Текст книги "Женщины революции"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Клавдия Кирсанова
(1887–1947)

Клавдия Ивановна Кирсанова родилась в 1887 году в городе Кулебаки Нижегородской губернии. В революцию вошла с пятнадцати лет: у гимназистки Кирсановой при обыске найдены нелегальные издания. В 1904 году вступает в ряды РСДРП, ведёт пропагандистскую работу среди гимназистов и солдат Пермского гарнизона. После разгрома баррикад на Мотовилихе в декабрьские дни 1905 года продолжает работу среди солдат. В 1906 году арестована, приговорена к восьмимесячному заключению в крепости. После приезда в Пермь Я. М. Свердлова становится его помощником по военной работе. В 1908 году вновь арестована за участие в организации побега политзаключённых пермской тюрьмы, отправлена в ссылку в Иркутскую область. Из ссылки бежала и вновь арестована в Саратове. В 1909 году в Перми была судима за побег из ссылки и приговорена к трём годам каторги. Вскоре вновь суд над ней по делу военной организации РСДРП – четыре года каторги и ссылка на вечное поселение в Сибирь. Каторгу отбывала в пермской каторжной тюрьме. В 1913 году этапом была отправлена в Якутскую область. Из ссылки К. И. Кирсанову освободила Февральская революция. Партия посылает её на Северный Урал, в Надеждинск. В годы гражданской войны она член Военной коллегии Богословского горного округа по борьбе с контрреволюцией. С Урала отзывается в Москву, где работает секретарём Хамовнического райкома партии. По партийной мобилизации К. И. Кирсанова в 1920 году направлена в Омск секретарём горкома. В 1922 году по возвращении в Москву назначена заместителем ректора Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова. В 1933 году за работу среди женщин награждена орденом Ленина. Долгие годы работала в отделе пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Пламенный пропагандист и агитатор, видный деятель международного женского движения.

Михалыч

Остроконечную крышу здания пермской губернской тюрьмы она увидела сразу, как только вышла на Вознесенскую улицу. Холодный ветер с колючим снегом, налетевший с низины, заставил девушку поглубже надвинуть смушковую кубанку и поднять воротник жакета. Она потёрла вязаной рукавичкой раскрасневшиеся на морозе щёки и прибавила шагу.

Грузно оседая на рессорах и поднимая искристую морозную мглу, проехала тюремная карета с глухо зашторенными окнами.

Девушка поспешно перешла улицу и оказалась на узенькой тропке Анастасьевского садика. В этот пасмурный день оголённые тополя и липы чернели сиротливо, подчёркивая суровость тюремного здания.

По Анастасьевскому садику с разных сторон были протоптаны тропинки, и все они, словно лучи, сходились у тюремных железных ворот. Клавдия, стряхнув снег с жакета, отворила дверь в канцелярию, и её тотчас оглушил разноголосый шум свиданной комнаты.

Женщины и дети торопливо и сбивчиво пытались что-то объяснить подслеповатому седому надзирателю, принимавшему передачи за узким столом. Клавдия заняла очередь за сгорбленной старушкой в салопе.

Пермская губернская тюрьма переполнена. Комнату для свиданий делила железная решётка, частая и ржавая. Параллельно решётке тянулся деревянный невысокий барьер, гладко отполированный локтями, к которому допускались посетители. Между решёткой и барьером по узкому коридору прохаживался старший надзиратель.

В красном углу перед иконой божьей матери в серебряном окладе светилась лампада.

Старушка в салопе молча поставила на стол кошёлку и туесок с молоком. Негнущимися узловатыми пальцами вынула из кошёлки белый узелок.

– Трофимову, сынку, на башню… – проговорила она, и сморщенное лицо её затряслось.

Надзиратель короткими толстыми пальцами поворошил узелок, разломил буханку ситного, заглянул в туесок. Потом поднял голову и решительно отодвинул котелок с пельменями.

– Знаешь ведь, старая, пельмени-то в котелке не положено.

– Сынок просил. Его любимые. Прими, батюшка, век буду бога молить. – Она низко поклонилась.

