Текст книги "Женщины революции"

Автор книги: Вера Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Вас препроводят в одиночку и за попытки связаться с волей будут наказывать. – Офицер угадал её мысли. – Мой долг вас предупредить.

– Разумнее было бы и камеру опечатать сургучной печатью – ни входа, ни выхода… Изолировать так изолировать! В истории и такие случаи бывали…

– Всё бывало, Татьяна Фёдоровна. Дело-то у вас серьёзное: хранение оружия, распространение литературы преступного содержания, посягательство на свержение существующего строя…

– Пока всё одни слова, – с усмешкой проговорила Людвинская. – Предъявите факты. Домыслы есть домыслы. И ведь на каждое явление существуют разные точки зрения, и вам как психологу это должно быть известно.

– Ба, да вы из пропагандистов, Татьяна Фёдоровна! У нас с вами одно оружие – слово.

– Оружие одно, да цели разные. Единомышленников-то из нас не получится.

– Соцдеки умеют делать дела, и слово не единственное их оружие. Это верно. Впрочем… Слово – призыв к действию. Главная опасность для государства – соцдеки, да, это самая разрушительная партия. А посему членов её, особливо главарей, необходимо преследовать самым жесточайшим образом. Это моя принципиальная точка зрения.

«Не дурак, – удовлетворённо подумала Людвинская, – вот тебе и философ из охранного отделения! Крепко насолили ему соцдеки…»

Она молчала. Молчал и офицер, посматривая на арестованную. Он понимал, что она не из пугливых, прекрасно владеет собой и что много раз им придётся встретиться, прежде чем он добьётся хоть каких-нибудь показаний, что хлопот с ней предстоит немало, что она будет отказываться говорить до тех пор, пока её не припрут фактами, и только бесспорными, но и в этом случае откажется подписать протокол. И опять начнётся всё сначала, предстоит битва с умным и сильным врагом, причём врагом убеждённым и опасным, а суду нужны формальности, и эти формальности его раздражали, как и пустая трата времени.

– У вас есть возможность облегчить собственную участь… – Офицер испытующе посмотрел на неё. – Дать откровенные показания.

– Что?! – задохнулась от возмущения Людвинская, и слова её прозвучали угрожающе: – За такое предложение…

– Можете не продолжать, Татьяна Фёдоровна, – прервал её офицер с полным спокойствием. – За долгую службу в охранном отделении я знаю способ заставить людей вашего толка потерять власть над собой – предложить дать откровенные показания. Я их не ждал, а предложил по долгу службы.

«Ну и негодяй!» – Она вытирала холодный пот со лба.

Людвинская с нескрываемой враждебностью уставилась на жандармского, офицера.

– В камеру семьдесят шестую! – приказал тот.

«Москва, как много в этом звуке…»

Холодным октябрьским днём ветер гулял хозяином по городу. Кружил сухой лист, поднимал окурки и, рассердившись, прятал их в подворотни, укоряя нерадивых дворников. Озорничая, затеял игру с высокой и худой женщиной: набрасывался, рвал платок. Женщина поглубже засунула руки в карманы пальто и шла, чуть выставив плечо. Остановилась, перевела дух и, наклонив голову, продолжала путь. Ветер поторапливал её, свистел Соловьём-разбойником, ухал и постанывал. С удивительной лёгкостью он оставил её в покое и зазвенел сухими кустами палисадников Марьиной рощи, зашерстил листья клёна, чудом уцелевшего во дворике, пригнул до земли бузину, почерневшую от непогоды, распахнул по-хозяйски ставенки да застучал чугунным кольцом о прогнившую калитку.

Выстрел прозвучал неожиданно. Людвинская сжалась, замерла. Пуля просвистела и пропала в зелёном заборе, оставив едва заметный след. Женщина оглянулась, стараясь определить дом, из которого стреляли, Пожалуй, бесполезно: окна наглухо закрыты, и ставни заколочены. В эти дни неизвестности обыватели без крайности не высовывались на улицу. Откуда стреляли? С чердака? Скорее всего… Юнкера? Что ж… Но, возможно, и так называемые ударники, их сняли с фронта по приказу генерала Духонина. Контрреволюция стягивала силы, стараясь удержать первопрестольную. Крутицкие казармы. Кадетский корпус в Лефортове, интендантские склады на Крымской площади, школа прапорщиков в Смоленском переулке, – да разве пересчитать гнёзда врага! Но бить с чердака по женщине? Бить в спину? Хвалёные защитнички отечества – честь и слава русского воинства!

