не росы – губят талант,
ибо нелепо.
Как ты потряхивал головой,
седенькой гривкой!
Рифму охаивал, на угловой
выкинув гривну.
Помнишь, Де Кирико маслом сумел
те же колонны:
как они лижут отцеженный мел!
Как вероломны!
Лирик сегодняшний, нео-Катулл:
рифмами – цифры…
За горизонты души заглянул,
вынянчил циклы.
Скажешь: Париж или Санкт-Петербург,
Ревель и Рига…
Сказочной птицей по имени Рух
рухнула Книга.
Крылья волочит по бренной земле,
сложит страницы…
Белые ночи… На ранней заре
новые птицы!
 

1З.09.79, Ленинград

РАЗРЫВ

 
Идут осенние стихи…
Так листья хлынули лавиной.
Так копятся у глаз штрихи
у поседевшего мужчины.
Идут решеньем на разрыв
не вспоминать о ней, о доме…
И гасят маленький свой взрыв
в любой ласкающей ладони.
 

25.04.66

ВДОХНОВЕНИЕ

Б. П.

 
Когда начальных строчек тьма
меня с ума сводила,
какая ниточка впотьмах
ко свету выводила?
Когда с прожорливостью крыс
поэзии грыз оксфорд,
угадывался темный смысл
в параде парадоксов.
И обещалось в той горсти
(как зритель – в кинокадре),
что ожидание гостит,
хоть не указан адрес.
Вот с самой легкой той руки
и приходил к моменту,
когда величие строки
наглядней монумента.
Благословляю первый шаг
и тот надрывный дых,
с каким нашла моя душа
учителей своих!
 

1967

ИЗ ГАЗЕТ

Андрею Вознесенскому

 
Ах, как нужен нам пророк!
Маг. Советчик. Ясновидец.
Мысли, как соленья, впрок
в мозг-чуланчик становитесь.
Жить без новостей голо.
В чтении души не чаем.
Зрю в «Вечерке» уголок
«Спрашивай – отвечаем».
ВОПРОС: "Золотое кольцо лежало
рядом с ртутью и побелело.
Что можно сделать, чтобы извлечь ртуть?"
Столь истошно в телефон
женщина вопит в отчаянии;
аппетит пропал и сон;
блекнет золото венчальное.
Исповедовает кредо:
есть лосьоны, пудры, кремы,
ванны хвойные для тела,
а колечко побелело.
Есть театры, церкви, цирки
для души в бессонном цикле,
возрожденью нет предела,
а колечко побелело.
Речка, что ли, обмелела?
Тихо воют этажи:
«Где ХИМЧИСТКА, подскажи?»
Глазки бегали, как ртуть:
«Вам ОТДЕЛЬНО завернуть?»
Глазки щурились келейно.
Растекались по коленкам.
Глазки мерили хитро:
«Вам вино или ситро?»
Этот блеск и этот лоск
обволакивают мозг;
обмякают влажно губы;
золото идет на убыль…
ОТВЕТ: «Любую золотую вещь необходимо оберегать от соприкосновения с ртутью, ибо золото белеет и теряет свои качества. Восстановить первоначальный вид золота, видимо, невозможно».
У досужих горожан
тьма вопросов, а ответы
могут их опережать,
если в срок читать газеты.
 

5.12.73

ЧУЖИЕ РУКИ

 
Порой, ожесточась, со скуки,
сначала вроде бы легко
дыханьем греть чужие руки,
в мечтах от дома далеко.
Приятна теплота объятья.
Волнует радужная новь.
Но шелест губ и шорох платья
лишь имитируют любовь!
И не заметишь, как мельчаешь;
как окружит одно и то ж:
ложь в каждом слове, ложь в молчанье,
в поглаживанье тоже ложь…
Едва ль для настоящей страсти
друзья случайные годны.
Старательные, как гимнасты.
Как манекены, холодны.
И только дрожь замолкнет в теле,
заметишь, тяжело дыша,
что оба – словно опустели:
кровь отошла, ушла душа…
И, тяготясь уже друг другом,
проститесь, позабыв тотчас
чужое имя, голос, руки
и – не заметив цвета глаз.
 

18.02.71

ОБИДА

Е. Е.

 
Обидели. Беспомощно и горько:
мир перекошен, вывернут, разбит;
и сердце стало апельсинной долькой,
которую жует беззубый быт!
О, Господи! Зачем бывает разум
дан гнусной твари с языком змеи?
А веруешь, что песенные фразы
хранят в охрипшем горле соловьи.
И все-таки возмездье настигает,
над всем в природе правый суд вершит
и песня соловьиная летает,
и вечно ползает змеиный шип!
 

