Текст книги "Повесть о бедных влюбленных"

Автор книги: Васко Пратолини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Освальдо замечал малейшие подробности, но ничего не мог осмыслить. Сидевший с ним рядом рыжий камерата обнял его за талию и, толкая локтем, допрашивал:

– Ты что, друг, раскис? Как тут у вас насчет девчонок?

Остальные камераты звали этого человека Карлино. Освальдо, не отвечая, спросил:

– Ты был ранен за наше дело?

– Два раза, – сказал Карлино. – В бедре и в грудь, прямо как Иисус? Христос! – Но тут же он отвлекся и, увидев хозяина, входившего с бутылками ликера, закричал: – Хозяин, зови сюда дочку!

К его крику присоединился нестройный хор голосов. Хозяин принялся извиняться: к сожалению, дочка уехала на ярмарку в Дикомано.

– Ты нарочно отправил ее подальше от нас! – заорал Карлино. – Ты саботажник! Бунтовщик!

Но тут снова вмешался Пизано, и Карлино утихомирился.

Освальдо не отрываясь смотрел на ленточки фронтовых орденов, украшавшие грудь Пизано, на его черный глаза и волевое лицо. После ликеров без всякой последовательности подали шампанское, а потом кофе и торт. Затем снова кофе и ликеры. Вецио поднялся, чтобы прочесть речь, приготовленную для него Освальдо. («Ты окончил гимназию, и у тебя воображение работает получше моего», – сказал ему зять.) Освальдо слышал, как в каждой фразе повторяются им же написанные слова «революция», «идеалы», которые хриплым голосом по складам читал Вецио. Ему казалось кощунством, что эти слова произносятся в такой обстановке, и вместе с тем они были слишком бледны, не соответствовали славному прошлому фронтовиков, увенчанных ленточками медалей, офицерскими знаками различия!

Пизано выступил с ответным словом, кратким и решительным. «Точно бичом щелкнул», – подумал Освальдо.

Пизано сказал:

– Даже когда за наше дело отдано все, то и тогда отдано недостаточно!

Речи воодушевили пирующих, и они хором затянули фашистские песни. В самом конце пирушки пришел местный священник, пожелавший почтить своим присутствием «приятное общество», как он выразился. Пизано хотел было усадить его рядом с собой. Священник вежливо отказался: он очень торопился и заглянул только на минутку. Раз уж Вецио его пригласил, надо было зайти, чтоб его не обидеть. Священнику явно было не по себе, но он все же решился отведать анисовой настойки. Карлино что-то невнятно пробормотал. Освальдо, сидевший с ним рядом, видел, как он взял графин и, вылив себе на голову всю воду, помочился в него. Затем Карлино встал и, размахивая графином, попросил слова. С комической важностью пьяного он провозгласил тост в честь его преподобия. Пизано пронзил его насквозь взглядом. Потом отчетливо и веско сказал:

– Бенчини! Проси прощенья у синьора настоятеля.

Наступила тишина, которая одинаково предшествует как комическим, так и трагическим событиям. Карлино, шатаясь, поплелся к священнику. Тот съежился на стуле, безуспешно пытаясь защититься от него. Карлино встал перед ним на колени и сделал вид, будто хочет поцеловать ему руку. Священник поспешно отдернул руку, но Карлино удалось снова схватить ее. Притворяясь, будто целует ему руку, Карлино лизнул ее своим слюнявым языком. Священник с отвращением выдернул руку и негромко сказал:

– Это по молодости лет! Да благословит вас господь! – и, встав, решительно направился к выходу.

Едва за ним закрылась дверь, как весь зал задрожал от оглушительного хохота. Даже у Пизано повеселели глаза. Сержант заметил:

– Однако это опасные шутки! – Но он говорил так больше по обязанности, чем из глубокого убеждения.

– Шутки, достойные самих священников! – ответил Амодори, и его слова были встречены дружными аплодисментами.

