Текст книги "Женщины революции"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Териоки

Петербургскую партийную конференцию было решено провести в Териоках. Стоял ноябрь 1907 года. Холодный. Дождливый. С мокрым снегом и пронизывающим ветром.

– В Териоках на станции тебя встретят. Вот держи салфетку. – Попов, известный в подполье под кличкой Пека, протянул свёрнутый пакетик.

– Салфетка… Бумажная. С голубым ободком. – Людвинская, не сдержав любопытства, развернула подарок Попова. – Зачем?! А… Значит, опять к больному зубу буду прикладывать.

– Слава богу, уразумела. – На лице Попова весёлое изумление. – Только смотри в поезде смирно сиди.

Татьяна удивлённо подняла глаза. Большие. Чёрные. Попов, секретарь Петербургского комитета партии, зря слов на ветер не бросал. Следовательно… Но от одной мысли у неё перехватило дыхание. Спросить не посмела и решила перевести разговор.

– Значит, решено провести конференцию в Финляндии?!

– Да, в Петербурге опасно. Охранка совсем озверела, хватает правого и виноватого. – Попов с необыкновенной серьёзностью закончил: – К тому же есть основания быть весьма осторожными и обеспокоенными…

И вновь Попов не договорил самое главное. Татьяна это хорошо понимала. Она читала озабоченность и в его голубых глазах, и в складках у губ, и в некоторой медлительности разговора, словно разговор имел ещё иной, тайный смысл. Будто айсберг плывёт по морю – меньшая часть его всем видна, а главная глубоко скрыта водой.

– Значит, помни об осторожности и проверяйся хорошенько, – вновь усилил её тревогу Попов.

Татьяна вопросов не задавала. Понимала их бесполезность, но внутренне сжалась: «Неужели?!» Нет, в условиях такой слежки, а точнее, террора это было бы безумием. Впрочем, момент в рабочем движении тяжелейший, и слово его очень важно. Кто знает? И вопрос на конференции большой: об отношении политических партий к предстоящим выборам в Государственную думу. Будут ли большевики участвовать в выборах?! Сумеют ли провести своего депутата?! Или новый бойкот?! Да разве мало споров в таком труднейшем подполье?!

На вокзале делегаты садились в разные вагоны. Большинство знали друг друга, но никто и бровью не повёл. Конспирация! Мужчины с сумками, с которыми обычно железнодорожники отправляются в рейс. Женщины с бидонами, чтобы быть похожими на финских молочниц. Неподалёку сидела Розалия Землячка. В модной шляпке. Под модной вуалью. В руках французская книга. Рядом, бесспорно, шпик. Да, Землячке придётся поводить его за нос. Что ж! Не впервой!

Землячка вызывала у Людвинской восхищение. Они познакомились в Одессе, куда частенько приезжала Землячка. Споры вела с меньшевиками жаркие и с блеском! Вот кто по-настоящему образован! В Одессу явилась светской дамой. В огромной шляпе «птичье гнездо» – изделии французских модисток. В высокой причёске привезла клише запретного издания. Они потом размножили его в типографии. Но вот Землячка заговорила со шпиком. Нараспев. Полупрезрительно, как и положено светской даме. Что-то спросила по-французски и повела плечами. Шпик не понял её. «Так-то, голубчик», – радовалась Людвинская, поглядывая на смущённого шпика.

Это вынужденное бездействие, тихий перестук колёс, плавное покачивание всегда располагали к раздумью.

Она припомнила разговор с Поповым, его манеру держаться, мягкий юмор, а главное – озабоченность, которую и ранее она замечала. Загадка, разгадка да семь вёрст правды… Попов выглядел плохо: туберкулёз, нажитый в тюрьмах, давал о себе знать. Кашлял отчаянно, и платок в крови. Он пытался его скомкать, но она-то видела кровь, яркую, алую. В условиях петербургской сырости, конечно, кровохарканье к добру не приведёт. Говорят, у него есть жена и дети. Есть, но видит он их от случая до случая…

Поезд замедлил ход. Клубы чёрного дыма окутывали окна. Слышался далёкий гудок паровоза. Мимо прогрохотал состав. И опять за окном проносились леса. Вековые дубы и низкорослые сосны, забитые северными ветрами. Валуны, едва прикрытые мхом и редким цепким кустарником. Пожухлые болота с островками яркой зелени. Скалы с одинокими соснами, зачумлёнными непогодами. Мшистые травы с краснеющей брусникой. И над всем этим покоем, унылое, непроглядное небо.

