Текст книги "Женщины революции"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Обыск

«Я получил прекрасное воспитание – в том смысле, что от меня никогда не скрывали правду и с малых лет приучали любить правду. Мой отец был за правду сослан. Я с трудом кончил гимназию, так как мне были ненавистны та ложь и фальшь, в которой нас держали. Я поступил в университет и стал деятельно заниматься пропагандой между товарищами, стараясь привлечь их к революционной деятельности. Меня исключили из университета. Я стал заниматься пропагандой среди солдат…» Василий Семёнович снял пенсне, обхватил голову руками. Вечером перед сном он обнаружил в почтовом ящике конверт с вложенной прокламацией. Последнее слово Балмашева на суде, написанное кем-то на папиросной бумаге фиолетовыми чернилами.

Голубев хорошо знал Балмашева, дружил с его отцом. Мальчик… Худощавый… Больной… И вдруг стрелял с таким удивительным хладнокровием! А что изменилось? Ничего! Министр внутренних дел уже назначен, а юноша Балмашев казнён в Шлиссельбурге!..

«И тогда-то я убедился, что одними словами ничего не поделаешь, что нужно дело, нужны факты. У меня явилась идея убить одного из тех людей, которые особенно много причиняют зла. Я обещал вам открыть на суде сообщников своих. Хорошо, я их назову – это правительство. Если в вас есть хоть капля справедливости, вы должны привлечь к ответственности вместе со мной и правительство».

– «Привлечь к ответственности вместе со мной и правительство!» – Василий Семёнович сбросил плед, которым были укутаны ноги, поднялся. Нет, он не верил, вернее – давно потерял уверенность в возможности силой вырвать у правительства уступки. Нужно с правительством как-то договориться, используя легальные формы борьбы… Довольно безрассудных жертв!

Невысокий дом в три окна, где поселились Голубевы, стоял на углу Соборной и Малой Сергиевской. Парадное под резным навесом. Окна в нарядных наличниках. Дом оказался удобным. Большие светлые комнаты с высокими потолками. Кафельные печи, выложенные плитами с зелёными цветами.

Под кабинет Василий Семёнович оборудовал угловую комнату с двумя окнами, затенёнными липами. Между окон в простенке старинный письменный стол. Глубокое кресло, столь любимое для отдыха. Шкафы с книгами. Дом казался ему таким удобным ещё и потому, что на Малой Сергиевской находилась земская управа, а он секретарь управы. К кабинету примыкала детская. Мария Петровна пыталась перевести детскую в более тихие комнаты, выходившие во двор, но Василий Семёнович не разрешил. Девочек любил самозабвенно. Лёля и Катя… После пяти лет ссылки, голода и лишений наконец-то семья, собственный угол, приличное содержание. Хотелось жить спокойно, заниматься работой, семьёй… К тому же Сибирь его отрезвила. Кто он? Песчинка в грозном океане… Его сотрут, раздавят… Черны9шевский, не ему ровня, провёл в каторге в Кадаи и Александровском заводе семь лет, из которых два года был закован в кандалы. Как-то Василий Семёнович подсчитал годы, проведённые Чернышевским в неволе: два года в Петропавловской крепости в ожидании суда, семь лет каторги и двенадцать лет ссылки. Более двадцати лет!..

Сразу же после переезда в Саратов Василий Семёнович повёл Марию Петровну на Воскресенское кладбище. Там в скромной часовенке из разноцветных стёкол, заставленной железными венками, погребён великий Чернышевский. У часовенки отдыхала Ольга Сократовна, его жена. Смотрела, как сыновья поливали цветы.

