Текст книги "Первая любовь"

Автор книги: Вероник Олми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Мне здесь понравилось. Не осталось места для ностальгии, не осталось моих следов. И если память беспорядочна и непредсказуема, то Экс был чист и упорядочен, в нем больше ничего не могло случиться. И меня вдруг обрадовало, что Дарио уже пятьдесят. Что он прожил немалый кусок жизни, что позади нас уже никогда не будет одних и тех же мест. Нас одарили возможностью любить друг друга в простодушном невинном городе, после нас он сгорел, мы храним его внутри, под кожей. Как тайный знак.

Я не часто приезжала навестить Кристину в Венель, где она жила в пансионате для слабоумных. Ее поместили туда после того, как я ушла из дома. Кристине тогда было двадцать три, и без меня крест, которым Кристина была для мамы, стал тяжелее того, что Христос нес на Голгофу. Она уже не могла больше говорить «мои дочки», моя нормальность не заслоняла больше слабоумия Кристины, и, как только я уехала, все, чего она не хотела видеть, стало для нее очевидным. И оказалось, что просто приглядывать за Кристиной недостаточно. Ее нужно любить. Иногда это легко, а иногда требует терпения, а маме его не хватало. В последние месяцы моего пребывания дома я все чаще слышала, как отец напоминал про «окно» и уже не дожидался, пока они останутся одни с мамой в спальне, чтобы о нем напомнить. Он произносил это слово как будто со стыдом, но вместе с тем с нескрываемой радостью хозяина, получившего власть над рабыней, я бы сказала, он просто пел. «Окно» пригождалось всегда. Оно неизменно внушало маме страх. Ей становилось стыдно. Она превращалась в двадцатилетнюю. Что тогда произошло? Она хотела покончить с собой после рождения Кристины? Задумала убить ребенка? Как бы там ни было, у отца не осталось другого рычага власти, кроме шантажа. Она не отдала ему свою любовь. У их союза, скрепленного обещанием умирающему, не было начала, не было «истории». Они не могли рассказать своим детям, как они встретились, как мать поначалу кокетничала с другим – да, да, так оно и было! И ее предстояло завоевать, а деда – ваш дед был крепким орешком – уломать, к нему ездили на поклон, старались от всего сердца. Мои родители и сорок лет спустя видели друг в друге, как в зеркале, собственное поражение, непоправимое фиаско, и только смерть могла задуть коптящую, смердящую свечу.

Несколько месяцев спустя после моего отъезда у Кристины началась нервная депрессия, которую мои родители сначала сочли упрямством, потом стали говорить: «Погрустит и перестанет», а потом уже не могли помочь себе никакими отговорками. Кристина каждый день плакала, совсем не спала, и ее рвало от любой еды, какую бы мама ни приготовила. Мама пришла в ужас: дочь предала ее, вместо будущей опоры в старости рядом бушевала стихия, неутолимое страдание, которое никак нельзя было перепоручить Господу. Когда я увиделась со своей сестренкой, она забыла все, чему научилась за долгие годы наших занятий, забыла песни, отвыкла от самых простых проявлений радости и даже гнева. Внутри нее поселился маленький злой зверек, который каждый день отгрызал по кусочку от ее души и тела. Она уменьшилась, похудела, и, когда мама начала глушить ее лекарствами, я отвезла ее в этот дом. Понемногу Кристина пришла в себя, перестала быть потерянным существом, вбирающим каждый день и каждый час одиночество моих родителей, перестала быть их противопожарным заграждением, к ней вернулись широкая улыбка, громкий голос и приветливость, Кристина в самом деле научилась писать. Чтобы писать мне. Я гордилась ею. Она писала «Мимиль» огромными буквами и «я тебя люблю» гораздо мельче, потому что «я тебя люблю» большими буквами годится только для «праздника мам», а не для тех, кто любит друг друга, как мы с тобой, объясняла она.

Уже свернув на каменистый проселок, который вел к «Голубым бабочкам», я почувствовала, что встреча с Кристиной для меня будет гораздо болезненней, чем встреча с Дарио. Оказавшись снова на юге, окунувшись в розовый свет утра, в беспощадный свет дня, я словно трогала воздух, которым дышала в детстве и юности.

