Текст книги "История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1"

Автор книги: Василий Сиповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

е) Заключеніе. Отношеніе народа. Состояніе души Бориса.

Въ заключительной части – развязка всѣхъ тѣхъ положеній, которыя намѣчены въ прологѣ: народъ по отношенію къ Борису принимаетъ явно-враждебное положеніе: потѣшается надъ его приказаніемъ предать "анаѳемѣ" самозванца ("пускай себѣ проклинаютъ; царевичу дѣла нѣтъ до Отрепьева"); устами юродиваго народъ въ лицо Борису говоригь, что онъ "зарѣзалъ" Дмитрія. На эти слова Борисъ можетъ только простонать: "оставьте его. Молись за меня, бѣдный Николка". Двойная борьба – съ самозванцемъ – на окраинѣ государства – и со всей «землей» въ сердцѣ государства, въ Москвѣ, ему не подъ силу. Оттого, даже побѣда, одержанвая имъ надъ самозванцемъ, его уже не радуетъ: онъ чувствуетъ, что это торжество кратковременное,-

 
«Онъ побѣжденъ – какая польза въ томъ?»
 

Даже попытка обратиться къ воинскимъ талантамъ Басманова недолго ласкаетъ его надеждой: родовитое боярство, съ его мѣстничествомъ, не уступитъ власти Басманову, да и народъ не окажетъ ему поддержки.

"Волшебный кругъ, обведенный судьбой вокругъ Бориса, замкнулся безысходно. Судьба можетъ оказать лишь одну милость несчастному царю – предупредить возоръ развѣнчиванья, потери власти". Борису не пришлось, дѣйствительво, склонить голову передъ «разстригой». Онъ умираетъ. Но эта смерть – только начало конца. Мы должны еще увидѣть, какъ со смертью Бориса, гибнетъ дѣло всей его жизни, гибнетъ его царственное наслѣдство". (Ждановъ).

Только что Борисъ закрылъ глаза, Басмановъ, съ которымъ такъ откровенно бесѣдовалъ Борисъ, на котораго онъ возлагалъ столько наде_Жды переходитъ на сторону Самозванца. На московской площади раздается крикъ:

"Народъ! народъ! въ Кремль! въ царскія палаты!

Ступай вязать Борисова щенка!"

Народъ(несется толпою)

"Вязать! топить! Да здравствуегь Димитрій!

Да гибнетъ родъ Бориса Годунова!"

Отношеніе народа къ вѣсти объ убіеніи дѣтей Бориса.

Этимъ могла бы закончиться драма. Мы узнали судьбу Бориса до конца. Но поэтъ даетъ еще одну заключительную сцену. Марія и Ѳедоръ Годуновы убиты сторонниками самозванца. Мосальскій объявляетъ: "Народъ! Марія Годунова и сынъ ея Ѳеодоръ отравили себя ядомъ. Мы видѣлв мертвые трупы". Народъ въ ужасѣ молчитъ. "Что же вы молчите? – продолжаетъ Мосальскій. – Кричите: «да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ!» Народъ безмолвствуетъ". Извѣстно, что первоначально заключеніе пьесы было иное, – въ рукописи пьеса оканчивается народнымъ возгласомъ: «Да здравствуетъ царь Дмитрій Ивановичъ!» На какомъ бы изъ этихъ двухъ варіантовъ мы ни остановилвсь, сущность дѣла не мѣняется. Крикъ народа, который передъ тѣмъ «въ ужасѣ молчалъ», не указываетъ, конечно, на перемѣну настроенія народной массы, – за этимъ вынужденнымъ крикомъ кроется все тотъ же ужасъ, на который указываетъ и «народное безмолвіе». Этотъ ужасъ, это безмолвіе – нѣмой приговоръ самозванцу… «Народъ въ ужасѣ молчитъ». Это молчаніе могло быть прервано развѣ рѣчью какого-нибудь юродиваго, который напомнилъ бы новому царю объ убійствѣ Борисова сына, какъ напомнилъ онъ Борису о гибели Дмитрія… Приговоръ надъ самозванцемъ уже составленъ. Наступитъ день, приговоръ войдетъ въ законную силу и будетъ объявленъ въ окончательной формѣ" (Ждановъ).

Вставные эпизоды.

Вставными эпизодами въ это основное содержаніе драмы являются сцены: "Корчма на литовской границѣ", сцены, гдѣ дѣйствуетъ Самозванецъ и Марина (Краковъ, домъ Вишневецкаго. Замокъ воеводы Мнишка вь Самборѣ. Сцена y фонтана. Граница Литовская. Равнина близъ Новгорода-Сѣверскаго. Сѣвскъ. Лѣсъ). Всѣ эти второстепенныя сцены нужвы были Пушкину для обрисовки Самозванца, но онѣ совершенно излишни для развитія основной интриги.

Борисъ, какь человѣкъ.

Отмѣтивъ въ душѣ Бориса главную черту – "честолюбіе", Пушкинъ, слѣдуя за романтиками-драматургами, не ограничился этой одной чертой, – онъ далъ всестороннее освѣщеніе его души, обрисовавъ его, какъ человѣка вообще и какъ правителя.

