Текст книги "Ограниченная территория"

Автор книги: Вероника Трифонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Марго принялась хлопать меня по спине.

– Валя, не обращай на него внимания. У него иногда просто рот не закрывается, – услышала я сквозь приступы собственного кашля голос подруги.

– А у кого-то, когда надо… (шик, а следом – смешливый хрюк). – Да, Валя. Мне определённо не хватает интеллигентности. Но, работая в таком месте, я её со временем приобрету.

– Ха-ха! Очень смешная шутка. Тридцать восемь лет, а ума нет. Горбатого только могила исправит!

– За годы с тобой его значительно прибавилось. Помнишь, я и с травой завязал!

– Опять твои подкаты.

– Крошка, ты когда злишься, такая… офигенная. Катюша, как ты там?

– Вот ведь идиот. Ты почти отправил её на тот свет, а теперь спрашиваешь!

– Да брось. От моих шуток ещё никто не умирал!

Не слушая дальше, что они говорят, я взяла первый попавшийся стакан, и осторожно отпила из него. Горячий напиток пролился в горло раскалённой смолой.

– Ох, ничего себе…

Сквозь заложившую уши вату я услышала пиликанье телефона, а следом – звук зуммера. Айфон.

Я автоматически застыла. Нет, это не мой. Да и вообще, мой сейчас в ремонте, а пока я пользуюсь одолженным мне Тимом «Нокиа», у которого другой звук.

Кашлянув ещё пару раз, я вдруг обнаружила вокруг себя тишину. Вытерев застилающие глаза слезы, я увидела, что Марго и Тим, забыв про свою увлекательную беседу, сгрудились за спиной у Вали. Все трое завороженно смотрели на экран его телефона, который тот держал перед собой длинными, тонкими пальцами.

– Эй, вы чего? – спросила я.

Никто не ответил. Они определённо что-то читали: глаза их тревожно скользили то в левую, то в правую сторону от дисплея.

Наконец Валя оторвался от чтения, и посмотрел на меня. Лицо его – как, впрочем, и у моих друзей за его спиной, – было серьёзным.

– Котов нашёлся, – объявил он. – Его обнаружили мертвым в заброшенной хижине в Терехово.

Глава 7

– Зачем он сделал это? – недоуменно протянул Антон.

Дело было в шесть часов вечера, перед входом в корпус отдела физиологии и биохимии. Мы с Антоном только что закончили обсуждать смерть Эдика Котова с Гаврилюком и с заведующим лабораторией биохимического анализа, Цихом Андреем Петровичем, и теперь стояли одни. Вокруг нас всюду толпились сотрудники: несмотря на время (почти все в НИИ работают до шести вечера), они вовсе не торопились разъезжаться по домам. По большей части здесь собрались женщины: охая, поправляя свои причёски и белые халаты, они передавали друг другу новость: младший лаборант биохимии сегодня в обед был найден мертвым в старом доме умирающей московской деревни. В глухомани без цивилизации, с видом на «Москву-сити». Именно это место выбрал бедный парень для того, чтобы свести счёты с жизнью.

– Не знаю… – ответила я, наблюдая, как ветерок покачивает листья растущей у крыльца молодой березы. Отблески вечернего солнца на окне падали на дерево так, что по нему перебегали золотые блики. – Ты помнишь, как в последний раз мы видели его незадолго до пропажи? Кажется, это было до майских праздников, в пятницу. Разве он выглядел подавленным, или каким-то ещё? Лично я ничего не заметила, а ты?

Антон посмотрел куда-то вверх, и нахмурился, вспоминая.

– Нет, и я тоже ничего. Мы же в тот день с ними говорили. Мне показалось, он вообще был весёлым. Рассказывал о планах на выходные, смеялся, шутил. Тогда он не был похож на человека, у которого серьёзные проблемы. Потом, конечно, прошло ещё три недели. Может быть, это развивалось у него постепенно?

– За все три недели его никто не видел, – покачала я головой. – Что бы у Эдика ни произошло, это случилось вскоре после того, как мы попрощались.

