Текст книги "27 приключений Хорта Джойс"

Автор книги: Василий Каменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

24. Наоми в царстве снегов

Белоголубым океаном раскинулась зима.

Белое, белое, белое.

Белоснежностью пронизан мир.

Белым кисейным туманом закутано небо и обвито все кругом.

Белое, белое.

Белыми пушинками, хлопьями, звездочками, перьями густо валит, падает, ложится снег.

Белая тишина закрыла холодную землю.

Белый сон о мироначалии снится земле.

Белыми восковыми свечами, без огня, стоят деревья.

Белыми курганами выросли холмы и горы.

Белыми могилами лежат долины, овраги.

Белым полотенцем вытянулась река.

Белокрылое мелькание затмило солнце, заволокло горизонт.

Белые зайцы пугливо выбегали из нор, рыскали, вдруг подымаясь на задние лапки, прислушивались, водили высокими ушками, находили плотные, случайно упавшие, еловые, сосновые шишки, и, схватив в зубы, исчезали.

Белые горностаи носились по вершинам деревьев, осыпая снег с ветвей.

Белый дымок вился над землянкой.

Белые человеческие следы у дверей быстро заносились снегом, будто кто-то неведомый, но властвующий хотел замести присутствие жилья первых людей.

Снег, снег, снег.

Величественно и необъятно белело царство снегов.

Никакая мысль – казалось – была невозможна, чтобы преодолеть снежное владычество холода зимы.

Все кругом было подчинено власти бесконечных снегов и сковано цепями льда.

Снег, снег, стужа.

Великие пространства застыли в белом покое первичного хаоса мироздания.

И только дымилась землянка, как крошечный островок среди ночного океана, обнаруживая признаки начинающейся жизни.

И действительно, в землянке, будто в утробе беременной матери, билась горячая, кровная, новая жизнь.

В землянке рождался первый мир человечества.

Здесь сияла весенняя радость, здесь торжествовал дух высокого разума, здесь бились верные, крепкие, любвеобильные сердца, глубинно-ясно, всепроникающе-остро смотрели глаза, здесь играли, как дети, веселые, светлые улыбки на полянах счастливых лиц.

Здесь развертывалась легенда постижения вещей; великие и малые откровения здесь были обычными, словно дыхание.

Здесь все было одухотворено, осознано, обдумано, оправдано, обласкано, освещено любовью, обвито радугами жизнедатных решений.

Здесь спаянное счастье великой дружбы было добыто великой борьбой, сцеплением стремительных усилий.

Здесь цвела весна человеческой жизни.

Землянка, бедная лачуга, лесная берлога вмещала здесь перворайские сады ощущения вселенной.

Бедная землянка никому не мешала здесь думать или говорить о дворцах и виллах, – напротив, землянка убедительно помогала видеть, отсюда, с высоты своего сознания, всю условность, всю относительность всего, что мы привыкли считать за очевидную драгоценность.

В бедной землянке столько нескончаемо много сейчас жило истинного счастья, богатого, легендарного, пышного, радужного, солнечного счастья, что все дворцы и виллы вместе взятые казались кладбищенскими склепами, заросшими травой смерти.

А здесь – расцветала весна новой жизни.

Счастье лилось без берегов, счастье горело ярчайшим заревом блистающих дней, счастье опьяняло волнующими, пронзительными ароматами.

Наоми и никто долго не могли говорить.

Слезы счастья душили слова.

Все только смотрели друг на друга и молча плакали.

Хорт, как ребенок, одетый в новую атласную синюю рубашку, стоял у косяка двери комнатки Наоми и всхлипывал от слез, нахлынувших приливов сердца, почуявшего верную близость счастья.

Наоми прижалась по-детски головой к груди Хорта и, закрыв глаза, в слезах молча гладила его лицо.

Рэй-Шуа, также в слезах, отвернулся в сторону оконца, будто поправлял у птиц ветки, чтобы так лучше скрыть свои слезы: ведь он не умел плакать и не думал, что придется.

