Текст книги "Ты родишь мне ребенка (СИ)"
Автор книги: Вероника Колесникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Глава 39
– Поздравляю, дорогая, у вас – мальчик! – я дышу рвано и часто, но как только мне показывают сморщенное, синевато-красноватое чудо, задерживаю дыхание от восторга. Это невероятно! Мой малыш…
Ох…
Слезы сами собой льются из глаз, но на губах играет улыбка – она рождается сама собой, от того, как происходит наше с сыном знакомство. После процедур его кладут мне на живот, и я чувствую его приятную тяжесть, и все внутри переворачивается от накатившей, безбрежной нежности.
Он кажется мне настоящим красавцем, и я уверена, что врач и медсестра не будут со мной спорить – он и правда прекрасен.
Слезы все текут и текут, и уже все тело начинает содрогаться от рыданий. Я полностью обессилена тяжелой дорогой до роддома, долговременными родами, аварией, неизвестностью, которая на цыпочках поджидает меня за дверью родительного зала, чтобы обрушиться всей своей пугающей массой, как только интимный момент знакомства с сыном завершится.
Роды – это переход из смерти в жизнь и из жизни в смерть, в это время каждая женщина находится на такой тонкой границе между этими двумя состояниями, что, сделай одно движение, – и все. Чаша весов перевесит в одну сторону, и оттуда не будет возврата.
И я могу сказать точно и откровенно: если бы я не слышала писка своего новорожденного малыша, то не думая скользнула бы на темную сторону, сделав шаг вперед. Ни секунды не задержавшись в мире живых…
Врач завершает процедуры, зашивая разрывы, а я не могу удержать руки на месте, и случайно задеваю свое бедро. Пальцы тут же почти тонут в теплой вязкой жидкости. Я тут же одергиваю руку, вытираю пот со лба, с виска, под носом.
Напряженно слежу взглядом, как медсестра завершает процедуры с моим малышом: измеряет его рост, вес, записывает все данные аккуратно в тетрадь и заворачивает его в пеленки, чтобы положить в прозрачный кювез.
– Пожалуйста, пожалуйста, – шепчу я медсестре, привлекая внимание, борясь с тупой ноющей болью, которая царит в моем теле, во многом благодаря действиям врача.
Женщина поворачивается и ловлю ее неодобрительный взгляд. Она берет кусочек ткани и обтирает мое лицо. Я вижу, как она тут же окрашивается цветом моей крови. Но все это кажется неважным, потому что все самое главное, что мне нужно знать, – что мой ребенок жив и здоров.
– Все в порядке, мамочка, – говорит она довольно внятно через марлевую повязку. – Сынок по шкале Апгара на девятку, настоящий богатырь!
Я хватаю ее за рукав, не давая отойти.
– Пожалуйста, – говорю ей шепотом, хотя мне кажется, что голос мой разлетается по всему родильному залу. – Напишите записку, что это мой сын, мой.
Она качает головой.
– Не волнуйтесь, Оксана, – мягко отвечает, и я думаю о том, что такие страхи могут посещать голову любой новоявленной мамы, не только мою, – на ручке малыша уже есть бирочка. Видите, голубая?
Вздыхаю. Теперь могу быть уверенна, что моего ребенка никто ни с кем не спутает.
– Я закончила! – врач укрывает меня теплым одеялом, и вовремя: меня начинает ужасно знобить, зубы буквально бьются друг о друга. Она подносит мне стакан с водой, и я осушаю его в два глотка. – Это заканчивается действие препаратов, все прошло замечательно, тем более в вашей ситуации. Потому сейчас лежите и не волнуйтесь, все будет очень хорошо. Малыша мы отвезем в детскую комнату и привезем его через час – вам нужно набраться сил и прийти в себя. Вы меня поняли?
Она оценивает мое состояние – проверяет зрачки и смотрит на пристально в лицо.
– Нет, не забирайте его, пожалуйста! – хочется хныкать мне.
Медсестричка успокаивающе похлопывает по руке, и добавляет еще одно колючее теплое одеяло сверху.
– Вам нужно немного полежать, а за малыша не переживайте. Ему нужно поспать, также, как и вам – отдохнуть. Я скоро вернусь.
Они тихо выходят из зала, но я слышу, как женщины переговариваются шепотом:
– Какая страшная авария! Повезло, что скорая помощь так быстро оказалась рядом, ехала буквально им навстречу.