– Свидетели точно не могут сказать, сколько он там прожил. Тот дом стоит на отшибе. Этот факт значительно сокращал вероятность случайного попадания в поле зрения соседей чего-то происходящего в нем, либо рядом с ним.

– А может, у него была скрытая депрессия? – растерянно пробормотала я. – Хотя… я не знаю, что должно произойти, чтоб человек покончил с собой… так страшно.

Меня передернуло. Наверное, для большего понимания таких вещей стоит освежить знания по психологии и психиатрии.

Муж успокаивающе обнял меня.

– Я тоже. Что-то же возбудило в нем такую аутоагрессию. Если бы нам только было известно больше подробностей, то можно бы было судить…

Едва Антон закончил фразу, как тут я заметила слева, метрах в пяти от нас, группу людей, в центре которой стояла и что-то говорила полная, средних лет женщина в очках и с ежиком рыжих волос на голове. На ней были халат, бирюзовое платье и чёрные туфли на небольшом каблуке.

– Антон, смотри, – я указала на неё. – Это же Анна Крыжовникова, доцент из лаборатории нейронаук. Она специализируется на изучении поведения. Наверное, пришла сюда высказать мнение о Котове. Небось, диагноз уже ему поставила.

– Пойдём подойдём, – решительно сказал муж, и потянул меня в направлении новообразованного «кружка слушателей».

Когда мы подошли вплотную, я заметила, что в числе окруживших ученую людей находятся так же Гаврилюк и Цих. Оба руководителя внимательно слушали, что она говорит.

– Острое психотическое состояние может развиться за несколько дней.

Возможно, у парня случился психоз с последующим нарушением сознания по типу депрессивного онейроида. При развитии этого больной проходит несколько стадий. Сначала становится чересчур чувствительным и тревожным – ему кажется, что все относятся к нему как-то враждебно, подозрительно, замышляют недоброе. Затем вокруг него меняется картина мира – начинает казаться, что он в незнакомом месте, вокруг – звери, а сам он – их повелитель. Постепенно он полностью теряет ориентировку в месте и собственной личности. Длиться такое состояние может несколько недель, и если его не лечить, то такой человек может стать опасным для себя и окружающих.

– То есть вы полагаете, у Эдика развилось психическое заболевание, поэтому он ушёл из дома и где-то скитался, а после – покончил с собой? – уточнил Антон.

Крыжовникова, поправив очки, серьёзно посмотрела на него:

– Это наиболее вероятная версия, эээ… Антон Сергеевич. – Пока что полицейские исключают криминал.

– Уже исключили, – мрачно сказал Цих. – А ещё хочу сообщить, что я уже опросил всех сотрудников в своей лаборатории – никто не замечал у Котова признаков наркомании либо алкоголизма.

«Сказал грубо, как отрезал» – это было как раз про Андрея Петровича. Доктор биологических наук и доцент обладал цепким умом и прямолинейным характером. Внешне он походил на безликую серую тень. В свои сорок пять Цих сохранил стройную, поджарую фигуру, любовь к клетчатым серым рубашкам и пепельно-светлые волосы, разделённые на прямой пробор. Его маленькие водянистые глаза закрывали прямоугольные стекла очков, над которыми едва были заметны бесцветные брови. А бледная, рыхлая и дряблая кожа лица вызывала ассоциации со шляпкой старого несъедобного гриба.

– А причина не обязательно может быть экзогенная, – пояснила доцент. – Иногда это случается без видимых причин, в силу эндогенных сбоев. Парень как раз находился в таком возрасте, когда такие заболевания чаще всего манифестируют.

– Э… понятно. Спасибо, – шумно выдохнул Гаврилюк, поправляя галстук на огромной шее. Сегодня на нем красовался чёрный костюм с белой рубашкой, а в руках он неизменно держал коричневый кожаный портфель. Скоро нашему шефу должно будет исполниться пятьдесят пять. Он был очень грузным, и наполовину лысым – изрядную плешь на темени окружали местами поседевшие чёрные волосы, аналогичные которым составляли его усы.

– Я бы хотел принять профилактические меры, чтобы больше такого не повторялось, – продолжал он своим густым басом. – Я хочу, чтобы в моем отделе все ещё раз прошли диагностические тесты.