Мария Петровна низко поклонилась Ольге Сократовне. Василий Семёнович снял шляпу и так же низко поклонился. Ольга Сократовна не удивилась. Могилу Чернышевского посещали многие. Она ответила на поклон, поблагодарила за розы. Притихшие, озабоченные, супруги Голубевы скрылись в глубине кладбища. Молчали, взявшись за руки. Когда волнение улеглось, Василий Семёнович с глазами, полными слёз, прошептал:

– Я хочу повторить слова Чернышевского, записанные им в дневнике в день объяснения с Ольгой Сократовной. В то счастливое время он подарил ей скромный томик стихов Кольцова. «Это будет мой первый подарок ей и первый мой подарок женщине… Книга любви чистой, как моя любовь, безграничной, как моя любовь; книга, в которой любовь – источник силы и деятельности».

Мария Петровна благодарно улыбнулась. Василий Семёнович стыдился слёз.

С особым чувством они выбирали дом на Соборной улице. Здесь умер Чернышевский, возвратившись из изгнания. Вернее, дом выбирала Мария Петровна. Условие одно: дом должен иметь два выхода. Василий Семёнович сразу понял его назначение. Он искал покоя, тишины, она – борьбы, бури. Он возлагал надежды на земцев, на легальные формы, она – на революцию, на партию. Так разошлись их пути. Где? Когда? Он не смог бы ответить.

Мысли о жене… Мысли о детях… Его девочки. Лёля и Катя. Долгими ночами, работая в кабинете, заходил в их комнату поправить одеяла, послушать сонное дыхание. Они живы, они счастливы. А первая… Смерти её забыть Василий Семёнович не мог. Несчастье случилось в первый год женитьбы. После ссылки в Усть-Удинске, получив проходное свидетельство, поехал в Смоленск. Оттуда написал в Саратов Марии Петровне, с которой познакомился в Сибири. Она приезжала проведать своего учителя Заичневского. Встретила их на этапном дворе, больных, полуголодных. Там и началась их любовь. Она ответила письмом, а вскоре приехала в Смоленск. Майским днём с волнением подходил он к номерам Алтухина, где остановилась Мария Петровна. Лицо его охлаждала влажная сирень, которую он нарвал. Душистые белые грозди напоминали свадебный букет. Мария Петровна открыла дверь и замерла на пороге… Взволнованно прижала руки к груди. Поняла, что пришёл навсегда…

Такой и запомнил её, такой и берёг в своём сердце. Жить в Смоленске оказалось трудно. Квартиру сняли на Петропавловской улице. Полуподвал при городской больнице. Василий Семёнович устроился фельдшером. Платили гроши. Уроков Марии Петровне достать не удалось ввиду политической неблагонадёжности. Но всего тяжелее надзор полиции. Постоянный. Ежечасный.

Теперь они в Саратове. Удалось достигнуть определённого положения: служба в земской управе, литературная известность. А покоя нет. Мария Петровна член комитета РСДРП, в её руках связи, явки, транспортировка нелегальной литературы. Конечно, о многом она не говорит, но он догадывается… И отсюда вечный страх: потерять жену – потерять жизнь!

От раздумий Василия Семёновича отвлёк звонок. Взглянул на часы. Три. Кто в такой поздний час?! Сердце заколотилось, выступил липкий, холодный пот. Он подошёл к окну. Сквозь ставни ничего не смог разглядеть. Но услышал, как по мокрому от дождя листу прошуршала пролётка, осторожное покашливание. Ясно, что у парадного притаились люди. Мария Петровна, накинув шаль на ночную рубаху, прошла в детскую. Под шалью нарядная кукла и свёрток.

Звонок дрожал от яростного напряжения. Проснулась кухарка. Полураздетая, заглянула в кабинет, испуганно крестясь!

– Марфуша! Откройте дверь… Узнайте, кому понадобилось ломиться ночью! – проговорила Мария Петровна, отсчитывая в рюмку сердечные капли Василию Семёновичу. – Ты полежи на диване… Обойдётся!

Василий Семёнович глядел на неё тоскующими глазами. Боже! А если не обойдётся! Если её увезут?! Что будет с девочками?! Что будет с ним?!

– Обыск, Мария Петровна! – простонала кухарка.

Василий Семёнович замер. Ждал. Дверь распахнулась, и жандармский ротмистр, похрустывая ремнями, переступил порог.