Надзиратель насупился, помедлил и молча сунул передачу в большую плетёную корзину.

Этого надзирателя Клавдия знала: человек не злой, но служака ревностный. И сегодня, увидев его на дежурстве, огорчилась: у неё в туеске стальные пилки, а в двойном деревянном дне записка о положении дел в Пермском комитете…

– Студенту Льву Герцу, в крепость, – сказала Клавдия, когда подошла её очередь. – Жениху моему… – И, поставив туесок на стол, принялась вынимать из кошёлки ситный, баранки, домашнее печенье.

– Эх, барышня, барышня, – заворчал надзиратель, – зачастили к нам. Такая красавица, а женишок, вишь, в тюрьме. Нехорошо-с…

Надзиратель поднял очки на лоб, взглянул на девушку. Серая смушковая кубанка серебрилась на её небольшой, горделиво посаженной головке, из-под кубанки улыбалось румяное кареглазое лицо. Каштановые волосы выбивались на лоб, тугие косы падали ниже пояса.

Надзиратель привычно проверял передачу. Разламывал баранки, ситный. Наконец взял туесок… У Клавдии сильно колотилось сердце.

Отодвинув локтем туесок и открыв ящик стола, надзиратель вынул список заключённых, находящихся в крепости. Близорукими глазами просмотрел фамилии, перелистывая листы желтоватой бумаги.

– Так вот, барышня, передачу примем, а на свиданьице… – он кашлянул, – разрешения нет.

– То есть как это нет? – удивилась Клавдия, поправляя каштановую прядь. – Я вчера заходила к начальнику тюрьмы, – не задумываясь, прибавила она, – он сам разрешил. Нет, нет, тут, верно, опять канцелярии что-то напутала. Уж вы, пожалуйста, распорядитесь, – вежливо, но властно закончила она и отошла к скамье, на которой пристроилась мать Трофимова, её добрая знакомая.

Старушка огляделась, зашептала:

– Спасибо, доченька, не забываешь старую. За деньги спасибо. Сразу поняла, что ты их принесла, когда конвертик-то нашла. Плохо без сыночка. С голоду померла бы, кабы ты не позаботилась.

– Да я-то тут при чём? – улыбнулась Клавдия. – Хороших людей много, не оставят в несчастье.

Карие и лучистые глаза её тепло смотрели на Трофимову. Лицо стало задумчивым. Да, старушка верно догадалась: деньги принесла она. На беду, вчера поднялась метель, снег ходил по городу белой стеной, и Клавдия с трудом разыскала покривившийся домик с деревянным забором.

В этот вечер Клавдия разносила деньги по нескольким адресам в разные концы города. Продрогла отчаянно. Но разве в этом дело? Деньги эти надо было ещё раздобыть! В дни получки сборщики подходили к рабочим с книжкой и по копейкам собирали деньги для семей арестованных.

– Бросила бы ты по тюрьмам-то ходить, – снова зашептала Трофимова. – Молодая, красивая, – старушка любовно выговаривала девушке, – образованная. Да тебя первейший жених возьмёт. Гляди-ка, сам богач Губонин засватает. Семья у вас хорошая, достаток небольшой, но имеется. Батюшка твой всем деткам образование дал, и бог его здоровьем не обидел. Жить бы да радоваться. А ты всё по тюрьмам…

Старушка так искренне её жалела, что Клавдия улыбнулась.

– Прости меня, старую, – растерялась – она. – Знать, молодым виднее, как на свете жить.

По свиданной прошло лёгкое движение. Все вскочили со своих мест и, торопясь, толкаясь, устремились к деревянному барьеру. Женщины пропускали вперёд детишек. Глаза всех были обращены к железной решётке.

Клавдию всегда удивляло, как по неуловимым признакам, известным только им, определяли женщины выход заключённых: не прошло и пяти минут, как послышался глухой топот, звон кандалов и громкий мужской разговор. За решёткой появились арестанты. Качнулось пламя в керосиновой лампе, дрогнула лампада у иконы божьей матери, плач и крик в свиданной нарастали.

