Текст книги "Повесть о бедных влюбленных"

Автор книги: Васко Пратолини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава вторая

Первым, кто составил себе ясное представление о том, как все это произошло, была Синьора. Известно, что описание хода сражения, сделанное историком, бывает достовернее, чем свидетельства генералов, руководивших боем, и солдат, участвовавших в нем. Со своего «ложа страданий», помещавшегося на третьем этаже дома номер два, Синьора зорко следила за всем, что происходило на виа дель Корно, как будто она день и ночь не отходила от своего окна и смотрела вокруг, вооружившись самым лучшим биноклем. У окна Синьора поставила надежного дозорного. Это Джезуина. Она – и сиделка, и кухарка, и компаньонка, и самая близкая подруга Синьоры. Девушка вела наблюдение, руководствуясь богатым жизненным опытом своей хозяйки и ее знанием людей. Однако, по примеру всякой уважающей себя газеты, Синьора располагала еще и двумя репортерами. Отличаясь любопытством и наивностью, питая к Синьоре признательность и глубокое почтение, они ревностно собирали для нее последние известия с виа дель Корно. Это развлекало и утешало Синьору, а возможно, позволяло ей удовлетворять и иные, более низменные чувства.

Простодушные репортеры Синьоры – это Луиза Чекки и Лилиана Солли, жена Джулио. О них не мешает сказать несколько слов.

Луиза дожила до сорока лет, так ни разу и не выйдя за пределы бульварного кольца. Ее мать работала прислугой у мирового судьи и стала его любовницей. Забеременев, она лишилась и места и удовольствия. Роды вызвали ишиас, и болезнь надолго приковала ее к постели. Пока был жив судья, считавший себя обязанным присылать им немного денег, мать и дочь кое-как перебивались, снимая комнатенку с кухней на виа дель Корно. Луиза выросла, стала взрослой девушкой, порядочной и невзрачной, доброй и хорошо понимавшей, как трудно иметь каждый день хотя бы кусок хлеба. После смерти матери Луиза вышла замуж за хорошего, честного парня, такого же бедняка, как она сама. Ее муж работал конюхом, но со временем ему удалось получить место в городском управлении по очистке улиц. Тем временем у них родилась Аурора, а еще через восемь лет – сын Джордано. Второго ребенка они уже не хотели. Но беда не приходит одна: за Джордано последовала Музетта. Бедняки – люди без особой фантазии: чтобы избежать последствий, супруги Чекки решили уничтожить их причину и, как выразился сапожник Стадерини, «погасили огни». Луизе было тогда тридцать четыре года, мужу ее – тридцать девять лет. Очень трудно иметь каждый день кусок хлеба на то жалованье, которое платит мусорщику городское управление. Это было сложной проблемой, и супруги Чекки до времени поседели. Их младшие дети не перешагнули еще за первый десяток, когда старшая уже стала настоящей синьориной. Вот тогда-то она, старшая, и легла с Нези на мешки из-под угля.

Кругозор Луизы был ограничен виа дель Корно. Один раз она побывала в Курэ: у Ауроры – тогда еще маленькой девочки – началось воспаление среднего уха, и Луиза возила ее в больницу Мейера. А вскоре после смерти матери Луиза съездила на ее могилу в Треспиано. Это было уже целое путешествие! Жизнь – как келья: чем беднее человек, тем она теснее. Главное – это сохранять душевное равновесие, тогда наш мирок кажется обширным, как небо. Луизе это удавалось. (И Кларе это удавалось, хотя ей не исполнилось еще и восемнадцати лет.) Виа дель Корно стала для Луизы целой вселенной. «Здесь столько людей и столько всего происходит, что за всем и не уследишь», – говорила она. Счастье – это внутренний покой. На виа дель Корно в ходу поговорка: «Хорошо тому, кому мало надо». Луиза довольствовалась малым и была счастлива. Но участь Ауроры лишила ее покоя. За несколько дней Луиза осунулась и постарела. Она работала у Синьоры приходящей прислугой. Для нее Синьора – «святая, кем бы она ни была в прошлом». «Да, можно сказать, святая женщина, – утверждала Луиза. – Вон как она помогает Лилиане». Синьора подарила Лилиане приданое для ее новорожденной дочки и покупает ей бисквиты «Здоровье»: Лилиана делает из них кашку и прикармливает ребенка.