– По постановлению полицеймейстера вынужден произвести обыск. – Ротмистр поднёс руку к козырьку фуражки.

– Покажите ордер, – потребовала Мария Петровна, кутаясь в шаль. – . Болен муж… Вы явились в три часа ночи…

Мария Петровна уложила мужа на диван, сделала холодный компресс на сердце. Решительно поднялась и пошла мимо оторопевшего ротмистра. Вернулась скоро, в капоте и кружевном чепце, с забранными волосами. Ротмистр нерешительно переминался. Действительно, обыски в доме Голубевых участились. Человек уважаемый, семейный. Поговаривают, правда, что всё зло в жене…

– Приступайте! Но прошу помнить: муж сердечник, а рядом детская. Девочки могут испугаться ночного переполоха, – заметила Мария Петровна.

Ротмистр пожал плечами, коротко бросил:

– Начинайте! Прежде всего кабинет!

На середину комнаты ротмистр выставил стул, положил шинель. Осмотрелся. Три книжных шкафа. Хватит перебирать до утра. Книги брал неохотно. Немецкие… Английские… Французские… Энциклопедия Брокгауза… Справочники… Земские сборники… В большинстве книг закладки, выписки, подчёркнутые абзацы. Брови ротмистра удивлённо взлетели вверх. Бельтов, «Французская драматическая литература и французская живопись XVIII века с точки зрения социологии».

– Бельтов?! – осторожно спросил ротмистр. – Бельтов…

Сердце Василия Семёновича дрогнуло. Бельтов – псевдоним Плеханова. Хранение запрещённой литературы! Как это он недоглядел! Да в корешок ещё заделал прокламацию о Балмашеве.

– Бельтов – известный исследователь в области искусства и религии. Книги его имеют широкое обращение среди интеллигентов, – вступилась Мария Петровна. – Ты взял из библиотеки народной аудитории? Знаю, наверняка просрочил. Нужно утром вернуть.

Ротмистр повертел книгу, угрюмо поставил на полку. Василий Семёнович облегчённо вздохнул. Пронесло! И опять руки ротмистра перебирали в шкафу. Росла на полу гора книг. Мария Петровна не выдержала:

– Может быть, целесообразнее ставить просмотренное книги на прежнее место… Вы же образованный человек и знаете, как трудно приводить библиотеку в порядок. Василий Семёнович педант!

Ротмистр кивнул. Городовые начали рассовывать книги по полкам. Ставили косо, переворачивая корешки и путая авторов. Василий Семёнович морщился, Мария Петровна презрительно щурила глаза. Обыск продолжался. Выдвинули ящик письменного стола.

– Ради бога! Осторожнее – мои записи… Тезисы… Я потом год не разберусь. Статьи по земским вопросам. – Василий Семёнович умолял.

Ротмистр захлопнул крышку. От удара выпал ключ, звякнул об пол. Ротмистр поднялся, хрустнул пальцами. С кабинетом закончено. Нужно переходить в детскую комнату. Василий Семёнович приподнялся на локтях. Жандармы в детскую! Разбудят Лёлю и Катю! Испугают! Мария Петровна стояла с серым лицом. Не вытерпела, шагнула наперерез.

– Неужели поднимете девочек! – Голос её задрожал от возмущения.

– К сожалению, вынужден! – Ротмистр отстранил её от двери.

В детской тихо светился ночник. Сказочный гном колпачком прикрыл горящую, свечу. Чуть слышно бормотала спящая Катя. Положила ладошку под пухлую щеку, сладко всхрапывала Лёля. Старшая. Няня, молоденькая девушка, недавно приехавшая из деревни, боязливо натянула на глаза байковое одеяло.