Людвинская презрительно усмехнулась, и на чистом лбу обозначились морщины. Рука сжала браунинг. С оружием сдружилась давно: на баррикадах, когда ей прострелили лёгкое, в катакомбах Одессы, где устраивала тайные склады, в Петербурге, когда организовывала побеги политических из тюрьмы, а позднее закупала револьверы в Стокгольме, переправляя их в Россию. Так и остались в памяти длинные ящики, укрытые промасленной бумагой, и воронёный блеск стали. В эти дни двоевластия пускаться без оружия по Москве рискованно: белогвардейцы, а то и грабители, как тараканы, вылезла из щелей. Война, разруха, голод… И не сегодня, так завтра, в этом она не сомневалась, город покроется баррикадами. Старое не уходит без борьбы. Надежды на мирный исход революции нет…

И всё же откуда стреляли? Вот дом Попова с выбитыми стёклами. Булочная с покривившейся вывеской. Пивная с обгоревшим парадным. Дом Хорошеева с резными ставнями. И вдруг она поняла – стреляли именно в неё, Людвинскую, организатора Сущевско-Марьинского района! Что ж, борьба есть борьба! Она дослала патрон в ствол браунинга и, стараясь запомнить низенькие оконца, повернула к иллюзиону «Олимпия». И опять просвистела пуля. Близко, так близко… Казалось, она физически ощутила прикосновение. Так и есть, прострелил!! рукав. Пальто-то старенькое, парижское! Нужно будет прочесать дома и чердаки, всякое может случиться. Наверняка офицерьё устроило засаду.

– Товарищи! Товарищи! – Людвинская подняла руку, стараясь привлечь внимание рабочего патруля, совершавшего обход улиц. – Хорошо, что встретила…

Ветер перехватил дыхание, и она замолчала, поджидая, когда приблизится патруль. Их было трое. С красными повязками и винтовками. Сойкин сосал пустую трубку. Патронташ болтался на ремне и мало вязался с его штатской внешностью. Близорукие глаза, рыжеватые ресницы, шея, укутанная шарфом, рваные ботинки и обтрёпанные брюки. Кожаная куртка, их выдавали; патрулю по настоянию Людвинской, торчала колом. Зато его напарники – молодцы. Косая сажень в плечах, красные банты на кожанках и весёлые глаза. Парни были редкостно похожи: тонкие лица, пухлые губы, веснушки на курносых носах и это улыбчивое, приветливое выражение, которое сразу располагало к ним. Парни шли вразвалочку, как бывалые моряки.

– Братья Ивановы… Пётр и Сидор… – отрекомендовал напарников Сойкин, перехватив любопытный взгляд Людвинской. – Кто Пётр, кто Сидор – этого и мать родимая, поди, не разбирает. Близняшки… Отца их, Ивана Ивановича, ты должна по Одессе помнить… Он сказывал, что ты его из Питера отправляла за границу. Он в благодарность, как медведь, всё перекорежил в дому твоём: то ли шпик вертелся около вас, то ли студентик, то ли кто-то другой – запамятовал.

– Ну и дитятки вымахали, что версты коломенские! – восхитилась Людвинская и дружелюбно пожала парням руки. – Отец много хлопот мне доставил, а человек он замечательный!

Ей очень захотелось рассказать этим парням о человеке, которого приговорили к смерти, а он совершил отважный побег (она укрывала его с таким риском в Петербурге!), о том, как искала его охранка, а он почти месяц проторчал в её комнатёнке. И этот человек доводился им отцом! И ещё ей хотелось рассказать об Одессе и о том, как она с Иваном Ивановичем строила баррикаду, как отбивалась до последнего патрона, как громнли их каратели, как прострелили ей лёгкое. Но она молчала и только смущала парней своими внимательными испытующими глазами. Да, жизнь прошла, столько уже пережито, столько осталось за плечами! И не знала она, что прожита была только половина уготованного, что ещё добрых полстолетия суждено ей будет работать, и дерзать, и познать высшее счастье – свершение своих надежд.

– Отец здоров? – произнесла Людвинская с трудом, не в силах оторваться от воспоминаний. – Обосновался в Москве?