Но его растрогал Хорт, который так был обвеян пламенной встречей с любимой, что даже потерялся, на некоторое время превратившись в ребенка, устыдившегося своих восторженных слез.

А Чукка стояла рядом с Наоми и гладила ее две длинные светло-русые косы, стояла и плакала, не смыкая сверкающих глаз, уставленных на снежное оконце.

Даже Диана и та, зачуяв слезы, стояла около Хорта и лизала его колени, смотря на него.

И лишь потом, опомнившись, все понемногу пришли в себя, не зная о чем говорить.

Наоми бегала по трем комнатам землянки, обнимала, целовала стены, ловила птиц, гладила Диану, жевала рябину, хлопала по печке, подбегала то к Хорту, то к Чукке, то к Рэй-Шуа, тормошила их, целовала, прижималась, закрывала их вместе с собой громадным белым пуховым платком, обнажая открытую розовую шею, обвитую нежно-розовыми кружевами, пахнущими духами.

Чукка несколько раз принималась за свою печку, но быстро отвлекалась сияющей гостьей.

И долго не было никаких слов, пока наконец Наоми не заговорила, бегая с места на место:

– Никакой зимы нет, никакого снега нет и нет холода, нет, нет. Это ваша фантазия, фотография зрения. Зимы нет. Есть только весна, только солнце, только ослепительное счастье жизни и всякие замечательные вещи есть. Ах, Хорт, Хорт. Я снова с тобой, снова с Чуккой и Рэй-Шуа. Жить волшебно. Диана, ты понимаешь, что мы в раю удивительных событий? Дай я поцелую твое великолепное чутье, о котором мне писали наши охотники. А птицы? Как они называются? Впрочем все равно. Дело не в названиях – в том, что они превосходно поют, особенно пестрые…

– Это щеглы, – чуть слышно произнес Хорт, – щеглы…

И снова замолк, испугавшись своего сдавленного, тихого голоса.

– Ах, это и есть щеглы, – подхватила Наоми, умышленно оставив время успокоиться Хорту и другим, – ну, вот, здравствуйте щеглы. Пойте, пойте. Сейчас весна, и мы займемся устраивать мир по-новому. Да, да. Вам известно, щеглы, что мир только начинается и – значит – у нас впереди масса дела. Мы обдумаем всю программу, мы обсудим весь план творческих действий. Я тоже – птица, меня зовут Наоми. Это так просто. Сейчас весна, и я прилетела на север с юга. Здесь тепло, пышно, цветисто, изумрудно. Я буду жить вот в этой новой своей комнатке – это мое гнездо. Щеглы, вы посмотрите, как пушисто на моих стенах и у ног. Это любимые медведи – я буду с ними разговаривать, у нас много есть разных вопросов. Я расскажу про маленьких австралийских медведей, про свои путешествия, про свои радости и затеи.

– И расскажи про меня, дурацкую обезьяну-человека, – заговорил Рэй-Шуа, – расскажи, что меня выдрессировали писать книги и я сдуру потерял на это каторжное дело уйму времени. И вот я реву, потому что мне жаль напрасных трудов, очень жаль…

Чукка подошла к печке и энергично начала подогревать обед и кофе.

Хорт медленно приходил в себя.

Наоми взялась за свои чемоданы, чтобы скорей утешить, отвлечь, успокоить потрясенного Хорта, которого стесняла к тому же новая рубашка и сбритая борода – все это было непривычно, неловко, вне обыкновения.

Впрочем, Рэй-Шуа и Чукка также были приодеты по-праздничному.

Вся эта внешняя сторона играла свою роль, но все делали вид, что все – обычно.

Потому что пришел час, когда вообще все становилось обычным.