Щупленький жандарм внёс зажжённую лампу. Уронил колпачок сказочный гном. Лёля привстала, испуганно смотрела на чужих людей. На подушке рядышком лежала кукла. Большая. Нарядная. С закрытыми глазами. Лёля хорошо помнила, что спать её укладывали без куклы. Значит, принесла мама. Да, конечно. Мама её всегда хвалила, целовала, если она, разбуженная жандармами ночью, брала куклу на руки. А сегодня? Лёля вопросительно поглядела на маму, встревоженную, непривычно серьёзную. Придвинула к себе куклу, не понимая, что происходит вокруг. Чужие люди выкидывали бельё из пузатого шкафа, перетряхивали вещи няни. Кто-то толкнул красный мяч, он покатился, путаясь под ногами. Разрушил горку из игрушек, за которой так следила мама. Лишь один ванька-встанька улыбался разрисованным ртом. Няня, открыв обитый железом сундук, торопливо выбрасывала ситцевые кофты, хрустящие юбки в оборках. Лёле стало страшно от чужих и неприветливых людей, от грубых рук и разбросанных игрушек… Почему же мама, всесильная мама, не выгонит их из спальни?! Шум разбудил и Катю. Обычно улыбчивое лицо удивлённо вытянулось. Катя начала плакать слезами-горошинами. Мама почему-то не подошла к Кате, а молча стояла у косяка двери. Лёле стало ещё страшнее. Вот так же возьмут её куклу, которую она даже Кате не доверяет, возьмут и бросят… На полу лежали плюшевый мишка, расфранчённая матрёшка, цветные кубики. Раскидывали нянюшкину постель. Вот они уже у Катиной постельки. Сдёрнули кружевные занавески, перевернули матрац. Катя отчаянно закричала. Няня взяла девочку, сердито оттолкнула жандарма. Лёля боялась этих жадных рук. Она поднялась, держась за деревянную спинку. Опустила ноги на холодный пол, подумала и взяла куклу. К Лелиной постели подошёл ротмистр. Девочка стиснула куклу и сердито посмотрела.

– Бог мой! Люди добрые! Детей обыскивают! – в голос запричитала кухарка. – Обыск в детской!

– Прекратить! В гостиную! Один на кухню! – резко прервал причитания кухарки ротмистр.

– Пожалуйте! По-жа-луй-те на кухню! За тараканами на печку! Ничего недозволенного не держим! Может, клопов или мышей усмотрите! – бушевала кухарка, подперев крутые бока.

– Уймись, чёртова баба! – с сердцем прикрикнул щупленький жандарм.

Однако унять кухарку оказалось нелегко. С кухни доносился её громкий голос:

– Вот кадка с углём… Чугунок со щами!

Мария Петровна не могла сдержать улыбки. Прежде чем уйти из детской, она подошла к Лёле, крепко её поцеловала и поспешно вышла на кухню.

Путая русские слова с украинскими, Марфуша с грохотом выкидывала кастрюли, сверкавшие начищенной медью.

– Медный таз, пан жандарм! – Она выразительно громыхнула по начищенному дну. С нарочитой поспешностью Марфуша пересчитывала обливные миски, похожие как близнецы, перебрасывала поварёшку, ножи.

Жандарм шарил в кухонном буфете, звенел посудой, хлопал дверцами. Марфуша, сердито толкнув его, прошла к чулану. Сняла с дверцы замок, который вешали от девочек.

– Здесь дрова для плиты… Вечор наколол дворник. Эти поленья для сушки. – Марфуша спрятала руки под фартук.

Ротмистр отстранил её. Мария Петровна стояла с непроницаемым лицом. Сверху лежало полено. Берёзовое, в чёрных разводах. Полено как другие. И всё же особенное… с искровскими листовками. Найдут – долгий арест… Ротмистр устало махнул рукой. На помощь бросился жандарм. Начал перекидывать дрова, выгребать щепки. Поленья покатились на кухню. Мария Петровна внимательно следила за обыском в чулане. Почему с такой тщательностью они там копаются?! Может быть, что-то им известно? Дрова загородили проход. Жандарм стал их выбрасывать в коридор. Берёзовое полено, то самое, в чёрных разводах, подкатилось к ногам Марфуши. Кухарка вскрикнула, отдёрнула ногу. В чулане крюками приподнимали половицы. И опять тревога – под половицами закопана литература. Получила её недавно, переправить в Солдатскую слободку не успела…

Ротмистр вылез из чулана, взглянул на часы. Обыск длится четыре часа.

