Текст книги "Майя
(фантастическая повесть)
Русский оккультный роман. Том VI"

Автор книги: Вера Желиховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

XXI

Это было несомненно. Любовь и брак, счастливая семейная жизнь с человеком, преданным ей на жизнь и смерть, «были верным и единственным лекарством от фантастических галлюцинаций и бредней, преследовавших Майю всю жизнь», – так говорила Орнаева профессору на другой день после происшествия в «башне влюбленных»; так порешили и все знакомые Ринарди. Но сам он скептически относился к уверениям кузины… Отчасти он и сам надеялся, что житейское, простое счастие излечит Майю от бесплодных, казалось ему, порывов к каким-то сказочным, недосягаемым миссиям.

В порыве искренности, Ринарди высказался прямо Орнаевой. Оставшись с ней вдвоем, в ожидании «детей», ушедших после обеда в парк, они сидели на балконе, любуясь наступавшим румяным вечером. В виду этого цветника, этой блестящей дали, где пронеслось волшебное детство Майи, Ринарди вдруг вспомнил все… Прошлое охватило его так сильно своей несомненностью, что он не мог не поделиться воспоминаниями с кузиной. Да и зачем было скрывать их от женщины, такой им близкой, так горячо любившей Майю, относившейся к ней с чувством матери, которой место и в действительности она могла, не сегодня-завтра, занять?.. Профессор давно чувствовал необходимость полной откровенности.

Лицемерить он вообще умел плохо, а с Софьей Павловной окончательно чувствовал себя к тому не способным.

Раз начав речь о прошлом, – о вмешательстве в их жизнь Белого брата, о влиянии его на Майю, о дивном детстве ее, о видениях, полетах, о «Приюте мира» и его чудных обитателях, – он уж не мог найти предела откровенности и рассказал ей все, без утайки.

Орнаева слушала, скептически вначале, потом все внимательней и задумчивей; она перестала видеть нужду в слепом, упрямом отрицании всего, чему, в сущности, не имела права не верить… Кому ведомо существование носителей злых начал, распространителей плотской греховности между людьми, тот не может не признавать и обратной стороны мирского бытия, не верить существованию носителей света и духовной правды.

Эта женщина, подпавшая под власть зложелателей человечества, не была от природы зла. Ею овладели не чрез коварство ее или преступность, а воспользовались ее легкомыслием, любовью к роскоши, тщеславием и эгоизмом. Раз овладев ею, нетрудно было направить ее на всякое зло путем страха жестоких возмездий… Ослушаться, не свершать требуемых услуг, как бы ни были они преступны, в ней решимости не хватало; она прежде всего была рабыня своего эгоизма, своих страстей и плоти. Но это вынужденное повиновение ей не мешало втайне возмущаться против своего рабства. Если б был ей дан выбор, теперь, когда она знала многое и еще о большем догадывалась, она не пошла бы, вероятно, «в кабалу»… Так ей, по крайней мере, часто казалось в минуты возмущения духа и страха за будущее, – за дальнее будущее, – неведомое…

Ода и рада была бы упразднить такую заботу, вполне отрешиться от веры в возмездие, в бессмертие духа и загробное существование, но не могла, потому что такое отвержение казалось ей противоречием и абсурдом. Если бы все, проповедуемое Белым братством, было пустым измышлением, из-за чего же было с ними биться их противникам?.. В этом мире плоти и осязаемых фактов, и без стараний адептов злых начал, все злое торжествует. О чем же им хлопотать? Зачем им стараться отымать духовные утешения, отвлеченные верования у идеалистов, которым и без того плохо живется в свете?.. Из-за присущего им зло-желания?.. Так ведь страдания и беды рушатся на злополучные головы идеалистов именно в силу их непрактичности и заоблачных стремлений; зложелателям человечества не вернее ли их оставить при опасных их увлечениях, если они заблуждаются и напрасно простирают руки к пустым небесам?.. Очевидно, так бы они и делали, лишь смеясь над глупцами, мечтающими о несуществующих идеалах, если б точно эти небеса были пусты!.. Но нет! Черное братство изощряется над задачей отвлечь их, заставить забыть, заставить обратиться к плотским радостям и стремлениям. Так, значит, в этом забвении, в обращении от духа к плоти и есть то зло, которое Велиары стремятся нанести человечеству?..