– В Москве… – хором протянули парни, удивлённо переглянувшись. – Где ему быть! – Парни ухмыльнулись и замолчали.

– Пётр, рукав-то сожжёшь! – наконец очнулась Людвинская и улыбнулась.

Парень держал папироску в рукаве кожанки, как озорник.

– Сожгу или нет – бабушка надвое сказала. – Пётр надвинул на глаза кепку. – А у вас, Татьяна Фёдоровна, рукавчик-то прострелен! Ей-ей, пулевое отверстие. – На его круглом лице отразилось недоумение. – Где это вас угораздило?

– Где? Она на троицын день с девками хороводы водила… – огрызнулся Сойкин и выбил несуществующий табак из трубки. – Прострелили? Скажи спасибо, сама жива! Татьяна Фёдоровна, стыдно под каждую пулю-то лезть… По городу нечего одной в такие-то дни шествовать. Чай, не маленькая, кумекаешь, что к чему! Учишь нас как грамотная, а свою жизнь от шальной пули уберечь не можешь!

– Не ворчи, старикан! Волков бояться – в лес не ходить! – отшучивалась Татьяна Фёдоровна, но, уловив в глазах Сойкина осуждение, покаялась: – Спасибо, буду поаккуратнее.

– Говорят, Кремль взяли? – приподнял кепочку один из Ивановых (братья поменялись местами, и она их не могла различить).

– Нет, положение тяжёлое. Правда, в Кремле, ещё держатся наши, но солдаты отрезаны, связи нет. Тут в переулках и тупичках, – Людвинская указала рукой, – нужно прочесать. Хорошо, патруль встретила, а то… Видано ли, чтобы за женщинами с винтовками гонялись? Так до озверения можно дойти.

– Винтовки нужны рабочим, товарищ Людвинская, – пробасил Пётр, бросив на землю окурок, бросил с сожалением – папиросы-то на вес золота! – На нашу фабрику оружия – кот наплакал: три винтовки да семь револьверов. Это воробьёв пугать, а мы ведь новую власть завоёвываем! Неувязочка маленькая…

– И завоюем! – резанул Сойкин, которому был явно не по душе разговор. – В пятом году на Пресне булыжником казаков гнали, да как! Те еле ноги уносили! А тебе сразу оружие! Много стали понимать, молоко на губах не обсохло. Горели – не робели, а уж сгорели – нечего робеть! Правда, Фёдоровна?

Людвинская не вмешивалась в разговор. Конечно, Сойкин говорил не дело, да и Петра оборвал от отчаяния: на фабрике, поди, из него рабочие душу вынули. Винтовки… Винтовки… Винтовки… Винтовки и ей по ночам снятся. И Пётр прав: без оружия не завоевать власти, на пушки с булыжником не попрёшь. Временное правительство всё новые и новые части снимало с фронта и бросало против Советов. Но рабочие-то молодцы: спокойствие, достоинство! И всё же нужно разыскать оружие, взяться и добыть хоть из-под земли.

– Умная ты женщина, Татьяна Фёдоровна, а глупая, – прервал её раздумья Сойкин. В глазах хитрость, на губах усмешечка. – У нас в цехе один кричал: «Все сволочи, окромя портретов», а на портретах-то – Керенский! Ну, мы стали его учить уму-разуму, а он всё кричит. Вразумляли, вразумляли, а потом…

– А как вразумляли? – полюбопытствовала Татьяна Фёдоровна.

– По шее дали, – вздохнув, ответил Сойкин и добавил: – Как прикажешь говорить, коли добрых слов не понимает? Долдонит и долдонит, словно дятел. Стукнули по шее – примолкнул. На заводе митинг, а он карусель развёл. Всыпали, чтобы людей не баламутил.

– Способ радикальный, конечно, но пользоваться им часто не советую. Если у парня кулаки оказались бы покрепче твоих, тогда он прав? Правда-то была на твоей стороне… Вот и получается, правому человеку выдержка нужна! – Людвинская говорила серьёзно, но в душе посмеивалась над таким оригинальным способом ведения спора. – Что хотел этот парень?

– Ругал комитетчиков, оружия требовал.

– При чём здесь Керенский? – удивилась Людвинская.