– Заканчивай! – Ротмистр натянул перчатку, улыбнулся Марии Петровне. – Душевно рад, что всё благополучно. Разрешите откланяться!

– Думаю, что расстаёмся ненадолго! – Круто повернувшись, Мария Петровна пошла в детскую.

Мастерская «Пряток»

Тесовые ворота пахли смолой. Покосилась вывеска, вырисованная славянской вязью. Над калиткой болтался колокольчик. Сквозь редкую изгородь виднелся невысокий дом, столь обычный для городской окраины. Над домом раскачивался скворечник. Свежевыстроганный, как и дом.

Апрельский ветерок сгонял прошлогодние листья с дорожки, проложенной к дому. Краснели набухшие почки деревьев, выпуская крошечные листки. В глубине двора у разбросанных досок зеленела кустиками трава. У мастерской стояла подвода, на которую нагружали буфет.

Канатчиков, владелец мастерской, в холщовом фартуке помогал мастеровым увязывать покупку. Покупатель, приказчик в сапогах с калошами; осторожно подкладывал солому под буфет, боясь, как бы не повредили дорогой. Вздыхал, шумно торговался, хотя покупка ему явно нравилась.

– Десять целковых! Мать честная, десять! – Цепкие пальцы вновь и вновь приоткрывали крышку.

– А работы-то сколько, милой! – беззлобно отвечал Канатчиков. – Смотри, какие швы. А дверца! Играет! Цветочки словно живые. Материал сухой, простоит сто годов. Внукам пойдёт…

– Работа подходящая, но не денежки…

– Мне эти деньги на толкуне дадут с лихвой. Хочется удружить хорошему человеку. – Канатчиков провёл рукой по лакированной дверке.

Приказчик полез в карман поддёвки с двойным рядом пуговиц. Достал деньги, завёрнутые в платок. Подержав в потной ладони, отдал. Канатчиков попробовал кредитку на ощупь, посмотрел на свет. Послышался ржавый скрип запоров на воротах, и телега выехала на пыльную горбатую улицу.

Мария Петровна сидела на скамеечке у ворот. На ней потёртый сак и чёрный кружевной шарф. На коленях кошёлка с зеленью – петрушкой, луком. Она напоминала кухарку из хорошего дома.

– Скуповат, хозяин! Так всю клиентуру растеряешь. Торгуешься, будто скряга. – Мария Петровна покачала головой и неожиданно закончила: – Молодец!

– Такой уж народец навязался на мою душу! Лабазная крыса! Всё канючит, канючит! – . Канатчиков потрогал светлую ниточку усов. – Счастье, что заказы со стороны берём редко. Комитет работой завалил.

– Нет, со стороны следует брать. Непременно! Так конспиративнее, правдоподобнее. – Мария Петровна озабоченно спросила: – Готово полено?

– Завтра, милая хозяюшка, доставим! – Канатчиков кончил игру и, посерьёзнев, кивнул на ступенчатый костёр берёзовых дров. – Так, говорите, при обыске выручило поленце?..

– Выручило! Поэтому хочу запастись ещё одним. – Она хитро улыбнулась.

– Воеводин, спускай пса! – Канатчиков подошёл к калитке, навесил крюк.

Из конуры большими прыжками вывалился лохматый пёс и затряс тяжёлой цепью. Сонно зевнул, потянулся, шаром подкатился к Марии Петровне. Женщина отстранилась, засмеялась. Потрепала рукой по жёстким космам. Шарик прижал уши, отскочил и вновь вихрем налетел на Марию Петровну.

– Сами виноваты: испортили собаку! Никакой злости нет!