7.09.70

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

 
Был этот день тревожно мглист,
чего-то ожидая.
Гремел по тротуарам лист,
с деревьев упадая.
Так оглушительно гремел,
подобно жесткой жести,
что я лицом бледнел, как мел,
и ждал печальной вести.
И думал, что зимы приход
(колючей белой смерти)
в лед эти клены закует,
завертит в снежном смерче.
Невыносимо было жаль
молящих веток хилость;
и в душу светлая печаль,
как птица, поселилась.
Молчала площадь, как вдова;
и, словно бы из воска,
нагие стыли дерева,
беленые известкой.
Кто кисти в известь окунал,
плеща густую сырость,
чтоб, как к оглохшим окуням,
мы к кленам относились?!
Кто черствым сердцем не жалел,
дотронуться решаясь,
чтоб мертвый воздух тяжелел,
в кристаллы превращаясь?!
Еще гремел кленовый лист,
еще я шел куда-то;
и ветер-виолончелист
заканчивал сонату.
Как мухи белые, слепя,
возникли ниоткуда;
и это было – как судьба
и продолженье чуда.
 

7.10.68

* * *

 
Мертвым соком брызни,
папоротника твердь.
В этой страшной жизни
нужно умереть,
чтоб тебя читали,
чтоб тобой зажглись,
чтоб, шутя, листали
твою жизнь…
 

24.07.69

ДАЧНАЯ БАЛЛАДА

 
Тиха на даче жизнь. Безделье. Пустота.
Огромный день легко уходит в мирозданье.
Напудренных берез святая красота
стоит особняком, не требуя названья.
Кудрявый черный пес, свернувшийся клубком,
в облезлом кресле спит и в пышный ус не дует.
Жизнь кажется сплошным раскрашенным лубком,
и старый шулер-смерть здесь карты не тасует.
Ни звука скорбных труб, хоть кладбище – подать
рукою… Старики здесь ходят за грибами.
Разлита в воздухе, как масло, благодать;
и можно ощущать ее легко губами.
Лишь крашеный забор, зеленый, как листва,
напоминает нам о бренности унылой;
а свежих планок строй, как белая плотва,
набившаяся в сеть и стянутая силой.
Тиха на даче жизнь. Лишь ночью мотыльки
стремглав летят на свет и как собаки лают
на бьющий в тело жар, природе вопреки,
и только утром вновь до ночи засыпают.
Я дачный день тяну, как бредень по воде.
То ем, то сплю, то в лес хожу гулять с собакой.
Но в сне или в еде, повсюду и везде
я чувствую себя отловленной салакой.
Лишь только ночь придет, как бодрый, словно крот,
ворочаю пласты бессонницы огромной;
и черный небосвод, ссутулясь у ворот,
высматривает свет в одной из наших комнат.
Я тенью в потолок натружено упрусь,
полночи проведу над строками поэта.
За каждым словом – Русь; и сладостен союз
бумаги и пера, единство тьмы и света.
Тиха на даче жизнь. Нет никаких преград
раздумьям. И строка как шелковая вьется.
И даже дождь с утра, что льет как из ведра,
и тот благословен и дачею зовется.
Я вырос не в тиши и парковых аллей
не видывал в глаза забористым подростком.
И потому вдвойне мне наблюдать милей,
как дочь моя идет к крыльцу по шатким доскам.
У ней – своя стезя. Ей запрещать нельзя
подружек хоровод и синий телевизор.
А дачные друзья – удачные друзья;
и нечего ворчать над ними, как провизор.
Отмеривать ли жизнь, как капли натощак,
елозя по земле пипеткой рыжих сосен
или носить ведром, чтоб полдень не зачах,
и не был жар души, как небеса, несносен.
Тиха на даче жизнь. Я выбрал наугад
одну из тех потерь, что насмерть укатает.
И розовая дверь одной из автострад
в больничный коридор бесплатно доставляет.
Там спит моя жена и мой младенец спит.
И спят они всю ночь с открытыми глазами.
Там стол стоит накрыт. На нем в стаканах спирт.
И пью я этот спирт бессонными часами.
И снова бью стекло в замызганном кафе,
и снова хлещет кровь из ровного пореза.
И совесть, как палач, на ауто-да-фе
ведет, пока жива, до полного пареза.
Тиха на даче жизнь. И привидений рой
не виден за окном, хоть кладбище под боком.
Мать, отчим и отец, умерший брат с сестрой
не могут заглянуть сегодня ненароком.
Пишу и весь дрожу, заслышав странный звук.
В щель хилого окна течет нездешний холод.
Светает. Плеск листвы напомнил море вдруг.
Я под Одессой вновь, с женой и снова молод.
О, если бы я знал тщету прошедших лет
и если бы я мог предугадать заране,
где истин низких тьма, а где блаженства свет,
неужто б и тогда я не скорбел о ране?.
Тиха на даче жизнь. В балладе Пастернак
рассказывал, как взят был в ад, где все в комплоте.
Я в комнате один. И это тоже знак,
как слезный дождь во мгле, что есть мученья плоти.
Давно со стула встал и отошел к стене.
Дрожит рука, пиша взъерошенные буквы.
Тиха на даче жизнь. И это не по мне,
как суп из воронья или бифштекс из брюквы.
Я в комнату к жене и к дочери пойду.
Назойливо жужжит соседский холодильник.
Я жить еще хочу, к нелепому стыду,
и жизнь свою сменять, как сломанный будильник.
Я доплатить готов… Но – кровью сыновей?
Но – близких и родных мученьями – что гаже?
Что современнее? Что проще и модней:
доспехи дьявола или халат из саржи?
Тиха на даче жизнь. И дождик за окном
то остановится, то снова вспять несется.
Стоит на месте дом; кровь ходит ходуном;
и шелковой строки удавка не порвется.
Собаки круглый глаз следит исподтишка.
Мне кажется, белок надглазья окровавлен.
И каждая строка как следствие грешка
гнетет меня и вновь развертывает травлю.
Немолчный разговор деревьев за окном.
Дождинок и листвы сплошные пересуды.
Готов я даже днем сейчас сидеть с огнем.
Ребенок и отец – не разобщить сосуды.
Тиха на даче жизнь. Но жить исподтишка
не сможешь, если сам не вурдалак полночный.
Легко, наверно, впрок сложить два-три стишка,
но трудная стерня – работать внеурочно.
Я перевел уже сегодня двести строк,
стихотворений шесть чувашского поэта.
Не выполнен урок, не подведен итог
страданиям моим, и вот пишу про это.
Тиха на даче жизнь. Мои соседи спят.
Спит и жена, и дочь. Спит чутким сном собака.
Затихло все вокруг. Уже не шелестят
березы и дубы… Спокойно все… Однако…
Готов я повторить строку про благодать.
Тиха на даче жизнь. Как шелковая, вьется.
Я выбрал наугад, чье имя целовать.
Но как мне быть, когда никак он не зовется?
Кудрявый черный пес, свернувшийся клубком,
он тоже спит всю ночь с открытыми глазами.
Поймет ли он меня, вздохнет ли он тайком,
сочтет ли тоже дождь всемирными слезами?
В балладе Пастернак рассказывал, как взят
был в ад; он видел сон… Бессонница страшнее:
все видишь наяву и не свернешь назад.
Тиха на даче жизнь. Не может быть тошнее.
Безделье. Пустота. Огромный день легко
умчался в никуда. И длится прозябанье.
И мертвенных берез ночное молоко
второй накаплет путь, не требуя названья.
Я выбрал крестный путь. Не два, не три стишка
я сочинил впотьмах под шум воды проточной.
Тиха на даче жизнь. Но жить исподтишка
не буду никогда и здесь поставлю точку.
 