Я почувствовала волнение, когда увидела старый дом без возраста и соразмерности, как его обитатели. Я не виделась с Кристиной вот уже много лет. Для своей жизни я выбрала не лучший темп. Я ее заполняла встречами, которые были совсем не так нужны, как час, проведенный с нею. Я избегала ее.

Не расставшись с детством, Кристина напоминала мне все, что я старалась забыть, она приносила с собой годы, прожитые у нас в доме, юность, спеленатую скукой и запретами, попытки спастись мечтами и мелкими обманами, короткие побеги и подспудное ожидание, сокровенную надежду, что однажды все изменится. Окажется, что отец и мать любят друг друга и мы с Кристиной – следствие их прекрасной взаимной любви. Если бы только их взгляд теплел, обратившись на нас. Если бы они нас хотели. Странно, что "хотеть" относится и к ребенку, и к возлюбленному, в нашей жизни не хотели ни друг друга, ни детей. Мы не преступали границ долга. У Кристины не осталось от прожитого оскомины. Ее лишняя хромосома ловила минуты, схватывала счастливые моменты, выделяла их среди других. Думаю, потому, что ей труднее, чем нам, давалась быстрая ходьба, она не сразу могла сообразить, заметить. Все ее затрудняло, принуждая к медлительности, и она разглядывала обочины дороги, мимо которых мы равнодушно шествовали.

Я не предупредила Кристину, что приеду. Она плохо переносила ожидание, возбуждение переходило в тоску, а иногда и в агрессию. Я приехала утром, но не слишком рано, завтрак уже кончился, но в коридорах еще пахло какао, как часто пахнет в подобных заведениях. Пластмассовые хлебницы на тележках, губки в оббитых тазиках, скрип отодвигаемых стульев по холодным плиткам пола, всегда слегка пахнущим хлоркой. Но до меня уже доносились звуки их жизни: оклики воспитателей, обрывок мелодии, звонок телефона, к которому никто не подходил.

Мне показалось, что сегодня приют особенно оживлен. У каждого, казалось, имелась какая-то определенная цель, каждый стремился осуществить что-то очень важное. Кристину я нашла в мастерской рукоделия. Она вырезала гирлянду из красного кретона большими ножницами с закругленными концами и очень старалась, даже высунула немного язык, а я, увидев ее сутулую спину, тяжелую грудь, коротко остриженные седые волосы, толстые очки, вдруг поняла, что моя большая сестричка состарилась. Она больше не пела Майка Бранта с прыгалками вместо микрофона. Не раскачивалась, громко смеясь. Она была очень серьезной и старательно работала, тело у нее сделалось бесформенным, утратив талию, на руках выступили пигментные пятна, на коротких ногах она носила поддерживающие чулки. Я ясно увидела, что ей пятьдесят три и ей трудно вырезать гирлянду. Девушка рядом с ней передала ей тюбик с клеем и что-то сказала, но что – я не могла расслышать, и Кристина положила ножницы. Она подняла голову, и ее смех раскатился по всей комнате, широкая улыбка расплылась по плоскому лицу, и старости как не бывало. Но смех резко оборвался. Кристина снова взяла ножницы, вновь сосредоточилась, а я попросила воспитательницу сказать сестре, что я здесь.

Она повернулась ко мне… Удивленная. Ошеломленная. Как будто вынырнула из воды. Она стояла и поглаживала бедра, как часто делают хозяйки, прежде чем поздороваться за руку, они делают это механически, стараясь преодолеть волнение. Кристина не трогалась с места. Она смотрела на меня и водила руками по крутым бокам. Я подошла и крепко обняла ее, прижалась к ней и стояла так вечность. От Кристины пахло Кристиной. Чуть горьковато, как от мандаринной корки, и еще немного потом и шерстяным платьем. Вдохнув привычный запах, я успокоилась. Она была массивной и хрупкой одновременно. Она заплакала, плакала и повторяла: "Мы не плачем, Мимиль, мы не плачем, так ведь?" И я кивала, уткнувшись лицом ей в шею, и не могла понять, кто дрожит сильнее – она или я.