Пёс стоял на задних лапах, умильно крутил хвостом, тихо скулил. В зеленоватых с рыжими искорками глазах преданность, ожидание.

– Получай, разбойник! – Мария Петровна вынула из корзины кулёк с обрезками, критически взглянула на пса. – Больно толстоват, братец!

– Ну, опять баловство, – нахмурился Канатчиков. – Кругом собаки как тигры. Злые, поджарые А наш – карикатура на собаку!

– Зато видом берёт. Летит снежным комом, цепью гремит… Разорвёт! – Воеводин погрузил пальцы в собачью шерсть.

– Счастье, что соседские куры забредают ненароком. Тут уж Шарик кидается так, что цепь стонет. А лает! Ужас наводит на всю округу. – Канатчиков поднял кольцо, болтавшееся на конце цепи, прикрепил к проволоке, протянутой вдоль забора.

Шарик неохотно поплёлся к конуре, опустив лохматую голову и поджав хвост.

Мария Петровна смеялась. Потом покопалась в корзине, достала пакет в серой бумаге.

– Получайте. Двадцать прокламаций. Это Воеводину для завода Гантке… Ещё десять номеров «Искры». -Мария Петровна прищурила глаза и добавила: – Газету нужно беречь, отдавать только в надёжные руки. Денег нет. Бумаги нет. С типографией туго…

Воеводин понимающе кивнул головой, запрятал свёрток в пахучие стружки, но огорчения своего скрыть не сумел:

– Что так мало?

– Неприятность. Дали одному молодцу, свёрток с литературой оказался в полиции.

– Провокатор?! – насторожился Воеводин.

– Нет, стечение обстоятельств.

Воеводин почесал затылок. Вздохнул.

– Показывайте, что придумали. Кстати, тут двадцать рублей на материал. Знаю, что мало. – Мария Петровна не дала возразить Канатчикову. – Денег нет! Касса пустая! Завтра в Коммерческом клубе вечер. Наверняка соберём. Тогда и вам выделим. А пока говорить не о чем.

– Так от вечера до вечера и тянем… – досадливо заметил Канатчиков. – Да, о событиях в Народной аудитории слышали?

– Были в Народной аудитории? – удивилась Мария Петровна.

– Мне как хозяину посещать богопротивные вечера не полагается, а вот Воеводин целый вечер там проторчал.

– Ну уж вечер… На заводе дамы-благотворительницы раздавали билеты. Ребята наши сначала не хотели идти, но мы уговорили. Концерт длинный, скучный. Кто-то начал шутить, что, мол, пора бы скрипачу перепилить скрипку. А дамы млели, глаза закатывали от восторга. – Воеводин рассказывал обстоятельно. – Потом мы не выдержали, сбежали. Поднялись на второй этаж в библиотеку. Стали толковать о заводских делах, пустили по рукам прокламации о стачке ка заводе Гантке. Слышим, концерт закончился. Народ повалил в буфет. Мы и надумали… Закрыли поплотнее дверь да как грянем: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!»

– Вот так концерт! – довольно заметил Канатчиков.

– Распорядитель с белым бантом влетел как угорелый. Замахал руками, обманули, мол, его доверие. Дружок мой с завода Берга двинулся к распорядителю вечера, – тот ему ровно до пояса – смех! Попятился сей чин испуганно, бочком, бочком – и в дверь. Опять загудела железная лестница. Городовой! Тонкий, худой, глиста в обмороке. Только и виду, что одна шашка. «Что за песни?» – прошипел гусаком. Я дурачком прикинулся: «Где, мол, песни? Ничего не слышу». Даже руку к уху приложил. Тут откуда-то студенты, я к ним: «Господин городовой какие-то песни услышал!» Те удивлённо развели руками, мол, ничего не слышали. Городовой аж позеленел от злости. «Доложу по начальству… Вызову наряд!» – и засеменил вниз по лестнице. А братва вывалилась на балкон, поёт. Так, с песнями, и спустилась в зал. Меня осенило – снять шапку и по кругу: «Пожалуйста, деньги для бедных студентов». Народ смекнул, и полетели денежки осенними листочками. Тут мне пора и честь знать.