– Пётр Владимирович, тогда их надо провести всем сотрудникам НИИ. А так же клиники и фармации, – развела руками Анна. – Скажите об этом Филину. Может, он с вами согласится.

Я услышала у себя за спиной чей-то смех.

– Но я бы на вашем месте бы не судила так однозначно. Как психиатр, проработавший в стационаре больше двадцати лет, я скажу, что тесты – не всегда достоверный критерий психического здоровья. Это раз. А два – то, что склонность или латентные признаки заболевания не всегда можно обнаружить при неимении проявлений.

Я не без интереса и предвкушения дальнейшего наблюдала, как пухлое лицо нашего начальника раздувается на глазах, как воздушный шарик, становясь ещё огромнее. Менялось в размерах и объёмное тело – грудь, обтянутая белой рубашкой, на глазах превращалась в богатырский торс, а пиджак вот-вот, казалось, лопнет. Я невольно вспомнила похожий момент в начале фильма «Гарри Поттер и Узник Азкабана», и с трудом удержалась от хохота: сходство Гаврилюка с тётушкой Мардж стремительно увеличивалось. Карие глаза выпучились, из второго подбородка проступил третий, а усы гневно вздыбились.

Кто-то неожиданно коснулся меня сзади, и я подпрыгнула.

– Тише, это я, – послышался голос Тима.

Мы с Антоном (очевидно, друг потревожил и его), повернулись. Я заметила, что с губ мужа всё ещё не сошла улыбка – он тоже развеселился от произошедшего.

– Я-то думал, что за поклонение птичкам? Местные мне объяснили, что сова – символ мудрости, и всё такое, но когда она на полном серьёзе посоветовала обратиться к филину, я чуть не упал. Подумал, может, храм ещё какой есть? Ну, как египтяне кошкам поклонялись…

– Филин – фамилия директора, – я не могла понять, шутит ли сейчас Тим, но на всякий случай решила провести ему краткий экскурс. – Да, Павел Филин, основатель НИИ, провёл параллели своей фамилии с «птицей мудрости», и, кстати, получилось органично. А после смерти Филина-старшего всё перешло к его сыну.Частные предприятия – фармкомпания и клиника – по наследству, а НИИ – посредством решения в РАМН, где у Филиных весьма влиятельные позиции. В свое время, до организации НИИ, Павел Матвеевич занимал там высокий пост.

– Давно ты здесь стоишь? – поинтересовался у друга Антон, когда я закончила.

За нашими спинами слышались гневные вопли Гаврилюка.

– У нас есть такая возможность, Анна Геннадьевна!

– Тогда тут некому будет служить! Знаете, в народе ходят мнения, что учёные все с особенностями мышления, и у нас в неврологии это…

– Нет. Примерно с тех пор, как эта милая рыжая дама начала рассуждать о причинах заболевания. Между прочим, было интересно.

– Она любит ораторствовать, – кивнула я. – Вообще, в отделе неврологии таких немало.

– Потому Гаврилюк не особенно любит их сотрудников. Хотя, – Антон быстро посмотрел по сторонам, и, понизив голос, сообщил: – Их многие в НИИ не жалуют. Считают, в этом отделе работают одни выскочки, которые считают себя чуть ли ни богами. Неврология, нейрохирургия и психиатрия – вот что входит в их специализацию и полное название.

– Мда… Может, это приближенность к мозгу на них так влияет? Ну, знаете, главный орган, и всё такое… хотя с этим можно поспорить, – Тим хихикнул. – Ладно, ещё мозг неизведанный, полный тайн. И у них оттого чувство избранности, что изучаешь великое…

– Такие там тоже есть. Но эта история идёт корнями в изначальную расстановку приоритетов. Когда Павел Филин, будучи в РАМН, добился создания НИИ, то решил, что основные научные проекты нового института должны быть направлены на изучение центральной нервной системы. Львиная доля финансирования и ресурсов уходила туда. Через несколько лет существования они так далеко продвинулись вперёд, что их впору стало бы отделять как самостоятельный институт. Павел Филин годы потратил на создание у НИИ безупречной репутации, но особенно это касалось неврологов. Денег он тоже не жалел – у них у первых появлялось новейшее оборудование, открывались лаборатории. Они раньше всех получили новое здание: причём не в три этажа, как у нас, а в семь – и по квадратам гораздо больше. Работать там считается престижным, туда даже технички стремятся в первую очередь. А учёные, даже начинающие, постоянно публикуются, в том числе в престижных зарубежных научных изданиях, быстро пишут и защищают диссертации. Не место, а просто мечта.