Клавдия с трудом протиснулась к барьеру. Решётка мешала рассмотреть лица, девушка боялась пропустить Свердлова. К нему «невестой» и пришла она на свидание.

При аресте Яков Михайлович назвался Львом Герцем, предъявив студенческий билет имперского Лесного института.

Время свидания истекало, Свердлова не было. Что могло случиться? Клавдия терялась в догадках. Опять взметнулись истошные женские голоса – это ввели новую партию арестантов. Опять дрогнуло пламя в керосиновой лампе, и, перекрывая шум свиданной, послышался зычный бас:

– Родненькая моя! Наконец-то!

«Яков Михайлович! – обрадовалась Клавдия. – Только не знает, под каким именем пришла…»

За решёткой колыхнулись заключённые, и она увидела осунувшееся смеющееся лицо Свердлова, тонкими длинными пальцами он держался за решётку. Невысокий, худощавый, в серой арестантской одежде, Михалыч казался подобранным и сильным. Густые волнистые волосы падали на высокий лоб, тёмные глаза мягко смотрели сквозь стёкла пенсне. Чёрные усы и чёрная бородка придавали, лицу солидность.

– Левушка, – громко крикнула Клавдия, – молоко получил?

– Отличное молоко! Благодарствую, – отозвался Свердлов.

– Как здоровье? – Клавдия наклонилась через барьер.

– Барышня! Не дозволено! – Старший надзиратель сделал запретный жест. И усмехнулся: – Женишка бог голосом не обидел, и так услышите… Иерихонская труба!

– Не волнуйся! – послышалось в ответ. – Правда, тут меня осматривал лекарь, Говорит, после голодовки начался процесс в левом лёгком. Но это не от голодовки – это ещё с Николаевских рот, когда меня в карцере избивали…

– Не дозволено! Не дозволено, молодой человек! – заторопился к решётке старший надзиратель.

– А бить жандармам дозволено? – зло огрызнулась Клавдия, сверкнув карими глазами.

Шум в свиданной затих.

– Насильники! Убийцы! – раздался истошный крик.

Молодка, прижимая к груди ребёнка и, ожесточённо работая локтями, проталкивалась к барьеру. Клетчатый полушалок сбился. Зашумели арестанты, затрясли решётку. Старик с обветренным лицом и вислыми усами хрипло бросил:

– Дождётесь, ироды!

Забегали надзиратели, оттаскивая заключённых от решётки. Заключённые отругивались. Свердлов взмахнул рукой и бросил в толпу:

– До свидания, товарищи! Сила за нами!

Появился начальник тюрьмы с аккуратно подстриженными усиками. В чёрной длиннополой шинели с голубым кантом. Он обвёл сердитым взглядом настороженную толпу. Стараясь казаться спокойным, приказал:

– Прошу расходиться! Время истекло…

Свиданная медленно пустела.

В Анастасьевском садике по-прежнему мела метель. Серебрилась кора деревьев, покрытых изморозью. В густом кружеве инея застыли невысокие липки, ветви их напоминали узоры на прихваченных морозом стёклах.

Клавдии очень хотелось приподнять деревянное дно в порожнём туеске, возвращённом ей в тюремной канцелярии. Торопливо пробегали люди, и она не решалась.

Что означают слова о Николаевских ротах? Неужели его хотят перевести в эту тюрьму с каторжным режимом? Свердлов пока в Николаевских ротах не сиживал. Если он назвал… Хуже и не придумаешь. Ведь здоровье у Михалыча не ахти какое. Да… А голодовка?! Значит, политические голодали. Били его действительно. Только не в Николаевских ротах, а в нижегородской тюрьме. Он тогда был совсем мальчиком. После побоев и карцера у него началась чахотка.

Она не выдержала, спряталась за густым орешником: так и есть, записка!

Крупно, размашисто писал Свердлов: «Хорошо жить на свете! Жизнь так многообразна, так интересна, глубока, что нет возможности исчерпать её…»

Клавдия недоумённо свела брови.