Мы вышли в парк, и нам стало легче. Кристина мне объяснила, что сегодня после обеда они празднуют день рождения Мариетты, одной из здешних обитательниц. Кристина ее очень любит, потому что она похожа на меня.

– Она тебе напоминает меня?

– Она на тебя похожа.

– Внешне?

– Что?

– Ты хочешь сказать, что ее лицо похоже на мое?

– Нет, конечно, Мимиль, ты же не монголка.

– А тогда чем она меня напоминает?

– Она все время хочет уехать. Все время, понимаешь? И потом, она всегда говорит мне: "Пошли, Кристина! Мы с тобой сейчас немного пройдемся!"

– Значит, я такая же?

– Ты не такая, как наши родители, так ведь?

– Они иногда тебя навещают?

– Да нет. Нет.

– А ты помнишь, что говорил папа, когда ты сюда переехала?

– Нет.

– Ему казалось странным, что твой приют называется "Голубые бабочки", неужели не помнишь? И он повторял: "Бабочки никогда не переносят болезней" – и что тебе будет тут хорошо.

– Нет, он так не говорил. Он говорил, что на бабочек наступают, идут, не видят и наступают, меня это пугает, я думаю об этом и очень переживаю.

– Да нет, он имел в виду зиму, когда они окукливаются. Они прячутся под землей, и, когда ты идешь зимой, земля у тебя под ногами немного подрагивает, так ведь? Ты как будто их баюкаешь, а бабочки крепко спят.

– Есть какие-нибудь новости о Ринго?

– О муже Шейлы? Нет, никаких новостей.

– И о Шейле тоже ничего?

– Нет, в общем-то тоже ничего.

– Ты собираешься здесь остаться?

– Не собираюсь, я еду в Геную повидать Дарио… Ты помнишь Дарио?

– Нет.

– Мы с ним не виделись тридцать лет.

– Ты его не узнаешь, и он тебя тоже не узнает. А ты вот как сделай: повесь табличку, напиши свое имя и повесь.

– Что ты! Я его сразу узнаю!

– Ты ведь у нас хитрая, да, Мимиль?

Мы с Кристиной провели вместе детство, она живой свидетель, но лишенный памяти. Каждый вечер я рассказывала ей о Дарио. У нас это называлось «история», она непременно требовала ее и слушала как радиопостановку или сказку. Я никогда ничего не придумывала. Я рассказывала, что произошло в этот день. Если мы виделись с Дарио, я рассказывала, где мы с ним встретились, и как он был одет, и какой он красивый. Дарио был для Кристины чем-то вроде волшебного принца или киноартиста. Она мечтала о нем. Я не рассказывала о нашей близости, я просто говорила: "И когда он увидел, что я иду… "

– Ты была в красивом платье?

– Да, в красивом, не прерывай меня.

– А завтра ты наденешь джинсы?

– Да, надену, не годится два раза подряд надевать одно и то же.

– Конечно, конечно.

– Когда он увидел, что я иду в красивом платье..

– Ты идешь..

– Помолчи. Он пошел мне навстречу, медленно, очень медленно, словно потихоньку начинал танцевать на тротуаре, подошел и меня поцеловал.

– В губы?

– В губы.

– При всех?

– При всех.

– Мимиль!

– Что?

– Он от тебя без ума!

Кристина любила Дарио почти так же, как я, по-своему глубоко, но недолго, и теперь она о нем позабыла. Мы не могли о нем поговорить. Она осталась моей сестричкой, но со старостью встретилась намного раньше, годы жизни оказались для нее тяжелее, чем для меня, жизнь ей всегда давалась труднее, ей приходилось напрягать все силы ради самого простого движения, и все, чему ее учили, принимала с полнейшим доверием.

После обеда мы праздновали шестидесятилетие Мариетты. Гирлянды из красного кретона украшали небольшую сцену, над которой висел плакат: «С днем рождения!», написанный большими зелеными буквами, и синим мелом было приписано: «Мариетта». За прошедшие тридцать лет на этом плакате тридцать раз писали мелом «Кристина», а я ни разу к ней не приехала. У моей сестры новая семья, друзья, похожие на меня, как она мне сказала, и наконец-то она живет окруженная терпением.

