Текст книги "Воскресшая жертва"

Автор книги: Вера Каспари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Лейтенант Макферсон: Сказали ли вы, что считаете ее мертвой?

Мистер Карпентер: Я спросил, все ли у нее в порядке. Она ответила, что ужасно переживает за бедную Дайяне, и спросила, знаю ли я кого-нибудь, кто хотел бы ее смерти. Тогда я понял, что мисс Хант не хочет полностью довериться мне. А по телефону я не мог разговаривать с ней откровенно. Но я знал, что есть одна деталь, которая может оказаться ошеломляющей и даже опасной, и я решил спасать ее по мере возможности.

Лейтенант Макферсон: Что это за деталь?

Мистер Карпентер: Она находится прямо перед вами, на вашем столе, Макферсон.

Лейтенант Макферсон: Знали ли вы, что у нее есть дробовик?

Мистер Карпентер: Я ей его дал. Она часто оставалась одна в загородном доме. Инициалы на обрезе моей матери – Дилайла Шелби Карпентер.

Лейтенант Макферсон: Поэтому вы взяли машину миссис Тридуэлл и поехали в Уилтон?

Мистер Карпентер: Да, это так. Но так как ваш человек преследовал меня на машине, я не осмелился зайти в дом. Я постоял немного в саду, во власти нахлынувших на меня чувств; я раньше и не предполагал, что значат для нас этот маленький дом и сад. Когда я вернулся в город и обнаружил вас у миссис Тридуэлл, я, конечно, солгал, сказав, что это было сентиментальное путешествие. В этот же день, но позднее вы попросили меня зайти на квартиру Лоры. Предполагалось, что я должен был изумиться, обнаружив мисс Хант живой, а раз вы намеревались проверить мою реакцию, Макферсон, я решил изобразить то, что вы от меня ожидали, потому что все еще верил, что есть шанс спасти ситуацию.

Лейтенант Макферсон: Но после того как я ушел, вы обо всем переговорили с Лорой. Вы ей ясно сказали, что вы об этом думаете?

Мистер Карпентер: Мисс Хант ни в чем не призналась.

Мистер Солсбери: Лейтенант Макферсон, мой клиент очень переживал и рисковал собственной безопасностью ради спасения другого лица. Он не обязан отвечать на какие бы то ни было вопросы, которые бы переносили вину на это лицо.

Лейтенант Макферсон: Хорошо, я понял. Я свяжусь с вами, Карпентер, если возникнет необходимость. Но не выезжайте из города.

Мистер Карпентер: Спасибо вам, Макферсон, за ваше понимание.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

На прошлой неделе, когда я полагала, что выхожу замуж, я сожгла за собой мосты к своему девичеству. И решила никогда больше не вести дневника. Но прошлой ночью, когда я вернулась домой и обнаружила Марка Макферсона в своей квартире, более ко мне расположенного, чем все мои старые друзья, первым делом я ощутила облегчение от того, что уничтожила те постыдные для меня страницы. Какой же непоследовательной посчитал бы он меня, если бы прочел их! Я никогда не умела по-настоящему вести дневник, оставлять записи о своей жизни в виде ежедневной строки; мне всегда казалось, что нельзя придавать такое же значение завтраку шестнадцатого числа, как внезапной влюбленности семнадцатого. Всегда, когда я отправляюсь в длительное путешествие, или встречаю восхитительного человека на своем пути, или берусь за новую работу, я должна провести несколько часов наедине со своими безумными мыслями. Предположение о том, что я умная женщина, – чистая выдумка. Я не могу воспринимать нечто абстрактное, если не пропущу это через свои чувства, и прежде чем приступить к обдумыванию какого-то факта, я должна увидеть этот факт изложенным на бумаге.