Теперь, когда Джулио снова попал за решетку, Лилиана проводит у Синьоры целые дни. Синьора опекает ее и ребенка. Это они пожелала, чтобы Лилиана отказалась от помощи Махисте. Луиза говорит, что в доме Синьоры Лилиана обрела рай земной. И прибавляет при этом: «Ах, если бы Аурора так же прислушивалась к советам доброй Синьоры!» Аурора ее не послушалась. Это правда. Но действительно ли все обстоит именно так, как об этом говорит Луиза? Правда ли, что Лилиана обрела рай земной и доме Синьоры? Сама Лилиана думает, что так оно и есть. Она сердита на Джулио. Но не за то, что он попал и тюрьму, – за это она его больше не осуждает. К тому же ей известно, что на этот раз он ни в чем не виновен: Джулио думал вернуться к честной жизни, хотел опять наняться своим ремеслом – все знают, какой он хороший краснодеревщик.

Вчера Лилиана ходила к нему на свидание в тюрьму Мурате. Она взяла с собой девочку, а Джулио обожает малютку. После рождения дочки он стал совсем другим человеком. Лилиана рассказала мужу, что Синьора осыпает ее своими милостями. Но Джулио велел ей держаться от Синьоры подальше. Он сказал: «Кто ее знает, чего ей надо! Не забывай, она – старая содержанка. Если у тебя и чем нужда, обратись лучше к кузнецу Коррадо. Он чист, как стеклышко. И никогда не отказывался нам помочь».

Скажите пожалуйста: если у тебя в чем нужда?! Да во всем! Джулио сидит в тюрьме около месяца, он уже успокоился и даже немного пополнел. Любовница Моро каждый день приносит еду и на его долю. После ареста Кадорны, с которым они совершили кражу на виа Болоньезе, Моро сознался, но не выдал того, кто спрятал краденое. Оба – и Кадорна и Моро – упорно твердят, что Джулио пи к чему не причастен. Украденные вещи до сих пор не найдены. Именно о них и допрашивают Джулио. А когда он не сознается, его бьют. Лилиану тоже вызывали в полицию. Синьора посоветовала ей взять с собой дочурку и втихомолку щипать ее, чтобы та плакала. Бригадьере предложил Лилиане стул, ни разу не повысил голоса; он продержал ее битых три часа, но так и не вытянул из нее ни слова признания. А между тем Лилиана знала, что «покойник» пролежал у них в комнате под кроватью всю ночь и весь следующий день. Потом Джулио испугался и куда-то его унес. Куда? На этот вопрос она не могла бы ответить, даже если бы и захотела.

Вчера во время свидания Джулио спросил у нее, что она собиралась сказать в тот последний раз, когда они виделись дома. И Лилиана рассказала, что в его отсутствие приходил Нанни «проведать покойника», но ей показалось странным, почему Джулио прислал его, не указан, где спрятано краденое.

Джулио ответил: «Правда, я посылал его. И все-таки, если Нанни тебя о чем-нибудь спросит, держи язык за зубами, как в полиции», Джулио мог бы этого и не говорить. Нанни всегда был ей не по душе. У него лисья морда, а взгляд такой, что все кажется, будто он примеривается, как бы ударить тебя исподтишка. Стоит Лилиане поговорить с ним пять минут, ей уже хочется бежать от него куда-нибудь подальше. Вот Синьора – совсем другое дело. Тут Джулио не прав. Синьора такая добрая, как родная мать! Если бы не она!… Разумеется, Лилиана передала Синьоре – слово в слово – свой разговор с мужем во время последнего свидания.

Держа мешок за спиной, Джулио спустился по лестнице. Прежде чем выйти из дому, он остановился у двери, желая удостовериться в том, что его никто не видел. Улучив удобный момент, он выскочил на улицу и быстро прошмыгнул в дверь угольной лавки. Из тех, кто был на улице, его никто не заметил. Но Джулио не подумал о том, что его могли увидеть из окон.