Мариетта была очень маленькая, просто удивительно, до чего крошечная, и все время воздевала ручки, словно королева, которая приветствует своих подданных, и радостно улыбалась.

Все вокруг, как только встречались с ней взглядом, снова и снова повторяли: "С днем рождения!" – как будто еще не поздравляли ее. И она благодарила, как будто слышала поздравление в первый раз. И всякий раз удивленно и счастливо всплескивала ручками. Кристина была очень горда тем, что я приехала, она представила меня воспитателям и друзьям, обнимала за шею и повторяла: "Мы всегда заодно, Мимиль, так ведь?" Один пансионер спросил меня: "Вы сестра Кристины из Парижа?" – а потом сообщил, что они видели Эйфелеву башню, год тому назад они все ездили в Париж, тогда не переставая шел дождь, они очень много пели в автобусе, но Кристина отказалась выходить из комнаты общежития, она видела только окружную дорогу и автостраду.

– Почему ты мне не позвонила? Почему не сказала, что ты в Париже, я пришла бы к тебе, ты бы побывала у меня! Почему ты мне не сказала?

– Я тебя огорчила?

– Очень, ты меня очень огорчила.

– А муж у тебя симпатичный человек?

– Ты же его знаешь, Кристина, ты же видела Марка!

– Да-а.

– Мы же приезжали повидаться с тобой на такси, и он поставил тебе кассету Майка Бранта, когда мы ехали по бульвару Мирабо, помнишь?

На Кристину снизошло вдохновение, она сосредоточилась в поисках воспоминаний, пристально глядя на меня маленькими близорукими глазками, и наконец сказала:

– У настоящих такси есть счетчик.

– И что же?

– Есть, я знаю.

– Марк катал тебя бесплатно, он сделал тебе подарок, потому что ты моя сестра.

– В настоящих такси есть медальоны.

– Медальоны? Ты имеешь в виду… на ветровом стекле?

– Да. Медальоны. И даже крестики.

– Ты думаешь, что у моего мужа такси ненастоящее, ты это имеешь в виду?

– Нет. Не это.

– Думаешь, я тебя не знаю? Думаешь, не вижу, что у тебя что-то на уме? Ну-ка говори, что ты мне хочешь сказать!

– Ох ты и хитрая, ох и хитрая!

– Да, хитрая, и ты тоже очень хитрая, так что говори, что не так с такси моего мужа, говори, говори!

– Не с такси не так, а с мужем.

– Какая ты недобрая, Кристина! Ты понимаешь, что ты меня очень огорчаешь? Получается, что ты не захотела повидаться со мной в Париже, потому что не любишь моего мужа?

– Мимиль, я чувствую, что мы обе разволнуемся.

Что правда, то правда, я разволновалась. У Кристины удивительная особенность непременно разволновать меня. С ума сойти, сколько нужно терпения с моей сестрицей, и, с ума сойти, как я от всего этого отвыкла. Она причинила мне боль. Своей неуклюжей прямотой – не в бровь, а в глаз, своим простодушием, граничащим с безжалостной прозорливостью.

Я вышла в парк. Пусть себе поздравляют без устали Мариетту с днем рождения. С меня хватит их незатейливого счастья, микроскопических радостей. Но куда девалась моя взрослость? Я обиделась на Кристину, словно мы снова были детьми. Обманулась в своих ожиданиях: всегда, когда ждешь слишком много, не получаешь ничего. Но чего я, собственно, ждала? Что Кристина ждет меня как избавительницу? Что явлюсь я и она будет счастлива? Я давно для нее не идеал и не идол, она просто смотрит на меня, она меня видит. Мы-то с Марком наивно думали, что поразим Кристину прогулкой на такси по бульвару Мирабо, а она нас оценивала, и наше супружество не пришлось ей по душе.

Я попросила сигарету у воспитательницы: она сидела на ступеньках лестницы и курила со стаканом шипучки в руках. Я не курила уже сто лет.

– Вы сестра Кристины?

– Да.

– Она очень рада, что вы приехали.