Борисъ, какъ человѣкъ – истинно-драматическое лицо, потому что доброе и злое просто и правдиво перемѣшались въ его сердцѣ: онъ – не односторонній псевдоклассическій злодѣй, и не романтическій, съ присущей ему красивой позой, – онъ просто несчастный человѣкъ, котораго только страсть и случай толкнули на преступленіе. Онъ возбуждаетъ въ насъ жалость потому, что въ немъ много добраго: съ того дня, какъ онъ совершилъ преступленіе, – совѣсть его мучитъ; эта страшная душевная борьба свидѣтельствуетъ о неиспорченности его натуры, о томъ, что преступленіе свое онъ искупаетъ въ теченіе многихъ лѣтъ… И этотъ медленный мучительвый самосудъ обезоруживаетъ всякаго, кто хотѣлъ бы строго отнестись къ Борису, какъ къ преступнику. Кромѣ того, всякаго подкупаетъ сердечность его въ отношеніяхъ къ народу, къ своей семьѣ.

Борисъ, какъ правитель.

Безразличными, въ моральномъ отношеніи, но, во всякомъ случаѣ, подкупающими качествами его души были – энергія, смѣлость, свѣтлый умъ. Это все достоинства, драгоцѣнныя для «правителя». И, дѣйствительно, какъ правитель, онъ стоитъ высоко: обнаруживаетъ знаніе человѣческаго сердца, умѣніе управлять людьми, пониманіе истинныхъ нуждъ отечества: онъ уважаетъ образованіе, стоитъ за сближеніе съ западной культурой, рѣшительно высказывается противъ "мѣстничества". Но всѣ эти хорошія качества «правителя» не помогли ему сдѣлать Россію счастливой: не помогли ему ни его свѣтлый умъ, ни его житейская ловкость, – y него нѣтъ ни одного союзника: и небеса, и люди, простые и знатные, русскіе и поляки, – всѣ и все противъ него.

Борисъ, какъ преступникъ.

Всѣ его административные таланты такъ же оказываются ему безполезны, какъ и шекспировскому Макбету. Богато-одаренный отъ природы, съ широкимъ взглядомъ на жизнь, властолюбивый и честолюбивый, но безъ примѣси корыстнаго эгоизма, отъ всего сердца любящій родину и желающій ей блага и процвѣтавія, рѣшительный и энергичный, Борисъ достигъ престола, руководясь принципомъ: "цѣль оправдываетъ средства". Безнравственность этого принцнпа губитъ его.

Причины паденія Бориса.

Народъ осудилъ въ его лицѣ преступника; народъ не далъ Борису себя купить, – и тогда онъ не сумѣлъ подавить въ себѣ чувства злобы къ этой "неблагодарной черни", не сумѣлъ понять, что мелкому эгоистическому чувству обиды не можетъ быть мѣста тамъ, гдѣ судьба произноситъ свой неумолимый приговоръ. Подъ вліяніемъ этого чувства онъ дѣлается подозрительнымъ, мрачнымъ, даже суровымъ: казни, пытки, шпіонство, – вотъ, къ чему прибѣгаетъ Борисъ для упроченія своего колеблющагося престола, – отъ прежняго, широкаго и свѣтлаго, пониманія своего положенія "царя-слуги народа", – онъ переходитъ къ эгоистическимъ стремленіямъ удержать престолъ за сыномъ. Въ предсмертной рѣчи своей онъ даетъ сыну совѣтъ, какъ хитрѣе провести своихъ подданныхъ.

Дѣти Бориса погибли, какъ искупительная жертва зa преступленія отца, – не обманъ народа и бояръ, не самозванецъ погубили его дѣло, – обманъ имѣлъ успѣхъ лишь, какъ орудіе той грозной силы, съ которою не поладилъ Годуновъ. И самозванство названнаго Димитрія, по взгляду Пушкина, было ясно для всѣхъ. Плѣнникъ, на вопросъ Отрепьева:

 
«Ну, обо мнѣ какъ судятъ въ вашемъ станѣ?»
 

– отвѣчаетъ:

 
"А говорятъ о милости твоей,
Что ты, дескать, (будь не во гнѣвъ!), и воръ,
A молодецъ…".
 

Боярская среда, подготовившая паденіе Бориса и торжество Самозванцу, тоже совершенно никакой вѣры къ нему не питала (слова Bac. Шуйскаго, Пушкина и др.). Какъ только Бориса не стало, и сынъ его лишился престола – Самозванецъ сыгралъ свою роль. "Раньше, или позже, онъ долженъ былъ удалиться съ исторической сцены, снявъ свой театральный костюмъ, захваченный изъ казны московскихъ государей. Убійство, совершенное рьяными сторонниками Самозванца, не замедлило обнаружить истинное народное настроеніе, скрывавшееся за кажущйся успѣхомъ мнимаго Дмитрія. «Народъ въ ужасѣ молчитъ». Въ этомъ указаніи Пушкина приговоръ надъ Самозванцемъ уже произнесенъ.

Василій Шуйскій.