– Мы настоящие дети, – объясняла Наоми, доставая вещи из чемодана, – мы должны это помнить каждую минуту. Здесь детская человечества. Здесь домик новорожденного мира. Здесь девичья гостинная весны. Поэтому я привезла, между прочим разных ребячьих игрушек и елочных украшений. Вот заводной, симпатичный медвежонок, он очень забавно барахтается и рявкает. Я дарю его знаменитому охотнику Рэй-Шуа. Пожалуйста.

– Чорт его дери, – радостно воскликнул Рэй-Шуа, схватив медвежонка зубами, будто кошка мышь, – как истинная обезьяна, я его пробую на зуб. Восхитительный подарок. Мерси. Целую. Это первый орден, высшая награда за мою охотничью страсть. Браво, Наоми. Хорт завидует моей гордости.

– Очень, – тихо улыбаясь, ответил Хорт, заметно успокоившийся.

– А вот заводная куколка-негритянка. Она танцует и поет детскую песенку.

Наоми завела куколку и поставила на пол.

Негритяночка, сверкая белизной белков и зубов, заплясала и запела:

 
Джай абба,
Джай абба,
Баддо гуа чечиба.
 

– Эта негритяночка пусть будет дочерью Чукки, – заявила Наоми, – должна же быть дочь у Чукки. Мы назовем ее Ниа, в честь премьерши американских кино, нашей Ниа.

Восхищенная Чукка расцеловала Наоми и танцующую Ниа.

– Хорт, очередь за тобой получить подарок, – ликовала Наоми, заметив почти полное успокоение Хорта, – смотри: это Цунта – розовая птица с черно-золотистыми крылышками и бирюзовыми глазами. В ней имеется часовой механизм. Каждый час Цунта поет точное время, напоминая о его драгоценности и краткости.

– Цунта – это ты Наоми, птичка любимая, – бодрым, ясным голосом произнес Хорт, видимо взявший себя в руки.

– Цунту нужно повесить к потолку, за колечко, что у ней на спине, – объясняла обрадованная бодростью Хорта Наоми, – когда она поет, а поет дивно, изумительно-симпатично, она машет крылышками и открывает клюв, как живая. Ты, Хорт, устрой ее теперь же. Нельзя терять времени, потому что я завела Цунту по вашим часам, и через десять минут она будет петь о четырех часах вечера.

Хорт горячо расцеловал Наоми за подарок и принялся подвешивать птицу к потолку.

– Я не забыла привезти Диане ошейник зеленой кожи.

Наоми украсила Диану ошейником и достала к обеду всякие вкусные вещи.

Рэй-Шуа тем временем откупоривал ром и фруктовые консервы, поглядывая на сигары и табак.

Оживленно посвистывали птицы, перелетая по веткам, прилаженным к оконцам, украшенным кораллами рябины.

Диана сладко задремала у печки, около Чукки, в ожидании обеда, зеленея обновой.

Через десять минут дивно пропела Цунта о четырех часах вечера, помахивая крылышками под потолком.

Запахло обедом, ромом, духами, кофе.

Всюду на скамейках заблестели заграничные цветные журналы.

В углу, у дверей, заблестела куча жестяных банок разных консервов.

Обед начался.

– А ружье и охотничьи припасы, – заявила Наоми, – мы рассмотрим после обеда. Хорт, ты завтра же будешь учить меня ходить на лыжах и охотиться? Стрелять я умею.

– Непременно, завтра же, – поддерживал Хорт.

– У нас замечено шесть зимних медвежьих берлог, – предлагал жуя Рэй-Шуа, разливая ямайский ром с нескрываемым предвкушением, – поэтому, не теряя времени на радость Цунте, следовало бы начать охоту не с зайцев, а с симпатичных медведей.

– Ну что же, – всерьез соглашалась Наоми, – я готова начать охоту с медведей – тем интереснее. С вами мне ничуть не страшно, хотя я и вижу по шкурам, что северные медведи в десять раз больше австралийских, но все-таки медведи, все медведи мне очень симпатичны. Только бы мне суметь обойтись с лыжами.