Вот и граница. Неприветливое здание станции. В вагон зашли чиновники. Впереди грузный мужчина с опухшим лицом. В глазах весёлое недоумение, словно он и сам не понимал, зачем ему, немолодому человеку, с важным и неприступным видом расхаживать по вагонам, да ещё в сопровождении солдат с тупыми и равнодушными физиономиями?! Солдаты высоченного роста.

– Контрабанды нет?! Водку не везёте?!

Людвинская улыбнулась, виновато развела руками: нет, мол.

Финн шумно вздохнул. Прошёл по вагону. Но вот вернулся и ткнул пальцем в короб соседки по купе. Соседкой оказалась финка. Она громко смеялась, напевно тараторила, поправляя льняные волосы.

Всё быстрее стучат колёса, ведут торопливый разговор, бесконечный, как дорога.

За окном скалистые горы. Плешинки, затканные бурым мхом. Красные островки клюквы.

Скалистые места сменились лесистыми. Людвинскую всегда восхищали северные леса. С яркими красками, шумными дубравами, тронутыми первыми морозцами. Тёмные стволы рассекают небо. Серое, бесцветное. Редкие деревья на вершинах удерживают красно-оранжевые листья. Издалека они кажутся тяжёлыми, литыми, не в пример тем летящим при каждом порыве ветра, что покрывают цветным ковром землю.

Людвинская прислоняется к вагонному стеклу и тихо шепчет:

 
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает.
Журча ещё бежит за мельницу ручей.
 

Вагон тряхнуло. Пронзительно заскрипели тормоза, и поезд остановился.

Териоки. Небольшая станция. С медным колоколом. Невысокой водокачкой. Крохотным палисадником. Дежурный по станции в фуражке с красным верхом. Важный и медлительный, будто журавль. На платформе царило оживление, которое наступало всякий раз по прибытии петербургского поезда. Делегаты приезжали разными поездами, чтобы не привлекать внимания охранки. Но в основном этим, утренним.

Людвинская переложила салфетку, ту, заветную, в карман пальто, чтобы край её был виден, и вышла из вагона.

Накрапывал мелкий дождь. На сером небе заголубели разводы, за которыми угадывалось солнце. Ветерок перебрасывал опавшие листья. Пожухлые. С чёрными пятнами.

Людвинская оглядывала толпу. Конечно, её должны встретить добрые знакомые. В толпе прошла на другой конец платформы. Салфетку держала в руке. Неприметно, но для посвящённого человека достаточно.

У скамьи стоял мужчина. Закуривал. Спичка не зажигалась, но с лица незнакомца не сходила добродушная ухмылка. Пальто его распахнуто, и зоркие глаза Людвинской заприметили такую же салфетку в кармашке пиджака.

Девушка замедлила шаг. Незнакомец бросил спичку и, не допуская вопроса Людвинской, проговорил:

– Держитесь мужчины в кепи… Да, да… Расстояние не менее двадцати шагов…

Людвинская и бровью не повела. Разговор стремительный, чтобы неискушённый человек ничего не смог разобрать.

Накануне в Териоках прошёл сильный дождь. Улицы, не вымощенные булыжником, были размыты. Ноги скользили, разъезжались по грязи. Синие плешины на небе заволокло дымными тучами, солнце скрылось, и только ветер бил косым дождём.

Людвинская чувствовала себя напряжённо. Мысль о том, что она может потерять из виду мужчину в кепи, пугала. Но что это? Мужчина скрылся в парадном. Странно, так быстро добралась до места! Она смахнула с лица капли дождя и устремилась к парадному. От дома отделилась женщина и, комкая в руке салфетку, проронила:

– По улице до конца. – Женщина пытливо всматривалась в лицо Людвинской. – Там встретят…

В конце улицы человек с салфеткой направил её в проулок, едва приметный и грязный. Дальше она шла полем, с трудом вытаскивая из глины ноги. Добралась до мрачного здания, напоминавшего сарай. Этот сарай отвечал всем требованиям конспирации: два входа и два выхода. Людвинская с благодарностью посмотрела на связного, пропустившего её в помещение. Ярко горела керосиновая лампа, подвешенная под самым потолком. К удивлению, делегаты почти все собрались. Значит, она приехала с последним поездом. Вот и Землячка, опередившая её. Она приветливо помахала рукой и продолжала спор с немолодым уже человеком.