На работе, когда я планирую рекламную кампанию в пользу пудры фирмы «Леди Лилит» или мыльных хлопьев фирмы «Джикс», мысли у меня в порядке. Я составляю текст и подтверждаю его логичными, связными и убедительными аргументами. Но когда я думаю о себе, мысли кружатся, как карусель. Все лошадки, светлые и темные, пляшут вокруг сияющей, отражающей самое себя оси, а ослепительные ее лучи и веселая музыка не дают сосредоточиться. Пытаюсь четко подумать обо всем, что произошло за последние дни, вспомнить факты, усадить их на лошадки и послать на красивый парад, подобно аргументам, которые я использую, когда убеждаю людей в пользе мыльных хлопьев фирмы «Джикс» или продукции фирмы «Леди Лилит». Они не слушаются, кружат и танцуют под музыку, и все, что я помню, так это того человека, который, услышав, что меня обвиняют в убийстве, выразил беспокойство, что я недостаточно много сплю.

– Поспите, – сказал он мне, – поспите немного.

Как будто сон – это то, что можно купить в магазине безделушек «Пять и десять центов». Он ушел на короткое время, а потом вернулся с пакетом из аптеки Суортса. Он принес снотворное, чтобы заставить меня спать, но оставил мне только две таблетки, потому что знал, как я боялась и нервничала.

– Неужели вы верите, что я убила Дайяне? – спросила я его.

– Неважно, что я думаю. – Его голос раздражал слух. – Думать – не мое дело, я хочу знать только факты, только факты.

Шелби вел наблюдение. Он больше чем когда-либо походил на красивого кота, готового к прыжку.

– Будь осторожна, Лора, – сказал Шелби. – Не доверяй ему.

– Да, – подхватил он, – я полицейский, вы не должны мне доверять. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. – Он крепко сжал губы и говорил, почти не открывая рта.

– Вы собираетесь меня арестовать? – спросила я.

Шелби чувствовал себя хозяином, защитником хрупких женщин. Все это было позой, а его смелость так же прозрачна, как папиросная бумага, внутри у него все дрожало. Шелби употреблял такие выражения, как «противозаконный арест» и «косвенные улики», он, казалось, гордился техническими знаниями, подобно тому, как он объяснял правила фехтования или игры в трик-трак. Тетушка Сью однажды сказала мне, что я скоро устану от ребенка ростом в шесть футов. И еще она сказала, что если женщина таким именно образом чувствует потребность в мужчине, ей необходимо родить ребенка. Я продолжала размышлять о замечании тетушки Сью, а Шелби продолжал говорить о косвенных уликах. Марк ходил и ходил по комнате, разглядывая вещи, расписанный автографами бейсбольный мяч, мой мексиканский поднос и полку, на которой стояли мои самые любимые книги.

– Она свяжется со своим юристом, – сказал Шелби. – Вот что она сделает.

Марк подошел ко мне.

– Лора, вы не должны делать попыток уйти отсюда.

– Хорошо, я не уйду.

– У него на улице стоит человек. Ты так или иначе не сможешь уйти отсюда, – сказал Шелби. – Он наблюдает за тобой.

Марк исчез, не произнеся ни слова, не посоветовав мне поспать, не попрощавшись.

– Мне этот парень не нравится. Он хитер, – сказал Шелби, как только закрылась дверь.

– Ты уже говорил это раньше.

– Ты, Лора, доверчива. Слишком доверяешь людям.

Я стояла спиной к Шелби, глядя на полку с любимыми книгами.

– Он был очень добр, – сказала я, – и уважителен. Мне кажется, он хороший человек. Никогда не думала, что могут быть такие сыщики.

Я почувствовала, что Шелби протягивает ко мне руки, и отошла. Он был спокоен. Даже не оборачиваясь, я знала выражение его лица.

Он взял в руку те две таблетки, которые оставил на столе Марк.

– Думаешь, следует их выпить, Лора?

Я резко повернулась к нему:

– Боже мой, не думаешь ли ты, что он пытается дать мне яд?