А если так, то служить им орудием – не только преступление, но и величайшее безумие!

Орнаева не была безрассудна; напротив, в ней логика и ум до сих пор преобладали над сердцем, которого движения парализовались эгоизмом. Сомнения часто ее тревожили… Теперь же искренность, убеждение и красноречие профессора на нее подействовали отрезвляюще. Он бессознательно терзал ее, открывая ей глаза на то, чему сам веровал, вселяя в нее невольный страх, что она погубила себя. Она слушала, дивилась, соображала, а в душе ее возникало эхо давно слышанного «где-то», совсем было, забытого великого слова:

«Не бойтесь убивающих плоть, а душу погубить не могущих…»[21]21
  «Не бойтесь… могущих» – Искаж. Мф. 28:10: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить».


[Закрыть]

Не это ли самое она творит над собою: не убивает ли вечного своего духа из-за страха во всяком случае неизбежной телесной смерти?..

В тот вечер Софья Павловна уехала от Ринарди сама не своя. Она даже не дождалась возвращения графа Кармы с прогулки; отговорилась сильной головной болью и распрощалась со своим родственником в очевидном волнении. Она чувствовала, что не осилить ей дум, вопросов и сомнений, наплывавших на нее невольно, как ни старалась она заглушить их. Она внутренне трепетала от страха, чтоб ее повелитель не прочел того, что в ней творилось, но не могла в душе не проклинать его оков, его самого, властелина своего и мучителя.

Она так боялась всякого явления, от него исходящего, – отзвука его насмешливого голоса или его светящихся писем, а тем более его облика, иногда пред ней мелькавшего, как накануне в башне, – пугая ее своей реальностью, что она нарочно долго не шла к себе; беседуя, сама не зная о чем, с двумя-тремя лицами, никогда не оставлявшими ее в полном одиночестве, гостившими в Рейхштейне, она дождалась возвращения графа Ариана и его задержала очень долго. Она сама себе не отдавала ясного отчета о том, что с ней творится, – но что-то творилось, положительно, странное. Ее тревожили беспокойные мысли, – мысли не о себе самой: в ней пробудилось раскаяние относительно Майи, с той самой минуты, как им мелькнул злобно-радостный взгляд на картине в башне. Теперь, после рассказов профессора, ей страстно захотелось убедиться, что ее вмешательство в жизнь молодой девушки не нанесет ей вреда непоправимого…

Продолжительный разговор с графом Кармой ее несколько успокоил. Не надо было даже обладать соображением Софьи Павловны, чтоб убедиться, что юноша действует искренне, что он горячо любит свою невесту и не имеет ни малейшего подозрения о том, что служит бессознательным, кому бы то ни было, орудием для достижения каких бы то ни было целей.

Из этого разговора Орнаева вынесла убеждение, что граф Ариан де Карма лишь направлен к встрече с Майей в известный психологический момент, когда его сердце было открыто любви, когда ему опостыло одиночество последних лет его жизни, а возвращение к тихому домашнему очагу, где протекло его отрочество в тесной дружбе с матерью, еще сильнее расположило его к семейным привязанностям.

«Он недалек, но искренен, добр, честен и горячо ее любит… Чего же более желать?.. Могло быть несравненно хуже!» – утешала себя Орнаева и заключила, под сурдинку собственного сознания, сама себе боясь формулировать мелькнувшую ей мысль: – «Добрые силы ее хранили! Слава Богу, что ее покровители осилили злобу врагов добра!»

Было далеко за полночь, кричали уж вторые петухи, когда, наконец, Софье Павловне пришлось остаться одной… Но тут ею овладела еще сильнее боязнь сна, боязнь ее большой, высокой, мрачной спальни. Она сама негодовала на такое детское безумие: не все ли равно – та комната или другая?.. Разве и здесь, сейчас, он не мог точно так же проявить свою власть над нею? Она стыдилась своего малодушия, но не могла с ним совладать.

Ее тянуло на воздух, на балкон.

