Текст книги "Найду и удержу"

Автор книги: Вера Копейко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Едва переступив порог своей квартиры, Варя позвонила Ястребову на работу.

– Александр Алексеевич, – сказала она, не рискуя называть его по имени, – я уже здесь. Мне так жаль, что я пропустила бал. Как он прошел?

– Потрясающе, – сказал он. – Я записал на видео и готов показать.

– Как здорово! – закричала она. – Ох, простите за горячность. Покажите!

– В котором часу? – спросил он.

– Вы можете даже сегодня? – Варино сердце упало, потом дернулось вверх. Она сказала себе, что причина в одном – она страстно хочет увидеть бал. Но на самом деле она хочет увидеть его. Больше всего на свете. Это Варя поняла в Москве окончательно.

Казалось, то, что с ней творится, – наваждение. Едва ли не в каждом мужчине ей мерещился Ястребов. Кто-то одет в похожую черную куртку, у кого-то точно такая шапочка, надвинутая на глаза. Серая шапочка с отворотами – на серые глаза.

А когда на встрече с земляками ее взяли под руку, она уже открыла рот, чтобы выпалить: «Александр Алексеевич...»

– Я могу сегодня, – услышала она и вздрогнула от голоса в трубке.

– Приходите в музей к шести, – сказала Варя.

– Хорошо. Я буду.

Варя открыла платяной шкаф, собираясь повесить вещи, которые брала с собой. Она увидела свое бальное платье – с каким старанием она его шила! Перед отъездом надела, покрутилась у зеркала и едва не расплакалась от досады – он не увидит ее на балу в этом платье.

А теперь, разглядывая его снова, Варя подумала, что, может быть, и не так уж плохо, что она не была в нем на балу. Слишком уж оно похоже на свадебное. Только фаты не хватает...

– Фа-ты? – насмешливо произнесла она вслух. – Это, дорогая, мимо...

В музее остались только сторож и они. Тишина, которую больше всего Варя любила, наконец наступила. Она вообще-то не могла пожаловаться, что ее одолевают голоса экскурсантов. Пока еще их не водят по отделу родной природы. Но все остальные залы то и дело вспыхивают воплями школьников. Они приходят классами. До Вари доносятся голоса сотрудников, которые объясняют им события давно ушедшего времени.

Варе нравилось чувствовать себя безраздельной хозяйкой флигеля, которая принимает приятного ей гостя. Неужели почти той, насмешливо спросила она себя, для которой этот домик построил богатый купец? Его любовницей?

Ястребов ничуть не походил на купца, он был другой породы. Она наблюдала, как он вставляет кассету в щель видеомагнитофона. Она смотрела на его длинные пальцы со следами порезов и удивлялась. Эти руки как будто не от его тела – они похожи на руки мастерового человека. Ну да, вспомнила она, вот что значит, когда о ком-то говорят, что он все делает своими руками.

– Выключим свет? – тихо спросил Ястребов.

– Да, – быстро сказала Варя.

– Тогда нам покажется, что мы слились с экраном, – чуть насмешливо бросил он.

Бальная музыка, бальные платья с низким декольте... В них почти не узнать давно знакомых людей. Вон дама из администрации, которая звонила ей насчет награды для Скурихина. Сам пивовар с лоснящимся от удовольствия лицом. Ястребов, его... жена, в форме.

– Были все гусары? – спросила Варя, словно выстраивая шаткий мостик через поток, угрожавший ее утопить.

– Да. И все наши ученики. Отличные танцоры. Ваш дедушка, Варя, тонкий человек. Он заманил к себе на курс самых музыкальных студентов. Посмотрите, как они танцуют.

Молодые пары в мазурке, потом в котильоне.

– А... костюмы?

– Из драмтеатра. Смотрите, вы увидите самих артистов. Они тоже быстро схватывают, – похвалил он.

Камера переместилась в фойе, там проходила лотерея.

– Неужели? – удивилась Варя. – Вы все-таки провели ее?

– Конечно, – сказал Ястребов. – Видите, моя жена принимает коробку пива от Серафима Федоровича.

– Вот это да!

– Вы любите пиво? – спросил он.

– Терпеть не могу.

Даже в темноте он угадал, что ее лицо сморщилось, и рассмеялся.

– А Серафима Федоровича?