– Он, должно быть, человек прожженный. Следует ожидать от него крутых действий. Мне не нравится, что он пытается вести себя как джентльмен.

– Фу! – поморщилась я.

– Ты ничего не замечаешь. Этот человек хочет сделать тебя похожей на себя, ты открываешься ему и делаешь признания. Ради этого он и старается все это время, ради признания. По-кондукторски грубо, должен сказать.

Я села на кушетку и стала колотить кулаками по подушке.

– Ненавижу этот мир. «По-кондукторски грубо»! Я миллион раз просила тебя не употреблять эти слова.

– Хорошие английские слова, – ответил Шелби.

– Старомодные. Вышедшие из употребления. Сейчас люди уже не говорят о кондукторах дилижанса. Это же викторианство.

– Кондуктор дилижанса остается кондуктором дилижанса независимо от того, устарело это или нет.

– Довольно с меня твоего южного происхождения! Довольно с меня твоей правоты! И твоей проклятой галантности! – Я заплакала. Слезы побежали по щекам и закапали с подбородка. Золотистое платье стало покрываться мокрыми пятнами.

– Дорогая, ты взволнована, – сказал Шелби. – Этот чертов кондуктор дилижанса так подействовал на тебя, он измучил тебя.

– Я же просила, – завопила я, – чтобы ты не употреблял эти слова!

– Прекрасные английские слова, – проговорил он.

– Ты уже это говорил. Повторял миллион раз.

– Ты их найдешь в словаре Уэбстера, – сказал он.

И в словаре Фанка и Уэгнолла.

– Я так устала, – произнесла я. Я стала тереть глаза кулаками, потому что в нужное время никогда не могу найти носовой платок.

– Прекрасные английские слова, – вновь повторил Шелби.

Я вскочила, держа в руках подушку, как щит.

– Это ты-то, Шелби Карпентер, говоришь о кондукторах дилижанса?!

– Я хотел защитить тебя!

Когда он говорил в таком тоне, с упреком, мне казалось, что я обидела беспомощного ребенка. Шелби знал, как на меня действует его голос, он мог наполнять свой голос такими упреками, что я начинала ненавидеть эту бессердечную гадину по имени Лора Хант и прощала ему его недостатки. Как и я, он помнил о том дне, когда мы пошли охотиться на уток и он хвастался, а я сказала, что презираю его, и он опять покорил меня интонацией своего голоса; он помнил нашу ссору на вечеринке на работе и как он два часа прождал меня в холле «Парамаунта», и нашу ужасную ссору в тот вечер, когда он дал мне ружье. Все эти ссоры всплыли сейчас в нашей памяти; у нас уже накопилось два года ссор и взаимных упреков, два года любви и прощения и маленьких шуток, которые также ни один из нас не мог забыть. Я ненавидела его голос за то, что он мне напоминал, и я боялась, потому что всегда проявляла слабость к тридцатидвухлетнему ребенку.

– Я старался защитить тебя, – сказал Шелби.

– Боже мой, Шелби, мы опять вернулись к тому, с чего начали. Мы повторяем одно и то же с пяти часов вечера.

– Ты становишься желчной, – сказал он, – ужасно желчной, Лора. Конечно, после того что произошло, нельзя взваливать на тебя всю вину.

– Послушай, уйди, – проговорила я, – иди домой и дай мне поспать.

Я взяла две белые таблетки и пошла в спальню, с силой захлопнув за собой дверь. Через некоторое время я услышала, что Шелби ушел. Я подошла к окну. На ступеньках стояли двое. После того как Шелби отошел на некоторое расстояние, один из них последовал за ним. Другой зажег сигарету. Я увидела, как огонек вспыхнул и погас в неясной темноте. Дома напротив принадлежат богатым людям. Ни один из них не остается на лето в городе. Там обитает только тот, худой, рыжий, бездомный кот, который трется о мои ноги, когда по вечерам я возвращаюсь домой. Кот изящно пересекает улицу, перебирая лапами, как балетный танцовщик, высоко их поднимая, будто показывает тем самым, что его лапы слишком нежны, чтобы ходить по такой мостовой. В пятницу вечером, когда была убита Дайяне, улица тоже была пуста.