– Браво, браво, – поддерживал Рэй-Шуа.

– Сегодня же чуть позже, – заговорил Хорт, – если перестанет валить снег, выйдет луна и можно будет великолепно заняться лыжами с Наоми – это пустая наука, дело одной ночи. Тем более, что свежий снег удобная помощь.

– Голубыми бриллиантами и сапфирами, лунный снег заблестит, – с увлечением описывала Чукка ночь, часто перебегая от стола к печке, – деревья будто живыми станут и с ветвей снег осыпать будут. Зайцы на задних лапках покажутся и всем в лесу расскажут, что охотники на лыжах появились. Синие тени от деревьев толпой соберутся и от месяца прятаться будут. Звезды опустятся и так близко, что на горизонте на вершинах загорят. Лунные зимние ночи в лесу люблю я, люблю.

– Ах, Чукка, – восторгалась Наоми, – мы будем с тобой бродить ночами на лыжах и разговаривать с деревьями, месяцем, звездами, зайцами, снегом, синими тенями.

– А я? – робко спросил Хорт.

– Ты тоже будешь бродить, – утешала Наоми, целуя Хорта, – если только не захочешь спать.

– Чорт возьми, – обиделся Рэй-Шуа, – меня, азартного лыжника, кто тут единственный, сломя голову, может ахнуть с горы вниз к реке, вы, кажется, намерены оставить в берлоге.

– Нет, нет, успокойся, – разом уговорили все ярого спортсмена, за которым числились все лыжные рекорды по части отчаянных прыжков с высоты.

– Ныне я намерен оспаривать твои рекорды, – твердо заявил Хорт, поправив свою прическу молодым вызывающим жестом, – довольно твоей славы.

– Ого, – радовался рекордист, поднимая бокал рома, – я всегда готов встретиться с достойным соперником. Поэтому я пью за праздник расцветающей энергии, за нашу весеннюю молодость, за головокружительное счастье, за охоту, за медведей, за рекорды вообще, за нашу неостывающую землянку, за игрушки, птиц, собаку, рябину, табак – словом пьем за приезд Наоми.

Все бросились целовать Наоми.

Диана завизжала, прыгая на всех.

Птицы посвистывали, с острым любопытством разглядывая заморскую розовую Цунту.

Негритянка Ниа и медвежонок смотрели с полки.

Рэй-Шуа закурил сигару, Хорт – английский табак.

Наоми вытащила из чемодана разные серебряные, золотые елочные украшения и обвила ими шеи друзей и в том числе шею Дианы, со словами:

– Милые ликующие дети, я венчаю вас на первые шаги в этом новом мире, который еще чуть начинается. Вы слышите что за окном зима – это подсознательное первоначалие – отсюда произойдет жизнь, когда солнце сознания растопит снега и согреет энергией землю. То время будет называться весной, – то золотое, счастливое время будет походить на вот этот наш праздник торжества юности и дружбы. Едва ли мы, человечки живущие зимой, доживем до весны освобожденного человечества, едва ли. Это дальше нашей коротенькой жизни, значительно дальше. И все же мы настолько талантливые, умные дети, что, существуя зимой, живем, дышим, наполняемся будущим; предвосхищая весну, предощущая ее жизнетворчество, ее сияющую юность. В этом предвосхищении наше беспредельное счастье. Славные, чудеснейшие люди, милые дети, давайте же останемся жить на хрустальном корабле, что несется по серебряной реке к острову Мианги-бхва, к острову нескончаемой юности…

Чукка вздрогнула: она вспомнила свой сон о путешествии на хрустальном корабле, сон, о котором почему-то молчала, как молчала о многих снах, что помнятся, но не рассказываются, будто дожидаясь времени, когда сбудутся или расскажутся другими.

Завороженная, она молчала, слушая, как Наоми четко и во всех прекрасных подробностях рассказывала свою мысль о юности.