– И муж-то, муж… – шепчет, удаляясь, вторая, и я дергаюсь, как от удара от ее недоговоренности.
Медсестра щелкает выключателем, закрывает дверь, и я оказываюсь в родильном зале, где только что пережила столько боли и счастья в одно и то же время, в полном одиночестве. Жалюзи приспущены и не пускают веселое солнце внутрь. Комната буквально отрезает меня от всего мира и дает время подумать, и это время предоставлено сейчас только мне. Не слышно ни звука, не видно ничего такого, что может приковать взгляд, и я погружаюсь сама в себя. Вспоминая, переваривая, обдумывая.
Перед глазами – Игорь. Его обезображенное ненавистью лицо, глубокая складка между бровей. Наверное, таким теперь он еще долго будет являться перед моим внутренним взором.
«Ты мне изменяла, – слышу я мысленно его укор. Муж качает головой, он недоволен и страшно зол. – Изменила мне. И с кем? С Камалом. С чертовым Камалом Асылханом!».
Зажмуриваюсь так сильно, что из уголков глаз течет горячая влага.
«Ты продал меня ему, как публичную девку! Чтобы стать богаче, подакал его интересу, подстроил ту самую ночь в гостинце, когда я думала, что иду на свидание к собственному мужу», – задыхаясь от вновь нахлынувших эмоций, торопливо отвечаю ему.
«Но ты же сразу поняла, что он – не я, – щурит свои невозможные глаза моя совесть в лице Игоря. – И тогда, во второй раз, ты решила, что закон тебе не писан и с радостью прыгнула к нему в постель, в его объятия!».
Я молчу и только глотаю соленые слезы. Это чертово притяжение, невозможную тягу к Камалу трудно и невозможно объяснить простыми словами. То ощущение, когда я понимаю, в какую секунду он смотрит на меня. То безбрежное чувство ПРИНАДЛЕЖНОСТИ, когда он касается рукой. То невероятное желание воспарить к небесам, когда он целует…
Господи…
«Ты родишь мне ребенка, – говорит Камал внутри моего одинокого сумасшествия. – Помнишь, что я тебе сказал в нашу первую встречу? Как видишь, я оказался прав. Это случилось».
«Ты никогда, никогда об этом не узнаешь, – начинаю горячо спорить с ним. – Тебя не коснется моя жизнь больше никогда!»
Он смотрит так пристально и серьезно, что кажется, будто бы миллионы иголок одновременно начинают колоть мое тело, пробиваясь под кожу. Мучительная затяжная боль снова начинает сотрясать тело, озноб усиливается.
Я слышу быстрые шаги за дверью родильного зала и скорее чувствую, чем вижу, как открывается дверь и в комнате оказываюсь не одна. Приоткрываю глаза и вижу мужчину в халате, накинутом поверх мундира. Мундира? Очень неожиданное посещение. Хочется приподняться на локтях, чтобы разобраться в ситуации, узнать, в чем дело, но это невозможно.
– Оксана, буквально несколько слов, – говорит мой врач, поблескивая очками рядом. она просовывает руку под одеяло, находит мою ледяную ладонь и сжимает ее в поддерживающем жесте. – Проводится расследование и полиции нужно прямо сейчас дать несколько ответов. Я была против, но…
– Говорите, – шепчу я сухими губами. Изнутри поднимается плохое предчувствие. Оно волнами бьет в виски, ударяется колючим каштаном изнутри глазных яблок и режет, режет без ножа.
– В машине с вами находились две мужчин, – мужчина говорит сухо, но явно волнуется от того, в каких невероятных условиях ему приходится вести допрос. Мое лицо все еще хранит следы крови, под одеялом – заживающие раны от иголок, только что вытащенных из моего тела, и в эту секунду сокращается матка под медикаментами, которые вколола гинеколог. – Кто они?
Он хмурит брови.
– Муж, Игорь, – я фокусирую взгляд на полицейском. Молча задаю вопрос: как он? Сейчас не место моим обидам, нашей внезапно открывшейся нелюбви, сейчас я думаю только о том, что авария могла оставить нас врагами на веки вечные.
– Второй?
Я удивленно вскидываю брови. Почему он спрашивает это у МЕНЯ? Неужели нельзя задать вопрос самим мужчинам?