Широкий и глубокий балкон второго этажа не выступал наружу, а прятался вглубь дома, закрытый тремя стенами, опираясь на три массивные каменные арки. За ними открывалась живописная панорама пригорков, лесов, дальнего моря, а вблизи сияло озеро, и темные кущи парка выплывали, словно острова, из серебристого тумана, застлавшого землю. Полная луна стояла невысоко над росистыми испарениями, растянувшимися, словно саваны, по долам и по полям, между деревьями; ее печальный, белесоватый свет придавал еще более таинственности темным дубравам и аллеям парка… Софье Павловне чудилось в них движение… Ей так и казалось, что кто-то в них прячется, таится и вот-вот выступит на свет из мрака тенистых чащ.

Этот балкон был меблирован, как гостиная. У большого стола стояли кресла, и одно особенно спокойное, в котором хозяйка дома по утрам читала газеты и журналы. Ее потянуло в нем спокойно растянуться, но не хотелось глаз отвести от сиявшей пред ней панорамы, наводившей на нее небывалое очарование. Она решительно себя не узнавала в этот вечер, в эту белую ночь. Сердце ее тоскливо билось, ее смущала боязнь, а вместе с тем, какая-то нежащая истома овладевала ею; что-то сладко замирало в груди, захватывало дыхание чувством неопределенной радости. Словно в ней отходило и таяло сердце предчувствием неведомого блага.

Не спуская глаз с горизонта, где в вечном, неумолчном движении переливалось море безбрежной пеленой, Софья Павловна бессознательно пятилась, отступая вглубь балкона, пока не наткнулась на свое кресло и не упала в него, обессиленная охватившей ее сонливостью. Она не могла бороться с одолевавшей ее дремотой… Последним сознательным движением мысли ее было:

«Что это со мною еще? Я будто под влиянием магнетизма?.. Я засыпаю, положительно…»

А последним чувством в ней болезненно сжалось сердце от страха: зачем ему понадобился ее сон? Но в ту же секунду страх отошел от нее, будто кто снял его рукою с ее трепещущего сердца и заменил его чувством блаженного спокойствия. Она явственно услышала незнакомый ей голос, который говорил:

– Не бойся! Не на мучение, а на спасение призывают тебя… Иди!.. Очистись в горнем эфире, куда не достигает злоба людская.

Чувство глубокого мира вселилось в нее, и ей показалось, что она проснулась освеженная, бодрая. Кровь горячо струилась по жилам ее; все ее способности оживились и обострились до такой тонкости ощущений и понимания, какого никогда она еще не испытывала, и она встала, пораженная величественной красой, ее окружавшей.

– Что это?.. Где я очутилась?.. Что все это значит? – невольно закричала она.

Она стояла на недосягаемых, по-видимому, ничему живущему заоблачных высотах. Девственный снег был под ногами ее; девственные ледяные вершины ее окружали отовсюду, сверкая, как алмазы и опалы; но она всех их превышала, вокруг нее струился лишь светозарный воздух. Громадный, ничем не ограниченный горизонт правильным кругом исчезал за небосклоном; бесконечно величественные пейзажи, – скалы и горы, долины и ущелья, леса и поля, реки, моря и озера, – расстилались безбрежным ковром в однообразии бесконечного разнообразия.

– Как хорошо!.. Какое великолепие!.. – невольно повторяла Орнаева, оглядываясь в недоумении, дивясь, что ей среди этих льдов и снега нисколько не холодно. – Но… как я здесь?.. Зачем я здесь?

И она оглядывала все вокруг себя в восторженном ожидании, что будет дальше.

И вот над нею снова раздался голос. Бесстрастный, ровный, повелительный, он говорил:

– С высот своих заоблачных жилищ, куда ушли они от мирской суеты, от нечистых и порочных испарений греховного человечества, носители света, Божией любви и премудрости неустанно следят за меньшими братьями, – за страждущими, колеблющимися и погибающими. Им видны пороки, но видно и раскаяние… Малейший проблеск света любви в грешной душе возжигает их чистые души желанием протянуть кающемуся руку помощи, совлечь его с гибельной стези самоуничтожения… Грех нераскаянный – есть самоуничтожение духа!.. Человеку, одухотворенному искрой предвечного Божества, дана свобода выбора: воспламенить эту священную искру в пламя неугасимое во веки веков или утушить ее похотями плоти. Вечность дается лишь стремлением духа к самоусовершенствованию; или же великодушным порывом «душу свою положить за други своя»… Первый проблеск в душе любви к ближнему есть и первая ступень к самоусовершенствованию; безграничное милосердие, даже до забвения себя, до самопожертвования – подвиг и заслуга великие, далее коих дух, облеченный греховной и страждущей плотью, идти не может… Вникни в себя и реши: желаешь ли ты искупления прошлых злодеяний? Желаешь ли стяжать спасение кратковременным страданием, – жизнь свою положив за ближнего? Или предпочитаешь продолжать еще тянуть некоторое время земное существование под гнетом злой воли, овладевшей тобою?