– Как и пиво, – вырвалось у нее.

– Ого! Такое сильное чувство?

Варя засмеялась:

– Простите, я уж слишком... – Она подумала, что в ее безудержной откровенности виновата темнота.

– А мне показалось, что он хорошо относится к музею, фонду и к вам.

Варя пожала плечами:

– Я говорю о себе. Он был студентом Родиона Степановича. Я давно его знаю.

– Понятно.

– Ох, – выдохнула она, и ей показалось, что в легких не осталось воздуха. – Стоп, стоп! – прохрипела она.

Ястребов остановил кадр. Если бы в комнате было светло, она бы увидела победоносную улыбку мужчины, который приготовился удивить женщину. И он ее удивил.

– Как это может быть? – спросила она. На ее лицо падал свет от экрана, глаза блестели в темноте.

– Я удивил вас? – Он упивался своей победой.

– В общем, да...

– Я где работаю, Варвара Николаевна?

– Понимаю. Смонтировать можно все, но откуда... взялась я?

– Камера снимала вас.

– Когда?

– На уроке бального танца камера работала. Мы записывали, чтобы показать потом...

– Но вы мне не показывали, – перебила его Варя.

– Вы уехали. Остальные видели. Себя и свои ошибки. Научить танцевать или бегать по всем правилам гораздо проще, если не объяснять человеку ошибки словами, а показать, как он выглядит со стороны.

– Боже мой. Да, действительно, это мое платье. Это я. Я приходила в нем на танцы. Мое выпускное. Я сшила его перед школьным балом.

– Оно вам очень идет, – сказал он и спросил: – Продолжим?

– Конечно.

Кассета крутилась дальше. Но Варя едва видела то, на что смотрела. Она чувствовала сильную, горячую энергию, которая исходила от мужчины, скрытого темнотой комнаты, заливалась краской, глядя на себя на экране.

А что, она неплохо танцует, наконец признала Варя.

«Брось, тебя волнует не это, – одернула она себя. – Ты смотришь, как ты выглядишь. Ты выглядишь замечательно, особенно когда не сводишь с него глаз».

Варя покраснела. Она что, на самом деле смотрела на него вот так, когда он учил ее вальсу? Никогда бы не подумала.

Наконец пленка остановилась. Экран покрылся свинцовой рябью.

– Ну вот и все, – сказал Ястребов.

– Спасибо, – сказала Варя, чувствуя, что блузка, надетая под пиджак, прилипла к телу. – Здорово.

– Я рад, что удивил вас, – снова заметил он. – Со мной такого давно не было – удивить женщину. – В его голосе прозвучала печаль.

– Правда? – спросила она, хотя точно не знала, о чем именно спрашивает. О печали? Или?.. Впрочем, можно понять...

– Ага, – насмешливо бросил он. – Еще скажите, что в моем возрасте, а мне, Варя, без малого сорок, удивлять и самому удивляться довольно трудно. Но я готов. Кстати, вы могли бы взять меня как-нибудь на биостанцию? Я тоже хотел бы послушать птиц.

– Вас? С собой? Конечно. Вы очень музыкальны, – похвалила его Варя.

– Правда? Но я не играю ни на одном инструменте. Даже на губной гармошке, как сын Скурихина. Я слышал, ему не давался ни один инструмент, кроме нее.

– Ага, – сказала Варя. – Он попал в точку. Губная гармошка входит в моду. Мне рассказывали в Москве, что даже проводятся конкурсы для таких музыкантов, их спонсируют бизнесмены, жаждущие стать покровителями чего-то особенного.

– Но я думаю, времена скоро переменятся, да они уже меняются, – заметил Ястребов. – Мало кто готов расставаться с деньгами просто так, из любви к искусству. Все хотят получить что-то осязаемое за вложенные деньги. Наш общий друг Серафим Федорович, например. – Он засмеялся, а Варя уловила в его тоне напряженность.

– Вот как? – спросила она. – А чего он хочет от вас?

– Самую малость. – Варя заметила в сером свете экрана, как глаза Ястребова сощурились. – Наш клуб.

– Клу-уб? Он хочет стать его хозяином? А вы тогда кто?

– Наемные работники. Обещает приличные, как он считает, деньги. Он знает, какая у нас зарплата. – Саша усмехнулся.