Семира, мать железнодорожника Бруно, видала, как Джулио вошел в угольную лавку. Она сказала сыну, который в эту минуту старательно завязывал галстук: «Кажется, Нези дал Джулио работу. Я очень рада за Лилиану». А из окна этажом выше Джезуина, находившаяся на своем посту, следила за всеми маневрами Джулио – с той самой минуты, как он появился на улице, спустился в подвал к Нези, и до того мгновения, когда он вышел из лавки уже без мешка.

Джезуина пристально глядела в окно и обо всем, что она видела на улице, подробно рассказывала Синьоре, сидевшей в постели. Это напоминало радиорепортаж: о футбольном матче.

– Нези делает Джулио знак – мол, следуй за мной… Они спускаются в лавку… А сейчас ничего интересного… Фатторе из Каленцано показывает Мачисте копыта своей лошади… Из гостиницы выходит Розетта. На ней новое платье. Ах, нет, это старое – лиловое. Должно быть, она его переделала.

– Сегодня базарный день, она подцепит какого-нибудь мужлана. Подумать только, ведь Розетта – моя ровесница!… А теперь что? Не спускай глаз с лавки Нези!

– Сейчас ничего. Дети Луизы играют с ребятами землекопа… В дверях лавки показался сын Нези. Лицо у него хмурое, недовольное, как всегда…

– А теперь?

– Теперь опять ничего…

– Клара не выходила?

– Нет. Но я вижу ее – у них открыто окно. Она п комбинации. Гладит платье – только что кончила его шить.

– А теперь?

Голос Синьоры еле слышен. Он напоминает слабое стрекотанье полуживой цикады. Только привычный слух Джезуины может разобрать, что говорит ее хозяйка.

– Фатторе прощается с Мачисте.

– Еще не заходил побриться?

– Как будто бы нет… Подъехал к кузнице подручный… Мачисте отчитывает его за опоздание.

– Как зовут этого паренька?

– Эудженио. Мачисте взял его на работу несколько дней назад. Он живет в Леньяйа. Ездит сюда на велосипеде.

– А теперь что?

– Ой, вот интересно-то! Нанни собирается войти в дом номер четыре. Может быть, уже вошел: я плохо вижу – это прямо под нами… Теперь ничего… Ничего…

– Не может быть! Следи все время за лавкой Нези.

– Я слежу… Бьянка вышла из дома…

– Как она одета?

– Как всегда, очень скромно. Вечно у нее болезненный вид.

– Отцу следовало бы давать ей побольше сахара, а то он кладет сахар только в свой миндаль. Девочке нужна глюкоза. Я помню ее еще совсем маленькой. Если она не изменилась, то, должно быть, стала красавицей. Болезненные красавицы часто имеют бешеный успех.

– Теперь Нанни вышел из дома номер четыре. Наверно, был у Джулио и не застал его. А сейчас идет к виа деи Леони… Пошел отмечаться в полицию.

– Ну, это не ново и не интересно. Гораздо любопытнее, о чем говорят сейчас Джулио и Нези.

– А, вот он, Джулио! Вышел из лавки. Побежал домой… Нези выглянул на улицу. Дает какое-то поручение своему сынку. Посмотрел наверх, в нашу сторону.

– Спрячься за жалюзи: пусть он тебя не видит.

– Я стою далеко. Если спрятаться, так я не замечу, когда Джулио выйдет из дома.

– Ты должна оставаться невидимой и все видеть!

– Ого! Джулио перебежал через улицу с мешком за спиной и юркнул в угольную лавку.

– С мешком?

– Да, с мешком. Должно быть, мешок тяжелым: Джулио чуть не растянулся.

– Мешок с углем?

– Нет, нет. Мешок чистый и наполнен только до половины.

– Гляди во все глаза, плутовка!

– Нези остался стоять на пороге… Озирается по сторонам. Джулио выходит из лавки. Они даже не попрощались друг с другом… Нези уставился на наши окна.

– Отойди от окна! Теперь Джулио пойдет отмечаться. Сдал «покойника» в надежные руки и будет себя чувствовать в полиции увереннее… Дай мне газету и позови сюда Лилиану!

– Синьора, вы думаете…

– Не твое дело, что я думаю.