– Да другого портрета в цехе не было, – потупился Пётр. – Керенский мне и самому не нужен, сволочь он отпетая…

– Ну и дела… Горяч ты, Сойкин! Вот не ожидала от тебя самосуда, а ещё сознательный пролетарий, – казнила его Людвинская, только глаза её смеялись. – Оружие нужно добыть, порыскать по железной дороге, на Виндавском вокзале, покумекать с солдатами, а ты кулаками?! Аника-воин!

Вот и я говорю, – не вытерпел Пётр и оттолкнул своего брата, мешавшего ему говорить. – Ругаться каждый может, а ты делом докажи правоту. И ещё о портрете – на, том месте раньше висел Карл Маркс!

Людвинская принялась хохотать. Годы не меняли её. Как в молодости, всплеснула руками и хохотала до слёз. Значит, Пётр и был тем незадачливым оратором, но и Сойкин-то забияка.

– Приходите, товарищи, к пяти в райком. Есть у меня одна мысль… – Людвинская не договорила и приветливо подняла руку. – Значит, к пяти…

…Пятый день идут в Москве бои. Людвинская похудела до черноты, глаза ввалились, бездонные и настороженные. Голос хриплый и отрывистый. Парижское пальто заменила на кожанку, как и шляпу на шерстяной платок. Кожанка болталась на её худых и острых плечах, карман оттопыривался от браунинга. В чёрных волосах густая седина, и с каждым днём всё больше. Жизнь такая!

От Александровского вокзала напирали юнкера, вооружённые до зубов. Юнкера удерживали и Никитские ворота, один из опорных пунктов на подступах к Кремлю. Захватили аптеку и контролируют Арбат, Никитскую. Из Сущевско-Марьинского района ушёл отряд, чтобы выбить белых из аптеки. Это приказ Военно-революционного комитета.

Людвинская бывала в этой аптеке и не представляла, что это двухэтажное здание с ажурной железной дверью станет ареной такой битвы!

– Где? Где запропастился отряд? – кричали из гостиницы «Дрезден». Вот когда заработал проклятый телефон! – Доложить обстановку, и незамедлительно!

Татьяна Фёдоровна растерянно опустила телефонную трубку. Она и сама волновалась. Отряд не иголка и не мог провалиться сквозь землю. Значит, пробирался с боями к Никитским воротам. С отрядом ушла и связная Полина Селезнёва, с военно-артиллерийского завода на Лесной. Скромная и хорошая девушка. С умными глазами на улыбчивом лице. Одели её для камуфляжа гимназисткой. В длинное пальто с пелериной и меховым воротником. Муфта болталась на шнурке. Капор из белки оттенял глаза в пушистых ресницах. Девушка смущалась своего наряда, но Людвинская настояла так легче пробираться через Бульварное кольцо и Страстную площадь.

– Поля-то как благородная, – рассказывал друзьям Петрухин не без удовольствия. – «Он, ой, Татьяна Фёдоровна, да куда же я в таком наряде!» – Петрухин изобразил, как Поля кокетливо-смущённо оглядывала свой наряд. И странное дело, в этом громоздком и неловком парне Людвинская сразу узнала и жесты, и мимику, и голос Полины Селезнёвой. Петрухин стал словно меньше ростом, лицо округлилось, губы сложил бантиком.

– А дальше-то что? – хохотали вокруг рабочие. – Дальше шпарь, Петрухин.

– «Ничего… Ничего… Ещё на раскалённом гвозде кудри себе завей! – заговорил Петрухин голосом Людвинской. Он подобрался, стал выше ростом, лицо вытянулось, волосы расчесал на прямой пробор, а в голосе жестковатые нотки. – Было время, я под парик косы прятала, а ты переодеться по-настоящему не хочешь! В подполье нет мелочей! Тебе дают партийное поручение!»

Петрухин скосил глаза, стараясь понять, какое это производит впечатление на Людвинскую. «Ну и ну, – дивилась Людвинская, стараясь уловить сквозь громкий смех слова Петрухина. – Актёр, настоящий актёр. Победим белых и Петрухина определим в театр. Непременно, парень-то каких способностей! Только почему мне такой старческий голос придумал? Неужто я так постарела?»