Людвинская оглядела помещение. Накануне финские товарищи привели сарай в божеский вид: помыли, почистили, поставили скамьи. И всё же пахло сыростью, по стенам проступали грязные разводы.

Внимание её привлёк человек, которого она раньше не встречала в подполье. С открытым лицом. Крутым большим лбом. И удивительными глазами. Зоркими и умными. Одет он в поношенное пальто. Кепка засунута в карман. Незнакомец беседовал с товарищем Пека (он же Попов, секретарь городского комитета). Попов недоумённо приподнимал плечи, оправдывался. Незнакомец держал его за пуговицу пальто и чего-то настоятельно требовал.

Увидев Людвинскую, Попов поднял руку, приглашая подойти.

– Товарищ Таня, – представил он её незнакомцу. – Недавно прибыла из Одессы на подкрепление.

– Мы ещё потолкуем, и общими словами вам не отделаться, – сказал незнакомец Попову и повернулся к Людвинской: – Из Одессы? Это хорошо. Выкладывайте, что там у вас творят меньшевики?

Обаяние незнакомца было бесспорным. Карие глаза требовательно и внимательно ждали: «Кто-то из районщиков», – решила Людвинская и, забыв об осторожности, начала:

– Как всегда, демагогией занимаются. Нам работать мешают. Ну а мы меньшевиков из рабочих организаций вышибаем… – Людвинская увидела, как сузились глаза незнакомца.

– Это вы правильно делаете, – с лёгкой картавостью подтвердил незнакомец и повторил: – Очень правильно!

– В Петербург мне ехать не хотелось. К Одессе привыкла. Я там знала многие фабрики, да и с рабочими порта сдружилась. – Людвинская помолчала и, поняв, что незнакомец её слушает с вниманием, продолжала: – А сейчас рада, что в Питере обосновалась.

– В Питере работать проще? – поинтересовался мужчина, поглаживая лысеющую голову.

– Силы не приходится тратить на разговоры с болтунами да демагогами. Я на Путиловском. И наш кандидат в Думу тоже с Путиловского.

– С Путиловского? – переспросил мужчина. Правый глаз его прищурился, и на лице появилось испытующее выражение.

– Живёт в Московском районе, а работает на Путиловском. Полетаев… Тот самый, кого в Думу от большевиков прочат. – Она понизила голос и заговорила возбуждённо: – Владимир Ильич одобрил его кандидатуру. Полетаев – честный человек, народ его уважает. Я на заводе голос сорвала.

– Это почему?!

– Всё доказывала, что нужно голосовать за Полетаева, а не за Глебова, которого меньшевики прочат.

– А рабочие разве хотят голосовать за Глебова?! поинтересовался мужчина.

– Глебов – меньшевик… Заядлый… Его в Государственную думу от рабочих? Да Ленин нам голову оторвёт, – убеждённо закончила Людвинская. – Оторвёт и будет прав!

– Пожалуй, и правда оторвёт, – быстро ответил мужчина, и в глазах его вспыхнул весёлый огонёк. – А какие шансы у Полетаева?!

– Шансы! Фигура из трёх пальцев. – Людвинская, заметив недоумение на лице мужчины, мрачно подтвердила: – Шиш!

– Это в том случае, если большевики завалят агитацию. Нужно объяснить рабочим, почему важен свой депутат в Государственной думе.

– Конечно, пора начать агитацию не только на словах, но и на деле. – Людвинская подобрала прядку волос, упавшую на лоб, и, радуясь, что её мнение совпадает с мнением такого располагающего человека, решила порасспросить и его: – Вы из какого района? Ни в Московском, ни в Путиловском я вас не встречала. Память на лица у меня отличная, а вот вас не помню… Так откуда вы, товарищ?