– Странная и поразительная вещь, – начал Рэй-Шуа, наливая всем в рюмки ликер к кофе, – слушая Наоми, я бы мог продолжить ее слова о кораблях юности воспоминанием о том, что когда-то давно я написал большую новеллу об острове Мианги-бхва – острове нескончаемой весны, острове девушек… Но, разочарованный в то время в одном своем сердечном порыве, я разорвал и сжег эту новеллу и больше о ней никогда не думал, пока наконец Наоми не придумала возобновить эту вещь… Очевидно, кто-то еще в то далекое время воспринял эту новеллу целиком по радио-мысли, и она – эта вещь – носилась в пространстве, как носится многое другое – неуничтожаемое, как материя.

– Когда это было? – вдруг о чем-то вспомнивший, спросил Хорт.

– Приблизительно лет 15 назад.

– В таком случае, – заявил Хорт, – я был, быть может, один из немногих, кто как раз лет 15 назад воспринял эту вещь целиком. Да, да. Я вспоминаю, что это было именно так. В то время я был как известно, так беден и несчастен, что не один раз думал о самоубийстве и никогда не видел даже радостных снов. И только раз – был ли это сон или мне показалось, но я видел себя счастливым юношей на хрустальном корабле. И увидел Чукку около и всех наших друзей и – главное – увидел Наоми. Да, да. Это действительно было так. Впрочем, имен я не знал и придумываю их сейчас, объясняя сновидение. Это была моя единственная радость, и я долго об этом помнил.

– Наоми рассказала мой недавний сон, – открыла Чукка не без волнения, – все это также видела я. Но есть сны и восприятия, которые помнятся ясно и в молчании пребывают, пока не совершатся. Многое знать дано, но больше о знании молчать дано…

– Не говорит ли все это, – обобщила Наоми, – что все мы не зря так тесно спаяны в этой детской первого человечества, когда все мы – или на заре подсознания, полу-сознания, или – сознательной легенды о жизни, которая будто бы есть, но которая в действительности еще будет. И потому мы вправе резвиться. Мы встречаем новый мир, хлопаем ему навстречу в ладоши, с радостью по-детски заглядываем в щель его будущего, а пока зима и холод, и снег, мы должны выдумывать, сознательно сочинять и даже пробовать проводить легенды о жизни в бытие, в кровь, в свои нервы и сердца. Разве не так, а?

– Браво, браво! – закричали и зааплодировали обитатели детской человечества, – браво, птичка Наоми!

Цунта чудесно пропела пять часов.

Наступили сумерки.

Хорт зажег лампу.

– Рэй-Шуа, – обратилась Наоми, – тебе пора раскрыть ящик, достать охотничьи припасы и мое ружье.

Рэй-Шуа быстрыми движениями доставил ружье на общий просмотр.

– Это центрального боя, – давал объяснения Хорт, – 16-й калибр, фабрики Зауэра, бескурковое, превосходного качества. Завтра займемся пристрелом и набьем патроны. Ружье легкое, не более семи фунтов. Ну, а через неделю, в самом деле пойдем на медведя. Первая берлога от нас всего полтора километра или еще ближе. Ты, Наоми, должна знать однако, что с одной собакой здесь на медведя не охотятся. Но у нас нет иного исхода, как Рэй-Шуа исполнять роль второй собаки, и он это делает с горячим призванием.

– Вау…ввау…вввау…ррр… – залаял Рэй-Шуа, став на четвереньки.

– Вау…ввау… – ответила Диана, вероятно сообразив, что речь идет о травле медведя.

Наоми достала медвежонка с полки, завела его и пустила на пол.

Медвежонок забарахтался и зарявкал.

Диана с лаем бросилась на медвежонка, хватив его раза два зубами, но потом убедилась, что над ней подшутили и только принципиально ворчала, косо поглядывая на опасную игрушку.

25. У костра весенней ночи

– Еще не спишь?

– Нет.

– Подложи в костер сучьев.