ГЛАВА II

Поспите, сказал он, постарайтесь немного поспать. Двух таблеток не хватило. Когда я выключила свет, темнота, окружившая меня, начала издавать жалобные звуки. Старые, уже умершие жильцы дома начали взбираться по лестнице, они осторожно шагали по старым ступенькам. Они вздыхали и шептались за дверью, громыхали старыми замками, что-то замышляли, готовили заговоры. Я увидела Дайяне, на ней был мой домашний халат цвета морской волны. Ее волосы рассыпались по плечам, и в ответ на звонок она бежала открывать входную дверь.

Звонили в дверь, сказал мне Шелби, он оставался в спальне, а она побежала открывать дверь. Как только она открыла ее, он услышал выстрел. После этого дверь захлопнулась. Через некоторое время, это могло быть тридцать секунд или тридцать лет, Шелби вышел из спальни. Он попытался заговорить с ней, произносил ее имя, но ответа не было. В комнате было темно, через жалюзи с улицы полосками проникал свет уличного фонаря. Он видел бледный цвет шелка моего халата, разметавшегося вокруг нее на полу, но он не мог видеть ее лица. Оно как бы растворилось в темноте. Когда, как рассказывал Шелби, он пришел в себя, то стал нащупывать место, где должно находиться сердце. Его рука застыла, он не почувствовал биения и понял, что она мертва. Он направился к телефону, решив позвонить в полицию. Когда Шелби рассказывал мне эту часть истории, он протянул вперед руку, как он протягивал ее к телефонной трубке, а потом быстро отдернул ее, как он это сделал в тот вечер. Если бы полиция узнала, что он находился вместе с Дайяне в моей квартире, они бы тоже поняли, кто ее убил, сказал Шелби.

– Все твой комплекс вины, – сказала я ему, – вины за то, что ты находился здесь. В моем собственном доме и с ней. Ты хочешь так думать, потому что тебе стыдно.

– Я пытался защитить тебя, – сказал Шелби.

Это было ранним вечером, после того, как Марк ушел ужинать с Уолдо, и до того, как Марк вернулся с портсигаром.

Когда я покупала этот портсигар, тетушка Сью говорила мне, что я делаю глупость. Я так легковерна, что доверяю сыщику, а тетушка Сью не доверяла даже дяде Горасу, когда он писал свое завещание: она сидела за занавеской, когда он и ею адвокат оформляли наследство. Тетушка Сью все время повторяла, что я пожалею об этой покупке. Я подарила портсигар Шелби, потому что ему хотелось выглядеть значительным, когда он вел переговоры с потенциальными клиентами или выпивал с мужчинами, с которыми был знаком по колледжу. Шелби отличался хорошими манерами, демонстрировал свою галантность и имел имя, которое давало ему возможность чувствовать себя выше других, но все эти вещи имели значение в Ковингтоне, штат Кентукки, а не в Нью-Йорке. Десять лет непостоянной работы не научили его тому, что жесты и слова в нашем мире значат меньше, чем напор и собственный интерес, что искусство быть джентльменом не идет ни в какое сравнение с опытом двойной игры, подхалимажа и расталкивания своих коллег локтями в стремлении продвинуться самому.

Чай был бледного цвета, бледно-зеленый, в нем плавал один темный, свернутый в трубочку листик, и тут я увидела портсигар в руках Дайяне. Я увидела острые, красного цвета ногти Дайяне поверх золотистого портсигара и не могла взглянуть ей в лицо. От чая исходил едва заметный китайский аромат. Я не испытывала ни боли, ни гнева, у меня кружилась голова.