– Да я там же работаю. – Мужчина старался уйти от прямого ответа. – В Петербурге и виделись…

– Конечно, в Петербурге… Это ясно. Дела-то все питерские. Нехорошо, товарищ, получается… Некрасива… Я всё откровенно выложила, а вы ничего не хотите рассказать, даже назвать себя не желаете.

Мужчина смягчился. В карих глазах полыхнули лукавые смешинки. Сказал примирительно и пожал руку:

– Ещё поговорим… Конференция-то не закончилась.

Хлопнула дверь. Потянул сквознячок. В сарай вошёл новый делегат. Незнакомец быстро взглянул на вошедшего и, чуть картавя, остановил его:

– Одну минуточку, товарищ! – И прежде чем отойти, вновь обратился к Людвинской: – Спасибо… Встретимся, и непременно, а пока будем драться за Полетаева. Да, именно драться!

Незнакомец хотел уйти, но Людвинская придержала его за рукав.

– Обождите, товарищ, – Людвинская оглянулась по сторонам и, боясь, что их могут услышать, сказала: – Ленин будет?! Не знаете?! – Вздохнула и закончила мягко: – Очень бы хотелось его послушать. Ещё в Одессе мечтала.

Мужчина развёл руками.

Людвинская села в уголок, стараясь, не выпускать из поля зрения своего недавнего собеседника. Кто он? По говору свой. Простой и приветливый. Дела знает хорошо. Сосед прервал её раздумья.

– Уходим… уходим… Передали распоряжение… Полиция может пожаловать…

В сарае началось тихое волнение. «Уходить… Уходить… Уходить…»

По небу проносились тучи, спасались от преследования неведомых и грозных сил. Дождь с остервенением лил.

Людвинская подняла воротник пальто и втянула голову. Глаза её следили за хрупкой цепочкой, которая вот-вот грозила распасться. Каждый шёл на расстоянии двадцати шагов. Она держалась своего соседа. Тот шёл, тяжело припадая на правую ногу.

Впереди показался недостроенный дом.

В доме большие комнаты. В одной оказались скамьи, в другой – круглый стол. Значит, финские товарищи приготовили и запасной вариант. Людвинская в изнеможении присела в последнем ряду. Ситцевым платком обтёрла лицо. Платок стал мокрым, пустила в ход и салфетку с заветной каймой.

– Слово для доклада предоставляется товарищу Ленину…

Слова донеслись издалека. Девушка подалась вперёд. Наконец-то Ленин! Забылся и долгий путь, и блуждания по городку.

– …Для чего большевики идут в Думу?! – Ленин говорил тихо, резко подчёркивая слова жестами. – Только для того, чтобы высоко держать знамя социал-демократии, чтобы вести непримиримую борьбу против контрреволюционеров всех видов и оттенков, начиная с союзников и кончая кадетами. И конечно, идут не для того, чтобы поддерживать октябристов и кадетов…

Людвинская с трудом приходила в себя. В выступавшем она узнала того незнакомца, с которым она только что откровенничала в сарае. Это был Ленин. Собранный. С волевым лицом. Ленин! А она-то обижалась да любопытством его донимала…

На мгновение ей показалось, что она поймала его взгляд, и вновь глаза полыхнули знакомой хитринкой. Лицо его побледнело, стали заметнее широкие скулы, а голос становился всё твёрже:

– Будучи представительницей наиболее передового, наиболее революционного класса современного общества – пролетариата, на деле доказавшего в русской революции свою способность к роли вождя в массовой борьбе, социал-демократия обязана всеми мерами содействовать тому, чтобы эта роль осталась за пролетариатом и в той новой стадии революционной борьбы, которая наступает, – в стадии, характеризующейся гораздо большим, чем прежде, перевесом сознательности над стихийностью. С этой целью социал-демократия обязана всеми силами стремиться к гегемонии над демократической массой и к развитию в этой массе революционной энергии…

В перерыве Людвинская подошла к Владимиру Ильичу Ленину.

– А, конспиратор! – шутливо приветствовал её Владимир Ильич, разгорячённый и состоявшимся выступлением, и встречей с товарищами, и тяжкими спорами. – Как же всё выложили незнакомому человеку! Мучаетесь! Ну и поделом!