6.08.79

АВТОПОРТРЕТ

 
Мне – 30 лет.
Родился в победоносном 1945,
ни разу в жизни не видел
родного (живого) отца
и до 25 – не подозревал
об его существовании.
Лгу
Иногда бывали предчувствия.
Закончил среднюю школу,
медицинский институт,
половину спецординатуры,
служил врачом в/ч 75624,
был глазным хирургом
и писал ночами стихи.
Сколько их рождалось
и умирало в сознании – не исчислить;
на бумагу занесены несомненно худшие;
чаще рифмовал на ходу,
без клочка бумаги и огрызка карандаша под рукой.
Я жил в Перми, Тбилиси и Москве;
женат с 22 лет, счастлив в браке;
дочь – ровесница моего заочного
литературного образования
появилась на свет ровно через 3 месяца
после моего очередного дня рождения.
Не знаю, совпадают ли наши группы крови,
как идентично это мистическое число 19;
но мне хотелось, чтобы совпали
наши духовные группы
и я смог бы передать ей со временем
хотя бы частицу так называемого
«жизненного опыта».
Некоторым друзьям я казался воплощением
честолюбивого Трудолюбия и Разума;
себе же представляюсь лентяем и недотепой.
Люблю книги,
хотя с каждым годом читаю все меньше;
глубже ли – другой вопрос,
на который трудно ответить.
Люблю жену, дочь,
покойную бабку Василису Матвеевну;
несколько отчужденно люблю мать;
чту и жалею отца,
которого и сейчас (про себя)
не могу называть отчимом.
Не мыслю себя вне литературы
(стихи, переводы, рецензии),
хотя если что и удалось в этой жизни
это исцеление от физической слепоты
200 больных катарактой,
когда занимался хирургией.
Вряд ли помогу кому-то прозреть духовно.
Помню и повторяю: «Врачу, исцелися сам!»
Надеюсь прожить долго и счастливо
(т. е. испытав в полной мере
душевную и жизненную чересполосицу,
которая столь необходима
для полнокровного творчества,
но труднопереносима каждым из нас).
Обретал и терял друзей;
лучший друг – Анна,
мое живое ненаписанное стихотворение,
мое сердце, моя совесть…
каждодневно учусь у нее
бескорыстию и терпению,
честности и справедливости…
Я вроде ничего не написал о своей эпохе,
модах нашего времени
(макси или мини, «дудочки» или клеш);
соседях по коммунальной квартире,
мечтах и разочарованиях, весе и росте,
форме ушей, очках и ботинках,
любимой «полевой» сумке
и содержимом карманов;
но мои современники без труда
дорисуют в своем воображении
портрет обычного человека
2-й половины ХХ века
и подивятся, насколько он неотличим
от них самих.
Всякие несхожести и несообразности
будут отметены;
другими будут цифры, имена и факты;
останется нетленной
голая человеческая суть,
которую и призван выразить автопортрет.
 

13.12.75