– Дайяне, дорогая, – сказала я ей, – у меня заболела голова, ты не возражаешь, если я уйду? – Сохранять спокойствие в подобных ситуациях было мне не свойственно. Обычно я в резких тонах говорю правду, а потом сожалею об этом. Но сейчас ощущение было глубже, оно было таким глубоким, что я могла только наблюдать за тем, как плавает листик чая в чашке.

Шелби подарил ей портсигар, чтобы почувствовать себя богатым и великодушным. Подобно жиголо, который стремится отомстить старой толстухе, которая носит бусы из черного янтаря, чтобы поддерживать свой двойной подбородок. Тогда все стало ясно, как будто чайный листик в чашке стал моей судьбой, ведь я поняла, почему Шелби и я ссорились и потом могли притворяться, что любим друг друга. Он не был уверен в себе, нуждался в помощи, которую я могла ему оказывать, но в то же время он презирал себя за то, что льнул ко мне, и ненавидел меня за то, что я позволяла ему это делать.

С 18 апреля они стали любовниками. Я помню это число, потому что это был день, на который приходился конный переход Поля Ревера, и это был день рождения тетушки Сью. Эта дата ассоциируется у меня с запахом химчистки. Мы ехали на такси в ресторан «Золотой петух», где тетушка Сью праздновала свой день рождения. Я надела лайковые перчатки с шестнадцатью пуговичками, они были только что из химчистки, и ее запах оказался сильнее, чем запах обивки в салоне такси, запах табака и духов «Табу», которыми я смочила свой носовой платок и волосы. Именно тогда Шелби сказал мне, что потерял портсигар. Он говорил надтреснутым голосом, и его раскаяние было настолько искренним, что я попросила его не переживать случившееся так сильно. Шелби сказал, что я прекрасная женщина, любящая и всепрощающая. Проклятая патронесса, должно быть, думал он, когда мы сидели в такси, держа друг друга за руки.

Любовники с 18 апреля. А сейчас почти конец августа. Дайяне и Шелби тоже, наверное, держали друг друга за руки и за моей спиной смеялись.

Когда после ленча я ходила по своей конторе, мне казалось, что все присутствовавшие все знают и прячут лица при виде моего унижения. Мои друзья говорили, что понимают мою импульсивную влюбленность в Шелби, но не понимают, как я могу продолжать любить его. Это меня сердило, я говорила, что они несправедливы, потому что Шелби слишком красив. Получалось, что внешность Шелби как бы препятствие, своего рода недостаток, который нужно было охранять.

Обычно я быстро начинаю сердиться. Я вспыхиваю и начинаю интенсивно разжигать себя, а потом испытываю угрызения совести по поводу своего мелочного женского раздражения. На этот раз мой гнев выглядел по-иному. Я до сих пор испытываю этот гнев, когда вспоминаю, как я считала месяцы, недели, дни после 18 апреля. Я пыталась вспомнить, когда видела Дайяне в одиночестве и что она мне говорила, думала о нас троих, включая Дайяне, и о том, что она чувствовала, признавая Шелби моим любовником, пыталась посчитать, сколько было вечеров, которые я провела одна, когда отдавала Шелби ей. Какими мы были терпимыми, какими современными, какими смешными и жалкими! Но я всегда говорила Шелби, когда ужинала с Уолдо, он же никогда не говорил мне, когда встречался с Дайяне.

Я безрассудна, безрассудна, говорила обычно моя мать, когда с тяжелой головной болью запиралась в своей спальне. Я всегда завидовала ей, хотела вырасти и тоже стать безрассудной. В пятницу после обеда, когда я вышагивала по своему кабинету, я повторяла эти слова снова и снова. Безрассудна, безрассудна, наконец я безрассудна, говорила я себе, как будто слово могло стать завершением дела. Я и сейчас вижу кабинет, письменный стол, бюро хранения документов и цветной рекламный плакат, призывающий пользоваться продукцией фирмы «Леди Лилит», на котором запечатлена Дайяне: она лежит на спине на диване, голова запрокинута назад, острые маленькие груди торчат. Я не чувствую, а, скорее, ощущаю сухой воздух помещения с установленным в нем кондиционером и сжимаю правую руку, как будто нож для открывания писем все еще оставляет порез на моей ладони. Я была в отчаянии, я была безрассудна, я боялась. Прятала лицо в ладонях, прикладывала лоб к деревянному письменному столу.