– Может быть, удлинить костер?

– Да, будет лучше.

– Слышишь?

– Хоркает вальдшнеп.

– Даже не увидишь – так поздно.

– Что ему надо?

– Ворчит на охотников.

– Спать не хочется.

– Мне тоже.

– Давай закурим, а?

– Закурим.

– Смотри.

– Это филин – философ леса.

– Табак влажный.

– Чуть подсушим.

– Вот кусок коры.

– Наоми сладко спит.

– С большим увлечением.

– Видит во сне, что не спит.

– И потому спит так крепко.

– А ведь как уверяла, что не будет спать.

– Утомилась от волнения.

– Устала от пальбы.

– Еще бы. Раз 30 ахнула.

– И все-таки молодец – пару зацепила.

– Горячилась вовсю.

– Диана сердилась.

– Была работа.

– Вот она собака – глядит на нас, соображает.

– Табак подсох.

– Закуривай.

– А Чукка спит?

– Делает вид, что спит.

– Чукка, улыбнись.

– Ну вот – улыбается.

– Не спи, Чукка. Брось.

– Нет смысла спать.

– Это от тепла, от нежности, от удачи.

– Чукка, перестань улыбаться.

– Все равно видим.

– И какой же смысл спать – слушай…

– Еще тяга не кончилась.

– Ворчуны рыжие дотягивают.

– Около медведи собираются.

– Философ-филин в долине хохочет.

– Неясыть над костром летает.

– Мыши летучие.

– Брось спать, Чукка, брось.

– Мой приятель художник Бурлюк говорил, что спать спокойно имеет право только фабрикант, у которого и ночью работает фабрика, а нам – беднякам сон приносит лишь огромные убытки.

– Чукка, перестань улыбаться.

– Ты могла бы украсить общество курильщиков, внести оживление.

– Поднять их горизонты.

– И вообще.

– Если кофе будете пить – проснусь я.

– Ну, обязательно.

– Ну вот это солидное предложение.

– Браво, Чукка.

– Она поняла, что у нас нет фабрики.

– Бедняга.

– Наоми спит?

– Приблизительно.

– До запаха кофе.

– Мы нальем ей чашку и поставим около носа.

– Чукка, ты дашь нам по рюмке коньяку?

– Сейчас?

– Нет, перед кофе.

– Мы решаем не спать, к чорту сон – это странное явление, отнимающее у человека больше трети жизни.

– Плюс другую треть человек растет.

– Пропадает в пустую две трети коротенькой, как нос рябчика, жизни.

– Остается одна треть, из которой снова две трети уходят на борьбу за существование.

– А жалкий остаток делится на горе и счастье.

– При чем всем известно: что две трети, из этого остатка принадлежат горю.

– Или ожиданию счастья, как высшего смысла.

– Вот во имя чего бьется сердце.

– Счастья нет – есть только счастливый момент ошибки.

– Истинное счастье – всегда впереди.

– Не воображайте, пожалуйста, что я сплю. Ничуть. Я все слышу и жду кофе.

– Браво, Наоми.

– Вставай, птичка, пора. Через два часа взойдет солнце. Надо его по-приятельски встретить.

– Встаю. Вот.

– Ты спала час – этого достаточно.

– Вы?

– По полчаса.

– Зато я видела два сна: сначала, будто надо мной носились сплошь вальдшнепы, и я удачно стреляла, а потом будто подходит ко мне Рэй-Шуа и сообщает тайну, что он написал здесь большой роман в форме дневника и думает продать его за сто тысяч долларов. И будто роман называется «Цунта».

– К чорту романьё.

– Превосходное название «Цунта».

– И дивная идея: механическая Цунта, чудесно поющая каждый час, вдруг превращается в настоящую, живую птицу и перестает петь о часах и днях, так как никто, никто не дорожит временем.

– И Цунта снова мечтает стать механической птицей, чтобы петь каждый час.