Людвинская торопливо приводила в порядок бумаги, но мысли её были заняты Полиной Селезнёвой. По инструкции девушка должна была вернуться в штаб с донесением. А если её убила шальная пуля? Нет, это ужасно! Взбредёт такое в голову! Людвинская нервозно передёрнула плечами. Скорее всего она не прошла через Страстную площадь. Там баррикады, сильный обстрел. Но девушка не трусливая! Значит? Но этому она не могла верить – и ждала, ждала… Сердце ныло, словно змея обвила его и душила.

Полина Селезнёва пришла, когда Людвинская уже перестала надеяться. От усталости едва держалась на ногах. Боже, в каком виде?! Без капора. Правая бровь рассечена. На щеке кровь и большая ссадина. Пелерина разодрана, из рукава выдран клок.

– Полюшка! Милая!.. Садись, садись… Что случилось?

Девушка провела рукой по лицу.

– Случилось?! Я у Страстного монастыря прикинулась пьяной. Увидела офицера и пошла прямёхонько. Лезу на рожон – и всё. Офицер опустил руку. Залп. Я не остановилась: пули, мол, мне нипочём. Офицер затрясся: «Куда? Куда прёшь, дурья башка?» Я помахала ему ручкой и прошла. Действительно, бог бережёт пьяных да влюблённых.

– Молодец! И всё же, что случилось? – Людвинская быстро подсунула Селезнёвой свой паёк хлеба. – Ешь, голодная ведь.

– Хлеб?! – удивилась Селезнёва и потупила глаза, боясь выдать голодный блеск. – А как же вы, Татьяна Фёдоровна?

– Не беспокойся, я тут без хлеба не сижу, – солгала Татьяна Фёдоровна. Все дни она жила на одном кипятке – благо была до него великая охотница: привычку-то вынесла из тюрьмы.

– Это правда? – Поля принялась за хлеб, запивая водой. – У Никитских ворот юнкера нашим устроили ловушку. Аптеку в арсенал превратили – забили пулемётами, окружили баррикадами. Наши бросились на штурм, юнкера полоснули кинжальным огнём! Сколько там полегло! К юнкерам на подкрепление подошла школа прапорщиков.

– Значит, аптеку так и не взяли?

– Взяли, Татьяна Фёдоровна, а удержать не смогли. Прапоры вооружены до зубов, кадровые… А наши? На винтовку по десятку патронов да команда «патроны жалеть!», – Селезнёва старательно подобрала крошки со стола. – Отряд-то я довела, только с донесением решила не спешить. Бой, пули свистят, раненых много, хотела санитарам подсобить.

– Это ты правильно решила, – согласилась Людвинская, понимая, как трудно уйти и оставить товарищей в беде.

– Наши укрылись в доме, что напротив аптеки, такой пятиэтажный. К нему Тверской бульвар примыкает, там ещё газончики. Юнкера подтянули артиллерию и своротили угол у дома. В доме начался пожар… – Селезнёва говорила размеренно и слова подбирала точные. – На втором этаже много раненых. Если юнкера овладеют домом, то они их пристрелят…

– Пристрелят раненых?! – Людвинская поднялась и быстро завязала платок. – Пристрелят! Там же красногвардейцы!

– Их очень немного, они едва держатся.

– Сколько они продержатся? – уточнила Людвинская, подзывая Петрухина и глазами показывая на записи на столе. – Сколько?

– Думаю, не более двух часов.

Людвинская торопливо захлопнула дверь.

Парламентёр

Пожалуй, это был самый трудный день в её жизни. Добраться до Никитских ворот по Москве, напоминавшей развороченный муравейник, оказалось, непросто: обстрелы, баррикады, обходы, шальные пули. Стрелял каждый дом, в каждом парадном засада, на каждом чердаке пулемёт.

На Малой Дмитровке от Купеческого клуба, зелёного здания с большими окнами, до церкви Рождества Богородицы, белой резной игрушки, вытянулась баррикада. Опрокинутый трамвай, вывороченные фонари и обгоревшие брёвна, заваленные мешками с песком. Рядом с мешком – детская коляска, у которой крутились колёса. В крутящихся колёсах была та же беспомощность, что у красавицы церкви, плетённой из кружев.