– Но зачем ему ваш клуб? Он может создать таких десяток.

– Наш клуб, Варя, единственный. – Тон Ястребова переменился. А Варя поняла, что сказала не совсем то, что он хотел услышать.

– Я о другом – какая разница, каким клубом владеть... – И осеклась, заметив, как он качает головой.

– Наш клуб узнаваем не только здесь, но и в Европе. «Гусары и гусарочки» – раскрученный брэнд. Скурихин хочет выпускать пиво под этим именем. Парное: одна бутылка – гусар, вторая – гусарочка. Одно пиво верховое, второе – низовое. Понимаете? В одной коробке. Современное ухо может уловить даже особый намек, чувствуете? Он на грани приличия, что сейчас хорошо работает и приносит быстрый доход.

– Понимаю, – сказала Варя.

– Скурихин предлагал сдать ему наш брэнд в аренду. Но я отказался. Это все равно что своего собственного ребенка отдать другому...

Варя почувствовала, как сдавило горло. Но нет, нет, Саша говорит о другом. Он тоже отказался...

Варя откашлялась.

Ястребов вынул кассету из щели видеомагнитофона, выключил телевизор.

– Я зажгу свет? – спросила она.

– Да-да, конечно, – согласился он.

Варя потянулась к лампе и задела рукой его плечо. Он перехватил ее руку, поднес к губам и поцеловал.

Варины ноги ослабели, если бы она не сидела, а стояла, то ей бы захотелось немедленно сесть. Прямо ему на колени.

Она осторожно вынула руку из его руки и включила лампу.

10

Ястребов остановил «уазик» напротив высоких чугунных ворот. За ними в одном большом дворе краснело кирпичное здание института и пятиэтажный жилой дом из кирпича более светлого – для его сотрудников.

– Ну как, не слишком жестким и трясучим показался мой «козлик»? – спросил он Варю.

– Все в порядке. Спасибо. Гораздо лучше берет горки, чем троллейбус. – Она пошарила рукой по двери, отыскивая ручку, чтобы открыть ее.

– Единственный вид транспорта, который проедет по любому полю битвы, – сказал Ястребов, наклонившись и перехватив Барину руку. – Посидим, если вы не торопитесь.

Она кивнула и открыла рот, собираясь уточнить, какие битвы он имеет в виду.

– Вы о битве с бездорожьем? – спросила она и покраснела. От неловкости фразы она смутилась и уткнулась носом в пышный воротник рыжей лисьей шубки. Господи, она уже говорит газетными заголовками.

Но Ястребов не засмеялся. Он просто покачал головой и сказал:

– Я вам говорил, Варя, что сделал пушку. В разобранном виде она входит только в эту машину. И ее вес не ломает моему «козлу» хребет.

– А вы часто ездите стрелять? – спросила Варя, которой было тепло внутри машины, хотя, казалось бы, откуда взяться теплу – обычный тент, вот и все стены. А... может, предложить ему подняться? Выпить чаю?

Нет, одернула она себя. Не сейчас.

– Нас приглашают часто, но мы очень разборчивы, – заметил Ястребов.

– А сейчас вас тоже куда-то пригласили? – спросила она с любопытством. Она засунула руки в меховые рукава лисьей шубки, и они обрадовались этому особенному – сухому меховому – теплу.

– Да. И мы согласились. В имении Серафима Федоровича Скурихина праздник. С фейерверками и пальбой из пушки.

– Ах вот как, – удивилась она и еще глубже засунула руки в рукава.

– Он вас пригласил? – осторожно спросил Ястребов.

– Нет. – Варя усмехнулась. – Я однажды сумела отказаться раз и навсегда.

– Он принял к исполнению? Неужели? – Ястребов иронично поднял брови.

– Я сделала это через Родиона Степановича, – объяснила Варя.

– Тогда я забираю свое удивление обратно. – Он поднял руки от руля, сдаваясь.

– Что ж, – сказала Варя, быстро выдернув руки из импровизированной муфты и поднимая черную сумку на длинном ремне с коленей, – я пойду. Спасибо за все.

– Это вам спасибо, – тихо проговорил Ястребов. Он потянул ее за рукав: – Дайте вашу руку.