– Камал Асылхан, его босс, – медленно говорю, и начинаю дышать часто-часто. Врач сильнее сжимает мою ладонь, и я вижу, как она незаметно проводит пальцем под своими очками. Раз, другой. Шмыгает носом.
Да что, черт побери, происходит?
Мужчина кивает, бросает резкий и цепкий взгляд на женщину рядом.
– А вы уверены, что…
– Что? – неожиданно даже для себя я срываюсь на крик. – Что? В чем я должна быть уверена? Что с ними? Что?
Одноразовая маска начинает ходить на лице полицейского туда-сюда, выдавая то, как часто он дышит, волнуясь. Одноразовый полупрозрачный халат, накинутый на китель, съезжает с плеча.
– Вы уверены, что второй мужчина, который был с вами в машине, – Камал Асылхан?
Я закатываю глаза.
– Ему нужно было поговорить с мужем, и он оказался не в то время и не в том месте.
– О чем? – тут же оживился он. – О чем им нужно было поговорить? Передать документы? Уничтожить что-то? С кем-то связаться?
Теперь я ощущаю только глухое раздражение.
– Несмотря на то, что фирма моего мужа входит в группу компаний Асылхана, общих тем и дел они почти не имели. Даже секретарь вам скажет, что связывались очень редко, – не было необходимости, – говорю я медленно, подбирая слова, потому что ощущаю себя как жертва на тонком льду. Неверный шаг – и провалюсь в полынью, а оттуда, как известно, спасения нет.
– Почему, – говорит он с нажимом. – Почему Асылхан оказался рядом с вами именно сегодня? Тем более в одной машине? О чем они говорили?
Помолчав немного, он вдруг начинает давить на меня, повышая голос:
– Вы знаете, что Камалу Асылхану представлено обвинение в незаконных финансовых операциях, шантаже? Что он подозревается в причастности к исчезновению двух людей – бывших владельцев фирмы, где сейчас числится директором ваш муж? Взятки, рейдерские захваты, запугивания? Все это тянет на реальный и очень большой срок, от которого не откупиться никакими деньгами! О чем он говорил с вашим мужем?!
Я срываюсь на крик, который сама от себя не ожидала:
– Ну так возьмите и спросите у него сами! Не хочу их знать, ни одного, ни второго! – и после этих слов вдруг накатывает странное облегчение, как если бы Сизиф вдруг бросил свой камень и перестал его тащить в гору. Легкость, ясность, простота. Все то, о чем я мечтала все это время, и чего мне хватало всю мою жизнь.
Мне кажется, я буквально слышу, как разбиваются стекла моей самодельной тюрьмы, сердце резко дрифтует, пульс скачет и волнение достигает критической отметки. Я понимаю, что после всего того, что прояснилось в машине, мне не нужно беспокоиться о мнении ни первого, ни второго мужчины. Потому что теперь у меня есть один-единственный, настоящий мужчина, который примет меня такой, какая я есть. И мне не нужно будет изображать из себя покорную жену, незаинтересованную любовницу. Не будет больше безразличия к одному и всепоглощающей любви, замешанной на глухой ненависти, к другому.
Мужчина откидывается на спинку стула и смотрит сначала на врача, а после опускает взгляд на меня.
– Не могу, – просто говорит он. – Ваш муж без сознания после операции, а Асылхан мертв.
Глава 40
Асылхан мертв.
Камал мертв.
Асылхан мертв.
Камал мертв.
У моего сына теперь уже точно нет отца.
Эти мысли бродят по кругу в моей чумной голове. Только они и больше ни одной другой. Я будто попала в зазеркалье, как Алиса, но вижу в зеркалах отчаяния не свое отражение, а только темные, черные, бездонные глаза мужчины, наполненные ядом, желчью, но они тянут меня к себе, притягивают и не хотят отпускать.
Мы будто бы снова оказываемся в моей спальной комнате, где я только что по своей воле изменила мужу, отдалась своему безумию и узнала, что Камал в детстве принял участие в поджоге моего дома и из-за него я стала Страшилищем, потеряв надежду на счастливое будущее и настоящее.
– Нет, – говорю сухими губами.
– НЕТ! – отрицаю, повышая голос.