Мой муж, хоть и не принадлежал к «избранному» отделу, любил выступить перед кем-то не меньше, и получалось это у него не хуже. Ещё больше он любил рассказывать истории. А уж если Антон видел, что кто-то всерьёз заинтересован, то приобретал дополнительное воодушевление, и, если его не остановить, вещать он мог очень долго, в красках и с нужной интонацией описывая все события. Иногда я даже думала, что из Антона бы вышел неплохой учитель истории.

Моего внимания хватило дослушать рассказ мужа до места, где он принялся перечислять наиболее важные открытия, сделанные неврологами. Потом я начала отвлекаться, слушая то обрывки спора Гаврилюка с Анной Геннадьевной, (который, судя по всему, заканчивался), то комментарии рядом стоящих людей.

Обратив внимание на Тима, я заметила, что тот буквально разделяет моё настроение: время от времени кивает, борясь то с зевотой, то с желанием закатить глаза. Поймав мой взгляд, он округлил глаза, чуть сдвинул брови, и покачал головой. Я, выпятив губы вперёд, скривила их в ухмылке, одновременно подняв брови и опустив глаза.

– … Предрассудки тоже имеют место быть. А так там конечно можно встретить нормальных людей, и немало, – закончил Антон.

– Я понял, – энергично кивнул Тим, отчего его кудри на голове тряхнулись. – Если я что-то там не так починю, или окажусь не в силах помочь этим… исключительным образованным людям, мне просто трындец.

– Я этого не говорил. Но лучше будь осторожен, дружище, – улыбнулся Антон. – Знаете, что? Пойдёмте отсюда.

Я взяла мужа под руку, и мы двинулись в сторону крыльца.

– Всё совсем не так плохо. Я знаю много хороших людей, которые именно из отдела неврологии, – шепнула я Тиму по дороге.

– Круто, – он притворно выдохнул. – А то я уже хотел спросить – может, у них это вирус какой. Вдруг там опасно долго находиться?

– Насчет вируса не подскажу – но если так, то знай: у некоторых людей просто хороший иммунный ответ.

Миновав двери, мы вошли в вестибюль.

– Тим, а ты, кстати, как оказался здесь? Ничего не хотел? – поинтересовался Антон.

– Хотел, о да! – охотно ответил Тим. – Хотел тебе, мой друг, похвастаться, как мояМаргоша сегодня познакомилась с Тем Самым Валей, и очень хорошо общалась. На прощание она даже клюнула его в щеку – а я не ревновал. Представляешь – не ревновал!

Мой муж испустил стон.

– Если бы Марго нравилась Вале, ты бы говорил по-другому.

– А может, она уже ему сегодня понравилась? Только представь – вдруг Валя сию минуту разрабатывает план, как увести у мужа уже не Катю, а Марго? Тоха, мы вас спасли! Можешь быть спокоен. Вот что я хотел сказать, – продолжал дурачиться Тим.

– Так-так, – протянула я, останавливаясь и переводя взгляд то на одного, то на другого. – Вы, значит, и это между собой обсуждаете? И как давно?

– Ну, – Тим задумчиво посмотрел на потолок, а затем на меня. – С тех пор, как вы двое начали встречаться, мы постоянно обсуждаем твоих поклонников, Катюха.

– Вот как? – я подняла бровь. – Не знала, что я настолько популярна. И как много их было?

– Не представляешь, скольких неподходящих я без твоего ведома отгонял мухобойкой. Думаешь, я подрался на третьем курсе с тем придурком Комаровым действительно из-за свистнутого торта? Чёрта с два – торт был дерьмо, и Алёшка в этом быстро убедился в сортире.