Людвинская двинулась в обход. Прижималась к домам, окна которых слепили ставни. Страстной монастырь сиял золотыми куполами. Осталось перебежать площадь и Тверским бульваром прямёхонько до Никитских ворот. Рядом с Людвинской женщина с кошёлкой, случайная попутчица. Она что-то пыталась сказать, но в этом грохоте Людвинская не разбирала её слов. Видела ямочки на румяных щеках и подбородке. Женщина перекрестилась на Страстной монастырь и бросилась бежать к угловому двухэтажному дому. Но тут забил пулемёт с колокольни монастыря. Пули со свистом ударились по булыжнику. Женщина упала, схватившись за бок, потом повернулась к Людвинской. На лице застыла виноватая улыбка. Убили! Вот тебе и святая церковь!

С величайшей осторожностью удалось добраться до Тверского бульвара. Короткими перебежками, прячась в парадных и рассчитывая время между выстрелами. У памятника Пушкину перевела дух и замерла.

Тверской бульвар был безлюден. Изредка в окнах мелькали тени да испуганно хлопали ставни.

Людвинская шла торопливо. Ворошила слежавшийся лист, прибитый ветром и снегом. Ухала артиллерия По звуку определила, что батареи на Ходынском поле. Значит, белые очищают подходы к Кремлю. Она заспешила и, не в силах сдержать нетерпение, бросилась бежать.

Около особняка Рябушинского, миллионера, из тех, кто грозился костлявой рукой голода задушить революционную Россию, остановилась. Дом из серого камня, как крепость, с высоким крыльцом, охраняли застывшие гарпии. Она и сама прижалась к особняку, словно и её могли защитить эти чудища.

Горел дом, примыкающий к Тверскому бульвару, тот самый, о котором говорила Полина Селезнёва. Пламя лизало колонны, обтекало балкончики и рваными космами устремлялось в вышину. С угла дома, обращённого к Малой Бронной, сорвало крышу, и там огонь, подхваченный ветром, закрывал окна, плясал длинными языками и окутывал плотным дымом нижние этажи. А вот и аптека с выбитыми окнами и развороченными дверьми. Болталась на ветру вывеска с красным крестом да лежал вывороченный фонарный столб. Взметая мёрзлую землю, пролетел артиллерийский снаряд.

Людвинская перебежала и укрылась в доме. Прислонилась к лестнице и пыталась выглянуть на площадь. В парадном ветер разгуливал хозяином. Было холодно. Очевидно, дверь кто-то стащил на баррикаду, а битые стёкла блестели на снегу.

– Господи, матушка-заступница, покарай виновных и спаси безвинных… Что творится на белом свете? – Последний вопрос был адресован уже к Людвинской.

Татьяна Фёдоровна подняла голову. На лестничной площадке появилась старушка, сухонькая и сморщенная. Дверь в квартиру приоткрылась, и вылез за хозяйкой кот. Облезлый. Худущий. В передней на стене иконы – это на случай возможного погрома черносотенцев.

«Экая предусмотрительная старушка, – подивилась Людвинская. – Вот только не предугадала, какие бои за аптеку разгорятся, а то бы от греха подальше съехала…»

– Ховайтесь, гражданочка… Ховайтесь! Времечко такое лютое. – Старушка, мелко крестясь и кланяясь, приглашала в квартиру. – Забыли бога люди… Ох, грехи наши тяжкие!

– Напротив в доме есть раненые. – Людвинская показала рукой в сторону Тверского бульвара. – Есть у вас простыни? Я бы отнесла их раненым. – Она взглянула на старушку с иконописным лицом. – Нужно помочь людям…

– Вас убьют! Здесь у окна и то страшно стоять. – Старушка осенила себя крестом и с любопытством уставилась на Людвинскую. Подумав, вздохнула: – Простыни-то есть, на смерть себе берегла, да берите… Кто теперь о смерти думает, она и так в каждом дому… Кипяточка хотите?

– Давайте. – Людвинская благодарно кивнула. Старушка ей нравилась. И всё же как пробраться в горящий дом?

Решение было простым и неожиданным. Парламентёром! Именно парламентёром! Старушка показала чёрный ход, грязный и полуразрушенный. Чёрный ход вёл к церкви Большого Вознесения. Зелёный круглый купол зиял пробоинами от артиллерийских снарядов. В этой церкви венчался Пушкин со своей красавицей женой Натальей Гончаровой, а теперь по ней бьют снаряды:

За церковной оградой на снегу лежали девушки-санитарки. Белели сумки с красными крестами. Ба, да это её девушки. Они подняли головы от земли, прислушивались.

– Сюда! Сюда! – Людвинская скатилась с лестницы и поманила рукой.