Интереснымъ лицомъ въ драмѣ является Василій Шуйскй, этотъ "лукавый царедворецъ", хитрый и коварный интриганъ – созданіе Смутнаго времени, которое пріучало людей, ради собственнаго спасенія, лавировать среди всевозможныхъ случайностей тогдашней жизни. По отношенію къ Борису онъ ведетъ сложную и хитрую политику: онъ наговорами и намеками, тайными злыми рѣчами возбуждаетъ ненависть въ средѣ русскаго боярства противъ Годунова, – и, въ то же время, онъ умѣетъ такъ вкрасться въ довѣренность Бориса, что тотъ, при всей своей подозрительности и недоброжелательствѣ къ Шуйскому, передъ смертью на него указываетъ сыну, какъ на такого совѣтника, котораго онъ долженъ приблизить къ себѣ. Ненавидя Годунова отъ всей души, называя его "вчерашнимь рабомъ", «татариномъ», "зятемъ палача", – Шуйскій оказываетъ услуги Годунову и льститъ ему, чтобы, вкравшись въ его довѣріе, ловчѣе погубить его. Когда онъ чувствуетъ себя въ безопасности, онъ не можетъ отказать себѣ въ удовольствіи тонко мстить Годунову: онъ подробно разсказываетъ ему о томъ, какой видъ имѣлъ убитый царевичъ; видя, что каждое его слово терзаетъ измученное сердце Бориса, онъ затягиваетъ свой разсказъ, наслаждаясь муками ненавистнаго человѣка. Это – месть злобнаго раба, душа котораго чужда благородства, который не знаетъ милосердія, отъ котораго ждать пощады нечего…

Дмитрій Самозванецъ.

Совершенную противоположность Шуйскому представляетъ собою Самозванецъ. Это – смѣлый авантюристъ, которому душно и тѣсно въ монашеской кельѣ, котораго мечты влекутъ къ жизни шумной, полной всякихъ впечатлѣній… Ради этихъ впечатлѣній онъ смѣло вступаетъ на путь, который можетъ его привеств къ плахѣ. Но смерти онъ не боится. Онъ беззаботно и смѣло смотритъ въ жизнь и старается отъ нея взять все, что можно, безъ всякихъ хитроумныхъ плановъ. Когда онъ беззаботно пируетъ въ замкѣ Мншка, онъ готовъ забыть всѣ свои затѣи, – и всей душой отдается веселію, когда онъ влюбляется въ Марину, – онъ не думаетъ ни о чемъ, кромѣ своей любви, и съ беззаботвой смѣлостью открываетъ ей всѣ свои тайны. Пораженіе его не огорчаетъ въ такой мѣрѣ, какъ смерть его любимаго коня. Впрочемъ, эта самоувѣренность и безпечность – вѣрный залогъ успѣховъ въ борьбѣ съ запуганнымъ, истерзаннымъ-морально Борисомъ.

Самозванецъ – "рыцарь минуты", орудіе рока, которому суждено было покарать Бориса и затѣмъ безслѣдно исчезнуть,[39]39
  «Мненіе митр. Платона о Димитріи Самозванцѣ,– говоритъ Пушкинъ, – будто бы он былъ воспитанъ y іезуитовъ, удивительно дѣтское и романтическое. Всякій былъ годенъ, чтобъ разыграть ту роль». Говоря такъ, Пушкинъ хотѣлъ сказать, что ни личность мнимаго Димитрія, a обстоятельства того времени, сумма условій, воспитавшихъ и создавшихъ самозванца, обусловили ему успѣхъ.


[Закрыть] надѣленъ и умомъ, и благородною гордостью, и любовью къ родинѣ, и, кромѣ всего этого, той богатой фантазіей, которой былъ такой запасъ y гоголевскаго Хлестакова… Въ разговорѣ съ Мариной, онъ можетъ такъ увлечься своей ролью, что говоритъ съ ней языкомъ прирожденнаго царевича. Онъ понимаетъ ясно что, въ рукахъ Польши и іезуитовъ, онъ только удобное оружіе противъ Россіи, и что до его самозванства имъ равно никакого дѣла нѣтъ; передъ сраженіемъ онъ мучится мыслью, что враговъ родины ведетъ проливать кровь своихъ единоземцевъ. Но всѣхъ этихъ качествъ мало для того, чтобы усидѣть на престолѣ, путь къ которому политъ кровью.

Происхожденіе драмы.

О происхожденіи драмы самъ Пушкинъ даетъ рядъ цѣнныхъ указаній: "Изученіе Шекспира, Карамзина и старыхъ нашихъ лѣтописей дало мнѣ мысль облечь въ формы драматическія одну имъ самихъ драматическихъ эпохъ новѣйшей исторіи. Я писалъ въ строгомъ уединеніи, не смущаемый никакимъ чуждымъ вліяніемъ. Шекспиру подражалъ я въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ, въ необыкновенномъ составленіи типовъ и простотѣ; Карамзину слѣдовалъ я въ свѣтломъ развитіи происшествій; въ лѣтописяхъ старался угадать образъ мыслей и языкъ тогдашняго времени". Это обстоятельное и любопытное указаніе великаго поэта нуждается и въ объясненіи, и въ дополненіяхъ.

Вліяніе Шекспира. а) обрисовка характеровъ. b) «единства».