Варя не сопротивлялась. Она подала правую. Он отодвинул край перчатки на кроличьем меху и коснулся губами чуть выше запястья. Они были горячие и слегка шершавые. Такие губы, вдруг пришло в голову Варе, зимой надо покрывать гигиенической помадой. Даже мужчинам.

– Вы прямо настоящий гусар, – смутилась она.

– Я и есть настоящий, – сказал он. – А вы... хотите быть гусарочкой?

– Кем-кем? – переспросила она.

– Гусарочкой. Так мы называем наших дам, членов клуба. Вам очень пошла бы форма, поверьте.

– Я подумаю, – фыркнула Варя. – До свидания.

Он не уезжал, пока в Варином окне не загорелся свет. Она показала ему свои окна.

Варя вошла к себе, не сразу повернула выключатель, подошла к окну проверить – стоит ли его машина.

Она стояла, и Варя тоже стояла, слушая, как стучит сердце. Потом дернула старинный шнурок выключателя, свет зажегся, она услышала рокот мотора.

Ястребов уехал.

Варя опустилась на стул, медленно сняла ботинки. Каблуки стукнулись о паркет.

Она влюбилась. Она нашла наконец того, в кого стоит влюбиться, сказала она себе. В первый раз.

В первый? Да неужели? А что было тогда, с Юрием? Она хорошо помнила свой разговор с Родионом Степановичем.

...Варя подошла к деду, который сидел над магнитофоном и ждал, когда остановится лента. Он вернулся с биостанции и переписывал на свежую кассету свои новые трофеи.

– Родион Степанович, – сказала она, – мне надо с тобой поговорить.

– Слушаю тебя, Варвара, – он наконец повернулся к ней.

Варя почти не называла его дедом, потому что вокруг – а вокруг всегда роились студенты – она слышала только «Родион Степанович». Но называла его всегда на ты, подчеркивая свою особенную близость к нему. В этом состояла ее привилегия по сравнению с другими.

– Что ты скажешь, если меня увезут замуж на остров? – спросила она.

– Гм, – отозвался он, впившись взглядом в крутящуюся коричневую ленту. – На островах всегда жили пираты. Не боишься? – насмешливо полюбопытствовал он.

– А теперь, значит, там обитают их потомки? – весело спросила она.

– Не исключено, – осторожно ответил Родион Степанович. – Я думаю, что остров как таковой формирует в человеке веру в свою непохожесть, особенность, – начал он развивать мысль. Варя давно привыкла к такой манере деда. Он никогда не отвечал сразу, он подводил самого себя к выводу, а заодно и собеседника.

– Надо же, примерно то же самое говорит Юрий, – сказала Варя и порозовела.

– Он рассказывал тебе о нравах обитателей острова Сааремаа?

– Конечно.

– Не туда ли ты собралась? – Лента в магнитофоне докрутилась, в берлоге Родиона Степановича стало тихо. – Он хочет тебя увезти?

– Да. Что ты скажешь? – Варя впилась глазами в деда.

– Что я скажу? Мне больше нравится, когда живут не у него и не у нее, а у себя.

– Как это? – недоуменно спросила Варя.

– Когда двое заводят свой дом в своем собственном месте.

– Но Юрий говорит, что у них замечательный дом. У него сестра почти чемпионка по стрельбе из арбалета. Там... море... Его отец выращивает норок, у него звероферма...

– Все прекрасно, Варвара, – перебил он ее. – Обо всем этом я знаю.

– Юрий тебе не нравится? Чем? Скажи?

– Скажу. – Он вздохнул. – Только тем, что ты мне нравишься. Очень.

– Ага-а, ты не хочешь, чтобы я стала взрослой.

– Хочу. Но я, как всякий мужчина, эгоист. Я хочу, чтобы ты жила поблизости... от меня. Как можно дольше... Эстония – это другая страна.

– Мы там выпустим диски с голосами твоих птиц, то есть наших птиц, да?

Родион Степанович с любопытством посмотрел на Варю:

– Пожалуй, в них есть и твоя доля участия. Верно. Ты сидела со мной в кустах, тебя тоже грызли комары и оводы.

– Юрий кое-что записывал... Конечно, на твоей территории...

Родион Степанович усмехнулся:

– Я не метил ее ничем. Ладно, – сказал он, – продолжим. Юрий хочет забрать записи с собой?