Джезуина молчит. Синьора устала. Утро выдалось необычное. Синьора знает, что ей надо беречь свои силы. Горло ей сдавила «какая-то цепь», и Синьора глотает воздух, желая освободиться от этого чувства. Чтобы как-нибудь отвлечься от тягостных ощущений, она поправляет массивный золотой браслет, надетый на левую руку, ожерелье, свисающее на грудь, трогает кольца. Эти драгоценности Синьора носит лет тридцать, не меньше, и они словно срослись с ней, стали частью ее тела, единственной, на которую она может смотреть без грусти и отвращения. Синьора поглаживает драгоценности, как гладят кошку. Это и приятно и помогает сосредоточиться. Синьора размышляет. Она сидит в постели, прислонившись к подушкам; хорошо уложить их умеет одна лишь Джезуина. Пунцовое атласное одеяло, на которое выпущен край белоснежной простыни голландского полотна, прикрывает Синьору до пояса. Ее величественная, пышная грудь вырисовывается, как на портретах знатных дам XVII века. Темные краски в сочетании с белыми пятнами придают всей ее фигуре рельефность и выразительность. На ней свободное сборчатое платье цвета ультрамарина. На шее кружевной воротник оттенка слоновой кости. Такие же кружева и на манжетах. Горло – ох, уж.это горло! – прикрыто, как у царицы Савской, повязкой, доходящей до самого подбородка. Повязка черная с желтыми крапинками. К ней приколота брошь – большая, оправленная в платину камея.

Лицо Синьоры, особенно его выражение, пугает и завораживает. Иссиня-черные блестящие волосы разделены пробором и туго заплетены в косички, которые кругами уложены на ушах. Лицо поражает неестественной белизной: все оно, от корней волос и до самой шеи, покрыто, как гипсом, толстым слоем белой жирной пудры. Ярко накрашенные губы придают ему еще большее сходство с хорошо сделанной зловещей маской. Глаза с опухшими исками, затененные густыми длинными ресницами, напоминают две большие темные пещеры, в глубине которых свет то вспыхивает так ярко, что трудно смотреть, то словно гаснет навеки. Кожа дряблая, щеки обвисли, как уши у пойнтера.

Синьора размышляет. Выпростала руки из-под одеяла и поглаживает левую руку правой. Сдвигает кольцо с середины пальца до самого ногтя, потом не спеша водворяет его на место. Руки у нее длинные, худые, с узловатыми пальцами. Суставы пальцев похожи на крупные орехи, поэтому безболезненно снять и снова надеть кольцо – настоящая головоломка. Эта игра помогает Синьоре думать. Синьора размышляет. Джезуина приучена, не нарушать тишины, молчать, пока Синьора сама о чем-нибудь не спросит. Жара. Сквозь закрытые жалюзи не проникает ни малейшего дуновения ветерка. Знойный июнь обещает еще один мучительный день. Солнечный луч протянулся по красному одеялу, играет на отполированной спинке кровати черного дерева, увенчанной золотыми шарами. Над кроватью, на стене, оклеенной темно-красными обоями с золотыми лилиями, висит репродукция картины «Мадонна в кресле» [8][8]
  Картина Рафаэля.


[Закрыть].

Синьора думает. Ее мысли стройны и логичны. Даже вещи, которые ее окружают, говорят о любви к порядку и о здравом смысле. Комната обставлена только самым необходимым; здесь нет ничего лишнего и декоративного, экстравагантного и неоправданного. Зеркальный шкаф, два красных кресла, туалет, по углам стоят обитые красной материей стулья. Каждая из этих вещей используется по своему назначению и, конечно, прежде всего, – стоящий у кровати Синьоры ночной столик, весь заставленный пузырьками с лекарствами и стаканами. На фиолетовых занавесках вышит золотой лев с поднятой лапой. Половину стены напротив кровати занимает большой комод, на котором все безделушки, коробочки, веера, бинокли, лорнеты – расставлены и разложены так, что из «своего ада», к которому прикована Синьора, она может видеть каждый предмет в отдельности и в минуты дремотного покоя воскрешать в мыслях счастливые дни своего прошлого. Спальня была задумана и обставлена Синьорой, как «красная комната». Синьора пожелала, чтобы на обоях были изображены золотые лилии, а на занавесках геральдический лев «Мардзокко» [9][9]
  Лилии и лен – и гербе города Флоренции.