– НЕТ! НЕТ! НЕТ! – кричу громко, и совсем не слышу свой голос, я слышу только голос Камала, который говорит, что должен остаться со мной, что не отпустит меня. Отчего-то я слышу только его, хотя это невозможно, потому что мертвые не говорят, не являются живым.
Я слышу, как сердце разбивается на миллиарды острых осколков, разрезая мою грудную клетку изнутри, как закрывается солнечное сплетение, в котором начинает бУхать пульс, как внутренности осыпаются хрустальной пылью.
– Прости-те, – лепечет мужской голос, – прости-те…
– Уходите! – рявкает врач прямо над моим ухом, и я смотрю в потолок, но не вижу его – перед глазами мутная пелена и страх, и ужас, и черные и золотые мушки. Она говорит кому-то в сторону – Успокоительное, два кубика.
Тут же меня начинает вертеть со страшной силой, как если бы билетер на каруселях вдруг включил тумблер движения на полную мощность. Но только радости от этого хаотичного кругового движения нет. Есть только одно – безбрежный ужас, черные слезы и сиреневое безумие, которое, скалясь, протягивает ко мне свои костлявые руки.
– Нет, нет, нет, – продолжаю шептать как заведенная.
– Все будет хорошо, – пробивается в мою личную истерику спокойный голос врача. – Все будет хорошо.
– Нет, нет, нет. – Теперь уже точно ничего не будет хорошо, уверена я и вдруг начинаю смеяться.
Мой смех поддерживается жутким издевательским эхом, отталкиваясь от стен родильного зала, мутного потолка, людей в белых халатах, которых вдруг становится очень много в этом маленьком пространстве.
Асылхан мертв.
Камал мертв.
Асылхан мертв.
Камал мертв.
У моего сына теперь уже точно нет отца.
И снова то же самое по кругу, как если бы я поставила на повтор одну и ту же мысль.
– Снова открылось кровотечение, – громко и отчетливо говорит врач. Медсестра сжимает мою руку, придерживая ее в локте, чтобы я не вздумала вырываться. Она в который раз за сегодня ищет вену и немного чертыхается себе под нос, когда снова ее не находит.
– Пустите! – кричу я вдруг. – Пустите!
Дергаюсь и меня начинает колотить изнутри неистовая дрожь. Она волной проходит по всему моему телу, и я вдруг ощущаю, как лед лекарства начинает плавить вены.
– Все будет хорошо, – удерживая с двух сторон мои руки, говорит медицинская сестричка. – Не волнуйтесь, мамочка. Не волнуйтесь.
Мамочка.
Это слово как пощечина вдруг приводит меня в чувство. Я распахиваю глаза и фокусируюсь на лампе, которая освещает сверху своим безликим, равнодушным светом. Как я смею думать сейчас о чем-то другом, а не о том, как себя чувствует, как начинает проживать свои первые минуты в этом огромном, бескрайнем мире мой единственный сын?
– Нет, нет, нет, – по инерции двигаются мои губы.
Медсестра гладит меня по руке, ее пальцы теплые и мягкие, и я понимаю, что лекарство начинает свое действие: глаза слипаются, веки тяжелеют.
– Вам нужно поспать, – слышу уже немного издалека, будто сквозь вату подушки. – Все наладится, не нужно сомневаться в этом.
Я киваю, или делаю вид, что киваю, по крайней мере, после всего пережитого страха и сильнейшего, мощного волнения наступает апатия, которая вынуждает меня принять все, что сейчас происходит со мной.
Закрываю глаза, и, прежде чем провалиться в свой безликий космос, отчетливо понимаю: мне ни в коем случае нельзя опускать руки и сдаваться в плен отчаяния, которое топит только слабых духом людей. Но ему не сломить меня, как не сломило все, что было со мной прежде: консилиумы врачей с вердиктом – «неоперабельно, дорого, невозможная трансплантация кожи»; шепотки за спиной или открытое глумление в лицо, смех за прозвище Страшилище, которое появляется всегда чуть раньше меня; безразличие мужа и предательство, нелюбовь того единственного мужчины, которое выбрало мое глупое, заячье сердце…
Мне кажется, что я слышу детский плач, тонкий и немного надтреснутый. Он зовет меня из тумана, в который я блаженно проваливаюсь миллиметр за миллиметром. Поворачиваюсь назад, и вижу в темноте, окутывающей меня со всех сторон, светлое пятно. Понимаю, что мне нужно идти туда, но тут детский плач становится все сильнее, сильнее, и я хватаюсь за голову.