– Да, – сказала Варя. – Он говорит, что в Эстонии скорее можно найти им коммерческое применение.

– Звучит современно. Никакой романтики.

– Он говорит, их можно, например, продать мобильным фирмам, чтобы телефоны звонили голосами птиц.

– Например, ку-ку, ку-ку, да? – Дед расхохотался.

– Или фирмам, которые ставят сигнализацию на машины.

– Хорошая мысль. Если бы под нашими окнами выла не сирена, а токовал глухарь, да?

– Ага. Он сказал, что некоторые записи эстонских птиц он удачно пристроил.

– Он не уверял тебя, что иволги и сойки поют и трещат по-эстонски? – поинтересовался Родион Степанович.

– Он говорил, что эстонский язык на Сааремаа отличается от материкового. Вот что он сказал.

– Ага, стало быть, и тамошние птицы не произносят букву «ы»?

– А как ты думаешь, Родион Степанович? Если черного ворона научили говорить по-эстонски на Сааремаа, то неужели он будет произносить слова, как в Таллине? Между прочим, его сестра держит черного ворона и берет его с собой даже на соревнования. Он для нее – талисман.

– Может, он еще и стрелы арбалетные подбирает?

– Откуда ты знаешь? Тебе Юрий рассказал?

– Нет, я просто прикинул, как бы я поступил с вороном. Если он живет триста лет, то должен и работать столько же. Иначе за что его кормить?

– Ты у нас суровый, Родион Степанович. Так ты дашь нам некоторые записи? Самых популярных певцов?

– Поручение, стало быть, выполняешь. Ну-ну, Варвара. Смотри, не на все соглашайся, что предлагает мужчина. А то пожалеешь...

– Нет-нет, это не поручение, это предложение или даже пожелание. Юрий сказал, что если бы ты подарил... нам... некоторые записи...

– Я подумаю, – сказал Родион Степанович. Он усмехнулся. – Я говорил тебе, что люди на островах другие. А ты не торопишься, Варя? У тебя еще лет десять в запасе. Рановато, как мне кажется.

– Знаешь, как сейчас говорят? Карьера незамужней девушки хороша до двадцати лет. – Варя засмеялась.

– Правда? Никогда не слышал, – искренне удивился Родион Степанович.

Она фыркнула, как кошка, которую дернули за усы.

– А Юрию сам знаешь сколько – двадцать восемь. Через десять лет он будет настоящий старик.

– Ох, беспощадная. Не оставляешь никаких иллюзий. – Родион Степанович нарочито шумно вздохнул и погладил аккуратную бородку, которая была все еще рыжеватой, а не седой.

– Прости. Я не...

– Прощаю. – Он снова запустил кассету.

В комнату вернулись голоса птиц.

– Слышишь? Ну просто Римский-Корсаков, – не переставал восхищаться он.

Варя замерла.

– Кукушка. Из оперы «Снегурочка», – узнала она.

– Любил он вставлять в свои сочинения голоса птиц. Сам писал в дневниках, что нет ничего на свете безыскуснее и талантливее. Но знаешь, в этой опере, кроме голоса кукушки, есть еще один птичий голос. Английский рожок в точности повторяет крохотную фразу неведомой, как писал композитор, птички. А я вычислил, как зовут эту птичку. – Родион Степанович откинулся на спинку стула, бородка гордо нацелилась на Варю.

– Что это за птичка? – спросила она.

– Дрозд-белобровик. Фраза из его весенней песни. Он более талантлив, чем его сородичи – певчий и черный. Он музыкант куда лучше синицы, славки-черноголовки или иволги. А у каждой из этих птиц можно поймать целые музыкальные фразы. Его песня в «Снегурочке»...

Варя почувствовала легкую тревогу: героиня оперы «Снегурочка» – девушка, которая растаяла...

– Хорошо, – сказал Родион Степанович. – Ты увезешь с собой на остров кое-какие кассеты. А там посмотрим...

Варя молча кивнула, удивив своей сдержанностью Родиона Степановича. Он вскинул брови, привычно прошелся двумя пальцами по усам, но промолчал.

Варя, проследив за его лицом, улыбнулась:

– Родион Степанович, у тебя идеальные усы. Волосок к волоску, – похвалила она, а дед улыбнулся, как будто его одарили не словом, а золотом. Она в который раз удивилась: неужели все мужчины и в любом возрасте падки на похвалу?