[Закрыть], – это всечасно напоминает ей, что она во Флоренции, куда она приехала еще совсем молоденькой девушкой, где она любила и страдала, где «познала счастье и горе».

Но ни в «красной комнате», ни в других комнатах квартиры и, возможно, вообще нигде нет портрета Синьоры. Портрета, изображающего ее в дни молодости. А говорят, она была необычайно красива. «Тогда Синьоре, – утверждает Луиза, – было чем похвастаться». Как только Синьора поняла, что стареет, и узнала, что у нее болезнь горла, которая неизбежно сведет ее в могилу, она решила уничтожить все свидетельства своей былой красоты. Призвав на помощь свой трезвый ум и прекрасную память, она без особого труда составила список всех тех, кому когда-то подарила свои фотографии. Она вспомнила фамилии и адреса даже тех друзей, с которыми уже давно не встречалась. Синьора побывала в нескольких домах, расположенных в центре, посетила некоторые палаццо на набережной Арно. Прошло лет сорок с тех пор, как она была здесь в последний раз. Решив осуществить свое намерение во что бы то ни стало, Синьора обратилась в сыскные агентства, несколько раз выезжала из города. И она добилась своего. Впрочем, она дарила свои портреты лишь очень немногим. И предусмотрительно фотографировалась только в одиночку. Надо было отыскать шестнадцать фотографий. Она заполучила четырнадцать. О пятнадцатой Синьора узнала от свидетеля-очевидца; по его словам, женщина, к которой много лет назад эта фотография попала в руки, разорвала ее на клочки и вышвырнула в уборную. Что же касается последней, шестнадцатой, то Синьора получила письменное заявление, в котором бывший обладатель карточки заверял «честью депутата и криминалиста», что предал фотографию пламени, а пепел развеял по ветру в тот самый день (но об этом ей было сообщено уже устно) – вернее, в ту самую ночь, когда он решил, что «стал наконец серьезным человеком». Достигнув своей цели, Синьора сказала: «Теперь уж никто не может показать, какой я была когда-то. Слова в счет не идут, слова – это ветер. Пусть видят меня такой, какой я стала». (Правда, с этих пор видеть Синьору могли лишь очень немногие.)

Пока Синьора разыскивала свои фотографии, она осквернила светлые воспоминания многих людей, разожгла угасшую ревность, растравила старые раны. Синьора отнеслась к этому с циническим безразличием, как та молодая куртизанка, чьи портреты она последовательно уничтожала. Все ее знакомые, за исключением одного, были еще живы и все занимали теперь высокое положение в обществе. Синьора поздравила себя с тем, что всегда «хорошо разбиралась в людях». Возможно, Синьора забыла, что изображенная на фотографиях красавица, вступая в связь, имела обыкновение говорить: «Больше денег – дольше дружба» – и дарила свои портреты только молодым людям, самым красивым, богатым и самым щедрым. Синьору порадовало и то, что все сохранили ее портреты. Больше всех взволновался при свидании с нею тот, у кого она вытребовала свою одиннадцатую фотографию. Он согласился вернуть портрет при условии, что они проведут день вместе как добрые, старые друзья: он покажет ей Тревизо, где она ни разу не бывала. Вечером он сказал, что никогда не мог ее забыть, и – слово за слово, дальше – больше – предложил ей наконец выйти за него замуж. Поняв, что фотография, заключенная в перламутровую рамку – бог знает какой ценности! – находится в опасности и что уговаривать его значило бы лишь усложнять положение, Синьора выдавила несколько слезинок и, сделав вид, что она тронута, согласилась. Они вместе легли в постель – «это было так мучительно!», а ночью, пока он спал, она встала, спокойно оделась, взяла фотографию и с первым же поездом уехала из Тревизо. (Она подсыпала ему в кофе снотворного: чтобы получить фотографию, она была способна даже отравить его.) Когда со всем этим было покончено и как будто уже не оставалось ни одного свидетельства ее былой красоты, Синьора вспомнила, что однажды она позировала художнику, приятелю своего друга. Найти этого друга было не трудно, но получить портрет оказалось делом сложным и обошлось дорого. Купив его, Синьора пожалела, что потратила столько денег и столько времени: портрет не был похож. Она узнала себя только по платью. Нет, разве такой она была в те годы! Да ничего похожего! Друг согласился с этим. «И все-таки, – сказал он, – это хорошая картина!» – «Но я же не была такой!» – «Конечно, нет! Но что-то здесь есть от твоего прежнего облика». Она уничтожила и этот портрет, чтобы не осталось и тени прежней ее красоты. У нее сохранилась лишь рама с медной дощечкой, на которой было написано имя художника, а рядом, буквами помельче: «Портрет дамы».