Голос умолк.

Призванная произнесть приговор над самой собою, Орнаева поникла головой. В ней возник вопрос, которого высказать она не смела: что же ей предстоит в обоих случаях?.. Но едва вопрос этот мелькнул в глубине ее сознания, она в один миг сама сознала и ответы на него. То блаженное ощущение мира и покоя, тот благой свет познания высшей премудрости в союзе общего благоволения, вдруг осенившие ее, были слишком сильны для телесной ее оболочки: они ослепили и одурманили ее неземным восторгом… Но вслед за тем она в одно мгновение пережила будто годы страданий нравственных и физических! Она увидала себя измученной, угнетенной злым гнетом черного произвола. Почувствовала себя изнывающей в сознании собственной преступности, но изнывающей без раскаяния, а лишь в мучительной истоме страха возмездия за злобные свои деяния…

Ужас объял ее и вне себя она воскликнула:

– Хочу искупления! Ненавижу свои прошедшие заблуждения!.. Готова на все муки телесные ради спасения моего вечного духа!.. О! Вы, которые так сильны любовью к ближним, что увидали мое раскаяние, – дайте мне и возможность доказать его, спасти свою грешную душу!

И в ответ она услыхала не один уж строгий, бестрастный голос, а целый хор, торжественно-радостно ей отвечавший:

– Благо тебе! Не мы дадим тебе возможность обновить свой дух в горниле страданий, а сама ты найдешь ее, не убоявшись самопожертвования, когда ему пробьет час! Благо тебе, избравшей путь спасения, если не отступишь в минуту испытания… Отныне да будет мир и покой в душе твоей, устремившейся от мрака к свету!..

Сладостные голоса замирали вдали… Софье Павловне казалось, что ее влечет с этих светлых высот вниз, вдаль, в темноту… Она стремилась всей своей волей остановиться, не покидать так скоро светлых, чистых, заоблачных сфер, – но была бессильна, как лист, уносимый ветром…

Мрак полного забвения обуял ее. Она не знала, долго ль оно продолжалось; не знала, сколько времени длился весь сон ее, – ей казалось, что очень долго, но когда она открыла глаза, луна стояла на том же месте, над туманным пейзажем, а на востоке небо ничуть не заалелось больше, чем прежде… Она подумала:

«Какой странный и чудный сон! Как это я так крепко заснула?.. Зачем не легла вовремя спать?.. Заснуть на балконе, рискуя простудиться… Что за диво?»

Но ее не поразила та странность, что память о ее боязни, о силе над ней Велиара – исчезла! Мало того, ушло самое воспоминание о нем и о многих связанных с ним, жестоко мучивших ее поступках ее и фактах… Она спокойно вошла в свою спальню, быстро разделась, потушила свечу и заснула мирно, без всяких дум и размышлений.

Ее не тревожили и сны. Проснувшись утром довольно поздно, она себя почувствовала спокойной, бодрой, в отличном расположении духа, чего с ней очень давно не бывало. Сначала она будто без внимания оставила и странный сон свой на балконе; но потом он ярко воскрес в ее памяти и, – удивительная вещь, – чем более проходило времени, тем рельефнее выступали все его подробности, тем последовательнее воскресали в уме ее все речи невидимых сил, говоривших с нею на снежных горных высотах… Она восстановила их от слова до слова. Ей, наконец, стало казаться, что это не сон, а вещее видение, действительно, ниспосланное во спасение ей. Она, всегда боявшаеся одиночества, в последующие дни искала уединения. Как только оставалась она одна с самой собою, дивный сон ее вставал пред ней картиной, в малейших подробностях.

Помнила она и свой ответ и дивилась, чувствуя, что готова повторить его снова, что решимость ее отречься от прошлого, хотя бы путем великого страдания, росла и крепла в душе ее и теперь, наяву. Помня, как она только что боялась мести и злобы покорившего себе ее волю чародее, она дивилась своей стойкости и решимости и радовалась им, все сильнее проникаясь убеждением, что все это недаром ей послано, что благодаря чудесному вмешательству добрых сил в судьбу ее, она вступила на путь спасения.