Нет, мне никак нельзя уходить, мне никак нельзя выбирать этот пустой путь. Кто же тогда будет заботиться о моем сыночке? Кто же тогда будет кормить его? Гладить, целовать? Кто научит его первому слову? Кто будет прижимать к себе его тонкое, маленькое, хрупкое тело и слышать, как бьется доверчивое сердечко? Кому он будет нужен, мой сладкий, единственный сынок? Какие руки будут давать ему еду, гладить по голове, ероша тоненький пушок?
Нет, нет, только я. Он пришел в этот мир по моей давно забытой просьбе, и только я должна оберегать его от всего, что может свалиться, обрушиться сверху, погребя под собой малыша.
И я поворачиваюсь спиной к свету, который ласково призывал к себе.
– Нет, мне нужно выжить, – говорю себе твердо. – Выжить.
Глава 41
– Ну ладно, Оксан, пока! – Регина, моя очередная соседка по палате, в очередной раз проверяет все вещи – детские и свои – ничего ли не забыла.
– Ой, туалетную бумагу нужно взять! – хлопает она себя по лбу. – Есть примета такая: забудешь что-то, обязательно сюда вернешься. А в отделение патологии новорождённых я точно возвращаться не хочу!
Я поправляю маленькое одеялко на сыночке в прозрачном кювезе, который служит колыбелькой ему уже вторую неделю и немного покачиваю его, водя как коляску на колесиках туда-сюда, чтобы не малыш не проснулся.
– Не болейте! – шепчет она, поймав мой обеспокоенный взгляд. – Матурым звонил, сказал, что приехал, так что мы с Эмилькой пошли! И Наилю скажи, пусть не болеет! Хватит уже!
Она посылает мне воздушный поцелуй и напоминает, чтобы я писала и звонила ей по любому поводу, особенно если вдруг станет грустно.
Я машу ей на прощание и желаю счастья. Не думаю, что мы еще раз увидимся. Сейчас я слишком хорошо вижу, как отличаюсь от других мамочек, от их легкости, простоты. Надо мной словно черная туча, висит все мое прошлое, свинцовым грузом невысказанных слов и открывшейся правды и потому мне трудно щебетать в столовой с ними, обсуждая, как развиваются наши первенцы.
Наиль морщит носик, и я понимаю, что пришла пора его кормить. Беру на руки малыша, прикладываю к груди и смотрю, как он присасывается, даже не открывая своих маленьких глаз.
За две недели мой мальчик очень изменился – расправились крылья носа, проявился лоб, даже отросли длинные темные реснички. И потому он все больше и больше начал походить на своего отца. На своего настоящего отца. Теперь-то чего таить, я могу признаться всем и каждому, если возникнет необходимость – Игорь не является биологическим папой моему подарку, моему дару небес. Отец его – совсем другой мужчина. Другой, тот, о котором я пока не готова вспоминать…
Когда пришла пора оформлять документы, я долго думала, как мне его назвать. Целую ночь смотрела в интернете с мобильного телефона татарские имена, примеряя их перевод на своего малыша. Мне хотелось таким образом как-то загладить вину перед Камалом. Так грустно и плохо вышло – вся наша кровавая история, – но оттого и имя его мне хотелось подобрать верное. И потому я назвала его Наиль – дар, подарок. А как иначе? Ведь именно он не дал мне пропасть в пучине самобичевания, оградил от всего черного, липкого, что тянуло ко мне свои щупальца.
Уже две недели мы лежим в ОПН чтобы закрепить лечение от желтушки младенцу и дождаться полного заживления моих разрывов. Через три дня после выписки из роддома нас тут же перевели сюда. Мы даже не побывали на улице – прямо в кювезе, в больничных вещах помогли пройти по всем больничным коридорам до точки назначения.
Сегодня – долгожданный день выписки. Мне и страшно, и волнительно прощаться с больничными стенами, но пришла пора оказаться в реальном мире, окунуться в его бушующее море. Откладываю Наиля на свою кровать, обложив его подушками со всех сторон, боясь, как бы он случайно не упал с огромной высоты – моей низенькой кроватки. Начинаю собирать свои вещи.