– Я вам поверила! – не отрывая сияющих глаз от Владимира Ильича, ответила Людвинская.

– Поверила? Нехорошо поддаваться первому чувству, – не то шутливо, не то с укором проговорил Ленин. – Заезжайте в Куоккалу… Там продолжим разговор… Хорошо? – Ленин улыбнулся и что-то горячо начал доказывать Попову.

Летний день

1909 год. На этот раз её арестовали на улице. Она ещё не оправилась от пребывания в Литовском замке. Худая, с посеревшим лицом, а тут новый арест.

Солнце слепило глаза. Под усиленным конвоем Людвинская препровождалась в Дом предварительного заключения. Тюрьму строили как показательную: на Западе всё чаще раздавались голоса об ужасающих условиях тюремного заключения в России – высокая смертность, отсутствие элементарных удобств, скученность.

Татьяна Фёдоровна уже и счёт потеряла арестам. В одном Петербурге за два года третий арест. Первый раз арестовали на профсоюзном собрании. Она рассказывала рабочим о социализме. Полиция появилась неожиданно. Она и опомниться не успела, как пристав любезно предложил следовать за ним. Пристав был весельчак. Улыбался и советовал в камере продолжить блистательное выступление о будущем, которое он и сам не прочь бы послушать… В следующий раз её арестовали на чайной фабрике, куда устроилась работницей. Арестовали в обеденный перерыв – она читала листовку о забастовке на Путиловском заводе. Пристав грубо толкнул в плечо и приказал пройти «для установления личности». Работницы так тогда поносили этого пристава. И вот третий арест. Взяли прямо на улице. Здесь же рядышком и карета была. И шпик, чтобы не обознались ненароком. Приятный господин в золотом пенсне. В белом воротничке, такой аккуратист, а на носу большущая бородавка. Она попыталась нырнуть в ворота, но не тут-то было. У ворот стоял дворник. И всё же она рванулась – побеждённой себя никогда не чувствовала, – рванулась… Шпики осклабились: мол, знакомые штучки. Презрительно окинула взглядом господина в золотом пенсне, но тот, притворно зевнув, отвернулся. Проследил, негодяй! Она жила в приличной квартире на Второй линии Васильевского острова и, казалось, была хорошо законспирирована. Правда, студент, сосед, вызвал подозрение: часто встречался на лестнице, пытался заговорить, а однажды от него вышел околоточный! Вот те на… В те дни у неё жил товарищ из Николаева под видом родственника. Жил без паспорта, после побега из тюрьмы. Товарища нужно было отправить за границу, но дело не клеилось. Она волновалась, а тут студент с разговором.

– Не могу понять, чем вы, мадам, вызвали интерес полиции, – пустился он в разговор, подкараулив её в прихожей. Впрочем, этот интерес вполне законный: ко мне приходят справиться о вашей благонадёжности, к вам – о моей. Таков милый порядочек в стране! Да-с, в полиции интересуются вами…

– Интересуются моей особой?

– Знакомствами… Образом жизни… Духовным миром… Полиция – и духовный мир?! Чудеса в решете! Интеллектуалы из охранки…

– Очень даже любопытно, – нарочито громко ответила Людвинская и побледнела.

Побледнела Татьяна Фёдоровна неспроста: в комнате слышался грохот разбитой посуды. Ох уж этот морячок, которого она прятала от полиции, словно медведь на цепи! Огромный, неповоротливый и отчаянный враг вещей: крушит всё, что попадается ему на пути. Наверняка разбил тарелку, и каша оказалась на полу.

– Да, действительно, – ответил студент, стараясь показать, что он не слышит шума в комнате. – Я счидаю долгом порядочного человека передать вам этот разговор. – Студент выкатил глаза и, придав лицу дурашливое выражение, забубнил: – Барышня ничего не читает, кроме модных журналов. Адресов никаких не имеет, кроме модных портных. Пустая как пробка. Болтлива как сорока и секретов не держит…

– Какого хорошего вы обо мне мнения, – Людвинская улыбалась.

Она хитрила: показать, что взволнована, невозможно. Кто этот студент? Скорее всего честный человек, а если осведомитель?!