– Я давний поклонник... холизма, Варвара. – Он свел мохнатые брови и пошевелил ими. – Оказывается, я был им всегда, только сам не знал.

– А... что это такое? – Варя не могла отыскать в памяти такого слова и тем более его значения.

– Холизм – это единство тела, мыслей и духа. Гармония. Красота.

– Холить и лелеять... это оттуда?

– Конечно. Я холю и лелею свои усы и бороду. – Он засмеялся.

– Ты на самом деле очень красивый, Родион Степанович, – сказала Варя.

– Как всякий счастливый человек, Варя.

– У тебя почти нет морщин. – Варя разглядывала его лицо, на удивление гладкое.

– Знаешь, что разглаживает лицо лучше всяких патентованных кремов и притираний?

– Что? – Варя провела пальцами по своему лбу, проверяя, не появились ли на нем морщины – в последнее время она слишком много думает. Подушечки пальцев на самом деле ощутили помехи.

– Счастье. Оно разглаживает лицо и приводит мысли в порядок. А мне в жизни повезло – я живу под аккомпанемент птичьего хора...

...Наконец Варя встала со стула и сняла шубу. Вешая шубу в шкаф, посмотрелась в зеркало. Родион Степанович прав. Сейчас ее лицо светилось, на нем нет и намека на морщины, которые она находила на своем лице еще вчера. Может, дело в том, как падает свет? Она слегка отошла от зеркала, но лицо светилось по-прежнему.

Так что же, на нее наконец снизошло счастье?

11

Серафим Федорович Скурихин хотел устроить праздник с размахом. Усадьба, которую он отреставрировал, с максимальной точностью воспроизводила облик старой купеческой усадьбы. Деревянный дом, построенный из лиственницы, с множеством комнат стоял на берегу быстрой реки Бобришки. Говорят, в купеческие времена в ней на самом деле водились бобры, и он подумывал о том, как заманить их сюда снова.

Ему хотелось во всем походить на прежнего хозяина – купца первой гильдии, потомственного почетного гражданина города. Купец тот торговал лесом, владел крупной биржей. Они с женой славились щедростью – поддерживали местный приют, курсы милосердия, приглашали любителей музыки к себе на вечера, концерты.

Серафим тоже любил устраивать праздники. Ему нравились шумные, многолюдные сборища. С тех пор как он познакомился с военно-историческим клубом и стал их благодетелем, как он это называл, Серафим задумал устроить исторический праздник в своем имении со стрельбой из пушки. Позвать гостей да прогреметь на весь город, а может, даже и за его пределами.

– Рассказывай, как будет проходить сражение, – потребовал он у Натальи. – Сколько времени оно займет? – спросил Серафим.

– Можно уложиться в полтора часа. Воспроизвести несколько эпизодов Бородинской битвы, – говорила она, сидя перед ним на пуфике, обтянутом волчьей шкурой, с кружкой пива.

– А потом налить всем скурихинского пива, – пророкотал Серафим, отвалившись на спинку дивана. Волчья шерсть щекотала голую спину.

– Это потом. А перед тем надо как следует повоевать. – Она засмеялась. Наталья любила смеяться, она знала, что у нее идеально ровные зубы с некоторых пор.

– Рассказывай, – потребовал он, укладывая толстую руку под голову. Казалось, он чувствует себя господином, который требует рассказать ему сказку на ночь.

– Сценарий должен быть такой, – начала Наталья. Она говорила спокойно, словно видела перед собой то, о чем говорила, в деталях. – Французская пехота атакует передовые укрепления русских войск...

– Не нравится! – крутил головой Серафим. – Наши, наши, русские, должны быть лучше всех, понимаешь? – Он уже выпил достаточно пива, и оно разогрело его дух.

– Но мы... наш клуб – это французы. – Наталья закинула голову и посмотрела на него. – Мы отступаем, когда ваша русская артиллерия поливает нас огнем! – Наталья, смеясь, смотрела на сурово сведенные брови Серафима.

– А дальше кто кого? – Он повернулся на бок и приподнялся на локте.