Сопоставив то, что увидела Джезуина, с тем, что «слово в слово» сообщила Лилиана о своем разговоре с мужем в тюрьме, Синьора первая составила ясное представление о краже на виа Болоньезе. А ведь она не вставала с постели.

– Пойди скажи Нези, что мне надо поговорить с ним, – приказала она Джезуине.

Глава третья

Судя по началу июня, лето обещало быть памятным для метеорологов. Швейная мастерская на виа Торнабуони завалила работой петельщицу с виа дель Корно: клиенты раньше обычного собирались на летний отдых и заказывали серые костюмы, и кремовые брюки. Петлям, обметанным Кларой и ее матерью, предстояло наслаждаться морем и чистым воздухом. Ближайшие месяцы не должны пройти бесследно для нашей улицы. А жара уже и сейчас не давала никому покоя. Синьора велела включить вентилятор, стоящий на комоде в ее спальне.

Но лошадей запрягают и в жару, только надевают на них шляпы для защиты от солнца; кашляя, словно в январскую стужу, они тянут пролетку или телегу, высоко нагруженную ящиками, корзинами с винными бутылями, мешками с мукой; возницы останавливаются около кузницы. Спины лошадей мокры от пота: у молодых лошадей, на которых приезжают из окрестностей города фатторе и помещичьи сынки, пот пахучий и теплый, как пульсирующая кровь; у извозчичьих кляч он холодный, точно у чахоточных. Кузнец тоже обливается потом, словно нормандский тяжеловоз. Вчера вечером в кино показывали «Мачисте в аду», и кузнецу казалось, что он видит самого себя в кожаном со шлейками фартуке и в прилипшей к телу рубахе. А сейчас он осторожно и уверенно поднимает ногу коня и, зажав ее между колен, вынимает гвозди из истершейся подковы. Потом берет нож и снимает с копыта образовавшуюся мозоль. Лошадь тихонько пoстукивает о камень раскованным копытом. Коррадо раздувает мехи, железо раскаляется и становится ковким. Захватив подкову длинными клещами, кузнец кладет ее на наковальню и начинает бить по ней молотом. Подкова получится, как новая. Молот бьет мерными и точными уда рами, словно палица Геркулеса. Вместе с тем движения Коррадо виртуозны, точно у фокусника. Он играет с рас каленным железом, будто кошка с мышью, кошка тихонько подталкивает мышь лапой, заставляет ее бежать и, мигом настигнув, впивается ей в затылок зубами. Длинными клещами, зажатыми в левой руке, Коррадо терзает железо, гоняет его по наковальне, поймает, отпустит и снова схватит. Он переворачивает подкову с одной стороны на другую и с каждым ударом молота, который держит в правой руке, все больше сгибает ее и сплющивает.

Все это он делает ловко и проворно, с быстротой копьеметателя или фехтовальщика. Раскаленное докрасна железо рассыпает целый фейерверк искр, но постепенно тускнеет, темнеет и под ударами молота приобретает наконец нужную форму.

Коррадо снова наклоняется, зажимает ногу лошади коленями, как тисками, накладывает на копыто еще не остывшее железо. Слышится слабое потрескивание, легкое облачко дыма обволакивает лицо Коррадо, тянет запахом паленого.

Лошадь, слегка дернувшись, продолжает жевать овес и поводит вокруг глазами – ищет своего хозяина. Коррадо вбивает гвозди, закрепляя подкову. Последним ударом молотка он загибает концы гвоздей и вгоняет их в поверхность копыта.

Коррадо выпрямляется во весь рост и вытирает пот со лба огромной волосатой рукой, на которой вытатуирована балерина.