XXII

Уж лето вошло в права свои; Майя была объявлена невестой графа Кармы и приближалось время, назначенное для их свадьбы. Ввиду близости венца, Орнаева отложила тоже отъезд свой, хотя ей пришлось неожиданно оставить замок Рейхштейн: его владелец скончался, а наследников его она совсем не знала. Живя не по найму, а как бы в гостях у покойного приятеля, ей пришлось немедленно очистить замок, куда явились представители новых собственников. Ринарди и Майя радостно предложили ей гостеприимство, разумеется, вместе с единственным гостем, не желавшим уезжать quand même[22]22
  …quand même – вопреки всему (фр.).


[Закрыть] – граф Арион тоже принял приглашение своего будущего тестя. Таким образом, шумный Рейхштейн, в продолжение почти года веселившийся и гремевший на весь округ, опустел и затих; но зато старый деревенский дом профессора оживился невиданным многолюдством и веселием. Кроме живущих, в нем часто появлялись сторонние гости, которых его молодая хозяйка теперь не только не чуждалась, но сама охотно приглашала. Вскоре ожидали приезда ее петербургских приятелей: Бухаровых – будущих посаженых отца и матери невесты, и с ними двух-трех молодых людей в качестве шаферов.

Майю совсем нельзя было узнать, так она стала оживлена и весела. Теперь жених ее оказывался большим любителем уединения и сельской тишины, нежели она. Он любил жизнь в деревне и предпочел бы тотчас после свадьбы ехать в свое имение; но Майя мечтала о поездке в чужие края, и он, разумеется, ей не противоречил.

Вообще, роли странно переменились. Майя не любила теперь не только говорить о чудесах своего детства, но даже думать о них. Она избегала всякого напоминания о прошлом. Казалось, будто она стеснялась, стыдилась признавать его из ряда выходящие особенности. Она, которая так самостоятельно и безбоязненно прежде отстаивала самые невероятные его события, теперь настойчиво обо всем замалчивала, не желая даже графа посвящать в проявления того таинственного мира, который ныне сам от нее удалился.

– Все это ушло! Ничего более такого со мной не бывает и никогда не будет! – нетерпеливо отзывалась она на вопросы заинтересованного жениха своего и Орнаевой, которая вдруг стала особенно часто и настойчиво возвращаться к напоминаниям об «изумительных общениях Майи».

Раз даже она сердито остановила Софью Павловну, спросившую ее:

– Желали ль бы вы, чтоб ваш наставник, Белый брат, благословил союз ваш с Арианом на счастье всей жизни?

Майя вспыхнула и сердце ее болезненно сжалось.

– Зачем вы! – вскричала она чуть не со слезами негодования. – Зачем тревожите прошлое, невозможное?.. Зачем говорить о том, чего нет?

– Как о том, чего нет? – изумленно вскричала Орнаева. – Что ж, неужели вы будете теперь отрицать существование вашего учителя, Майя?

– Я не буду… Не могу отрицать то, что было, но я хочу сказать, что… они не вмешиваются в такие житейские дела, – в мелочи жизни! – тихо возразила она.

– Мелочи жизни, Майя?.. Что может быть важнее, серьезнее, священнее брака в человеческой жизни? – воскликнул граф Карма, присутствовавший при этом разговоре. – Что вы говорите, дорогая моя!.. Рождение, брак и смерть – три главные события в человеческой жизни.

– Разумеется, но не для них… Они не так смотрят на задачи бытия, как мы, простые люди. Для них все реальное – мелочь, скоропреходящая подробность земного существования, которое и само по себе не стоит заботы, – объяснила девушка, почему-то жестоко краснея.

– Разумеется, нам недоступны их знания, а потому невозможен их взгляд на вещи, – согласилась Орнаева. – Нам не знакомы источники, откуда проистекают любовь, красоты и радости земные; но они, – братья наши по смертной плоти, достигнувшие возможного на земле совершенства и мудрости, должны, однако, понимать, что хотя корень духовных благ и сокрыт от нас, но цветы доступны и составляют для многих одну отраду в жизни, переполненной тяжкими испытаниями… Не правда ли, профессор?