«…При самой высшей интенсивности переживаний можно схватить лишь небольшую частицу. А надо стремиться к тому, чтобы эта частица была возможно большей, интересной… Болею душой за участь Трофимова, Меньшикова и Глухих. Во что бы то ни стало, при любых трудностях необходимо всех их вырвать из тюрьмы. Военный суд им грозит смертной казнью. Организацию побега возлагаю на вас. Михалыч».

Смертная казнь! Лицо Клавдии сделалось серым. Долго стояла она у куста, не замечая ни мороза, ни ветра, со стоном и воем снующего по аллейкам Анастасьевского садика.

Боевик Володя

Ранними зимними сумерками Клавдия, кутаясь в белый пуховый платок, подошла к двухэтажному дому на Большой Ямской улице.

Старик, сгорбленный и худой, в оленьем треухе, подставив лестницу к уличному керосиновому фонарю, протирал закопчённое стекло. Тусклый свет жёлтым пятном расползался по деревянному тротуару.

Тропинка, плотно утоптанная и посыпанная хвоей, упиралась в новый дом с высоким крыльцом.

Клавдия обмела веником валенцы и по крутой лестнице поднялась на второй этаж, в квартиру Урасовых.

Чистенькая горница с бревенчатыми стенами, за ситцевой занавеской на окне – герань, в плетёной клетке – щегол. Пахло дымком и свежеиспечённым хлебом. На зеленоватой клеёнке пофыркивал начищенный самовар.

За низким столиком у русской печи на чурбаках расположились Урасовы – отец и сын. Отец сапожничал, сегодня ему помогал и Володя.

Приходу гостьи Урасовы обрадовались, но одновременно и обеспокоились. Володя удивлённо вскинул густые русые брови, снял чёрный матерчатый фартук.

– Раздевайся, Клавдичка… Погрейся с морозцу-то, – глуховато пригласил Урасов-старший.

Он провёл большой рукой по окладистой бороде и долгим задумчивым взглядом посмотрел на девушку. Тяжело вздохнул и, всунув деревянную колодку в стоптанный сапог, стал ритмично постукивать молотком.

– Спасибо, Александр Иванович. От чая не откажусь, – поблагодарила Клавдия, развязывая пуховый платок.

Скинув пальто, поправила синее гимназическое платье, потёрла озябшие руки.

Володя, высокий, широкоплечий, с тонкими чертами лица и большими голубыми глазами, медленно помешивал в стакане ложечкой. По спокойному выражению лица Клавдии трудно догадаться, чем вызван этот необычный приход. Дом Урасовых, с недавних пор превращённый в тайный склад динамита, товарищи без крайней нужды не посещали.

– Ну вы тут чаевничайте, а я ненадолго в амбар схожу, – поднялся Александр Иванович.

Володя с благодарностью взглянул на отца. Хлопнула дверь, и Клавдия услышала, как тяжело заскрипела лестница.

– Понимает, что поговорить надо. Вот и надумал. – Володя поставил стакан, подсел к Клавдии. – А ведь волнуется, да как волнуется. С каменоломен притащили динамит. Заранее обмозговал, где его припрятать. Но дело так быстро завертелось, что подготовиться толком не сумел. Ну, на первый случай разложил патроны на столе. В пергаментной бумаге они на чёртовы пальцы похожи. Запихнул их под матрац и улёгся спать. Решил: ночью перенесу. На беду, в ту же ночь братан заболел – все глаз не сомкнули. Утром – гудок, побежал на завод, а динамит оставил. Так и провертелся несколько ночей – всё случая подходящего выбрать не мог. Тут-то, Клавдичка, и понял я по-настоящему своего отца. – Голубые глаза Володи потеплели, на лице появилось мягкое, доброе выражение. – Как ни прятал динамит, а скрыть не удалось, всё узнал: то ли заметил, что тревожусь, то ли случай. Прихожу домой, а он мрачнее туч. «Ты что же отцу родному довериться боишься?.. Ну удружил, сынок. Давно за тобой приглядываю – думаешь, не знаю, что в боевой дружине состоишь, оружие прячешь. Молчу, потому, что одобряю. А на динамите спать-то нечего: не перина, поди! Уложим так, что и комар носа не подточит!» – Володя заулыбался, добавил с нежностью: – Товарищ он у меня настоящий!