Девушки кинулись к Людвинской. Они тяжело дышали и, перебивая друг друга, говорили. Быстро и путано. Наконец Вера, старшая, завладела вниманием:

– Наши в том доме. Через квартиру богомолки можно выйти в подъезд на Большую Никитскую. А там двадцать шагов до горящего дома. – Вера перекинула косу на грудь, пальцы её вздрагивали. – Как попасть в дом? Мы извелись, но ничего не придумали. Беляки не дают головы поднять.

– Нужно выбросить белый флаг и пройти парламентёром, – сказала Людвинская с удивительным спокойствием, как о чём-то давно решённом. – Парламентёр, сестра милосердия, потребует прекращения огня на два часа для оказания помощи раненым. Это положение предусмотрено во всех мировых конвенциях.

– Кто будет этим парламентёром? – У Веры от волнения дрожали губы. – Белые озверели…

– Я… Я одна… – Людвинская подняла глаза. – Я как самая опытная…

– Вас расстреляют первой пулемётной очередью! – возмутилась Вера. Она ждала поддержки от подруг. – Почему молчите?

– Возможно… Трудно предугадать, что может случиться… – согласилась Людвинская и, не давая возможности ей возразить, ещё раз повторила: – Возможно…

– У меня такое чувство, что офицерьё упивается своей властью… Мы, поди, добрых три часа отсиживаемся, а они стреляют и стреляют!

Людвинская молчала. Развороченный снарядом дом, дым пожарища, разъедавший глаза, стена осаждённого дома, изрешечённая пулями, лестница с выбитыми стёклами, девушки, бледные от смертельной опасности…

– Да, иного выхода нет. – Людвинская жёстко приказала: – Ждите меня в парадном… Подойдёте, когда взмахну белым флагом. Только в этом случае! Всё остальное запрещаю, понимаете? Запрещаю!

И вот она на площади. Ветер зло набросился на белый флаг с красным крестом, который держала в руках. Рвал его, пригибал к земле. Людвинская подняла флаг над головой и, не отрывая глаз, смотрела на аптеку. Шла быстро, легко. И сразу же засвистели пули, выбивая из булыжника каменные брызги. Она прибавила шагу. Вот и баррикада у аптеки. Рельсы, столбы, проволока. Она миновала эти роковые двадцать метров. Бешено стучало сердце, кровь приливала к вискам, опаляя жаром и вызывая липкую противную дрожь. Расстегнула воротник пальто, широко вздохнула. Она ни о чём не жалела, не вслушивалась в свист пуль. И вдруг зазвенела тишина, казавшаяся оглушительной и пугающей. Верно, и белые решили узнать, зачем появилась среди огня высокая и худая женщина.

– Прекратите огонь! Пре-кра-ти-те! – Людвинская размахивала флагом. – И у нас и у вас есть тяжелораненые. Они нуждаются в помощи! Я как сестра милосердия требую прекратить огонь на два часа для оказания помощи. Мы должны проникнуть в горящий дом и вынести раненых. – Людвинская, испуганная тишиной, почувствовала, как пересохло горло. – Можете в нас, сестёр милосердия, стрелять, но это будет варварством. У каждого из вас есть жена, сестра, мать, и они, как и мы, должны выполнить долг человеколюбия! Нас здесь пятеро, и мы войдём в дом, потому что там истекают кровью солдаты. – Людвинская поднялась на цыпочки и, боясь, что её не услышат, прокричала: – Ра-не-ные! Нельзя назвать человеком того, кто поднимет руку на сестру милосердия. Это не солдат, не гражданин! Да, мы без оружия, мы не солдаты… Обыскивайте нас! – Голос Людвинской задрожал от гнева и боли. – Я сейчас позову из парадного моих подруг, сестёр милосердия, они несколько часов, не могут оказать помощи раненым. Стреляйте в женщин, если среди вас есть негодяи…

Из парадного вышли девушки. Побледневшие, суровые. Они направились в центр площади, где стояла Людвинская. Девушки не пригибались и не надеялись на чудо, вернее, они были уверены, что скоро начнётся стрельба и придёт конец. И это ожидание неизбежности рождало силу. Они шли на смерть, потому что среди огня и пожара их ждала безоружная Людвинская, потому что погибали раненые товарищи. Надо было идти, и они шли…

И только теперь, когда девушки были так близко, Людвинская испугалась. Любая шальная пуля могла принести смерть. Она взмахнула флагом и прокричала:

– Пе-ре-ми-рие! Мы ваши сёстры и жёны… Не стреляйте… Мы выполним долг совести!