– Я думаю, что все радуются, когда к ним приезжают.

– Нет, совсем не все.

В парке гуляли пансионеры, которые, казалось, ведать не ведали о празднике, их как будто оставили за бортом, и они гуляли каждый сам по себе, опустив голову, заложив руки за спину или, наоборот, прижав их к телу, словно готовясь растянуться во весь рост.

– Мне кажется, Кристина неплохо себя чувствует. Я права? – сказала я.

– Когда как… Иногда она… как бы отсутствует… Словно бы уходит. Понимаете, что я хочу сказать? И ее нужно стимулировать.

– И часто такое бывает?

– Два-три раза в год, но мы всегда настороже.

– Вы могли бы звонить мне, когда такое случается. Почему вы мне не звоните?

– Вы очень далеко живете. Вы ведь в Париже, так?

– Да, я в Париже.

Я встала и пошла бродить по парку, еще одна любительница одиночества среди прочих, и, как они, я хотела отгородиться от всего. Запах кипарисов щекотал ноздри сладостью, так пахло на бульварах и кладбищах, так пахло, когда мы детьми играли в прятки, когда устраивали семейные пикники, раскладывая скатерку на сухих сосновых иголках, и на наши бутерброды с ветчиной налетали осы, мы ели, подпрыгивая и вскрикивая время от времени. "Закрой рот! Рот закрой!" – то и дело кричала мама. В детстве она потеряла любимую собачку: та проглотила осу и задохнулась, потому что оса укусила ее в горло. Но как можно есть бутерброд с закрытым ртом, я никогда не могла понять!

Признаюсь честно, свидание с Кристиной меня расстроило. И я впервые задумалась всерьез о другом свидании: что в реальности может произойти, когда я увижусь с Дарио? Действительно ли тот самый Дарио Контадино дал объявление в газете? Окунувшись в мир детства, я внезапно поняла, что моего былого здесь нет: оно внутри меня и не имеет отношения к действительности и к тем, кто жил вместе со мной, с кем я начинала день, вместе ела, сидела по вечерам, уезжала на каникулы, кому показывала школьный дневник, грамоты за греблю, кому читала выученные стихи и пересказывала математические формулы на кухне, потому что на следующее утро обещали контрольную, потому что на следующее утро я по-прежнему зависела от них, зависела в еде, питье, одежде, возможности выйти за порог, иметь друзей, развлечения, привязанности, и вдруг – конец, больше ничего, два старика в доме для престарелых, которые забывают имена моих дочерей, но печалятся, что те до сих пор не замужем, что я еще не стала бабушкой, что мы так долго с этим тянем, нарушая всякие приличия, переметнулись в другой лагерь и предаем клан, нарушая первоосновные законы.

Что думает Дарио обо мне? Что помнит, что сохранил от той бессловесной любви, от того безмолвного слияния, первой любви на земле? Как станем говорить сегодня мы, прежде понимавшие друг друга без слов? Мы не собираемся больше телесно любить друг друга, так какой между нами может быть диалог, о чем нам говорить и зачем?

– Праздник начинается, Мимиль!

Кристина пришла за мной, на голове у нее смешной картонный колпачок… Ах да… начался праздник. Она обняла меня за шею и с гордостью улыбнулась. Она улыбалась все время, глядя на небо, на деревья, на кошек, что разлеглись в пустом бассейне, на старушку, уснувшую на лавочке, на журнал "Сделай сам", который валялся у той под ногами. Но шла она медленно, как ходят пожилые женщины, у нее исчезла талия, а кости словно бы сплавились между собой, тело стало единым, словно его сделали из цельного куска твердого дерева. Кристина со мной не говорила, она дышала с трудом, и у нее из горла выходил странный присвист, как и тридцать лет назад, когда она пела под пластинку Майка Бранта. И вдруг я ее поцеловала. Очень крепко поцеловала в щеку. Кристина, по-прежнему задыхаясь и сильно разволновавшись, сказала: "Дурашка!" И больше уже не улыбалась. Она немного наклонила голову, острый колпачок сдвинулся ей на лоб: можно было подумать, что я обнимаю единорога.