Подручный выполняет ту же работу, что и Коррадо, но не так быстро и не так искусно. Хотя ему немногим больше двадцати лет, работа в кузнице вконец изматывает его. Лицо у него бледное, словно у сапожника, который целый день сидит сгорбившись за своим низеньким столиком.

Подручному с трудом удается подковать за день восемь лошадей – больше и не сделать молодому подмастерью, особенно летом, не то он получит радикулит или заболеет чахоткой. Сам Коррадо «выжимает» вдвое больше, и у него вечером ломит поясницу, першит в горле и жжет глаза.

Коррадо закрывает кузницу лишь после того, как приходит У го и ставит свою тележку.

Но прежде чем подняться к себе на второй этаж, кузнец чистит и гладит коня, задает ему корму, а перед сном он снова навещает его. Выглянув из окошка, жена кричит кузнецу, что ужин готов. У нее обветренное добродушное и по-девичьи румяное лицо крестьянки, крутые бока и высокая грудь. Она редко показывается на улице. Своем сдержанностью и доброжелательностью она заслужила уважение всех обитателей виа дель Корно. У себя на балкончике она держит кур: куры – «ее страсть». Она ухаживает за ними, холит их сверх меры и очень боится котов, которые бродят по крышам и опасны для кур не меньше куниц. (Курятник теперь без петуха. А. раньше, едва занимался день, петух принимался кукарекать, вступая в состязание с петухом угольщика Нези. Однажды, проснувшись на рассвете, Коррадо с проклятьями схватил петуха за ноги и, стукнув его головой об пол, разом прикончил.)

Маргарита любит Коррадо, как только женщина может любить человека, которого она добровольно выбрала себе в мужья, но в ее нежной преданности таится тень детского испуга. Хотя Маргарита знает доброту и мягкий характер своего мужа и нередко, когда он стоит, баюкает его, словно ребенка, она никак не может привыкнуть к огромному росту Коррадо. Ей все кажется, что в какой-нибудь злополучный день он вдруг вспылит и одним ударом прикончит ее, как несчастного петуха.

Она знает, что не может иметь детей, и это приводит ее в отчаяние. Их квартира невелика, и Маргарита мигом убирает ее, а дни такие длинные. Если у нее кет в гостях кого-нибудь из «ангелов-хранителей», она шьет или вяжет, прислушиваясь к бою часов на башне Палаццо Веккьо.

Раньше, когда у Коррадо еще не было своей кузницы, он ходил ковать лошадей по деревням. Отец Маргариты имел лошадь. Каждое воскресенье он запрягал ее и.вез на прогулку двух своих дочек. Коррадо не раз случалось подковывать серую Розалинду. Отец Маргариты был сборщиком налогов, и у него часто не хватало времени проследить за работой кузнеца. Коррадо заходил в кухню разогреть железо, и, чтобы не удариться головой о колпак очага, ему приходилось становиться на колени. У Маргариты он вызывал легкий страх, такой же, как и слон из цирка, – и боязно, и хочется его потрогать. Однажды он так вот стоял на коленях перед очагом, а Маргарита не смогла удержаться и тихонько коснулась рукой его волос. Слон даже не замечает, когда его ласкают. Коррадо же обернулся и сказал:

– У меня не хватало смелости признаться вам, но вы меня поняли.

Он обнял ее, и Маргарита почувствовала себя маленькой, хрупкой, словно былинка в поле. Потом Коррадо открыл в городе кузницу, и у отца Маргариты не было больше причин противиться их браку. (В селе уже поговаривали, что Маргарита так и останется старой девой; в двадцать лет она отказалась от выгоднейшей партии.) Теперь она вот уже три года, как живет на виа дель Корно, но все еще не освоилась здесь. Когда они приехали, Коррадо сказал ей:

– Здесь живут хорошие люди, я научу тебя, кому надо помогать и с кем можно поближе познакомиться.

Уго – частый гость в доме кузнеца. Он разговорчив, вежлив и относится к Маргарите с уважением. Иногда они втроем идут в кино. Если она чего-нибудь не понимает, то объясняет ей только Уго. Коррадо молчит, словно воды в рот набрал. Но он как раз такой муж, о каком она мечтала. Правда, в мечтах он был немного меньше ростом.