– Без сомнения, но что вы хотите доказать этим?

– А то, что, зная наши немощи, Белые братья…

– Если таковые точно существуют! – вставил, улыбаясь, граф Карма, часто недоумевавший, слушая такие беседы, не совсем ему понятные.

– Конечно! – кивнула ему головой Орнаева и продолжала, не смущаясь: – зная нашу слепоту и беспомощность, Белые братья, казалось бы, не должны, в общении с людьми, смотреть с своих высот, а снисходить до нашего немощного уровня. Я, по крайней мере, уверена, что покровитель Майи готов напутствовать ее своим благословением в новую жизнь.

– Если только сам покровитель этот не плод воображения этой маленькой фантазерки? – тихо шепнул граф Карма Майе, отойдя вслед за ней к дальнему окну.

– Ах! Если б только Софья Павловна оставила меня в покое! – раздражительно прошептала Майя.

– А что? – снисходительно улыбнулся жених ее. – Взрослую барышню конфузят напоминания о детских фантазиях, которыми девочка морочила окружавших ее?

– Нет, не то! – пробормотала, неопределенно улыбаясь и сильно краснее, Майя. – Но ей я никогда ничего не говорила, – папа, верно, ей рассказал! Так зачем же она ко мне пристает?!..

И, быстро повернувшись, она вышла на террасу и в сад, куда пошел за ней и граф Ариан, мало интересовавшийся отвлеченным разговором Орнаевой с хозяином дома.

Профессор и гостья его надолго углубились в мистическую беседу. По мере того, как все дива их прошлой жизни отходили на второй план в помыслах Майи, как яркие краски ее видений и самые речи Кассиния бледнели, испаряясь из памяти ее, будто невидимая рука стирала их и удаляла, – Софья Павловна, напротив, все более интересовалась ими, вникала в рассказы профессора, наводила его на них. Беседы с ней теперь были единственным развлечением его. Он отдыхал в обществе кузины более, чем когда-либо. Их всегда можно было видеть вместе, когда профессор не был специально занят в лаборатории; она даже часто с ним запиралась и в кабинете его, но в одном пункте с нею тоже произошла капитальная перемена, которую Ринарди никак не мог себе объяснить: она сделалась вдруг ярой противницей эксперимента его по указаниям графа Калиостро. Несколько раз даже она принималась горячо уверять его, что эта рукопись может быть поддельная; что если и нет, то ведь и Калиостро мог ошибаться, и что, во всяком случае, такие опыты не могут быть безопасны.

Она несказанно смущалась увлечением старика и несколько раз готова была признаться ему в истине. Но трудно это было. Сознаться в такой лжи, в таком искусном лицемерии! А главное, в помощи Велиара и братии его… В том, что она их сообщница и слуга!

Конечно, если б предвиделась какая-нибудь опасность, какой-нибудь вред ему или дочери его, Орнаева, в настоящем своем настроении, решилась бы на все; но она была совершенно убеждена, что «седьмая гроза и седьмая молния», – плоды ее собственного измышления, – пройдут, как и все другие молнии и грозы, не дав ни малейших результатов. Она желала лишь одного, чтоб скорее они грянули, чтоб и будущие молодые, и сама она могли оставить Ринарди безбоязненно, зная, что он разочаровался в своих надеждах еще раз и окончательно успокоился.

Перед свадьбой Майи, дня за два приехали Бухаровы и еще несколько гостей. Старый дом Майиных предков давно не видывал такого оживления и многолюдства; а сама она впервые прельщала всех своими хозяйскими заботами, любезностью и лаской. Всех – за некоторыми, впрочем, исключениями.

Бухаров в первый же день приезда заявил Орнаевой конфиденциально, сжав губы и вздернув брови со вздохом разочарования:

– Эге! Как изменилась наша бесплотная фея!.. Я надеялся, что любовь еще возвысит ее духовную красоту, но совсем нет! Как ни божественно красив ее избранник, но видно, ей тоже нужен был сильф или полубог, чтоб она могла любить, не заражаясь плотскими свойствами.

– Ты находишь, что она подурнела? – удивилась его жена.