А студент продолжал:

– Очень прошу о милости: подтвердите мою добропорядочность, коли сей муж ввалится к вам. Так, по-соседски. Пьёт, мол, горькую да хороводится с девицами. Впрочем, это может показаться подозрительным: девицы, упаси господи, могут быть и курсистки… Идеи эмансипаций… Есть и другой вариант: корпит над книгами… Что я болтаю, безумец?! Каждый, кто имеет дело с книгами, – враг Российской империи! Только пьющий да гулящий и есть добропорядочный в наш век.

– Обязательно так и поступлю, – пообещала Людвинская, решив при возможности навести о студенте справки.

– Советую вам дать дворнику на водку, – присовокупил студент. – Поверьте мне: я в Петербурге пять лет и пришёл к выводу, что самый страшный народ здесь дворники! Понимаете, их разлагает полиция: охранка приплачивает за осведомительство… Да, да, дадите на водку, а пользы с три короба: и парадное с любезностью откроет после двенадцати, и дрова зимой принесёт, и околоточному одни прекрасные вещи о вас будет сказывать…

– Пожалуй, вы правы, – проговорила Людвинская, показав всем видом, что её уговорил студент. – И знаете, не потому, что не желаю сталкиваться с полицией, просто не хочу нарушать традиции.

И действительно, в комитете посчитали, что студент прав, да ещё и отругали. Она возмущалась: красномордому верзиле пятёрку на водку просто так, ни с того ни с сего. Да она хлеб покупает на пятак, тот, что зовётся солдатским. Клейкий, как замазка, год на окне пролежит и не зачерствеет. А здесь партийные деньги, и кому…

Студент оказался хорошим парнем. Приносил ей газеты, временами перехватывал деньжат по мелочи. Кажется, всё устроилось… И, пожалуйте, арест!

Тюремная карета покачивалась. Есть время подумать. Жандарм, распустив пояс, подрёмывал. Шторки плотно закрыты. Дорога длинная, жандарму служба идёт.

И всё же почему провал? Почему? Более всего её раздражал шпик. Эдакий благовоспитанный господин в пенсне. Но она же его знает. Встречалась, и не однажды. Первый раз в конке на Пантелеймоновской она перехватила тогда липучий взгляд. Потом в Гостином дворе – она поджидала товарища с Путиловского. В Гостином толкались покупатели. Она затесалась в толпу и согласно договорённости задержалась у прилавка. Взяла красный кошелёк и придирчиво рассматривала его. Тут подошёл товарищ. Взял кошелёк и также начал его вертеть. Они обменялись несколькими словами и разошлись. У выхода она остановилась, выпила стакан сельтерской воды. И опять поймала этот липучий взгляд. Господин приценивался к зонту. Какое-то безошибочное чутьё предостерегало её об опасности. Но что было делать? Работа в разгаре, а людей так мало. Она зашла в Летний сад и долго сидела в тенистом уголке под защитой Меркурия, немого свидетеля её терзаний. Волнение улеглось, и она трезво взвесила обстановку: шпики кружит, как вороны, и всё же выхода нет – нужно работать! На её плечах конспиративная квартира, кружки, литература… В комитете ей приказали переждать. Наступили дни вынужденного бездействия: сидела в скверах, бесцельно бродила по городу. Шпик и вправду исчез: ни в столовой, ни на конках, ни на улицах. Она решила, что опасность пронеслась…

И вот она в тюремной карете. Уныло тащится эта карета, словно катафалк. Напротив жандарм. Прикрыл глаза, похрапывает. Слава богу, навидался всякого на своём веку! Рядом на сиденьице – другой. Молодой. Положил руки на шашку и выпрямился – гордость распирает. Эдакий подвиг совершил, негодяй! Набросились на больную женщину и схватили. А шпик и дворник – в запасе. Храбрецы!