Ужин вызвал у Освальдо самые противоречивые чувства. И ссоры и буйное веселье сквадристов, их воспоминания о славных кровавых схватках, их ребяческая непосредственность, самодовольство и пьяные выходки – все это открыло перед ним целый мир подвигов и безудержного разгула, в котором он, Освальдо, был совсем не на месте. И причиной тому оказалось не отвращение к их действиям, а его собственное бессилие и неполноценность. «Я никогда не стану настоящим фашистом! Никогда не научусь наслаждаться жизнью! Может быть, оттого, что мне мешает идиотская совестливость!» – думал Освальдо.

Потом он подыскал себе службу. А так как ему нужно было переселиться в город, Вецио обратился к Карлино с просьбой сдать Освальдо одну комнату в своей квартире.

Итак, Освальдо уже два года живет у Карлино. Желая стать независимым от зятя, он всем сердцем привязался к работе коммивояжера. Теперь его жизнь проходила размеренно; день был строго распределен: поездки в поезде, деловые переговоры, подыскивание новых сортов товара и новых клиентов, сон и любовные интрижки. Коммерция стала его страстью. В этой сфере ему были знакомы все секреты и хитрости, он изведал тут и неудачи и успехи. Когда Освальдо шел, прижимая к себе портфель с образцами оберточной бумаги, ему казалось, что он держит под мышкой всю вселенную. Он повторял названия сортов бумаги с пылом влюбленного. Грубая желтая бумага для мясных и для булочных. Прозрачная и крепкая промасленная пергаментная бумага, в которую завертывают соленья, колбасу, сыр и творог. Потом для большей надежности продавец обернет эти продукта еще и в плотную матовую бумагу цвета слоновой кости. И, наконец, рулоны оберточной бумаги марки «Звезда» с первого номера по шестой. Бумага различной плотности, разных цветов, тонов и оттенков от коричневого до голубовато-белого. А до чего интересна сложная и вместе с тем простая для знатоков такая сторона дела, как нарезка бумаги. Розничные торговцы требуют листы различного формата для упаковки товаров самого различного веса: в один килограмм, в полкилограмма, в семьсот, двести пятьдесят и сто граммов; а в магазине лекарственных трав Пеши ди Борго из Буджано требуют, вопреки распоряжению властей, пакетики на пятьдесят граммов.

Каждое утро Освальдо решает все эти сложные проблемы с такой же ловкостью, с какой парикмахер Оресте намыливает подбородки своих клиентов. Освальдо уверенно маневрирует в ненадежном море платежей с рассрочкой в тридцать, шестьдесят, девяносто, сто двадцать дней, простых и сложных векселей и тарифов доставки груза. Он умело лавирует между рифами денежных расчетов с клиентами, получившими кредит под поручительство. В случае неуплаты клиентом долга фирма взыщет с Освальдо тридцать процентов. Процент очень высокий, зато в случае успеха коммивояжер получает и солидное вознаграждение. Конечно, если не произойдет каких-либо случайностей.

Подобно Колумбу, Освальдо открывает неизведанные земли, находит новых клиентов, заключает с ними сделки. У него нет недостатка в юношеской смелости, но отчасти помогает ему в делах и фашистский значок на отвороте пиджака. С каждым днем этот маленький значок приобретает в провинции все большее значение.

Значок – эмалевый, яйцевидной формы, по нему идут три вертикальных полоски: белая, красная и зеленая, а посредине – ликторский пучок. Так что Карлино в крупном разговоре с Освальдо попал прямо в цель. Но ведь Освальдо никогда не напоминает своим клиентам, что он фашист. Носить значок – его святой долг, но успеха в делах он добивается благодаря своим коммерческим способностям. Тут много значит, конечно, что его товары хороши и недороги, это позволяет легче выдерживать конкуренцию.

Он горячо увлекся работой, но жизнь и молодость берут свое. Освальдо обручен с дочерью булочника из Монтале Альяна. Месяц назад невеста призналась ему, что она лишилась невинности еще подростком. Со слезами на глазах она говорила, что любовь не позволяет ей скрывать дальше правду. Теперь Освальдо, конечно, бросит ее, и она непременно покончит с собой. Но Освальдо в ответ обнял ее и ласково сказал, что их любовь сильнее всего, что признание невесты не ослабило, а даже усилило его чувство.