«С днем рождения, Мариетта! – с трудом проговорила Кристина, как только мы вошли. – Мы с сестрой сейчас исполним наш номер», – прибавила она и потащила меня к маленькой сцене. Все захлопали, я растерянно огляделась, воспитательница поставила перед нами свистящий микрофон. Кристина сообщила, показав на экран: «Под фонограмму больше не поют, Мимиль, теперь у нас караоке». На нас радостно и удивленно смотрели человек двадцать, подняв сияющие лица к эстраде. Кристина ткнула меня кулаком в бок, что всегда делала весьма чувствительно, и понеслось: я услышала первые такты оркестра, и Кристина тут же запела, невообразимо фальшивя, свою любимую песню «Умоляю», щурясь на экран, по которому бежали слова. Я тут же поспешила на помощь, стараясь петь громче ее, чтобы нам окончательно не рассориться с оркестром, Кристина все тянула на одной ноте, страшно фальшивя на нижних. «Услышь мой голос, а-а-а! Уммоляюю! Спешу к тебе, а-а-а!» Маленький проигрыш оркестра, Кристина бросила на меня растерянный взгляд, но быстро ободрилась и, решив, что мы с ней лучший дуэт века, стала петь громче меня. Слышала она плохо и не понимала, что просто-напросто кричит. Мы продолжали петь, безнадежно отставая от оркестра. «Уммоляюю, в один прекрасный день, а-а, уммоляюю, пусть будет мир другим». Я уже задохнулась и вдруг осознала, что мы не только поем ужасно и отстаем от оркестра, но что Кристина вспоминает сейчас, как пел эту песню Майк Брант, а он ее пел всегда трагически. Он закидывал голову назад или склонял ее набок и, закрыв глаза, делал страдальческое лицо. А когда открывал их, взирая на поклонниц, то как будто бы просыпался и улыбался ангельской улыбкой, и тогда девицы понимали, что любовь, словно Бог, спасла этого охваченного страстью парня, пришедшего к ним из страны надежд. Теперь и Кристина закрыла глаза и откинула голову со страдальческим видом, но при этом она не могла смотреть на экран, а память ее подводила. Я пела: «Новый день на земле принесет нам свет», а она уже: «Услышь мой голос, а-а!» – я это повторяла после нее. А когда она вопила: «Останься со мной!» – я выводила: «Засияет солнце». И поскольку теперь мы пели каноном, Кристина решила совсем отделиться; подражать Майку Бранту, не держа в руках микрофон, и впрямь невозможно; микрофона с проводом не было, и Кристина взяла в руку стационарный, предоставив мне обходиться без него. Желания петь у меня не прибавилось. «Останься со мной!» Мне показалось, что на экране бегут все время одни и те же слова, я сбилась, но какое это имело значение? Разве меня кто-нибудь слушал? Кристина кричала во всю мощь: «В беспредельном мире-е-е!» – и зал смотрел только на нее. Она размахивала свободной рукой точь-в-точь как Майк Брант, чуть закусывала губу, как он, и так же пристукивала ногой. Она враз помолодела. Я достаточно хорошо изучила дурной характер Кристины и не оставила ее исполнять свой номер в одиночку. Сделай я это, она бы страшно на меня кричала, уж я-то знаю, так что мне оставалось поддерживать ее и помогать как могу, и я потихоньку приплясывала около нее, глядя в глаза, как делали Стоун и Шарден. Судя по всему, так и надо было. Кристина крутила шеей, словно хотела освободиться от тугого воротничка, как делал Майк Брант, а я, попадая в тон, в который не попадала Кристина, пела «ла-ла-ла». Когда песня кончилась, она вспомнила, что Майк Брант уходил со сцены, пятясь, и я подхватила Кристину ровно в тот миг, когда ее ноги запутались в проводе микрофона. Я поправила у нее на голове колпачок, мы взялись за руки, и нас приветствовали как двух великих артисток. Я была вся в поту, словно танцевала вокруг Кристины не три минуты, а три часа. Зал устроил овацию, крича: «Браво, Кристина!» – но, слава богу, здешняя публика не знала, что такое «бис», и нас не просили повторить наш номер.