Людвинская задохнулась от гнева:

– Почему меня схватили на улице?! Если арест, то предъявите ордер! Порядочки…

Сонный жандарм встрепенулся. Тряхнул головой и, скрывая зевоту, съязвил:

– Вот и доказали, сударыня, что порядочки-то знаете. – Жандарм ухмыльнулся и, поглядывая на своего напарника, заметил: – Взяли толком…

Напарник, угреватый, угодливо хохотнул, очевидно плохо понимая и гнев этой женщины, и слова старшего. Вся его щупленькая фигурка выражала испуг: арестованная обязательно сделает что-то немыслимое, за что ему будут большущие неприятности. И он ел глазами эту женщину, опасаясь и револьвера, который наверняка, как говорили в охранном отделении, припрятала в сумочке, и бомбы – о ней немало судачили во время дежурств, и яда – его каждая политическая носила на груди.

Людвинская презрительно щурила глаза, кляла себя за неожиданное вступление в разговор. Ненужный и бессмысленный, не могла сдержаться.

Колыхнулась зелёная шторка, и Татьяна Фёдоровна в последний раз увидела и ослепительное небо в голубых разводах, и воркующих голубей, и мальчика с ранцем за спиной. Он боязливо уставился на тяжёлую карету и жалко улыбнулся, заметив женщину с неподвижным лицом.

У железных ворот забегали жандармы. Появился ротмистр. Он что-то кричал дежурному. Старый служака не торопился открывать ворота. Доносились перебранка и ржавый скрип отодвигаемого засова.

Людвинскую провели в канцелярию. Дежурный офицер показал на стул и с треском взломал сургучную печать на пакете, который ему доставили.

«Странно, – удивилась многоопытная Татьяна Фёдоровна, – обычно после ареста доставляли в участок, а потом, установив личность и проведя первые допросы, – в тюрьму. А здесь разом в «Кресты». И даже соорудили пакет с печатью. Наверняка надолго».

Людвинская сидела спокойно, наблюдала за офицером. Правый ус опущен, да и правый глаз прищурен, как у кота при игре с мышью. Офицер раскрыл прошнурованную книгу с болтавшейся печатью.

Она рассматривала окружавшие предметы, зная, как помогают они удерживать ровное и спокойное состояние. Она овладела собой и на происходящее смотрела словно со стороны.

– Фамилия? Имя? Отчество? – привычной скороговоркой начал дежурный офицер, не поднимая глаз.

– Очевидно, вы должны знать, кого арестовали.

Она ненавидела процедуру приёма арестованных, ложную и глупую, когда тебя пытаются уличить и унизить, а ты, оглушённая и затравленная, не зная, чем располагает следствие, стараешься найти какую-то позицию. Но найти эту позицию не так-то просто, вот и возникает отвратительное состояние игры в «кошки-мышки». Конечно, им известны и фамилия, и имя, и отчество, известен род занятий, иначе не привезли бы её сразу в Дом предварительного заключения. Неясно только: взяли ли её как районщика, в одиночку, или произошёл очередной провал Петербургского комитета?! Если одну, то нужно всё отрицать и вступать в сложную игру. Если произошёл провал комитета, то нужно молчать. Потом в камере найдутся друзья, которые и помогут сориентироваться. Пожалуй, лучше молчать.

– Итак, на вопросы отвечать отказываетесь, – подытожил офицер, щёлкнув крышкой портсигара.

– Я хочу знать причину, которая позволила вам схватить меня на улице и доставить в «Кресты». – Людвинская в упор смотрела на офицера, пытаясь разобраться в ситуации. – Кстати, паспорт при мне.

Она порылась в сумочке и протянула вид на жительство. В глубине души теплилась надежда на благополучный исход. Чудеса?! Но кто отказывается в них верить!

– «Гейна Гейновна Генрих!» – громко прочитал офицер, и правый ус его дёрнулся. На лице сонное выражение. В глазах бесстрастность. – Прописка в порядке…

Офицер зевнул, почесал переносицу и лениво спросил:

– Чистая работа… Где доставали паспорт?

– В полиции, – невозмутимо ответила Людвинская. – Точнее, в участке…

– Так-с, сударыня. – Губы офицера сложились в злую усмешку. – Скорее всего паспорт настоящий, но к вам он не имеет ни малейшего отношения. К тому же вас стала подводить память…

– Меня? Не замечала.

– Напрасно. Мне посчастливилось уже встречать вас. Только тогда вы имели документ на имя мещанки Волгиной. – Офицер не без гордости пояснил: – Я в некотором роде феномен. Меня частенько приглашают для опознания. Вот и вас я уже арестовывал на собрании кожевников.