Итак, в душе у него мир и спокойствие. И если будет «вторая волна», то он встретит ее вполне подготовленным. Но на прошлой неделе Карлино, вернувшись с заседания, разбудил его среди ночи и заявил, что нужно хорошенько всыпать одному смутьяну, который отказался пожертвовать деньги в пользу фашистской партии. Карлино не скрыл и того, что речь идет об Альфредо. И тут же добавил, что он лично не может участвовать в этой операции, так как обещал матери не связываться больше с кор-нокейцами.

Освальдо попытался отвертеться.

– Кампольми – мой клиент! – оправдывался он. А про себя думал: «Это не боевая операция, а насилие». В конце концов ему пришлось согласиться, иначе Карлино, припомнив прошлое, мог подумать, что он трус.

Но всю субботу, все воскресенье и понедельник его мучили угрызения совести. Душевные терзания не оставляли его ни в поезде, ни на улицах. В понедельник он так засиделся в доме невесты, что, прибежав на станцию, увидел лишь удалявшиеся огни последнего поезда. На следующий день его алиби не вызвало никаких сомнений.

Но сегодня утром, едва прозвенел будильник, в его комнату вошел Карлино и сказал:

– Нынче вечером надо будет вправить мозги одному малому из Рикорболи. А чтобы опять не опоздать на поезд, ты лучше никуда не езди. На этот раз я тоже принимаю участие.

– Федерация не разрешает налетов. Хватит насилий! Теперь мы должны действовать только по закону! – возразил Освальдо.

Тогда и вспыхнула ссора.

Освальдо долго смачивал лицо мокрым полотенцем, чтобы сошли красные полосы, оставленные пощечинами Карлино. Потом он аккуратно уложил свои вещи в чемодан и простился с опечаленной Армандой, которая неподвижно стояла рядом.

– Мне только с вами жаль расстаться! Вы были для меня как родная мать. Впрочем, если разрешите, я буду вас навещать. Комнатку я, конечно, где-нибудь себе найду. А пока что на эту ночь сниму номер в гостинице.

Спустя полчаса Освальдо вышел из дома с чемоданом и с портфелем, полным образчиков бумаги; на голове у него было две шляпы, надетые одна на другую, на руке перекинуто пальто и непромокаемый плащ. Ристори отвел ему комнату рядом с Уго. Освальдо заперся на ключ, сел за стол и вынул вечную ручку. Раскрыв старую книгу заказов, он принялся начерно составлять рапорт руководству фашистской партии. В нем Освальдо подробно информировал о случившемся и письменно излагал свои мысли – те самые, которые он высказал в пылу спора с Карлино. Немного спустя он отправился в свою фирму, чтобы перепечатать рапорт.

День для работы был потерян! Эта мысль совсем расстроила Освальдо.

Глава девятая

Завтра – воскресенье. Зловещая неделя кончается.

По воскресеньям будильники молчат. Улицы убирают и в седьмой день недели, но мусорщику Чекки везет в мелочах: его день отдыха пришелся на воскресенье. Утром слышен только будильник супругов Каррези, но и тот звонит в необычно поздний час: Беппино должен прийти в ресторан после восьми. Впрочем, если проследить за всеми будильниками, которые трезвонят между семью и восемью часами, то к ним надо добавить также будильники Мачисте и Бьянки. Хотя Клоринда не спит, а, как она говорит, лишь дремлет после третьего «ку-ка-ре-ку» петуха Нези, Бьянка боится разбудить мачеху. А вот те, у кого жива мать, могут обойтись и без будильников. Карлино и Бруно и без них еще ни разу не опоздали на работу.

Итак, в воскресенье будильники молчат: корнокейцы, желая поспать немножко подольше, нарочно с вечера не заводят их. Улица долго остается безлюдной; когда, наконец, женщины появляются на порогах домов или выглядывают из окон, солнце уже высоко стоит в небе. Клоринда и Арманда первыми выходят из дому, направляясь в церковь к обедне. В это воскресенье Луиза не пойдет с ними; она осталась дома присмотреть за внуком. Сегодня вместо нее убирать у Синьоры отправится Фидальма, жена сапожника.