Вліяніе Шекспира сказалось – 1) въ обрисовкѣ характеровъ героевъ ("необыкновенное[40]40
  Очевидно «обыкновеннымъ» считалъ Пушкинъ то, что было принято y псевдоклассиковъ.


[Закрыть] составленіе типовъ"). Самъ Пушкинъ признаетъ, что лица, созданныя Шекспиромъ, не таковы, какъ y Мольера, – это не типы одной страсти, одного порока, но существа живыя, исполненныя многихъ страстей, многихъ пороковъ; обстоятельства развиваютъ передъ зрителями ихъ разнообразные, многосложные характеры. «У Мольера скупой – скупъ и только, y Шекспира Шейлокъ скупъ, смѣтливъ, мстителенъ, чадолюбивъ, остроуменъ… У Мольера лицемѣръ волочится за женой своего благодѣтеля, лицемѣря; принимаетъ имѣніе подъ храненіе, лицемѣря; спрашиваетъ стаканъ воды, лицемѣря». Съ этимъ одностороннимъ образомъ Пушкинъ сопоставляетъ болѣе сложный, a потому и болѣе правдивый, образъ шекспировскаго Анджело. «Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предполагаемыхъ обстоятельствахъ – вотъ, чего требуетъ нашъ умъ отъ драматическаго писателя» – говоритъ Пушкинъ. Изъ характеристики дѣйствующихъ лицъ драмы мы видѣли, что нашъ писатель, дѣйствительно, пошелъ вслѣдъ за Шекспиромъ «въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ». 2) Вслѣдъ за Шекспиромъ, отвергаетъ онъ рѣшительнымъ образомъ правила ложноклассиковъ о «трехъ единствахъ». Единство «дѣйствія» нарушается введеніемъ въ драму исторіи Самозванца, его любви, сценой въ корчмѣ, сценами въ замкѣ воеводы Мнишка и др. Единство мѣста нарушается такъ же легко: дѣйствіе переносится взъ Москвы въ Польшу, въ корчму, въ палаты царя, въ монастырь, въ домъ Шуйскаго и пр.; единство времени тоже не соблюдено: первая часть драмы связана съ 1598-ымъ годомъ, послѣдняя – съ 1604-ымъ. Такимъ образомъ, драма Пушкина написана не во правиламъ, тогда господствующимъ въ русской драмѣ. Чтеніе «драматургіи» Шлегеля, разъяснившаго сущность построенія драмы y псевдоклассиковъ и y Шекспира, помогло нашему поэту соззнательно отнестись къ этому вопросу. Любопытно, что «Борисъ Годуновъ» написанъ за два года до появленія во Франціи первой романтической драмы Гюго: «Кромвель» (1827 г.), съ тѣмъ знаменитымъ предисловіемъ, которое совершило переворотъ въ исторіи французской драмы въ томъ же смыслѣ, въ какомъ драма Пушкина раньше сдѣлала переворотъ въ этой же области y насъ.

с) смѣшеніе комическаго съ трагическимъ.

3) Кромѣ этихъ крупныхъ особенностей, взятыхъ y Шекспира, воспользовался Пушкинъ еще характернымъ пріемомъ великаго англійскаго драматурга смѣшивать «комическое» съ «трагическимъ». Въ этомъ отношеніи характерно внесеніе сценъ: "Корчма на Литовской границѣ", "Келья патріарха" и др. Это тоже было «новшествомъ» въ русской драмѣ, которая, слѣдуя указаніямъ псевдоклассической теоріи, до Пушкина строго различала "трагедію" и "комедію". Слѣдуя за Шекспиромъ (и Вальтеръ-Скоттомъ), Пушкинъ въ этихъ комическихъ «бытовыхъ» сценахъ воспользовался языкомъ «вульгарнымъ», что также нарушало правила псевдоклассицизма.

d) введеніе массъ, многихъ дѣйствующихъ лицъ. Дробность дѣйствія.

4) Введеніе народныхъ массъ и большого числа дѣйствующихъ лицъ тоже должно быть признано результатами вліянія Шекспира. У него же позаимствовался Пушкинъ и пріемомъ разбивать дѣйствіе пьесы на многочисленныя и короткія сцены. У Шекспира этотъ пріемъ находился въ связи съ устройствомъ тогдашней сцены, подраздѣленной на отдѣленія. Такой сценарій – наслѣдіе средневѣковыхъ мистерій. Онъ пріучилъ и зрителей, и авторовъ пьесъ къ подвижности дѣйствія, легко переносимаго съ мѣста на мѣсто, потому что не требовалось перемѣны декорацій; такимъ образомъ, отдѣльныя сцены, связанныя съ разными мѣстностями, могли происходить даже параллельно одна другой. Это была одна изъ «условностей» театра Шексптра, которая не привилась на сценѣ новаго современнаго театра.

е) драма-хроника.

5) Вліяніе Шекспира сказалось на нѣкоторыхъ частныхъ заимствованіяхъ: слѣдуя англійскому писателю, Пушкигъ хотѣлъ въ своей пьесѣ дать драматическую «хронику», – нѣчто въ родѣ "трилогіи", въ которой "Борисъ Годуновъ› былъ бы лишь первой частью (за ней должны были слѣдовать – "Димитрій Самозванецъ" и "Василій Шуйскій"). Кромѣ того, согласно указаніямъ изслѣдователей, заимствовалъ Пушкинъ отдѣльные стихи и даже сцены изъ "Ричарда III", "Генриха IѴ", "Генриха Ѵ".

f) естественность дѣйствія.