– Прекрасная мысль.

– Но к чорту романьё.

– Нет, погоди, Рэй-Шуа, в самом деле, ты, может быть, тайно написал здесь роман и только из упрямства стесняешься открыться нам?

– Повторяю: к чорту романьё!..

– Однако журналы убеждены, что ради новых приключении и острых впечатлений ты залез на север, в лесную глушь, в медвежью берлогу, чтобы поразить мир новыми романами.

– Журналы верят в твой радио-темперамент и неостывающую энергию.

– Пишут, что ты в расцвете сил…

– Чукка, налей мне лучше коньяку. Я с наслаждением выпью за то, чтобы все эти журналы прогорели или нашли других дураков. Закурим, Хорт?

– Давай закурим – я подсушил табак.

– Подложить еще сучьев?

– Подложи.

– Кофе готов.

– Браво, Чукка.

– Вот коньяк, рюмки.

– Великолепно.

– Жизнь начеку.

– Ххо-хо.

– Наоми, скажи свое слово.

– Чукка, налей полнее коньяку Наоми.

– О чем сказать мне?

– Все равно, Наоми, что взбредет. Для церемонии.

– Сейчас – мы у костра весенней ночи. Мы бодрствуем, встречая восход солнца. Мы сознаем, что там в землянке каждый час поет Цунта, напоминая о быстро улетающем времени. Близится рассвет, близится час жизнетворчества. С высокой горы далеко видно кругом, что все преисполнено сном ночи. Но мы бодрствуем, празднуя весну. Значит – где-то может быть такие же охотники или иные люди, или не знаю кто – также сидят у костра и ждут рассвета, будто боятся его пропустить, поглядывая на восток. Я пью за тех немногих, кто дорожит часами Цунты, кто жадными глотками пьет сочное дыхание весны, кто не спит в этот рассветающий час. Право же слишком коротка жизнь и надо об этом помнить.

– Браво, птичка Наоми.

– Ты – наша Цунта.

– Хорт, ты погладь мои волосы и шею, как гладил мне прежде, это напомнит мне раннюю юность и сделает меня меньше… А то я так страшусь взрослости. Я даже перестала быть мечтательницей или почти перестала. Я хочу остаться дочерью весны, девочкой нового мира, ребенком времени. Хорт, Чукка, Рэй-Шуа, давайте скакать через большой огонь костра. Я под ложу кучу сучьев. Ну?

– Давай.

– Хто-хо. Скачем!

– Кто выше – кто дальше?

– В чем же дело?

– Ух! Чорт, берегись.

– Разгорайся, костер, пылай!

– Любуйся, мир, на своих детей.

– Ну, прыгай, начинай.

– Ярче гори, костер.

– Смотри, весна, смотри и радуйся!

– Сердца зажжены, как глаза.

– Первый Хорт. Ну.

– Ладно; я с разбегу?

– Все с разбегу.

– Валяй!

– Ух, ты… ух, несется!..

– Ррраз!

– Браво! Хорт! Вот твоя черта.

– Теперь, Наоми. Ну.

– С восторгом!

– Ррраз…

– Молодец, Наоми!

– Вот твоя черта. Чуть ближе Хорта.

– Чукка, ну.

– Ух! понеслась!..

– Ррраз… Готово.

– Твоя черта наравне с Наоми.

– Теперь очередь за обезьяной – за мной.

– Ладно. Валяй.

– Вот…

– Ррраз…

– Ага! Рекорд за мной. Я на четверть дальше Хорта. Прошу выдать мне приз – рюмку коньяку.

– Я оспариваю рекорд. Долой Рэй-Шуа.

– Браво, Хорт, браво! Ну!

– Ух, длинноногий дьявол.

– Вот… вот…

– Ррраз… Готово…

– Браво! Хорт. Рекорд побит. Дальше на четверть.

– Ну, нет. Посмотрим. До трех раз.

– Все равно – рекорд будет за мной! Будет!