Я позвонила Уолдо и сказала, что у меня разболелась голова.

– Милая девочка, не будь столь капризна, – сказал Уолдо. – Чтобы приготовить наш холостяцкий ужин, Роберто обшарил все рынки.

– Я безрассудна, – произнесла я.

Уолдо рассмеялся.

– Отложи свою головную боль на завтра. Сельская местность годится для головной боли, это единственное, для чего она годится, пусть у тебя болит голова, когда ты будешь в окружении насекомых. К которому часу ждать тебя, мой ангел?

Я знала, что если буду ужинать с Уолдо, то расскажу ему о портсигаре. Он был бы рад тому, что я порываю с Шелби, но свое удовлетворение он бы элегантно облек в дружеские чувства ко мне. Уолдо никогда бы не сказал: «Лора, я тебе это говорил с самого начала». Нет, Уолдо не сказал бы так. Он открыл бы бутылку лучшего шампанского и, подняв бокал, сказал бы: «А теперь, Лора, ты повзрослела, давай выпьем за твое совершеннолетие».

Нет, спасибо, сегодня вечером я не вынесу утонченных манер, Уолдо. Я уже пьяна.

После того как в пять часов Шелби зашел ко мне в кабинет, мы спустились с ним в лифте, выпили вместе по две порции сухого мартини, я позволила посадить себя в такси и дать адрес Уолдо водителю, как будто я вообще никогда не видела этого портсигара.

ГЛАВА III

В пятницу я прореживала очитки, пересадила первоцвет и сделала новую грядку для ирисов около ручья. В воскресенье я пересаживала пионы. Растения были тяжелые, а корни такие длинные, что мне пришлось выкапывать для них глубокие ямы. Мне нужно было занимать себя тяжелой физической работой, она меня успокаивала и смывала из памяти ужасы пятницы.

Когда в понедельник пришел садовник, он сказал, что я пересадила пионы слишком рано, они теперь определенно погибнут. В тот день я раз двадцать ходила смотреть на них. Я осторожно поливала их тонкими струйками теплой воды, но они поникли, и мне стало стыдно перед жертвой моего нетерпения.

Еще до того как садовник ушел, я попросила его не говорить Шелби, что я загубила пионы, а то он будет упрекать меня, что я делала в саду мужскую работу вместо того, чтобы подождать его приезда. Странно, что я говорила это садовнику, ведь я точно знала, что Шелби никогда больше не будет копать, косить и поливать в моем саду. Я все еще вела себя по отношению к Шелби вызывающе, я пыталась рассердить его своим равнодушием, спровоцировать воображаемую ссору, чтобы уколоть его резкими ответами. Так, бросая вызов Шелби, я работала по дому: мыла, наводила чистоту, терла, стоя на полу на коленях. Он всегда говорил, чтобы я не делала лакейской работы, что я могу позволить себе нанять слуг. Он никогда не испытывал удовлетворения от выполненной своими руками работы по дому. Моя родня – обычные люди, женщины отправились на Запад со своими мужьями, но никто не нашел золота. Шелби был из «дворянского» рода, у его родни были рабы, которые расчесывали господам волосы и надевали им туфли. Джентльмен не мог видеть женщину за работой, подобно негру; джентльмен открывает дверь, выносит кресло леди и приводит в ее спальню шлюху.

Так, стоя на полу на коленях, я представила себе, как будет выглядеть наш брак, фальшивый и лживый, в котором будут сочетаться натянутые чувства с небрежным притворством.