Потом выходит Мария Каррези, она идет подметать лестницу, а немного позже появляется Клара.

А вот показались и все остальные – идут в лавку за покупками. Стадерини уже успел перекинуться со своего балкончика двумя-тремя словами с Нанни. Из окна высовывается полуголый Мачисте, словно собираясь крикнуть своей лошади: «Не беспокойся, я сейчас к тебе спущусь». Джемма, так же как и Луиза, не пошла в церковь: она обещала зятю испечь его любимые пироги. Милена торопит мать, и Джемма суетится у плиты.

Часы показывают девять. Кузнец уже начал чистить коня, Джордано и Джиджи скачут по ступенькам лестницы, а Семира, вымыв маленькой Паккарде голову, причесывает ее у окна. Музетта и Аделе, встретившись в лавке угольщика на виа Моска, возвращаются вместе домой.

– Ночью мальчик ни разу не просыпается, – говорит маленькая сестричка Ауроры. И, стараясь придать себе побольше важности, восклицает: – Ах, какой мой племянник красавчик! Ну прямо младенец Иисус!

– Вынеси его как-нибудь на улицу, – говорит Аделе подруге.

Аделе одиннадцать лет; это стройная гибкая девочка.

Маленькая, бойкая на язычок Музетта пользуется удобным случаем, чтобы показать, что хоть она, Музетта, и моложе на год, но рассудительнее своей подружки.

– Ты думаешь, это игрушка?

– Свежий воздух ему наверняка не повредит!

– С нынешнего дня мы решили гулять с ним в городском саду. Что поделаешь, он к этому привык. Аурора каждый день носила его туда!

– Она так и не написала вам ни строчки! Какая нехорошая! – восклицает Аделе.

– Наверно, не могла! А ты, болтушка, помалкивай! – отвечает Музетта. – Хочешь поспорим, что сегодня лее от нее будет письмо?

А поскольку Иисус – неизменный предстатель за детей перед богом отцом и к тому же в последние дни особенно интересуется виа дель Корно, то ровно в девять часов сорок пять минут утра желание Музетты сбывается. С виа деи Леони сворачивает в их улицу почтальон Мострити. Он живет в нашем районе, и у него много знакомых на виа дель Корно. Поэтому он знает, что письма, которые лежат в его кожаной сумке, перекинутой через плечо, взбудоражат всю улицу. Нанни, сидя по своему обыкновению верхом на стуле, первый приветствует его и спрашивает о новостях:

– Несу нынче такие письма, что каждое на вес золота! – отвечает Мострити, похлопывая по сумке.

– От Ауроры ничего нет? – спрашивает Стадерини, высунувшись из окна.

– Что, что? – встревоженно кричит снизу, из кухни. Луиза.

Заговорило материнское сердце и у вдовы Нези: Креция тоже притащилась к окну. Вот уже год, как она не видела виа дель Корно. Она еще очень слаба, от солнца и воздуха у нее кружится голова. Хватаясь рукой за жалюзи, она, не стыдясь, кричит вниз:

– Нет ли чего от Отелло?

– Есть. Ваш сынок тоже написал! Спустите скорее корзинку.

– И для Синьоры есть письмо! – кричит почтальон для того, чтобы Джезуина высунулась из завешанного шторой окна.

Схватив на руки внука, Луиза мигом выскакивает на улицу; сзади со всех ног бегут Музетта и Аделе. А за ними, на ходу застегивая пояс брюк, спешит сам Чекки.

Луиза и плачет и смеется, руки у нее дрожат, и ей никак не удается распечатать письмо. Вскрывает за нее конверт Стадерини, быстрее ветра слетевший с верхнего этажа.

– Откуда она пишет? – в волнении спрашивает Луиза.

– Из Пизы! – возвещает сапожник и начинает громким голосом читать письмо всей улице:

«Дорогая мама, как подумаю, какое я принесла горе тебе и папе, какой пример подала Музетте, у меня перо валится из рук. Но я уверена, что, когда мне можно будет все объяснить вам, вы меня поймете».

Дальше шли советы, как ухаживать за ребенком. А в конце написано было:

«Я сделаю все, как захочет Отелло, потому что люблю его и готова ехать за ним хоть на край света. Не показывайте письма никому. Пусть наша улица не радуется».