– О, нет! – возразил художник. – Она так же прелестна; многие, вероятно, найдут, что она еще похорошела, но в ней… что-то изменилось, и сильно!.. Не могу даже определить, что именно? Выражение ли всего лица или взгляд ее утратил прежнюю искру «не от мира сего», но в ней чего-то нет! Что-то ушло!..

– Перестань фантазировать! – смеясь, остановила его жена. – Вам, – художникам-поэтам, – только бы витать в облаках и искать на земле неземных идеалов. Я так нахожу, что Майя стала еще красивее! Что она выиграла в живой окраске и блеске ее прежде туманных и гораздо менее выразительных глаз. Не правда ли, Софья Павловна?

– О! Женщины! Женщины! – с комической печалью вскричал Бухаров. – Вы видите только одну внешность, красивую окраску… Где вам уловить и оценить искру Божью в глазах человека!

Орнаева ничего не отвечала, неопределенно улыбаясь им обоим.

Она давно сама замечала изменение в наружности Майи; но та духовная, внутренняя перемена ее, которая лишь отражалась на внешности, казалась ей куда серьезней и печальней. Сердце Орнаевой теперь часто сжималось страхом сознания, что она во многом повинна в этой быстрой метаморфозе и ответственна за нее.

Дом так переполнился гостями, что весь нижний этаж был занят ими; Софья Павловна, как своя, любезно уступила свою комнату Бухаровым, а сама спала наверху. Майя предложила с ней разделить свою спальню, разгородив ее ширмой. Эта большая комната была составлена из двух разделенных аркой помещений; в одном была спальня молодой девушки, где она и осталась; в другой половине ее кабинет, в котором она теперь совсем не нуждалась, никогда более не занимаясь с тех пор, как стала невестой. Там поселилась Орнаева на последние сорок восемь часов, проводимые ею у родственников. Она имела в виду уехать тотчас же после брака и отъезда графа и графини де Карма, как ни противился тому и ни упрашивал ее не покидать его в полном одиночестве профессор, все еще лелеявший свои надежды. Она сама их у него не отымала, выжидая, что даст будущее? Вопрос, как устроится ее жизнь, почему-то ее совершенно перестал занимать… Орнаева сама себе дивилась! Ни прежних забот, ни сомнений, ни боязни за свою будущность она теперь не знала. Ей и думать лично о себе не хотелось… Она очень много думала о Майе и отце ее, сожалела и боялась за них обоих; но едва пыталась перенести заботу на себя, ей представлялся какой-то бланк…[23]23
  …бланк – Здесь от фр. blanc (пробел, пустое пятно).


[Закрыть] Совершенная пустота без желаний, без всяких чувств, ни стремлений, ни интересов. Кроме, впрочем, одного: желания проникнуть смысл своего загадочного видения; удостовериться, что это не пустой сон без всякого значения. Удостовериться она хотела бы! Ее к тому побуждала память прежней практичности; но, в сущности, она давно была убеждена, что переживала великий кризис, и что ее нравственная перемена должна была закончиться чем-либо решительным и неожиданным – хотя самой себе не признавалась в этой уверенности.

Не без смущения, все чаще и дольше задумывалась Софья Павловна над своим обетом – обетом искупления многих своих прегрешений неведомой чашей страдания… Какова-то она будет?.. И когда пробьет ей час?.. Она не колебалась, хотя не могла порой не содрогаться в предвидении неведомого искуса.

Но стоило ей вспомнить, стоило перенестись к тому тяжкому мигу, который ей тогда, «во сне», – когда стояла она на девственных вершинах, где ей была дана свобода выбора, – было так тяжко пережить; стоило ей подумать, что бы ее ожидало, если б сама она не избрала благого удела, и прежняя решимость овладевала ею. А вместе с ней в душе ее водворялись мир и спокойствие. Как видно, ими не напрасно напутствовали ее неведомые голоса, когда роковая сила тянула ее с горних высот обратно на землю, – юдоль слез и страданий.

Вспоминая прежнее свое тревожное, часто мучительное существование в последние годы, когда она покорно несла непосильно-тяжкое иго Велиара, не смея помышлять об избавлении, с тем состоянием блаженного умиротворения и ясности духа, в которых она жила эти последние дни, несмотря даже на неведомый «меч Дамокла», висевший над нею, – Софья Павловна еще более укреплялась в доверии к своим новым покровителям и в надежде на помощь их.