6) Но не въ этихъ деталяхъ главное значеніе вліянія Шекспира. "Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предлагаемыхъ обстоятельствахъ", "правдоподобіе положеній", естественность діалога – вотъ, "настоящіе законы трагедіи", по мнѣнію Пушкина, изучившаго Шлегеля и Шекспира. Это новшество и было главнымъ заимствованіемъ нашего великаго поэта у Шекспира.

Раевскій о драмѣ Пушкина.

Н. Раевскій, заинтересованный пьесой Пушкина, еще до ея окончанія, давалъ поэту такіе совѣты-предсказанія: «ты сообщишь діалогу движеніе, которое сдѣлаетъ его похожтмъ на разговоръ, a не на фразы изъ словаря, какъ было до сихъ поръ. Ты довершишь водвореніе y насъ простой и естественной рѣчи, которой еще наша публика не понимаетъ… Ты сведешь, наконецъ, поэзію съ ходуль…». И Пушкинъъ оправдалъ это предсказаніе прозорливаго друга.

Изъ взглядовъ самого Пушкина на свою «драму» видно, что онъ считалъ свое произведеніе «романтическимъ», себя – реформаторомъ русской драмы. Зная характерныя черты романтизма, допускавшаго даже то, что мы называемъ «натурализмомъ»,[41]41
  См. мою Исторію русской словесности, ч. II, 203 и 204.


[Закрыть] мы, дѣйствительно, можемъ, вслѣдъ за Пушкинымъ, назвать его драму «романтической». Но, употребляя терминъ, который былъ ему еще невѣдомъ, мы съ большимъ правомъ назовемъ его пьесу «реалистической».

Вліяніе Карамзина.

О вліяніи "Исторіи Государства Россійскаго" Карамзина на драму Пушкина много говорено было въ русской критикѣ. Современники Пушкина готовы были видѣть въ его пьесѣ "отрывки изъ X и XI т. исторіи, передѣланные въ разговоры". Несомнѣино, въ происхожденіи драмы Исторія эта сыграла большую роль: X и XI томы, заключающіе въ себѣ эпоху Ѳеодора Іоанновича, Бориса Годунова и Смутнаго времени вышли въ свѣтъ въ 1824-омъ году, т. е. за годъ до написанія "Бориса Годунова". Уже эта хронологическая близость позволяетъ утверждать, что интересъ къ личиости Бориса y Пушкина сложился подъ вліяніемъ Карамзина. Такимъ образомъ, его "Исторія" – главный источникъ историческихъ свѣдѣній Пушкина. Оттого, слѣдуя за Карамзинымъ, Пушкинъ считаетъ Бориса виновникомъ смерти Дмитрія; изъ его "Исторіи" почерпаетъ онъ пониманіе характеровъ многихъ другихъ дѣйствующихъ лицъ. Слѣдуя за Карамзинымъ, усваиваетъ его морализующую точку зрѣнія на исторію: преступленіе наказывается, добродѣтель вознаграждается. Но велікій поэтъ сумѣлъ спасти свое промзведеніе отъ нехудожественности, которая явилась бы въ случаѣ слищкомъ односторонняго пользованія такой тенденціей, – объясняя причины паденія Бориса, онъ, кромѣ моральныхъ причинъ, внесъ и историческія, и психологическія (недовольство Борисомъ бояръ и народа, характеръ самого Бориса). Такъ же свободно использовалъ Пушкинъ историческіе матеріалы, – онъ настолько не былъ порабощенъ "Исторіей", – что, во многихъ отношеніяхъ, дополняетъ ее свѣдѣніями, почерпнутыми изъ другихъ источниковъ, которыми Карамзинъ не воспользовался.[42]42
  Подробный разсказъ Пимена о смерти Ѳеодора взятъ изъ «Житія царя Ѳеодора Ивановича»; подробности пораженія Самозванца (издыхающій конь), пропущенныя въ «Исторіи» Карамзина, взяты изъ исторіи Щербатова; въ вопросѣ о закрѣпощеніи крестьянъ Пушкинъ отошелъ отъ Карамзина и примкнулъ къ мнѣнію Татищева; при обрисовкѣ Марины, Пушкинъ воспользовался «Краткою повѣстью о бывшихъ въ Россіи самозванцахъ». Карамзинъ радужными красками изобразилъ избраніе народомъ Годунова на царство: ликованіе толпы, ликованіе бояръ, – такова картина этого избранія; тѣмъ непонятнѣе въ его изложеніи дѣлается крутая перемѣва въ отношеніи народа къ Борису во вторую половину его царствованія. Перемѣна въ поведеніи царя Карамзинымъ тоже не выяснена. Мы видѣли выше, что всѣ эти недостатки Карамзина Пушкинъ поправилъ, по своему разработавъ психологію бояръ, народа и Бориса (народъ при избраніи Бориса – бояре). Акад. Ждановъ указываетъ, кромѣ лѣтопиосей, на слѣдующія сочиненія, облегчившія Пушкину трудъ самостоятельно оцѣнивать изображаемую имъ эпоху: «Новый Лѣтописецъ», «Сказаніе Авраама Палицына», «Грамота объ избраніи Бориса Годунова» и нѣк. др.