– Э! Поздно спохватилась, дорогая Аурора! Мы уже без вашего разрешения прочли письмо! – спокойно заключил Стадерини.

Папаша Чекки вырвал у него из рук письмо и медленно побрел вслед за домочадцами.

В эту минуту вдова Нези, седую голову которой солнце украсило золотым ореолом, громко крикнула вниз:

– Луиза! Будьте так добры, поднимитесь ко мне на минутку. Вместе с мужем!

В руках у Креции Нези письмо от Отелло: «Дорогая мамочка, я знаю, что причинил тебе ужасное горе. Никак не могу найти нужных слов, чтобы ты могла если не простить меня, то хоть немного оправдать. Ты напрасно думаешь, что Аурора сделала меня слепым, наоборот, она открыла мне глаза… Я сам заставил ее бежать. Из газет я узнал о смерти отца… Дорогая мама, если ты дочитала мое письмо до этих строк – значит, ты не совсем еще вычеркнула меня из своего сердца… Я вернусь, когда ты того пожелаешь! Если ты разрешишь мне вернуться – значит, ты меня простила. Но не уговаривай меня бросить Аурору. Когда ты захочешь, чтобы я вернулся, дай объявление в газете. А пока помоги Луизе растить мальчика. Малыш ведь тоже Нези, и он ни в чем не виноват. Прошу тебя не принимать поспешных решений насчет лавки отца».

Матери бросились друг другу в объятия. Мусорщик держал в руках Нези Третьего. Вдова посмотрела на его лицо и подумала, что младенец вылитый отец и что Отелло умолял ее не проклинать мальчика.

Вся в слезах, она опустилась на кровать, убеждая себя, что малыш действительно Нези, а не какой-нибудь ублюдок, и она должна относиться к нему, как к своему внуку. Ее осенила внезапная мысль, которая с каждой секундой становилась все отчетливее. «Ведь он мой внук!» – теперь она уверовала в это, уверовала твердо и бесповоротно. Глаза ее радостно загорелись, она всем сердцем ощутила сладость запоздалой мести.

«Ты мне изменил, Эджисто, но Отелло отомстил за меня», – шептала вдова про себя; и тут же, испугавшись, что оскорбляет память покойного, разрыдалась, а наплакавшись вволю, и совсем успокоилась.

Когда Креция Нези снова подняла голову, она уже окончательно уверилась, что мальчик приходится ей внуком, и никакие возражения, никакие доказательства не могли бы ее разубедить. Она сразу же обрела способность двигаться (больше не было смысла продолжать комедию), стала приветливой и живой. Семейству Чекки, взиравшему на нее с немалым удивлением, вдова объяснила:

– Между бабушками церемонии ни к чему! – Она с особой выразительностью произнесла слово «бабушками», как бы предлагая мусорщику и его жене самим понять ее намек.

– Что вы говорите! – воскликнула Луиза. – И вы это знали?

Вдова Нези не задумываясь ответила:

– Всегда знала. Но что я могла поделать? Муж способен был убить их обоих. Даже всех троих.

Немного спустя она вынула лист бумаги, написала на нем несколько слов и послала мусорщика дать объявление в газету. На улице Чекки забросали вопросами, а так как он не отвечал, сапожник Стадерини вырвал у него из рук записку и прочитал ее громовым голосом (что поделаешь, любопытные люди не отличаются деликатностью):

– Объявление: «Отелло, возвращайся! Мама прощает тебя и Аурору».

– Ну вот все и уладилось! – сказала Синьора, до которой тоже долетел голос сапожника. И она велела Джезуине перечитать ей письмо от Ауроры.