За неделю их скопилось много. Оля взяла внеплановый отпуск за свой счет и приехала в город, чтобы помочь мне в первые дни после родов, отметить рождение племянника. Однако очень скоро ей пришлось уехать – закончились деньги на еду и проживание в гостинице, а с работы испугали самыми страшными карами за прогул.
Оля прислала кое-какие вещи для меня и сына, и все с запасом, на тот случай, если нас выпишут в дождь, или в зной, или в прохладную погоду, и снова уехала, оставив меня одну на растерзание всей вселенной.
На посту сдаю ключ от палаты – там мы жили вместе с Регинкой и сейчас больше никого нет. Оглянувшись вижу, что еще из двух палат начинают выезжать мамочки со своими малышами, завернутыми в красивые, расшитые кружевом современные конверты для младенцев. Я же смотрю на свое белое простое одеяльце и подмигиваю Наилю. Он не видит, не понимает, что происходит, как слепой котенок щурится на свету, и мое сердце заполняет нежность – безбрежная и очень настоящая.
Вызываю такси и еду домой.
Сначала мы проезжаем по городу, и я прижимаю свой сверток, свою ношу, такую легкую для сердца, к себе, своему телу, прислушиваясь к тоненькому, незаметному дыханию моего малыша, и буквально не вижу ничего вокруг. Живот немного тянет, грудь болит, но все это – ничто по сравнению с тем, что я ощущаю прямо сейчас по отношению к главной точке, средоточью моей вселенной.
И вот наконец мы въезжаем на дорогу, ведущую к нашему коттеджному поселку.
Я поднимаю взгляд и мое сердце сразу же начинает стучать чаще: ту-тух, ту-тух, ту-тух. Господи, как страшно. Со времени той поездки многое изменилось и в то же время осталось прежним: тот же самый асфальт, те же деревья по пути, та же разметка. Конечно же, на месте нашей страшной аварии, которая разрушила мою жизнь до самого основания, ничего нет – ни единого намека на то, что здесь произошло. Но я чувствую это место, оно буквально видится мне черной дырой.
– Все нормально? – спрашивает водитель, глянув на меня в зеркало.
– Ддда, да, – неуверенно отвечаю, откашлявшись, прочищая горло.
– Вы побледнели, – замечает он и я киваю.
– Возможно.
– Неприятные воспоминания?
– А-аавария, – нехотя делюсь и отворачиваюсь, глядя в окно, показывая таким образом, что совсем не настроена на пустую досужую болтовню. Он понимающе сжимает губы, и я снова ощущаю фантомное жжение на обожжённой щеке – наверное, водитель разглядел мое нечаянное уродство и сделал вывод, что это результат недавней аварии. Но это совсем не так. Далеко не так. Если поджог моего отчего дома остался внешним уродством, то автомобильная авария осталась в моем сердце – там все распотрошено, перевернуто, втоптано в грязь и пепел благодаря последним словам, которые я услышала от двух мужчин, которым по-своему принадлежала…
Машина мягко паркуется у забора. Расплачиваюсь наличкой, которую принесла заранее предусмотрительная Ольга и уныло гляжу в кошелек: заветные банкноты растаяли, как полуденный зной вечером, оставив жалкие крохи. Становится немного страшно – реальность щерится звериным, страшным оскалом, и я думаю о том, что неизвестность немного пугает. Что-то меня ждет дальше? Как я буду жить? И, главное, – на что?
Отметаю туманные мысли от себя, достаю с заднего сиденья сумку, разбухшую от детских вещей. Прижимаю конверт с Наилем к сердцу и слушаю, как он, запищав от неудобства, тут же замолкает, утомившись от крика. Пока он еще слишком мал, и любые действия утомляют кроху очень быстро, но ненадолго – скоро мне снова нужно будет кормить его, и я очень рада, что грудное молоко не пропало от стресса и мне удалось сохранить грудное вскармливание. Потому что этот процесс лично мне доставляет удовольствие – так я чувствую свою особую связь с малышом, которого подарила мне сама судьба…
Ищу в сумочке ключи от дома одной рукой. Они гремят на дне, насмехаясь надо мной, ускользая, но я упорно ищу, натыкаясь на все, что угодно, но только не на то, что мне нужно. Наконец удается ухватить стальной брелок, и связка, звеня, появляется на свету.