– Нельзя так рисковать, деньги нужно сразу было вынести! – вставил Канатчиков, как бы объясняя Марии Петровне.

– Понятно, а обидно. Выхожу на улицу, а навстречу катят фараоны. Впереди всё тот же комар тонконогий. Постоял я, посмотрел, как из подъезда аудитории начали выволакивать ребят. Первыми – с завода Берга. Студенты кинулись выручать, и их подхватили. – Воеводин от досады сплюнул. – А мне ввязываться нельзя. Деньги на руках.

– В какую часть отправили? Может, удастся помочь? – заметила Мария Петровна.

– В первую часть на Немецкую. Если бы не деньги – не утерпел. Не могу видеть, как братву запихивают в участок. – Воеводин тряхнул головой. – Сволочи!..

– Придёт время – покажешь кулаки, – примирительно заметил Канатчиков. – А пока потерпи.

– Держите деньги, Мария Петровна. – Воеводин подхватил полено, выбил кляп, достал узелок. – Для «Искры»… Пятьдесят шесть рублев и трехалтынный.

– Спасибо, друг! Спасибо! – Мария Петровна запрятала деньги на дно корзины. – А полено не легковато? – обеспокоенно заметила она. – Нужно вес сохранять.

– А вы попробуйте. – Канатчиков подкатил полено.

Мария Петровна нагнулась. Подняла. На щеках появился румянец. Сказала с укором.

– Жадничаете! Тайник хотите побольше сделать, а зря! Провалите при обысках и загубите такую идею. Вынимайте древесины поменьше. Вес. Вес не забывайте.

Мария Петровна прошлась по мастерской. Стружка с хрустом давилась под ногами. Запах свежей смолы и скипидара. А вот и «мебель» для нужд социал-демократов. Обеденный стол с отвинчивающимися ножками. В ножках – тайник. Полки для посуды с двойными стенами; передняя вынималась, если знать секрет. Но подлинного искусства достигли в производстве бочек. Бочка залита водой, а в двойном дне – литература! Но вот Мария Петровна удивлённо пожала плечами: в красном углу мастерской портрет Карла Маркса!

– О конспирации совершенно забыли! – сердито обронила она. – На самом видном месте – портрет!

– Как возможно! – деланно возмутился Канатчиков. – Забыть о конспирации.

Воеводин быстро перевернул рамку. На Марию Петровну смотрели пустые водянистые глаза Николая Второго. Канатчиков торжествовал усмехаясь. Мария Петровна не выдержала, махнула рукой. Воеводин хохотал.

В Саратов Канатчикова выслали из Петербурга. Приехал и стал «хозяином» мастерской по производству мебели. Мысль о создании такой мастерской вынашивалась долго. Конечно, получать «Искру» из-за границы дело сложное, перевозка требовала подлинного искусства, но сохранить и уберечь её при обысках – задача не менее трудная.

– Шпиков не видно? – спросила Мария Петровна при прощании.

– Как сказать. Завертелись около нас «клиенты»… Вчера пожаловал господин заказывать диван. Отказали. Милости просим через дорогу к Фирюбину. Так, гад, уходить со двора не хотел, всё чего-то крутился, высматривал. – Канатчиков невесело пошутил: – Хотел Шарика спустить.

– Давно началось? – глухо спросила Мария Петровна.

– Да с недельку!

– Мастерская не может провалиться. Понимаете, не должна! Удвойте осторожность. – Мария Петровна сразу будто постарела, глаза потускнели, у рта обозначились глубокие складки. – В случае опасности нелегальщину разнесите по известным адресам. Да что вас учить – учёные! – И, желая переменить разговор, спросила: – Так когда привезёте полено?

– Завтра… Завтра доставим. – Канатчиков толкнул ногой бочки. – Может быть, бочку прихватить?

– Давайте, не помешает.