Мы с мужем засмеялась.

– Да, я помню, как потом комменда его там застала, – с хохотом от нахлынувших воспоминаний сказал Антон.

– Вообще! У него потом была кликуха «Повелитель толчка».

– Ха-ха-ха! Ты, кстати, сам её ему придумал.

– Я? Ну, возможно. С годами начинаешь забывать свои достижения…

Увлеченные диалогом, Антон и Тим не заметили, как сзади них мимо прошли две женщины – молодая блондинка с заплетёнными в косу длинными волосами, и худенькая кудрявая шатенка лет сорока. В них я узнала аспирантку Настю Свинцову, проходящую здесь стажировку, а заодно подрабатывающую лаборанткой, и её научного руководителя, Эльвиру Степановну Белецкую, коллегу Вали и Эдика. Лица обеих были бледными, а Эльвиру Степановну, судя по виду, и тому, что Анастасия поддерживала её под локоть, ещё и мутило. Даже находясь в трех метрах от них, я почувствовала смесь запахов валерьянки и нашатыря.

– Ё-моё! Кажется, я узнаю этот запах, – Тим повел носом. – Прям квартира моей бабушки-кошатницы!

– Это, кажется, сотрудница нашего отдела, и её аспирантка, – Антон, обернувшись, посмотрел им вслед. – Наверное, им стало нехорошо. Судя по направлению, идут в туалет…

– Хм, – Тим проводил их задумчивым взглядом. – У кого-то слишком богатое воображение, или фотографии с места преступления стали уже доступны?

Антон неопределённо покачал головой. Некоторое время мы трое молчали. Несмотря на неоспоримость произошедшего и объяснения Анны Геннадьевны, принять это было слишком жутко. В голове не укладывалось, что весёлый и молодой парень, у которого впереди была вся жизнь, полная сил и надежд, в какой-то момент принимает фатальное решение.

– Главное, он не просто повесился, или утопился, – вздохнул Антон. – Сделать такое… Это похоже на ярость.

Я понимала, что муж хочет говорить об этом с кем-то, говорить вслух… и понимала, что он не решается высказать описание самоубийства. Мне и самой не хотелось, чтобы кто-то озвучивал вслух тошнотворные подробности. С момента прочтения статьи в течение дальнейших часов я старалась гнать свои представления прочь. Но сейчас в моей памяти вновь всплыли чёрные, как послеожоговый струп, буквы, складывающиеся в жуткий смысл.

«Он вскрыл себе запястья, и вырвал руками вены. А затем, истекая кровью, разорвал руками кожу на шее, и выдрал себе гортань».

Всё вокруг было в крови.

Мне было жаль Котова. Но уже ничего не сделать.

– Может, нам как-то стоит помочь с похоронами? – грустно задала я вслух вопрос.

– Конечно, – поддержал меня Тим. Антон тоже кивнул.

И тут я заметила, как к нам подошёл Гаврилюк. Выглядел он спокойней, чем несколько минут назад во дворе, но всё ещё со следами недавнего «раздувания»: с покрытого потом лица не сошёл оттенок утренней зари; плечи так же вздымались вверх, а грудь – вперёд.

– Надо же – учёные ненормальные! Да в невро они все там сами с приветом. И с манией величия. Считают себя богами! – продолжал он возмущаться себе под нос. Увидев нас, он осекся.

– Ааа, ещё раз… здравствуйте. Чего домой не идёте? Рабочий день уже того… закончен. Нечего тут больше обсуждать этого бедолагу. Случается же у людей такое… К сожалению, его не вернёшь. Надо… эээ… жить дальше, работать. Верно ведь?

Мы все кивнули.

– Вот… А насчёт похорон – это ты, Катя, хорошо предложила. Надо собраться отделом, скинуться… В общем, завтра обсудим. Я пошёл… Хорошего вечера.

И он двинулся в сторону лестницы, продолжая что-то себе говорить.