[Закрыть]

Пушкинъ, какъ историкъ.

Удержавшись отъ односторонности историка-моралиста, Пушкинъ, благодаря этому, сталъ невзмѣримо выше Карамзина въ пониманіи событій, – выдвинулъ боярство въ дѣлѣ подготовки перваго самозванца, онъ, первый изъ русскихъ историковъ, указалъ на стихійное значеніе въ исторіи народныхъ массъ.[43]43
  Совершенно фальшиво представленъ Карамзинымъ «народъ»: «народы всегда благодарны: оставляя небу судить тайну Борисова сердца, Россіяне искренно славили царя, когда онъ, подъ личиною добродѣтели, казался имъ отцомъ народа, но, признавъ въ немъ тирана, естественно возненавидѣли его и за настоящее, и за минувшее; въ чемъ, можеть быть, хотѣли сомнѣваться, въ томъ снова удостовѣрились, и кровь Дмитріева явнѣе означилась для нихъ».


[Закрыть]

Вляніе произведеній древней письменности на драму.

Наконецъ, самъ Пушкинъ указалъ на литературное значеніе лѣтописи своей драмы. Образъ Пимена-лѣтописца весь сложился изъ этого изученія великимъ поэтомъ лѣтописей. Онъ самъ такъ говоритъ о своемъ лѣтописцѣ: "въ немъ собралъ я черты, плѣнившя меня въ нашихъ старыхъ лѣтописяхъ: умилительная кротость, младенческое и, вмѣстѣ, мудрое простодушіе, набожное усердіе ко власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности, дышатъ въ сихъ драгоцѣнныхъ памятникахъ временъ давно-минувишихъ, между коими озлобленная лѣтопись кн. Курбскаго отличается отъ прочихъ лѣтописей, какъ бурная жизнь Іоаннова изгнанника отличалась отъ смиренной жизни безмятежныхъ иноковъ".

Наряду съ чтеніемъ лѣтописей, должно быть поставлено чтеніе житій святыхъ, Четей-Миней, которыми увлекался Пушкинъ въ с. Михайловскомъ. Всѣ эти старинныя произведенія помогли ему уловить тотъ колоритъ историческій (couleur historique), который исчезаетъ въ изложеніи этой эпохи y Карамзина и другихъ тогдашнихъ историковъ. Очевиднѣе всего, это сказалось на стилѣ дѣйствующихъ лицъ: онъ пестритъ архаизмами: "сосудъ дьявольскій", "наряжены городъ вѣдать", "соборомъ положили", "по старинѣ пожалуемъ", «кладезь», «днесь», «зане» и др.

Вліяніе псевдоклассиковъ-драматурговъ. «Attalie» Расина.

Но, кромѣ этихъ «источниковъ» драмы, отмѣченныхъ самимъ поэтомъ, изслѣдователи указываютъ еще немало другихъ.[44]44
  Такъ, въ трагедіи Шиллера: «Димитрій Самозванецъ» разговоръ Самозванца съ Одовальскимъ при переходѣ русской границы напоминаетъ разговоръ пушкинскаго Самозванца съ Курбскимъ. Мовологъ Годунова: «Достигъ я высшей власти» довольно близко по настроенію и содержанію, подходитъ къ «думѣ» Рылѣева: «Бориісъ Годуновъ».


[Закрыть] Такъ, рядомъ съ господствующимъ вліяніемъ Шекспира, умѣстились и вліянія псевдоклассиковъ (напр., Расина). Мы видѣли уже, что Пушкинъ, какъ человѣкъ, всегда былъ очень разностороннимъ, – такими же особенностями отличался онъ, какъ писатель: онъ признавалъ большія достоинства за Корнелемъ и Расиномъ. «Я классицизму честь отдалъ» – говоритъ онъ самъ. «Каюсь, что я въ литературѣ скептикъ, сказалъ онъ однажды, – что всѣ ея секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону». «Односторонность есть пагуба мысли», писалъ онъ Катенину. «Поэзія бываетъ исключительною страстью немногихъ, родившихся поэтами, писалъ онъ. Она объемлетъ всѣ наблюденія, всѣ усилія, всѣ впечатлѣнія жизни». Этотъ «эклектизмъ», умѣніе вездѣ находить интересное, заставили Пушкина, въ нѣкоторыхъ частностяхъ своей драмы, примквуть къ Расину, который въ героинѣ своей трагедіи «Аthalie» нарисовалъ образъ, аналогичный Годунову. Аталія приказала умертвить царевича Жоаса и сама завладѣла царствомъ Изравля. Престолъ ея нетвердъ. Она заботится о народѣ, но онъ настроенъ противъ нея враждебно. Она это чувствуетъ, мучается отъ зловѣщаго сна, окружаетъ себя кудесниками и колдунами, прибѣгаетъ къ насильственнымъ мѣрамъ, но ничто не спасаетъ ея, – она погибаетъ. Шуйскій и Воротынскій находятъ себѣ прототипы въ нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицахъ этой трагедіи; роль, отведенная народу, тожественна въ обѣихъ пьесахъ, – это особенно характерно. Сходство наблюдается и въ томъ поученіи, которое выслушиваютъ царевичъ въ трагедіи «Athalie» и царевичъ въ «Борисѣ Годуновѣ». Но, кромѣ всѣхъ этихъ частностей, есть болѣе важныя основанія сближать Пушкина съ псевдоклассиками. Въ своей пьесѣ нашъ поэтъ изобразилъ лишь моментъ кризиса, какъ это было принято и въ классической трагедіи: передъ читателемъ нѣтъ постепеннаго зарожденія и развитія страсти въ душѣ героя, какъ y Шекспира. Кромѣ того, романтики, подражая Шекспиру, всегда старались выдвинуть интересъ дѣйствія внѣшняго, интересъ развитія сложныхъ и чрезвычайныхъ событій[45]45
  Въ этомъ отношеніи, болѣе въ романтическомъ духѣ развитъ характеръ Самозванца.