– Ты не слишком хорошо пела, Мимиль, – имела наглость заявить мне Кристина.

– Да что ты! А почему?

– Майк Брант, Мимиль, не пел "солнце".

– Да что ты? А что же он пел, скажи на милость?

– Он пел "со-це". Не забывай, что он был глухонемой.

И Кристина спустилась в зал, приготовившись собирать дань восхищения, на которую имела полное право.

– Не слишком справедливо, правда? – шепнул голос позади меня.

Я обернулась. Мне улыбалась Зоя, гордясь своим сюрпризом. А у меня все смешалось: радость видеть ее, опасение, что слышала наш дуэт, изумление, что она здесь, рядом. Времена и места совместились и перемешались с необыкновенным легкомыслием, не хватало только Дарио и родителей, и тогда бы я точно запуталась, сколько мне лет и где я нахожусь. Я крепко обняла свою доченьку, шепча: "Детка моя, детка, детка" судорожно и ревниво. Она пахла ванилью, и мне хотелось съесть ее, проглотить, навсегда оставить при себе. Я сама удивилась, как крепко ее обняла, удивилась своей очнувшейся любви и тому, как мне ее не хватало, удивилась, что могла обходиться без нее. Зоя не отстранилась от меня, она сразу же стала маленькой девочкой, без возраста и стеснительности, испытывая физическое, почти болезненное желание раствориться, припав ко мне. Наши с ней объятия были, пожалуй, еще неприличнее, чем караоке с Кристиной, но мне было наплевать, что мы стоим на эстраде и все видят, как мы обнимаемся. Но этот наш номер должен был вскоре смениться другим, на экране уже приготовили текст "Солнечного понедельника" и ждали только, когда мы покинем сцену, чтобы начать. Как я поняла, Кристина стала звездой этого праздника.

Мы уехали из «Голубых бабочек». Я решила проститься с Кристиной, когда она счастлива и занята делом, чтобы в памяти осталось ее доброе спокойное лицо. Слишком большая радость тоже может привести к слезам и депрессии. Сильные чувства всегда рядом: нахохотавшись, можно впасть в панику.

Мы с Зоей отправились пройтись по Эксу, не спеша, держась за руки и ничего еще не говоря, подарив себе миг вне времени, когда она была моим ребенком, идущим со мной за руку, и любимой взрослой девушкой, красавицей, на которую оглядываются молодые люди. Она уделила мне немного своего детства, но все вокруг свидетельствовало, что она стала взрослой и может ускользнуть от меня в любую секунду. Рядом с Зоей ко мне вернулась беззаботность моего города, потому что я больше не выискивала в нем следов прошлого, вполне счастливая настоящим.

Даже если объявление Дарио – если только давал его в самом деле Дарио – только для того и послужит, что мы с Зоей за руку прогуляемся по Эксу, мое путешествие не пройдет впустую. Мне стало так хорошо, я была так открыта, беззаботна и бесстрашна, что мне показалось, будто я снова стала маленькой. У меня было так легко на душе, я шла вперед без всякой цели, смотрела на фонтаны, на покрытые мхом камни, на грязные лужи, на голубиный помет с изумлением, словно видела все впервые, я чувствовала их поэзию и нечистоту. Город вырос вокруг источников, которые стали теперь не нужны и превратились просто в украшение, водой из них можно разве что умыться в жаркий летний день.

Я узнала, что Зоя часто приезжает в Экс, и еще острее ощутила эфемерность этой минуты. Мой город жил и без меня, на него смотрела моя дочь, а меня в нем не было. Город принадлежит нам, но с нами вместе он не умирает. О своем ребенке мы говорим – мой ребенок, но что он знает о том, что мы ему дали? Без наших рассказов и фотографий он без труда вообразил бы себе детство, где нас не было бы и в помине.