– Завидую тебе, – задумчиво ответила Клавдия. – У меня дома совсем по-другому. Мама добрая, очень добрая, но восемь человек детей, с ног сбивается. Не понимает меня. Всё кричит: «Смотри, на каторгу угодишь!.. Стыд-то какой падёт на семью. Кто сестёр замуж возьмёт, если каторжанкой будешь?» – Клавдия вздохнула. – Жаль её, а что поделаешь…

Она налила в стакан свежего чая и отрезала кусок тёплого морковного пирога.

– В печке щи горячие… Может, попробуешь?

– Спасибо, Володя. Дел много. – Она помолчала. – Нужно пять бомб. Простые фитильные, с бикфордовым шнуром. Лучше в трёхдюймовых шрапнельных банках – сработать им придётся. К пятнице управишься?

Володя кивнул, не вдаваясь в расспросы.

– И ещё вот что… Необходима верёвочная лестница, – продолжала Клавдия. – Надёжная, аршин на десять. – Она достала из кармана чертёж. – По этим размерам. Ещё два крюка отковать. Михалыч поручил подготовить побег Трофимова, Меньшикова и Глухих. Они теперь в башне, военного суда ждут. – Голос Клавдии звучал сухо, излишне деловито. – Сам знаешь, за экспроприацию…

Володя побледнел: смертная казнь! Как всё обернулось… Только что же это? Зачем столько бомб?

– Будешь с дружиной участвовать в проведении побега, – объяснила Клавдия. – Прикроете отход товарищей. Завтра в восемь у Кафедрального собора передам ящик с браунингами. У тебя лежат берданы, так ты их достань. Думаю, Володя, без «лесных братьев» нам не обойтись. Связь с тюрьмой беру на себя. Михалыча на днях переведут в Николаевские роты. Торопиться надо, каждый час дорог. Побег надо приурочить к дежурству Янека. Давай вечерком с ним встретимся. – Она помолчала. – Да, Володя, ещё… Товарищ Артём поручил в городском театре разбросать листовки о выборах в Думу. Передам их завтра, а ты подбери ребят понадёжнее. Мотырева, Архиреева… Не следовало бы вас посылать в театр, но людей мало. Поредела дружина от арестов.

– Ничего, Клавдичка, выдюжим, – баском сказал Урасов. – Сама гляди не провались.

Ближе к окраине Перми, на Разгуляе, высились кирпичные стены военных казарм. Над массивными железными воротами двуглавый орёл. У ворот полосатая караульная будка.

Вечерами у казарм молодёжь собиралась на гулянья. Толпились солдаты, свободные от дежурств. Стайками мелькали подростки в засаленных полупальто и ушанках. Лузгая семечки, павами проплывали в нарядных шляпах фабричные девушки.

Парни переговаривались с солдатами и угощали их табачком.

А солдат в Перми в ту зиму было много. Помимо Ирбитного резервного батальона, который большей частью нёс караульную службу в губернской тюрьме, местный гарнизон усилили Псковским полком.

Клавдия с Володей фланировали вдоль казарменных стен.

– Ну, Клавдичка, займёмся сибирским разговором! – Посмеиваясь, Володя протянул горсть калёных кедровых орешков.

Молодые люди гуляли здесь не впервые. По заданию комитета Клавдия вела пропаганду в Ирбитском батальоне, а Володя обычно сопровождал её к казармам.

Яна Суханека они заметили неподалёку от караульной будки. Был он среднего роста, худощавый, подвижный. Из-под чёрной бескозырки с белым околышем выбивались вьющиеся волосы. Широкие густые брови подчёркивали голубизну чуть выпуклых глаз. Суханек помог Клавдии создать большевистскую группу среди солдат, распространял в казармах листовки и прокламации.