На мне лежала большая вина, чем на Шелби. Я использовала его, как женщины используют мужчин, чтобы реализовать свое представление о полноценной жизни, играя в любовь для ублажения собственного тщеславия, которое несут гордо, как удачливая проститутка носит черно-бурую лису, тем самым демонстрируя всему миру, что мужчина у нее в руках. Поскольку мне было за тридцать и я была не замужем, меня охватило беспокойство. Я делала вид, что люблю его, играла в игру под названием материнство, купила ему экстравагантный портсигар из золота 14-й пробы, подобно тому как мужчина покупает жене орхидею или бриллиант, чтобы загладить свою неверность.

А теперь, когда трагедия смыла все цветистые объяснения, я обнаружила, что наша любовь была лишена реальных чувств, мы были как два растения, которые прививают друг к другу для получения выгодного сорта для продажи на рынке. Это было похоже на надуманную любовь в фильмах с хорошим концом. Теперь все прошло.

Два чужих друг другу человека сидели в разных концах кушетки. Мы пытались найти подходящие слова, которые бы означали для нас обоих одно и то же. Дело было в четверг вечером, перед ужином, Марк и Уолдо уже ушли. Мы говорили тихо, потому что Бесси находилась на кухне.

– Все это забудется через несколько дней, – сказал Шелби, – если мы будем держаться друг друга и хорошенько согласуем свои версии. Кто может что-то узнать? Этот сыщик глуп.

– Почему ты продолжаешь называть его «этот сыщик»? Ты же знаешь его имя.

– Давай не будем язвить, – сказал Шелби. – Это только осложнит все в дальнейшем.

– Почему ты думаешь, что я хочу продолжения? У меня нет ненависти к тебе, и я не язвлю, но и не хочу продолжения. Не сейчас.

– Говорю тебе, Лора, я пришел только потому, что она попросила меня об этом. Она просила меня прийти и попрощаться с ней. Она была в меня влюблена, мне же было на нее наплевать, честное слово. Но она грозилась предпринять что-нибудь отчаянное, если я не встречусь с ней в пятницу вечером.

Я отвернулась от него.

– Лора, сейчас нам необходимо держаться друг друга. Мы слишком завязли в этой истории, чтобы воевать друг с другом. К тому же я знаю, что ты меня любишь. Если бы ты меня не любила, то не пришла бы сюда в пятницу вечером и…

– Замолчи! Замолчи! – сказала я.

– Если бы тебя здесь не было в пятницу вечером, если ты невиновна, откуда же ты знала о бутылке «Бурбона», как ты могла так инстинктивно отреагировать на необходимость защитить меня?

– Шелби, разве нам необходимо повторять все снова? Снова и снова?

– Ты лгала, чтобы защитить меня, так же как я лгал, чтобы защитить тебя.

Все было ужасно скучно и ужасно бессмысленно. «Три Хорсис» – это был сорт «Бурбона», который пил Шелби, он покупал его для себя, когда начал ходить ко мне, а потом и я стала покупать этот сорт, чтобы для него всегда было что выпить, когда он приходил. Но однажды Уолдо засмеялся, узнав, что я держу у себя такое дешевое виски, и назвал лучший сорт, и я попыталась ублажить Шелби более дорогим сортом «Бурбона». Покупка в тот вечер бутылки «Три Хорсис», как и то, что он отдал Дайяне портсигар, – все это был вызов, неприятие Шелби моего покровительства над ним.

Бесси объявила, что ужин готов. Мы помыли руки, сели за стол, разложили на коленях салфетки, отпили немного воды, ради Бесси взяли в руки нож и вилку. Мы не могли продолжать разговор, потому что она беспрестанно входила и выходила. Перед нами стояли тарелки с бифштексом и картофелем фри, мы церемонно погружали ложки в пудинг с ромом, который Бесси, добрая душа, приготовила ради моего возвращения из мертвых. После того как она принесла кофе и поставила его на стол перед камином, а мы уселись по оба его конца, так что нас с Бесси разделяли весь стол и кухонная дверь, Шелби спросил меня, куда я спрятала ружье.