«Дорогая моя Синьора, – читала Джезуина, – все было бы, как мы предполагали, если бы не случилось это нежданное несчастье. Теперь, когда Нези умер, конечно, грешно говорить, что это к лучшему. Отелло, хоть и старается это скрыть, потрясен смертью отца. Не знаю, что бы мы делали без Вашей помощи, дорогая Синьора. Мы пошли по тому адресу, который Вы нам дали, и Ваша подруга встретила нас, как родных. А Вы знаете, она похожа на Вас. Но только не такая красивая. И руки не такие тонкие, и глаза не такие прекрасные. Мы живем на те деньги, что Вы переслали с Джезуиной. Тратим их очень бережливо, истратили только сто десять лир, включая расходы на переезд. Теперь будем ждать, как все пойдет дальше. Я пишу матери, что мы выезжаем, а на самом деле мы пока остаемся здесь».

В постскриптуме было написано:

«Это Вы, Синьора, ангел-хранитель виа дель Корно, а вовсе не мы, четыре подружки».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава десятая

Проститутки бродят по улицам, всем своим усталым телом налегая на каблуки. На лице у них всегда написано разочарование, даже если вечер оказался удачным и клиенты были щедры, – ведь завтра наверняка судьба им изменит. Они бродят, тяжело переступая ногами, словно лошади, везущие непосильный груз. У проституток своя кузница – каморка сапожника Стадерини. Ожидая ремонта, тут лежат и сандалии Джордано Чекки, и белые туфельки Маргариты, и грубые рабочие сапоги землекопа Антонио, но сапожник в первую очередь чинит туфли гулящих девиц. Ведь у них всего по одной паре туфель, а позволить себе такую роскошь, как остаться хоть один вечер дома, они не могут. Иногда эти клиентки, скинув туфли, усаживаются на маленький стул перед верстаком Стадерини и, заложив нога на ногу, ждут, пока он кончит починку. Проститутки ведут с сапожником степенный и скромный разговор – о том, что такого жаркого лета никто и не помнит, что цены на персики безбожно высокие. Беседуют также о том, что на людей и после войны не снизошла божья благодать, как многие надеялись, а, напротив, сердца ожесточились; говорят и о том, что сигареты ужасно подорожали: теперь курить – чистое разорение. Держа во рту деревянные гвоздики и зажав между колен туфлю, натянутую на колодку, Стадерини подбивает подметки и с интересом слушает откровения заказчиц. Хитро прищурившись, он говорит:

– Но ведь в вашей торговле не бывает кризисов!

Однако проститутки не подхватывают шуточку: раньше чем наступит ночь, они не признаются в своей профессии.

Все они живут в гостинице «Червиа». Здесь каждой из них сдают комнату размером шесть метров на три, с полуторной кроватью; простыни меняются раз в две недели. Гостиница находится на углу виа деи Леони. До поздней ночи у входа горит большой фонарь; в вестибюле у лестницы стоит кактус в кадке, а на стенах висят две олеографии; красная ковровая дорожка доходит до второго этажа. Чем выше, тем лестница становится уже, лестничные площадки напоминают темные и тесные клетушки.

От четвертого этажа узкая винтовая лестница ведет в мансарду, где теперь живет Розетта. В вестибюле гостиницы висит доска с двадцатью крючками для ключей. Но если не считать туалетных и комнат хозяина, то всего в гостинице только двенадцать номеров, каждый сдается по три лиры за ночь.

Столько же платят и Уго с Освальдо. Дороже стоит лишь пятый номер, где стоит двустворчатый платяной шкаф и трюмо. Как только открывается входная дверь, мгновенно начинает звенеть звонок и дребезжит до тех пор, пока дверь не захлопнут. На звонок выходит Ристори, появляясь из каморки с надписью на стеклянной двери «Дирекция». Он окидывает посетителя внимательным взглядом и, даже не поздоровавшись, возвращается в свою конуру. Из-за жары Ристори ходит в одной рубашке и все время обмахивается картонным веером с пестрой рекламой кондитерской «Виола». Веер ему подарила Олимпия, постоянная жилица его заведения.

Олимпия и ее приятельницы платят по две лиры за день и, кроме того, пол-лиры за каждого приведенного с улицы «гостя».

Они убирают свои комнаты сами. Для уборки остальных номеров у Ристори поденно работает Фидальма Стадерини.

Ристори около пятидесяти лет. У него крутой лоб с залысинами, круглое брюшко и бычьи глаза. Большую часть дня он проводит за своим «директорским» столиком. На стене, за спиной у Ристори, портрет папы Пия IX, а рядом со стулом стоит завернутая в мокрую тряпку бутылка с вином (так вино лучше всего сохраняется прохладным в палящую жару).