Я гордо шла по городу рядом с Зоей, но по-прежнему чувствовала, что вторая рука у меня свободна: очень давно я не видела всех своих трех дочек вместе! Столько лет я не ходила по улицам вместе со всеми тремя. Я виделась то с одной, то с другой, то с двумя из них, и это ущемленное материнство причиняло мне несказанную боль. Собрать их дома всех вместе становилось все труднее, и всегда на наших встречах хоть кого-то, да недоставало. Они виделись без меня и тогда звонили мне, чтобы порадовать, аукнуться, как они говорили; их звонки были нарочито жизнерадостными, как поздравления Мариетты с днем рождения. Мне становилось тоскливо, когда я вешала трубку. Я чувствовала себя обездоленной, у меня больше не было цели, и наше с Марком отчуждение становилось еще очевиднее. Нас связало желание иметь детей, потом нас связывали дети, их отсутствие перенесло нас в неведомый для нас мир. Мы оказались с ним с глазу на глаз и говорили о детях, когда нам нечего было сказать друг другу. Наши три дочери связывали нас, без них расстояние между нами все увеличивалось.

Мы вошли вдвоем в монастырь Святого Спасителя. Сели на гладкий-прегладкий прохладный камень, вдохнули горьковатый аромат деревьев и невольно заговорили шепотом. Я вспомнила о летних вечерах, фортепьянных концертах. Сколько нужно было мощи и силы, чтобы музыка завладела этим пространством, предназначенным для тишины! В жизни не обойтись без усилия.

– Ты часто приезжаешь к Кристине? – спросила я шепотом у Зои.

– Раз в месяц. На автомате, как ходят на гимнастику или к психологу. У меня каждый месяц сеанс Кристины, и, даже если мне лень, я знаю, что после сеанса мне будет лучше, чем до него.

– Ты считаешь меня чудовищем?

– Я думаю, что восемьсот километров – это немало, вот и все, мамочка.

– Но все-таки… ты чувствуешь себя лучше после, чем до… Значит, ты ездишь, чтобы избавиться от чувства вины. Как я.

– Воспользуйся местом и исповедуйся.

Мы рассмеялись, и наш приглушенный смех сделал из нас подружек-заговорщиц. Туристы в шортах фотографировали монастырь, потом они ушли, и тут же появились другие, почти в таких же шортах и уж точно с такими же фотоаппаратами. Мир полон кое-как одетых людей, которые очень быстро перемещаются. Зоя продолжала шепотом:

– Я знала, что ты сегодня к ней поедешь, ты мне сказала по телефону, и я приехала к ней раньше на несколько дней. Я хотела повидать тебя и узнать, почему ты оставила папу в день вашего праздника.

– Почему я оставила папу? Я его не оставила. Я прочитала объявление в газете… Нет. Я… Я хотела открыть бутылку вина – отец привез "Поммар", завернув его в газету, – ив этой газете я прочитала объявление.

Зоя посмотрела на меня с удрученным видом ребенка, который внезапно осознал, что мать слабоумная. Она понимала, что ступает по минному полю, что мой следующий ответ удручит ее еще больше, если только это возможно, и делала неимоверные усилия, чтобы выбрать один из множества вопросов, которые мучили ее. Мне захотелось облегчить ей задачу:

– Я еду повидаться с единственным мужчиной, которого любила в своей жизни.

Зоя встала и ушла. На ее месте я поступила бы точно так же.

Дарио уехал из Франции вскоре после Кассиса. В начале сентября он вернулся в Геную. По сути, мы были всего лишь дети и зависели от перемещений наших родителей. Обыденная жизнь банальна. Мы сказали друг другу "до свидания" сентябрьским утром, от которого уже веяло другим временем года, наша история в один миг стала прошлым, и мы не сделали ни одного шага к невозможному и не стали давать друг другу обещаний, которые не смогли бы сдержать. Мы сказали друг другу "до свидания" поспешно и немного смущенно, опечаленные до смерти, и я помню каждую деталь нашего расставания, каждую незначительную дурацкую мелочь, которая стала потом такой важной. Один уголок воротника рубашки так и застрял под светло-зеленым пуловером Дарио, на левом виске я заметила маленький прыщик, а на вилле по соседству неумолчно лаяла собака, заглушая наши голоса. В нашем прощании не было ничего романтического, мы стояли среди сосен, неподалеку от его дома, почти у ворот. Из игровой уже все вынесли. Из его спальни тоже. И кухня с запахом шоколада тоже опустела.