– Это ваш заведующий? – удивлённо вытаращив глаза, спросил Тим, едва Пётр Владимирович скрылся из виду. – Знаете, а он был прав, когда предлагал проверить у всех психику. Но только я его не пойму – зачем палить самого себя?

Мы с Антоном улыбнулись.

– Гаврилюк хорош, как руководитель, и научный работник. Но как человек очень своеобразен, и… да, он невероятный параноик, – цокнул языком мой муж, и покачал головой.

– Окей, ну что ж – счастья вашему параноику, в жизни личной и публичной. Кстати… Я ему по фамилии сейчас классную кликуху придумал, – заговорщицки произнёс Тим.

– Я на тебя когда-нибудь точно намордник надену, – простонал Антон.

Глава 8

Я редко думала о маньяках. Иногда, встречая новости о пропадающих людях, орудующих в Москве серийных убийцах и громких делах, я вздрагивала от ужаса, и мысли о том, на что способны некоторые представители человеческого рода. Такие безжалостные факты заставляли меня принимать существование психопатов как должное – но я не зацикливалась на этой теме, считая, что в мире гораздо больше добра и хороших людей. Об этом я и старалась думать, воспринимая зло лишь как то, о чём надо помнить, чтобы остерегаться.

Однажды у меня с папой на этот счёт состоялся серьёзный разговор. Произошёл он холодным августовским вечером, перед моим отъездом в Москву. Мне было семнадцать, я только поступила в университет, и в связи с этим должна была покинуть родной городок. Эта беседа запомнилась тем, что подобные у меня раньше в основном были с мамой: она, всегда тревожась за меня, с самого детства объясняла мне правила безопасного поведения в обществе и с незнакомыми людьми; все наказы, подстерегающие опасности и меры их профилактики я к подростковому возрасту знала наизусть. Порою, папа считал, что мама бывает излишне настойчивой с опекой – и, честно сказать, я была с ним согласна. Разумеется, отец не меньше неё желал, чтобы со мной ничего не случилось. Просто его подход был несколько иным – он активно и с энтузиазмом (не всегда уместным) учил меня навыкам самозащиты. И так было во всех аспектах воспитания: если с мамой я наряжалась, выбирала одежду, делала уроки, читала книги, вышивала, вязала и шила, а так же готовила и убиралась по дому, то папа отвечал за моё познание жизни колхоза, природы, походы на рыбалку, в поле и в лес. Когда ещё были живы бабушка с дедушкой – родители отца, мы частенько гостили у них в доме в Поздняково, и там меня научили всему: ухаживать за скотом, топить печь и работать на огороде (последнее мы, впрочем, и так нередко делали всей семьёй). Мама прививала мне любовь к книгам и учебе, воспитывала во мне терпимость, умение прощать проявлять сострадательность, а папа старался сделать всё, чтобы его дочь выросла стойкой, храброй и находчивой в любой ситуации

Дело было в самих характерах родителей. Отец мой вырос в Поздняково. Типичный уроженец сельской местности, он был простым, непосредственным и приземлённым человеком: прямолинейном в суждениях, работящим, по-свойски душевным весельчаком. А ещё очень храбрым и сильным – учитывая то, как он любил пошутить, не всегда думая о словах, эти качества были ему очень кстати. Мне всегда нравилось умение папы находить счастье в самых обычных вещах: еде, хорошей погоде, общении с близкими, и просто возможности жить. Его искренность и общительность притягивали к нему людей, а если обыкновение говорить то, он что думает, оборачивалось неудобными ситуациями, то другой папин талант – умение сводить все в шутку – с лихвой компенсировал такой недостаток. Само собой, у него не обходилось без сигарет и крепких словечек, благодаря чему смутить меня трудно.

С мамой он познакомился однажды осенью, на сборах урожая. Женщина, в которую он быстро влюбился, оказалась по профессии швеей, и проживала в Красногорске, в квартире блочного дома – куда папа и переехал после женитьбы на ней.