Ристори читает детективные романы и ведет реестр, куда заносит каждый визит своих клиентов. Он ведет эти записи аккуратнее, чем фатторе из Каленцано свою приходо-расходную книгу. Фатторе и его приятели заходят в гостиницу каждую пятницу. Подковав лошадь, побрившись, пообедав у Силли или у Пенелло, закончив все дела, они уж обязательно заглянут в «Червиа», прежде чем отправиться в своей повозке обратно в деревню.

В пятницу проститутки работают даже днем. Они появляются в определенные часы на площади Синьории, Орсанмикеле и у лоджий Порчеллино, где управляющие поместьями и маклеры заключают свои сделки. Глаза у проституток острые, как нож, и притягивают к себе намеченного мужчину, как магнит – железо. А железо это многократно проверенное и испытанное: деревенский житель подчинен силе привычки и, кроме того, хочет быть заранее уверенным в исходе дела. Он чрезвычайно боязлив, и взгляд проститутки кажется ему взглядом сообщницы, собирающейся его шантажировать. Именно приверженностью ко всему знакомому и привычному объясняется и то, что даже Розетта по пятницам все еще находит клиентов.

Проститутка завлекает мужчину взглядом, поводит плечами и виляет задом. Фатторе, бледный от страха, но словно завороженный, бредет вслед за ней. Если он случайно встретит знакомого, то спешит поздороваться первым и даже проводит его, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения. Проститутки уже привыкли ко всему этому; краешком глаза они неотступно следят за своим клиентом, опасаясь потерять его в уличной толпе. Чтобы не спугнуть его, они идут переулками.

Последняя сцена пантомимы происходит на виа дель Корно. Женщина уже вошла в гостиницу и, спрятавшись за дверью, наблюдает в щелку за маневрами фатторе. Она видит, как тот осматривается вокруг, останавливается на углу улицы, заворачивает к «Червиа», снова останавливается, возвращается на угол и опять озирается; потом крадется по стенке и, наконец, со всей ловкостью, на какую способен, одним прыжком влетает в подъезд гостиницы.

Пятница – базарный день (рынок бывает и во вторник, но торговля в этот день идет плохо). В реестре, рядом с именами своих жилиц, Ристори ставит по пятницам до десяти палочек, каждая из них означает взнос в пол-лиры. Появление Ристори не пугает клиентов. Они знают, что хозяин гостиницы нем как могила и к тому же сам заинтересован в посетителях. Иногда, спустившись вниз, они задерживаются в комнатушке «дирекции» поговорить с Ристори о делах; ведь у Ристори, кроме доходов от гостиницы, есть и другие – какие именно, мы скоро узнаем. Из двенадцати номеров гостиницы только в пяти живут постоянные жильцы: в четырех – уличные женщины, а в пятой – парикмахер Оресте. Оресте теперь окончательно поселился в гостинице, он платит лиру в день и не жалуется, если вечером находит свою комнату занятой. На такой случай у него в парикмахерской есть раскладная кровать. Розетта самая старая из четырех жен-шин. В гостинице живет также ее двоюродная сестра Доната, получившая от своих приятелей прозвище «Кикка» или «Киккона». Кикка высокая и толстая, настоящая башня; в пятницу у нее особенно много работы. В соседнем номере живет Олимпия, уроженка Модены, она регулярно посещает кафе в центре города и, хотя ладит с фатторе, относится к ним немного свысока. И, наконец, Ада. Ей двадцать три года, у нее погасший взгляд и увядшее лицо, черные волосы и ожесточенное сердце. Ей запрещено заниматься своей профессией, так как она больна наследственным сифилисом. Но голод и волка гонит из леса, а раз Ристори ее держит – значит, болезнь не заразна. Ведь он не рискнул бы потерять дружбу с фатторе, у которых покупает оливковое масло и муку, а потом перепродает по более высокой цене хозяйкам публичных домов с виа Альтафронте и виа дель Аморино.