Кручу большой ключ в замке, открываю калитку, ногой передвигаю сумку, решая забрать ее позже, и ступаю на мощеную плиткой дорожку к дому. Вдруг дверь дома отрывается, и я застываю от удивления.
На пороге моего дома стоит Людмила Прокофьевна, мама Игоря, и вытирает о цветастый передник руки, испачканные в чем-то белом, скорее всего, муке.
– А, это ты, – говорит она, сжимая губы в тонкую линию. – А я думаю: кого это там принесло?
– Людмила Прокофьевна, – удерживаюсь от того, чтобы не закатить глаза и ощущаю, как начинается головная боль, усиленная раздражением от встречи. – Как давно вы здесь находитесь?
– Да как позвонили из больницы, так и нахожусь. – она не проходит ни вперед, ни назад и совсем не думает о том, чтобы подойти ко мне, посмотреть на ребенка. Нет. Она, прищурившись, смотрит только мне в глаза.
– Вы ездили к Игорю? – как можно более равнодушно спрашиваю у нее.
– А меня к нему не пускают, – вдруг говорит она. – Говорят, что он не разрешает.
Я замираю от удивления. Не может быть, чтобы такой любящий сын, даже я бы сказала, подобострастный, отказался от того, чтобы увидеться с мамой, которая как всегда примет его сторону во всем, будет бегать за ним и ухаживать получше любой медсестры. Что происходит? Или он совсем плох?
– Нет, с ним все более-менее в порядке, – вдруг отмахивается свекровь. – Но видеть меня отчего-то не желает. Не знаю, в чем дело.
Наконец, удивление проходит и я иду к дому. Женщина же не делает ни малейшего движения ни туда, ни обратно. Так и стоит истуканом. И мне вдруг ужасно хочется вывалить раздражение, проснувшееся от ее нежданного присутствия, и сказать, что ей здесь не рады. Потому что это действительно так.
Если уж на то пошло, то дом достался нашей семье благодаря мне, я заплатила за него страшную цену своей свободы и своей жизни, и не хочу, чтобы здесь оказался паразит в лице неприятной мне женщины.
Кажется, она это чувствует, но не может удержаться от колкости.
– И вы только что из больницы? Ну и племя пошло… – ворчит она. – Вот в наше время рожали…практически в поле! Через три месяца уже на работу! В больницах не отлеживались!
Она открывает рот, чтобы что-то сказать, нахамить, и я вижу, что на ее красном лице проступила радость – кураж от того, что можно кому-то сделать неприятный выговор, испортить настроение.
– Людмила Прокофьевна, – говорю я строго, глядя на нее, прижимая Наиля к себе. – Вы за все это время даже не удосужились прийти к нам в больницу, узнать, не нужно ли нам чего. Памперсы, лекарства, одежда, деньги, конфеты для медсестричек, в конце концов!
Она открывает рот, но я останавливаю ее движением руки – выставляю ладонь вперед.
– Нет, нет, позвольте мне высказаться. – я устала, руку тянет, и все тело болит после неудобной позы в дороге, и это придает мне решимости расправиться с делами здесь и сейчас. К тому же я вдруг вспоминаю, что в комоде на первом этаже лежит спрятанный пугач – пистолет-травмат, который подарил мне когда-то Камал, чтобы я могла постоять за себя, и он придает мне уверенности в себе, снова.
– Я не желаю видеть вас в этом доме.
– Хамка! —начинает верещать она. – Я не позволю! Это дом моего сына!
Наиль начинает кричать, плакать, проснувшись от острого диалога между мной и свекровью, который проходит на повышенных тонах.
– Ты даже не работала ни секунды, чтобы так говорить! Да и в больницу к нему не ходила!
– Это не ваш дом, – тыкаю я в нее пальцем, давя на своем. – И, если вы не уйдете, вызову полицию. После аварии они очень заинтересованы во мне, и помогут во всем, понятно?!
Она морщит губы.
– Дом такой же твой, как и мой!
– Чушь, – фыркаю я и чувствуя, что она задумалась, прохожу мимо, толкнув плечом. Вхожу по-хозяйски в свой дом и качаю малыша. Однако отвлекаться на него мне пока нельзя: нужно выиграть эту битву для начала. – Дом не ваш, это точно. Но я уверена, что он будет моим на сто процентов. И знаете, почему? Потому что я развожусь с вашим сыном. С вашим ужасным, грубым, мелочным сыном!