Мама была спокойной, уравновешенной и миролюбивой. С работы в ателье она ушла, когда появились дети. После рождения моих братьев и сестры – Саши, а затем Гриши с Леной, мама стала домохозяйкой, и посвятила всю дальнейшую жизнь содержанию дома и воспитанию детей. Это она делала в лучших культурных традициях: знакомила с поэзией и классической литературой, попутно заводя разговоры о персонажах и устраивая их обсуждения (что позже помогало в написании сочинений по литературе), во время поездок в Москву водила в театры и музеи, рассказывала о знаменитых людях. Мама больше всех гордилась тем, что её младшая дочь училась в музыкальной школе, и закончила её по классу фортепиано. Она всегда была готова выслушать и помочь дельным советом, никого не осуждала и не шла на поводу у чужих мнений, а ещё умела вдохновлять, учила принимать себя и слушать свои желания. Я считаю, что многом благодаря маме мы, четверо её детей, смогли успешно реализовать себя во взрослой жизни, а главное – стать счастливыми.

Я всегда гордилась своей семьёй, своими родителями – за то, что вырастили нас в любви и заботе. За то, что научили нас защищать друг друга, и уважать, и за существование в душе оплота уверенности – в этом мире есть место, где тебя в любое время примут, выслушают и поймут. Хотя мамы уже нет в живых – виной тому стало последствие её гипертонической болезни, которой она страдала много лет, но в душе я ощущаю, что незримо она с нами. Как воспоминания. Как любовь, которая навсегда оставляет следы. А ещё у нас остался отец.

Я родилась значительно позже сестры и братьев, и была незапланированным ребёнком – но, несмотря на это, родительской любви и внимания мне досталось сполна. И, скорей всего, чуточку больше – ведь Саша, Гриша и Лена росли втроём, а к тому времени, как мне исполнилось пять, они все покинули отчий дом, оставив меня расти в положении единственного ребёнка в семье. «Твои трое» и «Катя» – так говорил дядя Лёва, когда речь заходила про воспоминания о детстведетей моего папы. Я выросла с чувством полной защищенности, да и сама умела постоять за себя – поэтому, когда папа перед моим отъездом в Москву вдруг начал рассказывать мне о возможных опасностях, я очень удивилась.

– Папа, да всё нормально будет. Я уже не маленькая, я справлюсь. И ты, если что, отправляешь туда четвёртого ребёнка. С тремя первыми всё было ведь хорошо? Вот, и насчёт меня вам с мамой не о чем беспокоиться.

– Ох, Катька! – отец, сидя со мной на кухне за столом, накрытым клеёнкой в клеточку, хлопнул себя по лбу. – Всё-таки Сашка парень, а Гриша с твоей сестрой держались вместе. Ты же…

– Пап, ну ты же всегда говорил, что уверен во мне, – жалобно произнесла я, притворно надувшись и откинув с плеч длинные (на тот момент до пояса) чёрные волосы.

– Да, в тебе я не сомневаюсь. Я сомневаюсь в других! В Москве много непорядочных, лживых людей. Они будут предлагать тебе всякие непристойности, могут обидеть…

– Пап, я использую захват, который мы с тобой учили, – смеясь, ответила я.

– Ой, Катя… А если их будет много?? А если…

– Папа, всё будет хорошо, не страдай паранойей, – я встала, обняла его и поцеловала в покрытую щетиной щеку.

– Мама то же самое мне говорит, – вздохнул он. – Даже она смирилась. А я…

Я сомкнула объятия ещё крепче.

– Ладно, – голос его потеплел, в нем послышались слёзы. – Мы будем тебя навещать. Хорошо, хоть Тим там будет за тобой присматривать.

Я согласно кивнула, решив не высказывать то, что уже тогда понимала: самой мне присматривать за Тимом придётся не меньше. У папы с моим другом сложились идеальные отношения: отец его просто обожал, а Тим, в свою очередь, считал дядю Сему «клёвым мужиком».

– Мне так непривычно понимать, что ты выросла! – охнул отец. – Моя самая маленькая дочь теперь тоже меня покидает… Казалось, ты только что была малышкой, играла в куклы, бегала в деревне по полю, и путалась под ногами… А сейчас закончила школу и уезжаешь.

– Пап, я тебя очень люблю. И ведь я буду вас навещать. Всё будет хорошо!