Действительно феномен. Не повезло чертовски. Теперь и она узнала эти равнодушные глаза, чуть обрюзгшее лицо. А усы?! Усов тогда не было, как и этой неестественной худобы. Офицер позвонил и приказал кому-то за перегородкой:

– Строжайший личный обыск! Волосы не забудьте. Косу-то придётся расплести. – Эти слова уже к арестованной. – Хорошие у вас косы. Сразу запоминаются. Накладочка для конспиратора. Да-с, накладочка!

Людвинская прошла за перегородку. Там её поджидала женщина.

Обыск Татьяна Фёдоровна выдержала стойко: всё внимание было сосредоточено на быстрых, нервных пальцах. Вот они, вздрагивая, прощупывают платье, кофту, встряхивают платок, вывёртывают кошелёк и нехитрое содержимое сумочки. Голос скрипучий:

– Одна юбка. Чёрная. Вельветовая. – На мгновение голос замолк, и пальцы стали прощупывать рубаху, задерживаясь на швах, и, не обнаружив ничего предосудительного, побежали дальше. – Чулки… Одни ботинки…

«Одна юбка… Одни ботинки… Одно пальто… – Людвинская дивилась идиотизму личного обыска. Конечно, она могла прийти в двух парах ботинок или двух юбках, а то и в нескольких пальто. – Откуда такие зверюги берутся?! Да и работает не по принуждению, а с видимым удовольствием. Копается в исподнем и счастлива».

На ширме, за которой стояла Людвинская, вырастала горка вещей. К унизительной процедуре личного обыска привыкнуть невозможно. Людвинская едва сдерживалась. Стояла опустошённая и поникшая. И всё же какая это дрянная баба! Скоро и в волосы полезет, и рот заставит открыть.

Наконец Людвинская вышла из-за ширмы. Волосы едва заплела, руки дрожали от унижения.

– Красиво, господин офицер. Ничего не скажешь. Схватили на улице, заломили руки, запихнули в карету… А теперь живого места не оставили: исщипали, издёргали, словно уголовную. В волосах разыскиваете секретнейшие бумаги…

– Нет, уголовных не обыскиваем так тщательно, – с завидной откровенностью ответил офицер, и правый глаз его закрылся. – У уголовных личный обыск проводится по-другому…

– Я буду подавать жалобу на незаконность ваших действий. – Она с трудом удерживала кашель, чувствуя, как залились краской шея, лицо. – Жалобу прокурору.

– Ваше право. – Дежурный офицер расписался на описи вещей и кивком головы отпустил женщину, производившую обыск. – Конечно, сударыня, при вашей опытности обыск не сможет ничего добавить компрометирующего. Так-с… – Офицер прошёлся по дежурке и принялся размышлять вслух: – Запрошу ваше дело из Одессы. Там материальчик большой. В Одессе вы были известны под кличками: Новорыбная, Ванька и Стриженая.

– Стриженая? – иронически переспросила Людвинская, поражённая его осведомлённостью.

– Да-с, клички в подполье частенько строятся на парадоксах.

– Меня психологические изыскания мало интересуют. – Людвинская тоскливо посмотрела за окно.

Офицер не спешил, будто говорил для собственного уразумения.

– И ещё у вас клички Акушерка и Волевая. Первая после неудачной попытки легализоваться на курсах профессора Отта. Кстати, вас сгубил интерес к политике. С вашим темпераментом – и на легальном положении?

«Значит, в Петербургском комитете провокатор, – грустно раздумывала Людвинская, не отрывая глаз от сонного лица офицера. – Знает всё, и дело не в феноменальной памяти, просто хорошо осведомлён. Кто же? Кто? Люси Серова? – Людвинская больше не слушала офицера. Сердце её болезненно заныло. Как страшно разочароваться в товарище, отказать ему в доверии. – Почему она решила, что виновата Люси?! Объяснить невозможно. Интуитивно. От Люси получала деньги на содержание конспиративной квартиры, брала явки и адреса… А может быть, кто-то другой?! Но кто?! И всё же надо передать на волю о своих подозрениях…»