Остальные проститутки имеют другое пристанище, но часто заглядывают и в «Червиа», снимают номер на несколько часов; однако и они беспрекословно платят хозяину дань в пол-лиры. Как «постоянные», так и «временные», как их называет сам Ристори, благодарны синьору Гаэтано за его помощь. Ведь Ристори приятель бригадье-ре. Если во время облав девицы попадают в руки полиции нравов, то достаточно вмешательства Ристори, чтобы их выпустили из полицейского участка на свободу, – в тюрьму Санта-Вердиана они не попадают. Ристори для них нечто вроде сборщика налогов, один из бесчисленных чиновников, на которых держится современное общество. Они благодарны синьору Гаэтано, но вместе с тем боятся и презирают его.

Связь с нашей улицей поддерживает только Розетта. Она занимается здесь своим ремеслом уже лет двадцать и, конечно, не могла не завести знакомств на виа дель Корно. Ее подруги все дни недели, кроме пятницы, ведут ночную жизнь, как мыши и светляки. Они выходят на улицу, когда совсем стемнеет, и, боясь, как бы вечер не прошел впустую, бывают слишком озабочены, чтобы думать еще о делах виа дель Корно. На этой улице их интересует только сапожная мастерская. Все же они не могут пожаловаться на обитателей виа дель Корно – никто их здесь не осуждает и не порицает. При случае корнокейцы вежливо здороваются с ними и провожают их сочувственным взглядом.

Бедняки и труженики на собственном горьком опыте убедились, что зарабатывать на жизнь приходится разными путями, а путь этих женщин, в сущности, один из самых унизительных и жалких. Даже набожная Клоринда, самая закоренелая ханжа из всех местных богомолок, не мечет против них громы и молнии. Проститутки явно мешают ей меньше, чем стук молотков Мачисте и Стадерини. Девушкам не стремятся внушить, что надо сторониться проституток, родители инстинктивно чувствуют, что если расписывать грех в черных красках и рьяно его осуждать, то это только побудит дочерей согрешить, и как можно раньше.

– Все зависит от того, как мы ведем себя дома, – сказал Антонио жене, когда Клара подросла и перед ними встал этот вопрос. – Если родители ведут себя как следует, дети будут им подражать. Ну, а если порок у детей в крови, то тогда уж не помогут ни уговоры, ни побои.

Элиза тоже часто посещает гостиницу «Червиа». Усевшись верхом на стуле, Нанни с цинической наглостью, свойственной людям такого сорта, следит за каждым ее «рейсом» в гостиницу. Нанни теперь на самом дне грязной ямы; виа дель Корно окончательно отказала ему в поддержке, которая невидимой нитью связывает обитателей соседних домов. Никто не протянет Нанни руку, чтобы вызволить его из беды. Он словно бродячий кот, который роется в мусорной яме. Однако Элизе каждый и теперь готов в трудную для нее минуту предложить свою помощь.

Никто не может понять, почему она не бросит этого человека. Ведь Нанни ей не муж, он подло эксплуатирует ее, часто бьет и к тому же старше ее на пятнадцать лет.

Но Элиза ни с кем не откровенничает. Однажды Семира столкнулась с ней в молочной Могерини и, увидев, что у нее подбит глаз и расцарапана шея, попыталась ей посочувствовать. Элиза с досадой ответила, что пусть лучше виа дель Корно занимается своими собственными делишками.

Фатторе в своем кругу называет Элизу «Железная грудь». Хозяин гостиницы «Червиа» постарался широко разрекламировать это прозвище среди корнокейцев. Для этого он, словно невзначай, сообщил о нем сапожнику Стадерини.

Элиза заслужила такое прозвище, грубоватое, как и остроумие придумавших его деревенских шутников. Ей около двадцати пяти лет, у нее статная фигура, подстриженные «под мальчишку» волосы с коротенькой челкой на лбу. Ее большие печальные глаза зеленого цвета как будто созданы для этой профессии. В узкой белой блузке, плотно облегающей ее гибкий торс, она выглядит свежей и цветущей. Короткая, выше колен, черная юбка не закрывает стройных ног, довершающих ее красоту, цена которой от пяти до десяти лир.