– Что ж так поздно? – улыбнулась Клавдия.

– Только освободился после наряда…

Не торопясь вышли они из толпы, не торопясь двинулись в сторону вокзала, освещённого электрическими огнями.

В пуховом платке, в валенцах, Клавдия не отличалась от фабричных девушек. Суханек наклонился к ней, рассказывая что-то весёлое, и ловко извлёк из кармана Клавдиной шубейки тонкие шуршащие листовки. Сунул их за шинель. Встречные солдаты провожали Яна завистливым взглядом: ишь какую раскрасавицу отхватил! А Клавдия, храня на лице улыбку, тихо и быстро говорила:

– Дела плохи, Янек, Трофимова, Меньшикова и Глухих ожидает военный суд. Приговор один – смертная казнь. Побег будем устраивать в твоё дежурство. Хорошо, если бы попал в охранение наружной стены: товарищи спустятся по верёвочной лестнице…

– Трудно, Клавдичка, сейчас всё больше ингушей назначают, – нахмурился Ян. – Тяжело с ними – по-русски не знают, тёмные, фанатичные. Попробуй-ка распропагандируй.

– И всё же нужно, Янек. Ведь жизнь… – Голос её дрогнул. – Давай подумаем, как лучше организовать побег. Ты ведь хорошо знаешь все подступы к тюрьме…

Клавдия умолкла. Ян вытянулся перед офицером. Девушка кокетливо ему улыбнулась. Их благородие был навеселе. Видать, кутнул в вокзальном буфете. Офицер небрежно кивнул Суханеку, внимательно оглядел Клавдию. Солдат с девицей близ вокзала – явление обычное. А девица, чёрт подери, куда как хороша!

– Пронесло! – облегчённо вздохнул Суханек. – Молокосос новоиспечённый, житья от него нет. Пойдём отсюда. День воскресный – офицеров полно в буфете. Как это я сразу-то не сообразил. Ну, слушаю, Клавдичка, говори.

– Трофимов с товарищами в башне, в одиночке. Надо передать им план побега. Сам знаешь как… – И просительно добавила: – Может, узнаешь, когда Михалыча переводят в Николаевские?..

Неторопливо шествуют барышня и солдат. Влюблённо. Барышня встряхивает тугими косами, улыбается. Солдат поглядывает по сторонам – не напороться бы на офицера. А Володя Урасов, надвинув на глаза пыжиковую ушанку и отвернув воротник, следует позади.

Поднялся ветер и начал раскачивать на прямой как стрела улице редкие деревья. На синеющем небе появились первые звёзды. Стало холодно.

– Значит, до завтра! – сказала Клавдия. – На старом кладбище.

Клавдия вздрогнула: от мрачного склепа отделился человек, шагнул навстречу. Вглядевшись, узнала Володю. Под тенью разлапистой ели – Ян.

Светил молодой месяц. Среди холмиков чернели покосившиеся кресты. Клавдия, оступившись, увязла в сугробе. Володя помог ей найти едва приметную стёжку.

– Осторожно, – предупредил он. – Скоро обрыв.

В низине тускло мерцал лёд Егошихи. Здесь всё знакомо. В оврагах близ Егошихи Пермский комитет не раз проводил солдатские сходки. Охранять их поручали дружинникам.

Мрачной громадой надвигалась тюрьма. И овраг делался всё страшнее и глубже. С этой глухой стороны Клавдия задумала подойти с дружиной.

– Не люблю я кладбища. – Девушка зябко повела плечами. – Да ещё зимой и ночью. – Показывая на овраг, спросила: – Как считаете, удобное место?

– Нет, не годится. Провалим дело, – возразил Суханек. – Может, попробуем с Вознесенской?

– Ну уж надумал, там всегда народу-у-у… А про караулку забыл?.. – Клавдия покачала головой, взглянула на Володю.

– Он верно говорит, – сказал Урасов. – Пошли. Сама согласишься.