– Французы получают подкрепление, снова атакуют и врываются на русские позиции. Но русская кавалерия переправляется через реку и нападает на французские батальоны. Вражеская артиллерия бьет по переправе. Как, нравится? – Наталья привстала с пуфика, подвинула его ближе к дивану и положила руку на колено Серафима. – Мы, французы, прикрываясь артиллерией, снова бросаемся в атаку. Победа близка! – Она впилась пальцами в мощную коленную чашечку Серафима. Она только что нарастила ногти, и они походили на когти совы. Но Серафим даже не поморщился. – Все как было в истории, – продолжала она, – русская пехота теснит французов на исходные позиции. Канонада орудий, бою конец.

Серафим откинулся на спинку дивана и захлопал в ладоши.

– Мне нравится. Только побольше, побольше грохота! Все любят стрелялки! – Серафим стиснул кулаки и постучал ими друг о друга. – Чтобы поле накрыл дым, чтобы все было как в натуре.

– И крики раненых? – Наталья сощурилась.

– А как же? Всенепременно, – ввернул старинное слово Серафим.

– Значит, будут. Все, как скажешь.

– Обещаешь, стало быть? – Он наклонился к ней и заглянул в глаза. – А то, что я хочу, а?

Наталья усмехнулась и прошлась длинными бледно-розовыми ногтями по его шерстистой груди.

– Ты зна-аешь, чего я хочу, да? – тихо спросил он.

Наталья приподнялась, клетчатая рубашка Серафима, накинутая на плечи, распахнулась, оголив грудь и живот. Он окинул ее взглядом, в котором она заметила удовольствие. У нее все еще хорошее тело, она следит за ним не напрасно.

– Так чего же? Можно яснее? – спросила она тихим голосом, но интонация была безошибочна – она тоже хочет...

– Сама знаешь чего.

Она шумно вздохнула и прикрыла глаза, ожидая, когда его руки обнимут ее и подтянут к себе. Она чувствовала, как расслабляются мышцы, сдаваясь заранее. Сейчас он будет их мять, тискать...

– Я хочу клуб. Я хочу, чтобы его название стало моим. Я буду варить пиво «Гусары и гусарочки». Ах, какое название для пива, а? Это будет коллекционное. – Он прикрыл глаза, а Наталья запахнула рубашку, ей показалось, что на нее повеяло холодом. – Пара бутылок в коробке: одна бутылка верхового пива, а другая – низового. Ха-ха! Улавливаешь мысль?

– Нет, – сказала она. – Что такое верховое и что такое низовое?

– Чтобы отличали, я на этикетках напишу. Пускай знают, каков Скурихин. Но я даже тебе не расскажу секреты пива. Даже по дружбе.

– По дружбе? Ты называешь это так? – низким голосом спросила Наталья.

Он что-то уловил в ее голосе новое и быстро поправился:

– Шутка. То, что у нас с тобой, – это больше чем...

– Ладно, Серафим, все ясно. Продолжай. Ты ведь тоже знаешь, чего я хочу.

Он кивнул и добавил:

– Верхового брожения – это пиво более древнее. А пиво низового брожения стали варить в девятнадцатом веке. Технология разная, и результат тоже. Я завоюю всю Европу. Мы приедем во Францию, с моим клубом. Раскидываем лагерь, прямо на пушку выставляем коробки с пивом «Гусары и гусарочки». Кто откажется? У клуба славы – мешок, вся Европа в друзьях марширует. Пейте, господа, наше, скурихинское пиво! С градусами полный порядок, не много и не мало. А потом – да мы их зальем этим пивом. В их Сенах, Ронах, Дунаях будет течь русское пиво! – Он потер руки. – Так можешь ты наконец уговорить своего Ястребова продать мне весь клуб, если он не хочет уступить лейбл? Я дал бы тебе хороший процент от сделки. – Он внимательно посмотрел на Наталью. – Ты стала бы очень богатой женщиной. Тебе, знаешь, пойдет... быть богатой.

Наталья почувствовала, как кровь прилила к щекам. Да, она этого хочет. Давно. Особенно сильно с тех пор, как познакомилась с Серафимом.

– Он не согласится, Серафим, – сказала она.

– Но я хочу. А кто, скажи мне, придумал название? – спросил он.