Аптека молчала. Людвинская бросилась к дому на Тверском бульваре. В парадном торопливо расчищали проход красногвардейцы. Двери оказались забаррикадированными, и она с трудом пробиралась через мешки с песком и сломанную мебель. Дом готовился к длительной осаде. Волков, командир отряда, встретил её упрёками:

– Татьяна Фёдоровна, не дело задумала. – Волков обтёр рукавом почерневшее от копоти лицо и хмуро повторил: – Не дело… С этим сволочным офицерьём ни о чём не договоришься. Я поседел от ужаса, когда вы вышли под пули… Сумасшествие какое-то… Буду жаловаться Землячке в Московский комитет!

Татьяна Фёдоровна благодарно обняла Волкова, похлопала по кожанке.

В подвале на соломе лежали раненые. Их успели перенести со второго этажа в безопасное место. Тускло светили керосиновые лампы, распространяя удушливый и сладковатый запах. Вера присела около раненого, лежавшего на соломе, начала делать перевязку. Парень морщился от боли, но балагурил. С верхнего этажа спускались красногвардейцы. Жадно набрасывались на ведро с водой, пили мелкими глотками, с удовольствием. В углу валялись пустые ящики из-под патронов. Значит, в этом горящем доме и патроны кончились..

– Товарищи, время дорого! Перевязки прекратить… Выносить раненых вместе с оружием. Дом будем сдавать, вы дрались геройски, но патронов нет, да и пожара не погасить… Скоро подтянем двинцев, тогда и выбьем беляков. Волков, почему медлишь?

Командир курил цигарку и молчал. В воспалённых глазах усталость и боль. Ответил хрипло, почти зло:

– Нам здесь крышка – юнкера не выпустят. Хорошо, если раненых спасёте. Юнкера штыками примутся их добивать… Мы будем отстреливаться до последнего патрона и дорого продадим свою жизнь. Так, братва?

Людвинская читала на лице Волкова и на лицах красногвардейцев ту смертельную усталость и отрешённость, за которой не воспринимается страх. Они радовались за раненых, хотя до конца не верили в их спасение, тревожились за женщин, так неожиданно вошедших в их жизнь. И как это было ни странно, но женщины мешали им в эти последние часы самоотрешённости, ибо были той ниточкой, которая их связывала с жизнью, рождала в душе надежду и вселяла чувство неуверенности. А что будет с ними? Да кто мог ответить на этот вопрос!

– Командир Волков, прикажите, чтобы красногвардейцы подтаскивали носилки с ранеными к выходу. Девушкам нужно помочь. С Малой Бронной раненых отправят в госпиталь, в Купеческий клуб. – Людвинская говорила резко, стараясь вывести красногвардейцев из того чувства оцепенения, которое наступило после осады, потребовавшей нечеловеческого напряжения. – Куда без оружия? – Глаза её зорко следили за каждыми носилками. – Обязательно кладите оружие… Борьба только начинается.

– Оружие… Оружие!.. – покрикивал, и Волков, укрывая винтовку полушубком.

Красногвардейцы поднимали носилки и бросались к выходу. Первыми показались на площади с носилками Вера и Наташа. Стучали по обледеневшему снегу сапожки. Тащили с трудом, стараясь не смотреть на проклятую аптеку, притихшую, как змеиное гнездо. Людвинская, провалившись в сугроб, опередила носилки и подняла белый флаг. Стояла лицом к аптеке, всматриваясь в глухую баррикаду. Краем глаза видела, как Волков выкатил пулемёт к ступеням подъезда и взял беляков на прицел. Скуластое лицо его побледнело до синевы. Теперь Маша и Поля огибались под тяжестью. Носилки провисали, раненый был не из лёгких. И опять взметнулся белый флаг в руках Людвинской. Казалось, она физически ощущала опасность. Там, на баррикаде, ей чудились скрытые движения и шквал огня, который мог вспугнуть зыбкую тишину. Но минуты перерастали в час, эвакуация приближалась к концу, а баррикада молчала. И только Людвинская вросла в морозную землю, стояла, не выпуская белого флага.