Закрыв кузницу, Коррадо поднимается домой поужинать, усаживается поудобнее, а Маргарита стаскивает с него башмаки: ей это приятно не меньше, чем целовать его. Сначала он упорно противился этому, но теперь смирился. Лицо у него мокрое от пота, черное от копоти. Но это такие чудесные минуты – она стоит на коленях, а он, приподняв ей подбородок, нежно гладит ее по лицу. Потом Коррадо моется до пояса, жена подает ему полотенце. Он настоящий гигант, Маргарита смотрит на него с гордостью и с легким испугом. Коррадо нравится целовать ее в шею; Маргариту охватывает дрожь, и в эти мгновения она чувствует себя особенно несчастной оттого, что из-за болезни не может стать матерью. После ужина Коррадо сдвигает посуду на угол стола: он хочет, чтобы Маргарита была возле него, когда он подсчитывает выручку за день, Они уже отложили семь тысяч лир, и Коррадо собирается купить мотоцикл с коляской. В постели он храпит и кажется большим добрым зверем. Маргарите даже летом в жаркие ночи приятно засыпать, положив ему голову на плечо. Она делает так уже давно, а он ни разу ничего не заметил. И оттого Маргарите это нравится вдвойне. Ее очень интригует его татуировка. Еще когда они были только помолвлены, Маргарита спросила, что она обозначает. Коррадо ответил, что это «просто так», – хотел скоротать время в тюрьме и сам сделал себе татуировку. Лишь позднее он рассказал жене, что выбрал такой рисунок потому, что перед войной у него была любовница – танцовщица из кабачка.

Поздно вечером Коррадо уходит вместе с Уго, и Маргарита снова остается одна. Но часто кто-нибудь из «ангелов-хранителей», перебежав через улицу, заглянет к Маргарите, чтобы составить ей компанию, поможет ей вымыть тарелки и кастрюли. Теперь, когда и Клара официально помолвлена, только Бьянка бывает свободна по вечерам.

Однако и Бьянка призналась Маргарите, что она влюбилась.

Бьянка самая молодая из четырех «ангелов-хранителей». Волосы у нее белокурые с золотистым отливом, черты лица, пожалуй, слишком резкие для восемнадцатилетней девушки, уголки четко очерченного рта опущены, что придает ей выражение горькой обиды, да и глаза, большие, зеленые глаза, смотрят таким грустным взглядом. Фигура у нее стройная, но то ли она уж очень тоненькая, болезненно-хрупкая, то ли не совсем еще развилась. Во всем облике Бьянки сквозит какая-то болезненная, томная слабость. Синьора предсказала, что Бьянкой будут восхищаться.

С детских лет ее душа, нуждавшаяся в ласке, в чуткости, в теплоте, встречала черствость, суровость и холодность. Она была робкой, а ей приходилось защищаться, как волчонку, у которого охотник убил мать. Мать у нее умерла, когда Бьянке было всего девять лет. Отец женился во второй раз, оправдываясь тем, что ему нужна помощница в работе, – пока он бродит по городу с корзинкой миндальных пирожных, жена будет обваривать миндаль в горячем сахарном сиропе и смотреть за ребенком. Женился он на няньке, с которой познакомился в городском саду, где обычно торговал после полудня, расхаживая со своей корзинкой под самым носом у малышей в надежде на то, что, сжалившись над слезами и мольбами ребятишек, взрослые раскупят на радость маленьким лакомкам его товар.

Клоринде было уже под сорок, она прикопила кое-какие деньжонки, и ей давно хотелось обзавестись домом и семьей. В доме мужа Клоринда встретила Бьянку. Она обращалась с падчерицей так же, как с детьми своей хозяйки (другого опыта у нее не было) – вежливо, но как с чужой. Клоринда ни разу не ударила девочку, но ни разу и не приласкала. Она жила рядом с Бьянкой, относясь к ней, как к хрупкому предмету, который следует беречь, ухаживать за ним, хотя и не знаешь, для чего, собственно, он нужен. Бьянка считала себя несчастной и непонятой, всегда была замкнутой, скрытничала даже с подругами. Она жила одиноко, жила в мечтах, затаив в сердце обиду.