Наталья хотела бы сказать, что она. Но придумал название Саша. Он любил ее тогда. Однажды, когда они лежали в постели, он объявил:

– Наталья, я придумал такое название для нашего клуба, которое сразит всех.

– Говори, – прошептала она ему в самые губы.

– «Гусары и гусарочки». Ты и я – самые главные из них.

Он не согласится продать клуб довеском к пиву. А она? Она хочет подняться над своей нынешней жизнью, пускай даже вместе с пеной... Потому что нет больше тех гусара и гусарочки... Они остались в прошлом, которого тоже нет. Наталья вообще не любила прошлого, оно проходило, она забывала о нем. Как будто никогда ничего и не было.

Теперь Наталья поняла, что у нее есть только один вариант – стать хозяйкой клуба и распорядиться им так, как она хочет... Но чтобы Саша отдал ей клуб, она должна совершить то, что задумала.

Она знала как. Много раз Наталья проделывала это, потому что исполняла роль банера при пушке.

Саша забивал в зеленое дуло пушки картуш – мешочек с горстью пороха, следом отправлял пыж – старое детское полотенце Вики. Потом насыпал порох в запальное отверстие, просверленное в стальном стволе пушки. Порох попадал на картуш, а когда Саша подносил зажженный фитиль к горке пороха, он вспыхивал, и от его пламени занимался порох в картуше. Пыж мгновенно вылетал из ствола пушки, толкая перед собой ком, скрученный из газет. Этот ком имитировал пушечное ядро, смертельно разящее врага.

После того как прогремит выстрел, рассеется дым, Наталья должна «банить» пушку – длинную палку с мокрой тряпкой на конце засунуть в дуло пушки. Так она гасила несгоревший порох и тем самым готовила пушку к следующему выстрелу.

Сегодня, напряженно думала Наталья, она должна все это проделать немного иначе. Она изменит «технологию». Она готова, поэтому главное на стрельбах у Серафима – встать с банером так, чтобы оказаться в тени. Это нетрудно, Серафим хотел выстрелить на потеху гостям, когда стемнеет. А уж потом фейерверк.

Этот выстрел, думала Наталья, изменит в ее жизни то, что она наметила изменить...

– Тебя подбросить до города? – Серафим посмотрел на часы, которые он не снимал ни днем, ни ночью, ни в бане, ни во время купания. Это были те японские часы, о которых ходили анекдоты – будто японцы делали пометку в руководстве для русских покупателей: можно делать все, что угодно, только не кипятить.

– Подбросить, – кивнула Наталья и встала, запахивая на бедрах клетчатую рубашку Серафима.

– Вечером чтобы без опозданий, – предупредил он. – Проследи.

Она кивнула. Они не опоздают. Гусары из Дорадыковского никогда не опаздывают.

* * *

– Я знаю... – Саша услышал крик. Он доносился откуда-то издалека, казалось ему, прорываясь сквозь тугую волну, переполнившую уши – после выстрела уши закладывало. Но он узнал голос Натальи. – Он хотел моей смерти...

Саша бросился на крик. Толпа гусаров и гостей обступила ее. Саша растолкал их и ворвался в круг.

Наталья лежала на снегу. Она рвала золотые пуговицы синего камзола, а краснота заливала снег. Это было видно отчетливо в свете фонарей, которые Серафим расставил по всему имению. Он любил свет.

Саша подскочил к ней:

– Что? Что такое? Что случилось?

– Ты... ты хотел моей смерти... – хрипела она, кривя губы. – Уйди!

Вокруг уже суетились люди, рычала белая машина с красным крестом на боку. Как быстро приехала, мелькнуло у Саши в голове. Он стоял рядом с женой, слух еще не совсем вернулся после выстрела. Он жадно смотрел, как двигаются губы, пытаясь прочесть по ним слова, смысл которых никак не доходил до него. Как будто смотрит телевизор, выключив звук. Он так делал ночами, когда Вика и Наталья уже спали, а он, уставившись в движущиеся картинки, отвлекался от надоевшего мира вокруг. И, как у всякого человека, утратившего какую-то одну способность, сила другой утраивается.

Ему показалось, что люди, которые укладывали Наталью на носилки, делают это уж слишком равнодушно. Конечно, требовать от санитаров сочувствия наивно. Но он уловил тень усмешки на их лицах. Так обычно взрослые люди играют в любительских спектаклях.