– Ружье?

– Не говори так громко! – Он кивнул в сторону кухонной двери. – Ружье моей матери. Как ты думаешь, почему я вчера вечером приехал сюда?

– Ружье твоей матери, Шелби, лежит в ящике шкафа из орехового дерева, там, куда, как ты видел, я его положила после нашей ссоры.

Ссора началась оттого, что я отказывалась брать ружье. Мне почти так же страшно было оставаться одной в загородном домике, как и хранить там ружье. Но Шелби назвал меня трусихой и настоял на том, чтобы я держала его для своей же защиты, он со смехом учил меня пользоваться им.

– Это была первая или вторая ссора? – спросил он.

Вторая ссора была из-за того, что он стрелял зайцев.

Я пожаловалась, что они грызут луковицы ирисов и клубни гладиолусов, и Шелби застрелил пару зайцев.

– Дорогая, почему ты меня обманываешь? Ты же знаешь, что я буду с тобой до конца.

Я взяла сигарету. Он заторопился поднести мне огонь.

– Не делай этого, – сказала я.

– Почему?

– Ты не можешь называть меня убийцей и зажигать мне сигарету.

Сейчас, когда я произнесла вслух это слою, я почувствовала облегчение. Я встала, вытянулась, пустила дым в потолок. Почувствовала, что владею собой и могу вести битву.

– Не будь ребенком, – сказал Шелби. – Разве ты не видишь, что ты в западне и что я стараюсь помочь тебе? Разве ты не понимаешь, что я воспользовался случаем, что я лгал, стараясь оградить тебя, прошлым вечером, когда ехал сюда? Это делает меня соучастником преступления. Я сам в весьма плачевном положении, и все это из-за тебя.

– Лучше бы я не звонила тебе вчера, – сказала я.

– Лора, не будь мелочной. Ты инстинктивно поступила правильно. Ты знала так же хорошо, как и я, что они поднимутся сюда и обыщут твою квартиру, как только обнаружат, что ты вернулась.

– Именно поэтому я позвонила тебе.

Бесси вошла в комнату и пожелала нам спокойной ночи, повторила снова, что счастлива, что я жива. Слезы выступили у меня на глазах.

Когда дверь за ней закрылась, Шелби сказал:

– Мне было бы спокойнее, если бы ружье было сейчас у меня. Но как мы его раздобудем, если сыщик ходит за нами по пятам? Я пытался сбить этого парня с пути, ехал по другой дороге, но машина следовала за мной все время. Если бы я стал искать в доме, я бы сразу себя выдал. Поэтому я сделал вид, что горюю, я постоял в саду и поплакал, я называл это сентиментальным путешествием, а этот сыщик…

– Его имя Макферсон, – уточнила я.

– Ты ядовита, – сказал Шелби. – Лора, тебе придется преодолеть это чувство, или тебе никогда не удастся справиться с ним. Если мы будем вместе, дорогая…

Вернулся Марк. Я подала Шелби руку, и мы сидели на кушетке друг против друга, изображая влюбленных. Марк включил свет, посмотрел мне в глаза и сказал, что будет говорить правду без обиняков. Именно, когда он сказал о портсигаре, Шелби потерял самообладание, а лицо Марка приняло отчужденное выражение. Марка трудно обмануть, он смотрит так, будто вынуждает быть с ним откровенным. Шелби боится откровенности, он по-прежнему, как школьник, теряет самообладание, и в конце концов именно его страх подсказывает Марку, что Шелби считает меня виновной.

– Вы собираетесь меня арестовать? – спросила я Марка. А он пошел в аптеку Суортса и купил мне снотворное. Когда он уехал, я была уверена, что он отправился в Уилтон, чтобы обыскать дом, но я ничего не сказала об этом Шелби.