[Закрыть] – въ Борисѣ Годуновѣ замѣчается простота построенія. Кромѣ того, въ отличіе отъ Шекспира и романтиковъ, Пушкинъ приблизился къ псевдоклассикамъ и въ томъ отношеніи, что обнаружилъ въ своей пьесѣ стремленіе къ морализаціи.

«Моралъ» пушкинской драмы. «Идейный преступникъ». Мораль драмы.

Впрочемъ, мораль пушкинскаго произведенія гораздо интереснѣе съ этической стороны, чѣмъ нехитрый дидактизмъ псевдоклассиковъ. Впервые въ русской литературѣ, задолго до романа Достоевскаго "Преступленіе и наказаніе", Пушкинъ въ своей драмѣ поднялъ вопрось о значеніи личности, о свободѣ того индивидуализма, который выступаетъ на борьбу съ условіями общественности.[46]46
  Ср. постановку этого вопроса въ «Кавказскомъ Плѣнникѣ», «Цыганахъ», «Евгеніи Онѣгинѣ».


[Закрыть] Въ такой постановкѣ вопроса Пушкинъ далеко отходитъ отъ псевдоклассиковъ. Герой классической трагедіи – представитель «общечеловѣческихъ» свойствъ, – онъ страдаетъ, или наслаждается, гибнетъ, или побѣждаетъ въ предѣлахъ такихъ страстей, которыя, въ разной мѣрѣ, могутъ быть свойственны людямъ всѣхъ странъ и временъ. Романтики выдвинули «личность», какъ протестъ противъ общества, – оттого ихъ заинтересовалъ типъ реформатора, революціонера, заговорщика, узурпатора.[47]47
  См. мою «Исторію словесности» II, 204.


[Закрыть] Борисъ – герой такого-же типа: онъ – «идейный преступникъ», переступившій законы человѣческаго общежитія ради опредѣленной и высокой цѣли. Если имъ и владѣло властолюбіе, то, въ равной мѣрѣ, онъ мечталъ о власти для того, чтобы разумнымъ управленіемъ упрочить благосостояніе родной страны. Но, переступивъ законъ человѣческій, онъ находитъ кару въ собственномъ сознаніи. Въ такомъ же положеніи были нѣкоторые герои Гете и Шиллера.[48]48
  Гецъ – изъ гетевскаго «Гецъ-фонъ Берлихингенъ», Фіеско – изъ шекспировского «Заговоръ Фіеско», Марино – изъ байроновскаго «Марино Фальери», его же «Сарданапалъ».


[Закрыть] Почти всѣ эти герои думали, что «цѣль оправдываетъ средства», что «нѣсколько капель человѣческой крови» – сущее ничто – и всѣ были наказаны муками совѣсти. Такимъ образомъ, высокая мораль драмы Пушкина сводится къ мысли, что счастье даже цѣлаго человѣческаго рода не можетъ быть куплено цѣной насильственной смерти «одного изъ малыхъ сихъ». Оптимистъ по натурѣ Пушкинъ вѣрилъ въ неминуемое торжество правды, вѣрилъ что по собственному его признанію, «лучшія и простѣйшія измѣненія суть тѣ которыя приходятъ отъ одного улучшенія нравовъ, безъ насильственныхъ потрясеній политическихъ, страшныхъ для человѣчества». Въ это время, «примирившись съ жизнью», онъ былъ уже противникомъ всякой насильственности – безразлично – сверху, или снизу. Такимъ образомъ, въ своей драмѣ Пушкинъ опредѣленно сталъ за ограниченіе крайняго развитія индивидуализма ненарушимостью нѣкоторыхъ завѣтовъ и признаніемъ правъ за всякой личностью, какъ бы ни была она мала. Эта высокая идея – отблескъ той широкой, міровой любви къ человѣчеству, которая сдѣлалась въ послѣдній періодъ основой пушкинскаго міросозерцанія.