Я понимала отца. Понимала, как ему было трудно отпустить во взрослую жизнь последнего ребёнка. И, думаю, папа заранее осознавал, что я не вернусь в Красногорск – они с мамой всегда говорили, что я «достойна большего». Так и вышло. И я всегда считала, что у истории той юной и наивной девочки Кати был счастливый финал. Почти девятнадцать лет, минувшие с момента того разговора на кухне, я прожила самой обычной жизнью. Со мной не случалось ничего экстраординарного. Студенческие годы, аспирантура, совмещаемая с должностью ассистента кафедры биологии в медицинском университете, затем счастливое замужество, защита кандидатской и работа в НИИ… Нашу с Антоном жизнь омрачало разве что невозможность иметь общих детей из-за генетической несовместимости, но мы давно с этим смирились. Одно время он даже предлагал вариант воспользоваться материалом донора, но я это категорически отвергла. Огорчал ли меня выбор никогда не быть матерью? Возможно, в глубине души – немного. Но, в конце концов, на нас род не прерывался – у Антона были ещё младшие братья, а мои старшие «сибсы» уже успели подарить отцу внуков. Несмотря на эти проблемы, я всё равно была счастлива. Мы были счастливы.

Кто знал, что всё так изменится?

Папа, может быть ты?

Из всех способов отправить тебе послание, мне доступен только мысленный. Смешно – но у меня даже нет принадлежностей для письма. Максимум, что мне дают изредка – это научные журналы и книги в мягкой обложке. Его любимые, пап. Я стараюсь об этом не думать – ведь некоторые из них нравятся мне. Но всё равно, это не самое плохое в сравнении с другими изданиями, что он мне приносил – сборниками своих трудов.

У меня тут много свободного времени, папочка. Большую его часть я провожу в размышлениях. Поначалу это было тяжело, но я уже привыкла. Всё снова и снова я пытаюсь придумать план спасения, и каждый раз это напоминает мне фазы жизненного цикла клетки. Иногда он не движется дальше интерфазы – это период клеточного роста, при котором клетка, подготавливаясь к делению, активно синтезирует матричную РНК, белки и другие компоненты. А если начинает-таки получаться что-то дельное, то оно проходит лишь до профазы митоза – когда конденсация хромосом внутри ядра давно завершена, а веретено деления сформировано. Но только совокупность представления своих действий с готовность сил вовсе не ведёт к их миграции в точку осуществления. Я знаю, куда двигаться – но это путь никуда не ведёт, и как найти другой, я пока не имею понятия. А это значит, всё нужно продумывать заново.

Я постоянно говорю с вами всеми. С тобой, с мамой, с остальными. Даже с Гаврилюком, нашим начальником. Теперь я жалею, что иногда посмеивалась над ним… Мысленно, папа – чаще всего так. Лишь изредка – ночью, в темноте, либо находясь в душе, я позволяю себе перейти на шёпот: когда мысли превращаются в слова, в них становится больше жизни. Кто-то посчитал бы это признаком сумасшествия, но я-то знаю, что всё ровно наоборот – только благодаря этим разговорам я всё ещё не сошла с ума. А говорить вслух, слыша свой голос – кто мог бы подумать, что такое обычное дело стоит ценить, словно воздух? Общаясь друг с другом каждый день, люди представить себе не могут, каково это – лишиться такой возможности, оставшись один на один с собой, в месте, где из собеседников – только психопат, навещающий тебя пару раз в месяц.

Мне остаются лишь обращения к вам. Они что-то вроде письма, личного послания – поэтому возможные ответы я могу только представить. Но, каждый раз, как я думаю о каком-то конкретном человеке, я мысленно вижу его перед собой. Кого-то – более чётко, а кого-то – размыто. Тебя, папа, я сейчас так, будто ты действительно сидишь рядом со мной на кровати. Держишь меня за руку, ласково и сочувственно улыбаешься, и свет от твоей улыбки отражается в карих глазах, которые так похожие на мои. У тебя стало больше седых волос и морщин, но ты всё в той же белой, в синюю клетку рубашке и жилетке кремового цвета – последнем подарке мамы.