Въ этомъ отношеніи, Пушкинъ выше Шекспира, который совсѣмъ не задается этическими вопросани. Его Макбетъ совершаетъ преступленія, мучается ими, но продолжаетъ ихъ совершать… Для него преступленіе становится преступленіемъ только въ силу того зла, которое онъ причиняетъ людямъ – Дункану, Макдуффу и др., a не по отношенію къ нему самому. Пушкинъ же всѣ свои интересы переноситъ на душу самого преступника, какъ впослѣдствіи Достоевскій – на душу Раскольникова.[49]49
  Ср. восклицаніе Сонечки Мармеладовой, обращенное къ Раскольникову: "что вы надъ собой сдѣлали".


[Закрыть]

Отношеніе Пушкина къ своей драмѣ.

Пушкинъ съ большимъ интересомъ относился къ своей драмѣ. "Писанная мною въ строгомъ уединеніи, говоритъ онъ, вдали охлаждающаго свѣта, плодъ добросовѣстныхъ изученій, постояннаго труда, трагедія сія доставила мнѣ все, чѣмъ писателю насладжться дозволено: живое занятіе вдохновенію, внутреннее убѣжденіе, что мною употреблены были всѣ усилія". Изслѣдователямъ приходится только признать всю справедливость этихъ словъ, – драма Пушкина есть плодъ долгихъ и добросовѣстныхъ изученій. Она была "новымъ словомъ" въ русской литературѣ, и въ ней Пушкинъ сознательно выступалъ новаторомъ и реорганизаторомъ нашей драмы: онъ самъ говорилъ: "успѣхъ, или неудача моей трагедіи будетъ имѣть вліяніе на преобразованіе нашей драматической системы". Онъ опасался, что публика не пойметъ его произведенія, что ея "робкій вкусъ", скованный еще классицизмомъ, не стерпитъ такихъ «новшествъ», съ которыми выступалъ онъ. Вотъ почему онъ не сразу и "съ отвращеніемъ рѣшился выдать ее въ свѣтъ"…

Независимость Пушкина, какъ писателя.

Изъ всего вышесказаннаго видно, какъ независимо отнесся Пушкинъ и къ Шекспиру, и къ Карамзину, и къ псевдоклассикамъ. Онъ старался выработать свое собственное пониманіе «драмы»: онъ стремился стать выше лиературныхъ партій и школъ, признавая единственнымъ мѣриломъ оцѣнки произведеній искусства – свою художественную совѣсть. "Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ саимъ надъ собой признаннымъ", – писалъ онъ Бестужеву. Мы видѣли, что онъ, во многихъ отношеніяхъ, критически относился къ классикамъ и романтикамъ, – такъ, онъ даже призналъ, что погоня за "правдоподобіемъ" лишила пьесы обѣихъ литературныхъ школъ естественности.

Особенности драмы Пушкина.

Подводя итогъ всему сказанному, мы признаемъ, что – 1) отъ драмы Пушкинъ требовалъ соединенія психологическаго анализа съ исторической вѣрностью въ изображеніи эпохи (couleur historique); 2) не признавалъ правилъ о трехъ единствахъ, считая, что народные заковы шекспировскихъ пьесъ болѣе сродственны нашему театру; 3) въ обрисовкѣ характеровъ онъ слѣдовалъ за Шекспиромъ (сложность характеровъ героевъ); 4) въ построеніи пьесы онъ оказался оригинальнымъ, одинаково отойдя отъ Шекспира и классиковъ, и одинаково пользуясь тѣми и другими; 5) въ идейномъ отношеніи онъ сталъ выше Шекспира и классиковъ.

Отношеніе критики.

Опасенія Пушкина, что его драма не будетъ понята русской критикой вполнѣ оправдались: только немногіе избранные друзья поэта пришли въ восторгъ отъ его произведенія, да и то восторгъ этотъ не былъ связанъ съ глубокимъ пониманіемъ всего великаго значенія этой драиы. За то публика и критика обнаружили полное ея непониманіе. Графъ Бенкендорфъ, отъ имени государя, рекомендовалъ передѣлать драму въ романъ, въ родѣ вальтерскоттовскихъ. Критика назвала Бориса Годунова "убогой обновой", "школьною шалостью", собраніемъ нѣсколькихъ холодныхъ историческихъ сценъ, переложеніемъ "Исторіи Государства Россійскаго" въ діалогъ… Противники Карамзина поэтому сдѣлались и противниками пушкинской драмы. Надеждинъ отозвался о произведеніи Пушкина такъ: "ни комедія, ни трагедія, ни чортъ знаетъ что!"; находя достоинства въ обрисовкѣ нѣкоторыхъ лицъ, онъ всю пьесу обрекалъ на "сожженіе". Изъ критиковъ, болѣе снисходительныхъ, надо назвать Полевого, который призналъ въ драмѣ "шагъ къ настоящей романтической драмѣ"; несмотря на многочисленные «недостатки» драмы (близость къ Карамзину, несоблюденіе правилъ «романтической» драмы, историческіе промахи) онъ рискнулъ признать "Бориса Годунова" произведеніемъ, наиболѣе типичнымъ для Пушкина, но, тѣмъ не менѣе, и онъ не признавалъ за нашимъ великимъ поэтомъ права встать въ ряды "европейскихъ писателей".